Страница:
и раньше, до съезда; настойчивее -- после 1953 года. Мне и двадцати не было.
Молодо-зелено, но не настолько, чтобы, наслушавшись таких --чаще полушепотом
-- разговоров, не добраться до материалов всех съездов ВКП(б) и не сравнить,
с карандашом в руках, в первую очередь -- списки руководящих органов партии,
избранных XVI и XVII съездами. Обман оказался жестким: с детства тебе
рассказывали сказку о самом добром, самом мудром, самом заботливом
отце-вожде-учителе. Он же, оказывается, был совсем не таким: нехорошим, по
меньшей мере, был человеком, а скорее всего -- настоящим злодеем.
Услышать сказанное Хрущевым на XX съезде я был готов. В 1957 году
Сталин для меня умер вторично. Труп я сжег, прах развеял. Хрущевский и
брежневский обманы были впереди"...
Перечитывая сегодня в книге "То время -- эти голоса" наши старые стихи,
пусть наивные с позиций сегодняшнего времени, я все-таки испытываю радость
за них и за нас тогдашних.
В 1956 году и думать было нельзя эти стихи напечатать. Ценой больших
усилий на ротаторе Горного института был на правах рукописи выпущен тиражом
триста экземпляров сборник стихов членов ЛИТО, под редакцией Глеба Семенова,
ставший теперь предметом зависти коллекционеров. Вместе с нашими стихами
туда вошли также стихи студентов ЛГИ более старших поколений -- Нины
Островской, Бориса Рацера, Льва Куклина, Игоря Тупорылова. Из "литовцев" там
-- Игорь Трофимов, Лидия Гладкая, Горбовский, Эдуард Кутырев, Леонид Агеев,
Олег Тарутин, Владимир Британишский и я.
Поскольку сборник разошелся моментально, решили сделать эй выпуск,
существенно расширив круг авторов. Этот второй выпуск действительно вышел в
1957 году. Ему, однако, не повезло. В это время проходил первый Всемирный
фестиваль молодежи, и цензура была особенно бдительна. Сборник попался
кому-то на глаза и вызвал бурю. По категорическому указанию партийных ей
партком института принял решение весь тираж сборника уничтожить, и он был
сожжен в котельной института. Чудом уцелело только несколько экземпляров.
Уничтожение этого сборника, а также ряд доносов в разные инстанции,
включая КГБ, привели к тому, что занятия ЛИТО Горного института в 1957 году
были прекращены, а Глеб Сергеевич Семенов был из него изгнан.
Одним из поводов этого разгрома послужили также стихи Лидии Гладкой,
посвященные происходившим тогда печально известным венгерским событиям:
Там алая кровь заливает асфальт,
Там русское "стой" -- как немецкое "хальт"...
"Богема проклятая", -- стучал на нас кулаком секретарь парткома
института Олег Васильевич Литвиненко, -- до прямой антисоветчины
докатились!"
И хотя ЛИТО формально не закрыли, вместо Глеба Семенова из Союза
писателей был приглашен руководить им Дмитрий Леваневский, хорошо известный
своим приспособленчеством. На этом недолгий взлет ЛИТО Горного института
закончился. Мы же, питомцы Семенова, уже после окончания Горного,
перебрались в его ЛИТО в Доме культуры им. Первой пятилетки, которое он вел
в последующие годы. Там на занятия вместе с нами приходили Александр Кушнер,
Яков Гордин, Ноина Слепакова, Вадим Халупович, Виктор Соснора, Анатолий
Пикач, Майя Данини и многие другие, прочно вошедшие позднее в ленинградскую
литературу.
Вспоминая о ЛИТО Горного института, нельзя не сказать о Якове
Виньковецком, который гораздо позднее -- уже в 1975 году эмигрировал в США и
трагически погиб, кончив жизнь самоубийством. Это был человек удивительных и
разносторонних талантов, окончании Горного довольно быстро защитил
кандидатскую. Писал прозу. Потом увлекся живописью и приобрел довольно
широкую известность как художник-модернист и в Союзе, и за рубежом. Я
вспоминаю споры между ним и сугубым реалистом Леней Агеевым, который, глядя
на абстрактную Яшину живопись, говорил: "Яша, я признаю, что ты настоящий
художник. Только ты нарисуй меня, или вот птичку, чтобы похоже было. А потом
рисуй любую абстракцию. А пока ты птичку не нарисуешь, я тебя художником не
признаю". Виньковецкий при этом всячески ругал Агеева, но птичку не рисовал.
Был он человеком удивительным. Незадолго до своего отъезда написал и
опубликовал -- как рукописное издание -- небольшую книжку об устройстве
Земли, которая отражает скорее не геологические, а натурфилософские его
взгляды. Неожиданная его смерть всех потрясла...
Что касается Андрея Битова, то он впоследствии перешел из ЛИТО Горного
института в ЛИТО при альманахе "Молодой Ленинград", бывший в те годы
единственным изданием, реально доступным для молодых авторов.
Несмотря на сравнительно недолгий срок существования (не более трех
лет), ЛИТО в Горном институте сыграло значительную роль в жизни почти
каждого из его участников, большая часть которых навсегда связали себя с
литературой. Стали профессиональными литераторами Леонид Агеев, Олег
Тарутин, Андрей Битов, Нина Королева, Лидия Гладкая, Глеб Горбовский,
Владимир Британишский и некоторые другие -- явление для технического вуза в
известной степени уникальное.
Примерно в пятьдесят четвертом -- пятьдесят пятом годах в нашем Горном
пошла мода на студенческие спектакли. Был даже объявлен конкурс на лучший
факультетский спектакль. Тут же возникли группы режиссеров, актеров, и,
конечно, в первую очередь, авторов. Главными сценаристами факультетского
спектакля геологов были Агеев и Тарутин, на нашем геофизическом факультете
-- мы с Володей Британишским.
Тарутин с Агеевым написали лихой текст в стихах, и спектакль с блеском
прошел на институтской сцене, явно обеспечив себе первое место. Мало того, в
отдельных героях легко угадывались пародийные черты их потенциальных
соперников-геофизиков.
Я незадолго перед этим, под впечатлением экспедиций на Гис-сар; написал
цикл "мужественных", в духе своего любимого в те поры Киплинга, а на самом
деле -- довольно беспомощных и подражательных "Стихов о Гиссарском хребте",
где всячески воспевал трудности экспедиционного быта и суровые мужские
забавы. Поэтому герой агеевско-тарутинской пьесы, старшекурсник,
рассказывающий небылицы робким первокурсникам, гордо заявлял:
Помню, было на Гиссаре...
От сапог подметки ели --
Аж язык распух во рту, --
А последних три недели
Дотянули -- на спирту.
Что было делать? Надо было как-то, хотя бы в чем-нибудь обойти
торжествовавших геологов. О том, чтобы написать стихотворный текст лучше,
чем Агеев с Тарутиным, Не могло быть даже речи. Тогда на заседании
факультетского комсомольского бюро было решено написать специально для
спектакля песни, которых у геологов не было -- чтобы выиграть конкурс. Тем
более, что недавно закончивший геофизический факультет молодой композитор
Юрий Гурвич обещал написать музыку. Ответственным за тексты песен и их
подготовку в спектакле был назначен я -- Британишский в это время сал
стихотворные репризы, описывая деканатский коридор:
Вот первокурсники-ягнята,
Какими были все когда-то,
На расписание толпой
Глядят с покорностью тупой.
Но, в расписание не глядя,
Шагает старшекурсник-дядя,
Он расписание давно
В сплошное превратил "окно".
Я исправно, к указанному мне сроку, сочинил требуемые тексты для песен,
главной из которой в спектакле должен был стать "Геофизический вальс", и
отправился к Гурвичу, бывшему в те поры 'Зятем известного ленинградского
писателя Юрия Германа. Потом несколько раз звонил ему, но он все говорил,
что песня еще не готова наконец, когда до спектакля оставалось всего два
дня, я приехал , и он выдал мне нотную запись, которую я, ввиду Своей полной
музыкальной безграмотности, прочесть, конечно, не мог. Я тут помчался в
Горный и вручил ноты нашей главной "солистке". Посмотрев их, она ударилась в
слезы, решительно заявив, что такую сложную мелодию петь не в состоянии. А
спектакль -- послезавтра. Как же быть? Разгневанный комсомольский секретарь
заявил мне: "Ты эту кашу со своим Гурвичем заварил, ты и распутывай. Как
хочешь и что хочешь делай, но чтобы назавтра песня была, иначе --
комсомольский билет положишь за срыв факультетского спектакля". Угроза по
тем временам казалась мне нешуточной. Гурвич после моего отчаянного звонка к
нему обиделся и, обвинив нас в "непонимании музыки", повесил трубку.
Положение было критическое. Все что мне оставалось, ценою бессонной ночи
(очень не хотелось расставаться с комсомольским билетом -- не зря, как-то
выступая против меня на занятии ЛИТО, в те годы, Британншский заявил:
"Городницкий был когда-то комсоргом и никак не может этого забыть")
попытаться придумать нехитрую мелодию песни.
Наутро я принес ее в институт, и певица петь песню согласилась. Так,
впервые в своей жизни, я придумал мелодию для песни, по всей видимости, не
придумал, а скорее слепил из обрывков мотивов, бывших у меня в то время на
слуху. Получилась песня "Геофизический вальс": "Снег на крышах темнеет и
тает на исходе весеннего дня". Несколько обнаглев после этого, я придумал
тут же еще одну песню "Сонные кони храпят без седла", а Володя Британишский,
ревниво следивший за моими потугами, немедленно написал песню для сцены в
общежитии:
Задумчиво встали походные кружки
На серой клеенке стола.
Совсем как в палатке, у нас в комнатушке
Не больно-то много тепла.
И мотив к ней он придумал довольно неплохой. В результате мы заняли в
конкурсе первое место, и геологи были посрамлены. Правда, бдительная
партийная цензура категорически вычеркнула из спектакля строчки диалога во
время застолья в студенческом общежитии на Малом-сорок, где тамада
провозглашал: "В Москве прошел Двадцатый съезд", а его сосед немедленно
добавлял: "Пусть каждый выпьет и заест!"
Так в 1954--55 гг. я начал впервые придумывать мелодии на собственные
стихи. К числу самых первых относятся "Песня четвертой партии", упомянутая
выше, и злосчастный "Геофизический вальс".
Помимо занятий в ЛИТО, которые обычно проходили раз в неделю, мы
довольно часто собирались, читая друг другу стихи и обсуждая их, или споря о
прочитанном. Собирались обычно либо у Агеева на Покровке, где у него вместе
с его женой Любой была небольшая комната, либо у Олега Тарутина на углу
Маклина и Декабристов. Застолья при этом были чисто символическими, главное
-- что читалось и говорилось, хотя, конечно, серьезные выпивки, особенно с
участием Глеба Горбовского, тоже случались. Как-то в зимнюю пору мы с ним и
с Агеевым распивали "маленькую" на невском льду, перед сфинксами, а
поскольку стакана не было, то вырезали ножом рюмку из яблока. Вообще --
умение выпить входило как бы в кодекс "горняцкого" бытия. Помню, как все
смеялись над Сашей Кушнером, когда на мои проводы в экспедицию вместо
общепринятой поллитры он принес торт, перевязанный голубой ленточкой.
У меня на старой и затертой допотопной бобине сохранился обрывок записи
одного из тех давних сборищ, происходившего в тесной комнате моей коммуналки
па Красной улице. Тогда, кажется, обсуждались мои стихи. Из общего
нестройного гомона явственно выделяется голос Кушнера: "Так как постановили
-- считать это стихотворение плохим или хорошим?"
Встречи эти, с чтением, обсуждением и разговором, чаще всего уже без
Глеба Семенова, стали традиционными, и после, когда все разъехались по
разным краям и экспедициям, а вернувшись, уже отошли друг от друга,
отсутствие этих сборищ сильно сказывалось.
И еще одно: средой нашего литературного обитания всегда был Ленинград,
его улицы, переулки, каналы, Васильевский вокруг Горного. Это вовсе не
значит, конечно, что мы писали именно о городе -- он просто всегда незримо
присутствовал в самом дыхании нашем в те годы...
К середине пятидесятых относится также начало дружбы с братьями
Штейнбергами, которые, хотя сами стихов и прозы не писали, сразу же
оказались в самом центре литературной жизни, старший -- Генрих -- учился в
Горном на два курса после меня, где ухитрился закончить сразу два факультета
-- геологоразведочный и физический. Младший -- Александр -- был в те поры
студентом Политехнического института и немало усилий приложил к органики
студенческих вечеров поэзии.
Братья были знакомы и дружны практически со всеми известными в то время
молодыми писателями, поэтами и художниками упомянутых группировок. У их
родителей -- Анны Аркадьевны и Семена Исааковича, в большой квартире старого
петербургского дома на Пушкинской улице, неподалеку от Московского вокзала,
время собирался разнообразный народ. Здесь можно было увидеть уже упомянутых
горняков (Глеб Горбовский обладал в этом доме личным правом сдавать пустые
бутылки -- в фонд следующих посиделок) и Иосифа Бродского, и Евгения Рейна,
вернувшегося с Камчатки и читавшего с рычанием свои плотоядные стихи "люди
мясо", и молодых тогда писателей Сергея Вольфа, Владимира Кацнельсона
(впоследствии ставшего Марамзиным), Игоря Ефимова с женой-поэтессой Мариной
Рачко. За большим столом блистал острыми репликами Анатолий Найман, читал
свои первые сказы Битов, устраивали домашние вернисажи Олег Целков, Анатолий
Зверев, Михаил Кулаков, Яков Виньковецкий.
У одного из братьев -- Генриха -- была хотя небольшая, но своя комната,
на стене которой красовался огромный портрет хозяина работы Михаила
Кулакова. В комнату эту набивалось обычно несметное количество народа,
сидевшего ночи напролет в густом табачном дыму. Поскольку дом располагался
рядом с Московским вокзалом, он служил также постоянным местом ночлега для
заезжих москвичей. Родители братьев сами с удовольствием принимали участие в
застольях, чтобы выпить водки и послушать "современную молодежь".
К этому времени Саша Штейнберг женился на Нине Королевой, Глеб
Горбовский -- на Лидии Гладкой, так что литературные общения переплелись с
семейным бытом.
Помнится, именно в квартире Штейнбергов был придуман шумный
"радиорепортаж", посвященный юбилею Глеба Семенова, которому в 1958 году
исполнилось сорок лет (безнадежно много, : мы считали тогда). Авторами
юбилейной передачи были Шура Штейнберг, Глеб Горбовский, Нина Королева, Яков
Виньковецкий и некоторые другие. В репортаже изображалось торжественное
прибытие персонального поезда с юбиляром в Ленинград и встреча его на
Московском вокзале -- пародия на официальные приемы "высоких гостей". При
этом "пионерка Маша Веселкина", поздравлявшая юбиляра от имени студии
литературного творчества Ленинградского дворца пионеров, читала
приветственные стихи, начинавшиеся такими строчками:
Все радостней солнце родимое светит,
И звезды сияют на башнях Кремля,
И в ваше великое сорокалетье
Колхозные жнейки пахают поля.
Вся сцена была выдержана примерно в том же тоне. Нашли в ней отражение
и другие литературные группы, прежде всего ЛИТО, которым руководил Давид
Яковлевич Дар, увлекавшийся в то время путешествиями на мопедах со своими
учениками. Он появляется "на моторище одноцилиндровом", в окружении своих
питомцев и "рабочею тематикой потряхивает".
Но не дрогнул Глеб -- дрыгнул ноженькой,
Он сказал им пару слов тихим голосом.
Тут и сгинул враз окаянный Дар,
А с ним и дадарчата в тартарары...
Примерно через год после этого был придуман и записан на магнитофон
второй радиоспектакль, на этот раз уже фантастического содержания, созданный
примерно тем же авторским коллективом. Тогда как раз начались полеты в
космос, и действие разыгрывалось с того, что тогдашний глава ленинградской
писательской организации поэт Александр Прокофьев, которому в недалеком
будущем суждено было сыграть палаческую роль в деле Бродского, был отправлен
в космос "вместо слонят Рами и Шаши, которых к полету не допустили,
поскольку их предки долгие годы жили в Индии", на новом спутнике рекордного
веса. В связи с его отсутствием, в Ленинграде возникла Республика поэтов
(сокращенно РЕПО). Власть в республике взял в свои руки Комитет
общественного спасения "в составе -- Городницкий, Хемингуэй, Битов,
Тарутин". Далее шел текст конституции РЕПО:
Пункт 1.О правах и обязанностях граждан. Гражданином РЕПО является
каждый, именующий себя поэтом.
Пункт 2. Об охране прав граждан Республики. Гражданин Республики обязан
плюнуть в морду всякому, не признающему его поэтом, ибо этим ущемляются его
гражданские права...
Гербом Республики был утвержден ошейник собаки Кушнера. В качестве
государственного гимна утверждалась песня Горбовского "Когда качаются
фонарики ночные". Ее первая музыкальная строка стала позывными
Республиканского радио.
Довольно скоро, однако, в Республике возник правительственный кризис,
причиной которого послужило то, что один из сограждан не признал другого
поэтом, а этот другой -- не плюнул ему в морду, чем грубо нарушил
конституцию.
Правительство пало, и президентом был избран Кушнер, стихи эго тут же
вошли в обязательные школьные программы. толпа первоклассников маршировала
по улице, распевая хором песню на его стихи:
Прошла зима ненастная,
Растаяла как дым,
Бегут трамваи красные
По рельсам голубым.
"Раз, два, три", -- раздавался после песни громкий шепот
воспитательницы, и дети хором кричали: "Спасибо товарищу Кушнеру за не
счастливое детство!"
Кушнера, однако, тоже вскоре свергли, так как выяснилось, что он в силу
своей неисправимой интеллигентности не в состоянии отличить кошку от кота.
Поводом послужили его собственные стихи:
Я встретил дворника.
Он мне принес кота
И получил награду за услугу.
Он мне сказал, что с кошками -- беда.
Но это -- кот, дарю тебе как другу.
"Бери кота, -- сказал он, -- береги".
Принес в четверт, а кот рожал во вторник.
И мы ведь были даже не враги --
За что меня так презираешь, дворник?
После Кушнера началось смутное время. То власть захватывал "ефрейтор
Артамонов" (молодой поэт, служивший тогда в Ленинграде и эмигрировавший
позднее во Францию), который "в целях сохранения военной тайны ввел в армии
гражданскую форму одежды то крайний реакционер и религиозный фанатик
Владимир Британишский, отменивший все свободы и изгнавший из страны евреев.
При нем стала выходить газета "Клерикальные новости". Однако, в самый разгар
своего правления, он неожиданно отказался от власти и удалился "в пустыню,
где был снова подобран "серьезными евреями". Было, конечно, и женское
правление в лице Нины Королевой.
На фоне смены власти в республике плелись всяческого рода политические
интриги. Просуществовала, однако, республика недолго Прокофьев вернулся, и в
Ленинграде началась черная реакция.
На площади Тургенева сжигали произведения Агеева,
На площади Льва Толстого -- произведения Кушнера.
Особенно ярко горела проза Битова.
Городницкий -- чадил...
Оставшиеся в живых поэты спешно погрузились в ресторан-поплавок на Неве
и обрубили концы. Их понесло в открытое море...
Далее описывались злоключения поэтов в изгнании и борьба между ними:
"Городницкий влез на дерево и закричал: "Предлагаю избрать меня
комсоргом! Кто за? -- Единогласно".
Тут же развернулась борьба за власть между Городницким и Штейнбергом.
Сторонники Городницкого ходили, распевая "анти-штейнберговскую" песню на
мотив известной к тому времени песни "Снова солнце встает с утра":
Завтра солнце взойдет с утра --
В коммунизм собираться пора.
Началася другая жизнь --
Штеенберг не пройдет в коммунизм.
Штеенберг не пройдет в коммунизм --
Будем мы городить городнизм.
Завтра солнце взойдет с утра --
В коммунизм собираться пора.
Что касается Глеба Семенова, то он удалился от всех мирских дел в
уединенное место Комарове. Над его рабочим пнем висела надпись "А почему бы
и нет?".
Среди героев радиоспектакля был, конечно, и Яков Виньковецкий, у
которого в ту пору болели зубы, и поэтому он проходил как "бандит и налетчик
Яшка-Флюс, отрабатывающий произношение слов "деньги -- на бочку"...
Прошло более тридцати лет со времени этих дурацких "радиоспектаклей".
Ушел из жизни Яков Виньковецкий. Разошлись судьбы других героев и авторов
этого старого капустника. Осталась только память о собственной молодости и
казавшейся тогда вечной дружбе. До сих пор где-то в доме у Саши Штейнберга
хранится старая затертая магнитофонная бобина с записью этого незатейливого
"радиоспектакля". Вот уже много раз он все пытается ее найти, но не находит.
А жаль. Ведь, как правильно написал когда-то Александр Кушнер:
Будущее -- за магнитофоном.
Мы умрем, но наши голоса
Снова под глазком его зеленым
Оживут хотя б на полчаса...
Уже после окончания Горного, ЛИТО клуба Первой пятилетки и наша
компания дополнились молодыми поэтами -- Яковом Гординым, Татьяной Галушко и
Виктором Соснорой, поразившим всех своими удивительными стихами, и, прежде
всего, своей поэмой "Слово о полку Игореве". Все они стали профессиональными
литераторами. Трагически сложилась судьба талантливой Татьяны Галушко,
умершей в самом расцвете творческих сил от рака, в 1988 году. Последние годы
она работала в Пушкинском музее и музее Некрасова. Темпераментная,
нетерпимая ко всяческой фальши, с пышными черными волосами и низким сильным
голосом, она всегда поражала своей энергией и жизнерадостностью. Когда
читаешь ее последние стихи, становится горько от несправедливости I судьбы,
отнявшей у нее возможность жить и писать. Примерно за год до смерти, уже
зная безысходность своего диагноза, она написала в поэме "За все заплачено
-- не забудь":
Теперь, когда смертный объявлен час,
Меня не догнать никому из вас,
Начальники жизни, политруки, --
Теперь это даже вам не с руки.
Мое последнее свидание с ней оказалось нечаянным. Когда она умерла, я
был в Таллинне и поэтому не знал о ее смерти. В один из первых дней
дождливого октября, оказавшись проездом на одни сутки в Ленинграде, откуда
улетал вечером на юг, я отправился в Пушкин, на Казанское кладбище,
навестить могилу родителей. Уже смеркалось, когда я вышел к безлюдному
входу, вблизи которого стоит полуразрушенная старая часовая, построенная еще
Кваренги и заросшая травой и кустарником. Неожиданно я заметил погребальный
автобус у ворот и небольшую группу людей, прячущихся под зонтиками от дождя.
Среди них я узнал Соснору, Кушнера и Майю Борисову. "Как хорошо, что ты
приехал", -- сказала Майя. Я, потрясенный случившимся, не стал ничего
объяснять, но благодарен судьбе, которая вывела меня к кладбищенским воротам
точно в назначенное время.
Татьяну похоронили недалеко от входа, справа, среди старых надгробий
девятнадцатого века с серыми массивными гранитными крестами и золочеными
"ятями" на полустертых надписях, занесенных в осеннюю пору опавшей листвой.
Теперь, бывая там, я захожу положить цветы на могилу и вспоминаю ее стихи:
Утешает в тоске об исходе
С облетающим лесом родство.
Пусть уйду, когда в щедрой природе
Гибель выглядит как торжество.
Не во мрак, а в листву, что алея,
Осыпается с крон и крылец,
Перельюсь я, дитя Водолея,
Словно дождь, мой холодный близнец...
Виктор Соснора в пятидесятые годы служил в армии, недолго работал
токарем. Помню пародию, написанную на ставшие уже знаменитыми его строчки из
"Слова..." известным ленинградским пародистом Львом Гавриловым:
И сказал Кончаку Гза--
Ты смотри как идет фреза!
Мы понизим токаренку разряд --
Не платить же ему деньги зазря!
Стихи молодого Сосноры выделял из, других и высоко ценил Николай Асеев,
ходивший в то время в классиках. Несмотря на широкую известность Виктора как
поэта, а в последние годы и как прозаика, большая часть из написанного им до
сих пор остается ненапечатанной. Неслучайно поэтому он написал в коротком
предисловии к своим стихам в сборнике "То время -- эти голоса":
"Блистательное поколение шестидесятых годов разбилось о стену. Его уже нет.
У стены каждый становится сам собой. Я автор тридцати одной книги
стихотворений, восьми книг прозы, четырех романов (пятый в работе) и шести
пьес -- и все это не опубликовано. О том, что дождичек не тот и у нас на
дворе четверг, пусть говорят прорабы духа, мне не до разговоров, я рабочий,
я работаю"...
Яков Гордин, начинавший когда-то как поэт и работавший в те годы
техником в геологоразведочных экспедициях в Якутии, стал известным писателем
и .исследователем-историком, работы которого, посвященные Пушкину,
декабристам, первой половине прошлого века., вызывают не только
литературный, но и серьезный научный, интерес, прежде всего оригинальными
концепциями автора.
В пятьдесят четвертом году, на вечере поэзии в Политехническом, я
впервые познакомился с молодым поэтом Борисом Голлером, привлекшим меня
вдохновенно-темпераментным исполнением своей поэмы "Красная капелла",
посвященной одному из героев антифашистского движения Харро Шульце Фон
Бойзену. Он (автор, конечно) женился на "горнячке" Лине Гольдман и тоже на
какое-то время примкнул к нашей компании. Надо сказать, что со стихами он
довольно скоро "завязал" и начал писать пьесы, которые, к великому
сожалению, много лет никто не ставил. Одна из первых его пьес "Десять минут
или вся жизнь", была посвящена трагической судьбе американского пилота,
сбросившего атомную бомбу на Хиросиму. Мне эта пьеса страшно нравилась,
особенно в его собственном темпераментном чтении. До сих пор я уверен, что
Борис Голлер, имя которого много лет практически замалчивалось, -- один из
Молодо-зелено, но не настолько, чтобы, наслушавшись таких --чаще полушепотом
-- разговоров, не добраться до материалов всех съездов ВКП(б) и не сравнить,
с карандашом в руках, в первую очередь -- списки руководящих органов партии,
избранных XVI и XVII съездами. Обман оказался жестким: с детства тебе
рассказывали сказку о самом добром, самом мудром, самом заботливом
отце-вожде-учителе. Он же, оказывается, был совсем не таким: нехорошим, по
меньшей мере, был человеком, а скорее всего -- настоящим злодеем.
Услышать сказанное Хрущевым на XX съезде я был готов. В 1957 году
Сталин для меня умер вторично. Труп я сжег, прах развеял. Хрущевский и
брежневский обманы были впереди"...
Перечитывая сегодня в книге "То время -- эти голоса" наши старые стихи,
пусть наивные с позиций сегодняшнего времени, я все-таки испытываю радость
за них и за нас тогдашних.
В 1956 году и думать было нельзя эти стихи напечатать. Ценой больших
усилий на ротаторе Горного института был на правах рукописи выпущен тиражом
триста экземпляров сборник стихов членов ЛИТО, под редакцией Глеба Семенова,
ставший теперь предметом зависти коллекционеров. Вместе с нашими стихами
туда вошли также стихи студентов ЛГИ более старших поколений -- Нины
Островской, Бориса Рацера, Льва Куклина, Игоря Тупорылова. Из "литовцев" там
-- Игорь Трофимов, Лидия Гладкая, Горбовский, Эдуард Кутырев, Леонид Агеев,
Олег Тарутин, Владимир Британишский и я.
Поскольку сборник разошелся моментально, решили сделать эй выпуск,
существенно расширив круг авторов. Этот второй выпуск действительно вышел в
1957 году. Ему, однако, не повезло. В это время проходил первый Всемирный
фестиваль молодежи, и цензура была особенно бдительна. Сборник попался
кому-то на глаза и вызвал бурю. По категорическому указанию партийных ей
партком института принял решение весь тираж сборника уничтожить, и он был
сожжен в котельной института. Чудом уцелело только несколько экземпляров.
Уничтожение этого сборника, а также ряд доносов в разные инстанции,
включая КГБ, привели к тому, что занятия ЛИТО Горного института в 1957 году
были прекращены, а Глеб Сергеевич Семенов был из него изгнан.
Одним из поводов этого разгрома послужили также стихи Лидии Гладкой,
посвященные происходившим тогда печально известным венгерским событиям:
Там алая кровь заливает асфальт,
Там русское "стой" -- как немецкое "хальт"...
"Богема проклятая", -- стучал на нас кулаком секретарь парткома
института Олег Васильевич Литвиненко, -- до прямой антисоветчины
докатились!"
И хотя ЛИТО формально не закрыли, вместо Глеба Семенова из Союза
писателей был приглашен руководить им Дмитрий Леваневский, хорошо известный
своим приспособленчеством. На этом недолгий взлет ЛИТО Горного института
закончился. Мы же, питомцы Семенова, уже после окончания Горного,
перебрались в его ЛИТО в Доме культуры им. Первой пятилетки, которое он вел
в последующие годы. Там на занятия вместе с нами приходили Александр Кушнер,
Яков Гордин, Ноина Слепакова, Вадим Халупович, Виктор Соснора, Анатолий
Пикач, Майя Данини и многие другие, прочно вошедшие позднее в ленинградскую
литературу.
Вспоминая о ЛИТО Горного института, нельзя не сказать о Якове
Виньковецком, который гораздо позднее -- уже в 1975 году эмигрировал в США и
трагически погиб, кончив жизнь самоубийством. Это был человек удивительных и
разносторонних талантов, окончании Горного довольно быстро защитил
кандидатскую. Писал прозу. Потом увлекся живописью и приобрел довольно
широкую известность как художник-модернист и в Союзе, и за рубежом. Я
вспоминаю споры между ним и сугубым реалистом Леней Агеевым, который, глядя
на абстрактную Яшину живопись, говорил: "Яша, я признаю, что ты настоящий
художник. Только ты нарисуй меня, или вот птичку, чтобы похоже было. А потом
рисуй любую абстракцию. А пока ты птичку не нарисуешь, я тебя художником не
признаю". Виньковецкий при этом всячески ругал Агеева, но птичку не рисовал.
Был он человеком удивительным. Незадолго до своего отъезда написал и
опубликовал -- как рукописное издание -- небольшую книжку об устройстве
Земли, которая отражает скорее не геологические, а натурфилософские его
взгляды. Неожиданная его смерть всех потрясла...
Что касается Андрея Битова, то он впоследствии перешел из ЛИТО Горного
института в ЛИТО при альманахе "Молодой Ленинград", бывший в те годы
единственным изданием, реально доступным для молодых авторов.
Несмотря на сравнительно недолгий срок существования (не более трех
лет), ЛИТО в Горном институте сыграло значительную роль в жизни почти
каждого из его участников, большая часть которых навсегда связали себя с
литературой. Стали профессиональными литераторами Леонид Агеев, Олег
Тарутин, Андрей Битов, Нина Королева, Лидия Гладкая, Глеб Горбовский,
Владимир Британишский и некоторые другие -- явление для технического вуза в
известной степени уникальное.
Примерно в пятьдесят четвертом -- пятьдесят пятом годах в нашем Горном
пошла мода на студенческие спектакли. Был даже объявлен конкурс на лучший
факультетский спектакль. Тут же возникли группы режиссеров, актеров, и,
конечно, в первую очередь, авторов. Главными сценаристами факультетского
спектакля геологов были Агеев и Тарутин, на нашем геофизическом факультете
-- мы с Володей Британишским.
Тарутин с Агеевым написали лихой текст в стихах, и спектакль с блеском
прошел на институтской сцене, явно обеспечив себе первое место. Мало того, в
отдельных героях легко угадывались пародийные черты их потенциальных
соперников-геофизиков.
Я незадолго перед этим, под впечатлением экспедиций на Гис-сар; написал
цикл "мужественных", в духе своего любимого в те поры Киплинга, а на самом
деле -- довольно беспомощных и подражательных "Стихов о Гиссарском хребте",
где всячески воспевал трудности экспедиционного быта и суровые мужские
забавы. Поэтому герой агеевско-тарутинской пьесы, старшекурсник,
рассказывающий небылицы робким первокурсникам, гордо заявлял:
Помню, было на Гиссаре...
От сапог подметки ели --
Аж язык распух во рту, --
А последних три недели
Дотянули -- на спирту.
Что было делать? Надо было как-то, хотя бы в чем-нибудь обойти
торжествовавших геологов. О том, чтобы написать стихотворный текст лучше,
чем Агеев с Тарутиным, Не могло быть даже речи. Тогда на заседании
факультетского комсомольского бюро было решено написать специально для
спектакля песни, которых у геологов не было -- чтобы выиграть конкурс. Тем
более, что недавно закончивший геофизический факультет молодой композитор
Юрий Гурвич обещал написать музыку. Ответственным за тексты песен и их
подготовку в спектакле был назначен я -- Британишский в это время сал
стихотворные репризы, описывая деканатский коридор:
Вот первокурсники-ягнята,
Какими были все когда-то,
На расписание толпой
Глядят с покорностью тупой.
Но, в расписание не глядя,
Шагает старшекурсник-дядя,
Он расписание давно
В сплошное превратил "окно".
Я исправно, к указанному мне сроку, сочинил требуемые тексты для песен,
главной из которой в спектакле должен был стать "Геофизический вальс", и
отправился к Гурвичу, бывшему в те поры 'Зятем известного ленинградского
писателя Юрия Германа. Потом несколько раз звонил ему, но он все говорил,
что песня еще не готова наконец, когда до спектакля оставалось всего два
дня, я приехал , и он выдал мне нотную запись, которую я, ввиду Своей полной
музыкальной безграмотности, прочесть, конечно, не мог. Я тут помчался в
Горный и вручил ноты нашей главной "солистке". Посмотрев их, она ударилась в
слезы, решительно заявив, что такую сложную мелодию петь не в состоянии. А
спектакль -- послезавтра. Как же быть? Разгневанный комсомольский секретарь
заявил мне: "Ты эту кашу со своим Гурвичем заварил, ты и распутывай. Как
хочешь и что хочешь делай, но чтобы назавтра песня была, иначе --
комсомольский билет положишь за срыв факультетского спектакля". Угроза по
тем временам казалась мне нешуточной. Гурвич после моего отчаянного звонка к
нему обиделся и, обвинив нас в "непонимании музыки", повесил трубку.
Положение было критическое. Все что мне оставалось, ценою бессонной ночи
(очень не хотелось расставаться с комсомольским билетом -- не зря, как-то
выступая против меня на занятии ЛИТО, в те годы, Британншский заявил:
"Городницкий был когда-то комсоргом и никак не может этого забыть")
попытаться придумать нехитрую мелодию песни.
Наутро я принес ее в институт, и певица петь песню согласилась. Так,
впервые в своей жизни, я придумал мелодию для песни, по всей видимости, не
придумал, а скорее слепил из обрывков мотивов, бывших у меня в то время на
слуху. Получилась песня "Геофизический вальс": "Снег на крышах темнеет и
тает на исходе весеннего дня". Несколько обнаглев после этого, я придумал
тут же еще одну песню "Сонные кони храпят без седла", а Володя Британишский,
ревниво следивший за моими потугами, немедленно написал песню для сцены в
общежитии:
Задумчиво встали походные кружки
На серой клеенке стола.
Совсем как в палатке, у нас в комнатушке
Не больно-то много тепла.
И мотив к ней он придумал довольно неплохой. В результате мы заняли в
конкурсе первое место, и геологи были посрамлены. Правда, бдительная
партийная цензура категорически вычеркнула из спектакля строчки диалога во
время застолья в студенческом общежитии на Малом-сорок, где тамада
провозглашал: "В Москве прошел Двадцатый съезд", а его сосед немедленно
добавлял: "Пусть каждый выпьет и заест!"
Так в 1954--55 гг. я начал впервые придумывать мелодии на собственные
стихи. К числу самых первых относятся "Песня четвертой партии", упомянутая
выше, и злосчастный "Геофизический вальс".
Помимо занятий в ЛИТО, которые обычно проходили раз в неделю, мы
довольно часто собирались, читая друг другу стихи и обсуждая их, или споря о
прочитанном. Собирались обычно либо у Агеева на Покровке, где у него вместе
с его женой Любой была небольшая комната, либо у Олега Тарутина на углу
Маклина и Декабристов. Застолья при этом были чисто символическими, главное
-- что читалось и говорилось, хотя, конечно, серьезные выпивки, особенно с
участием Глеба Горбовского, тоже случались. Как-то в зимнюю пору мы с ним и
с Агеевым распивали "маленькую" на невском льду, перед сфинксами, а
поскольку стакана не было, то вырезали ножом рюмку из яблока. Вообще --
умение выпить входило как бы в кодекс "горняцкого" бытия. Помню, как все
смеялись над Сашей Кушнером, когда на мои проводы в экспедицию вместо
общепринятой поллитры он принес торт, перевязанный голубой ленточкой.
У меня на старой и затертой допотопной бобине сохранился обрывок записи
одного из тех давних сборищ, происходившего в тесной комнате моей коммуналки
па Красной улице. Тогда, кажется, обсуждались мои стихи. Из общего
нестройного гомона явственно выделяется голос Кушнера: "Так как постановили
-- считать это стихотворение плохим или хорошим?"
Встречи эти, с чтением, обсуждением и разговором, чаще всего уже без
Глеба Семенова, стали традиционными, и после, когда все разъехались по
разным краям и экспедициям, а вернувшись, уже отошли друг от друга,
отсутствие этих сборищ сильно сказывалось.
И еще одно: средой нашего литературного обитания всегда был Ленинград,
его улицы, переулки, каналы, Васильевский вокруг Горного. Это вовсе не
значит, конечно, что мы писали именно о городе -- он просто всегда незримо
присутствовал в самом дыхании нашем в те годы...
К середине пятидесятых относится также начало дружбы с братьями
Штейнбергами, которые, хотя сами стихов и прозы не писали, сразу же
оказались в самом центре литературной жизни, старший -- Генрих -- учился в
Горном на два курса после меня, где ухитрился закончить сразу два факультета
-- геологоразведочный и физический. Младший -- Александр -- был в те поры
студентом Политехнического института и немало усилий приложил к органики
студенческих вечеров поэзии.
Братья были знакомы и дружны практически со всеми известными в то время
молодыми писателями, поэтами и художниками упомянутых группировок. У их
родителей -- Анны Аркадьевны и Семена Исааковича, в большой квартире старого
петербургского дома на Пушкинской улице, неподалеку от Московского вокзала,
время собирался разнообразный народ. Здесь можно было увидеть уже упомянутых
горняков (Глеб Горбовский обладал в этом доме личным правом сдавать пустые
бутылки -- в фонд следующих посиделок) и Иосифа Бродского, и Евгения Рейна,
вернувшегося с Камчатки и читавшего с рычанием свои плотоядные стихи "люди
мясо", и молодых тогда писателей Сергея Вольфа, Владимира Кацнельсона
(впоследствии ставшего Марамзиным), Игоря Ефимова с женой-поэтессой Мариной
Рачко. За большим столом блистал острыми репликами Анатолий Найман, читал
свои первые сказы Битов, устраивали домашние вернисажи Олег Целков, Анатолий
Зверев, Михаил Кулаков, Яков Виньковецкий.
У одного из братьев -- Генриха -- была хотя небольшая, но своя комната,
на стене которой красовался огромный портрет хозяина работы Михаила
Кулакова. В комнату эту набивалось обычно несметное количество народа,
сидевшего ночи напролет в густом табачном дыму. Поскольку дом располагался
рядом с Московским вокзалом, он служил также постоянным местом ночлега для
заезжих москвичей. Родители братьев сами с удовольствием принимали участие в
застольях, чтобы выпить водки и послушать "современную молодежь".
К этому времени Саша Штейнберг женился на Нине Королевой, Глеб
Горбовский -- на Лидии Гладкой, так что литературные общения переплелись с
семейным бытом.
Помнится, именно в квартире Штейнбергов был придуман шумный
"радиорепортаж", посвященный юбилею Глеба Семенова, которому в 1958 году
исполнилось сорок лет (безнадежно много, : мы считали тогда). Авторами
юбилейной передачи были Шура Штейнберг, Глеб Горбовский, Нина Королева, Яков
Виньковецкий и некоторые другие. В репортаже изображалось торжественное
прибытие персонального поезда с юбиляром в Ленинград и встреча его на
Московском вокзале -- пародия на официальные приемы "высоких гостей". При
этом "пионерка Маша Веселкина", поздравлявшая юбиляра от имени студии
литературного творчества Ленинградского дворца пионеров, читала
приветственные стихи, начинавшиеся такими строчками:
Все радостней солнце родимое светит,
И звезды сияют на башнях Кремля,
И в ваше великое сорокалетье
Колхозные жнейки пахают поля.
Вся сцена была выдержана примерно в том же тоне. Нашли в ней отражение
и другие литературные группы, прежде всего ЛИТО, которым руководил Давид
Яковлевич Дар, увлекавшийся в то время путешествиями на мопедах со своими
учениками. Он появляется "на моторище одноцилиндровом", в окружении своих
питомцев и "рабочею тематикой потряхивает".
Но не дрогнул Глеб -- дрыгнул ноженькой,
Он сказал им пару слов тихим голосом.
Тут и сгинул враз окаянный Дар,
А с ним и дадарчата в тартарары...
Примерно через год после этого был придуман и записан на магнитофон
второй радиоспектакль, на этот раз уже фантастического содержания, созданный
примерно тем же авторским коллективом. Тогда как раз начались полеты в
космос, и действие разыгрывалось с того, что тогдашний глава ленинградской
писательской организации поэт Александр Прокофьев, которому в недалеком
будущем суждено было сыграть палаческую роль в деле Бродского, был отправлен
в космос "вместо слонят Рами и Шаши, которых к полету не допустили,
поскольку их предки долгие годы жили в Индии", на новом спутнике рекордного
веса. В связи с его отсутствием, в Ленинграде возникла Республика поэтов
(сокращенно РЕПО). Власть в республике взял в свои руки Комитет
общественного спасения "в составе -- Городницкий, Хемингуэй, Битов,
Тарутин". Далее шел текст конституции РЕПО:
Пункт 1.О правах и обязанностях граждан. Гражданином РЕПО является
каждый, именующий себя поэтом.
Пункт 2. Об охране прав граждан Республики. Гражданин Республики обязан
плюнуть в морду всякому, не признающему его поэтом, ибо этим ущемляются его
гражданские права...
Гербом Республики был утвержден ошейник собаки Кушнера. В качестве
государственного гимна утверждалась песня Горбовского "Когда качаются
фонарики ночные". Ее первая музыкальная строка стала позывными
Республиканского радио.
Довольно скоро, однако, в Республике возник правительственный кризис,
причиной которого послужило то, что один из сограждан не признал другого
поэтом, а этот другой -- не плюнул ему в морду, чем грубо нарушил
конституцию.
Правительство пало, и президентом был избран Кушнер, стихи эго тут же
вошли в обязательные школьные программы. толпа первоклассников маршировала
по улице, распевая хором песню на его стихи:
Прошла зима ненастная,
Растаяла как дым,
Бегут трамваи красные
По рельсам голубым.
"Раз, два, три", -- раздавался после песни громкий шепот
воспитательницы, и дети хором кричали: "Спасибо товарищу Кушнеру за не
счастливое детство!"
Кушнера, однако, тоже вскоре свергли, так как выяснилось, что он в силу
своей неисправимой интеллигентности не в состоянии отличить кошку от кота.
Поводом послужили его собственные стихи:
Я встретил дворника.
Он мне принес кота
И получил награду за услугу.
Он мне сказал, что с кошками -- беда.
Но это -- кот, дарю тебе как другу.
"Бери кота, -- сказал он, -- береги".
Принес в четверт, а кот рожал во вторник.
И мы ведь были даже не враги --
За что меня так презираешь, дворник?
После Кушнера началось смутное время. То власть захватывал "ефрейтор
Артамонов" (молодой поэт, служивший тогда в Ленинграде и эмигрировавший
позднее во Францию), который "в целях сохранения военной тайны ввел в армии
гражданскую форму одежды то крайний реакционер и религиозный фанатик
Владимир Британишский, отменивший все свободы и изгнавший из страны евреев.
При нем стала выходить газета "Клерикальные новости". Однако, в самый разгар
своего правления, он неожиданно отказался от власти и удалился "в пустыню,
где был снова подобран "серьезными евреями". Было, конечно, и женское
правление в лице Нины Королевой.
На фоне смены власти в республике плелись всяческого рода политические
интриги. Просуществовала, однако, республика недолго Прокофьев вернулся, и в
Ленинграде началась черная реакция.
На площади Тургенева сжигали произведения Агеева,
На площади Льва Толстого -- произведения Кушнера.
Особенно ярко горела проза Битова.
Городницкий -- чадил...
Оставшиеся в живых поэты спешно погрузились в ресторан-поплавок на Неве
и обрубили концы. Их понесло в открытое море...
Далее описывались злоключения поэтов в изгнании и борьба между ними:
"Городницкий влез на дерево и закричал: "Предлагаю избрать меня
комсоргом! Кто за? -- Единогласно".
Тут же развернулась борьба за власть между Городницким и Штейнбергом.
Сторонники Городницкого ходили, распевая "анти-штейнберговскую" песню на
мотив известной к тому времени песни "Снова солнце встает с утра":
Завтра солнце взойдет с утра --
В коммунизм собираться пора.
Началася другая жизнь --
Штеенберг не пройдет в коммунизм.
Штеенберг не пройдет в коммунизм --
Будем мы городить городнизм.
Завтра солнце взойдет с утра --
В коммунизм собираться пора.
Что касается Глеба Семенова, то он удалился от всех мирских дел в
уединенное место Комарове. Над его рабочим пнем висела надпись "А почему бы
и нет?".
Среди героев радиоспектакля был, конечно, и Яков Виньковецкий, у
которого в ту пору болели зубы, и поэтому он проходил как "бандит и налетчик
Яшка-Флюс, отрабатывающий произношение слов "деньги -- на бочку"...
Прошло более тридцати лет со времени этих дурацких "радиоспектаклей".
Ушел из жизни Яков Виньковецкий. Разошлись судьбы других героев и авторов
этого старого капустника. Осталась только память о собственной молодости и
казавшейся тогда вечной дружбе. До сих пор где-то в доме у Саши Штейнберга
хранится старая затертая магнитофонная бобина с записью этого незатейливого
"радиоспектакля". Вот уже много раз он все пытается ее найти, но не находит.
А жаль. Ведь, как правильно написал когда-то Александр Кушнер:
Будущее -- за магнитофоном.
Мы умрем, но наши голоса
Снова под глазком его зеленым
Оживут хотя б на полчаса...
Уже после окончания Горного, ЛИТО клуба Первой пятилетки и наша
компания дополнились молодыми поэтами -- Яковом Гординым, Татьяной Галушко и
Виктором Соснорой, поразившим всех своими удивительными стихами, и, прежде
всего, своей поэмой "Слово о полку Игореве". Все они стали профессиональными
литераторами. Трагически сложилась судьба талантливой Татьяны Галушко,
умершей в самом расцвете творческих сил от рака, в 1988 году. Последние годы
она работала в Пушкинском музее и музее Некрасова. Темпераментная,
нетерпимая ко всяческой фальши, с пышными черными волосами и низким сильным
голосом, она всегда поражала своей энергией и жизнерадостностью. Когда
читаешь ее последние стихи, становится горько от несправедливости I судьбы,
отнявшей у нее возможность жить и писать. Примерно за год до смерти, уже
зная безысходность своего диагноза, она написала в поэме "За все заплачено
-- не забудь":
Теперь, когда смертный объявлен час,
Меня не догнать никому из вас,
Начальники жизни, политруки, --
Теперь это даже вам не с руки.
Мое последнее свидание с ней оказалось нечаянным. Когда она умерла, я
был в Таллинне и поэтому не знал о ее смерти. В один из первых дней
дождливого октября, оказавшись проездом на одни сутки в Ленинграде, откуда
улетал вечером на юг, я отправился в Пушкин, на Казанское кладбище,
навестить могилу родителей. Уже смеркалось, когда я вышел к безлюдному
входу, вблизи которого стоит полуразрушенная старая часовая, построенная еще
Кваренги и заросшая травой и кустарником. Неожиданно я заметил погребальный
автобус у ворот и небольшую группу людей, прячущихся под зонтиками от дождя.
Среди них я узнал Соснору, Кушнера и Майю Борисову. "Как хорошо, что ты
приехал", -- сказала Майя. Я, потрясенный случившимся, не стал ничего
объяснять, но благодарен судьбе, которая вывела меня к кладбищенским воротам
точно в назначенное время.
Татьяну похоронили недалеко от входа, справа, среди старых надгробий
девятнадцатого века с серыми массивными гранитными крестами и золочеными
"ятями" на полустертых надписях, занесенных в осеннюю пору опавшей листвой.
Теперь, бывая там, я захожу положить цветы на могилу и вспоминаю ее стихи:
Утешает в тоске об исходе
С облетающим лесом родство.
Пусть уйду, когда в щедрой природе
Гибель выглядит как торжество.
Не во мрак, а в листву, что алея,
Осыпается с крон и крылец,
Перельюсь я, дитя Водолея,
Словно дождь, мой холодный близнец...
Виктор Соснора в пятидесятые годы служил в армии, недолго работал
токарем. Помню пародию, написанную на ставшие уже знаменитыми его строчки из
"Слова..." известным ленинградским пародистом Львом Гавриловым:
И сказал Кончаку Гза--
Ты смотри как идет фреза!
Мы понизим токаренку разряд --
Не платить же ему деньги зазря!
Стихи молодого Сосноры выделял из, других и высоко ценил Николай Асеев,
ходивший в то время в классиках. Несмотря на широкую известность Виктора как
поэта, а в последние годы и как прозаика, большая часть из написанного им до
сих пор остается ненапечатанной. Неслучайно поэтому он написал в коротком
предисловии к своим стихам в сборнике "То время -- эти голоса":
"Блистательное поколение шестидесятых годов разбилось о стену. Его уже нет.
У стены каждый становится сам собой. Я автор тридцати одной книги
стихотворений, восьми книг прозы, четырех романов (пятый в работе) и шести
пьес -- и все это не опубликовано. О том, что дождичек не тот и у нас на
дворе четверг, пусть говорят прорабы духа, мне не до разговоров, я рабочий,
я работаю"...
Яков Гордин, начинавший когда-то как поэт и работавший в те годы
техником в геологоразведочных экспедициях в Якутии, стал известным писателем
и .исследователем-историком, работы которого, посвященные Пушкину,
декабристам, первой половине прошлого века., вызывают не только
литературный, но и серьезный научный, интерес, прежде всего оригинальными
концепциями автора.
В пятьдесят четвертом году, на вечере поэзии в Политехническом, я
впервые познакомился с молодым поэтом Борисом Голлером, привлекшим меня
вдохновенно-темпераментным исполнением своей поэмы "Красная капелла",
посвященной одному из героев антифашистского движения Харро Шульце Фон
Бойзену. Он (автор, конечно) женился на "горнячке" Лине Гольдман и тоже на
какое-то время примкнул к нашей компании. Надо сказать, что со стихами он
довольно скоро "завязал" и начал писать пьесы, которые, к великому
сожалению, много лет никто не ставил. Одна из первых его пьес "Десять минут
или вся жизнь", была посвящена трагической судьбе американского пилота,
сбросившего атомную бомбу на Хиросиму. Мне эта пьеса страшно нравилась,
особенно в его собственном темпераментном чтении. До сих пор я уверен, что
Борис Голлер, имя которого много лет практически замалчивалось, -- один из