Страница:
настоящем. Так, вроде, еще в прошлом у, как снисходительно рассказывали
старшекурсники, на кольце трамвая 21, который в то время делал круг у самого
подъезда института, состоялась историческая массовая драка "горняков" с
матросами. К матросам присоединились курсанты соседнего училища имени
Фрунзе, и студентов начали сильно теснить. Тогда несколько десятков
добровольцев с криком "наших бьют" помчались по коридорам института,
распахивая подряд все двери попутных аудиторий, из которых, если верить
вдохновенным рассказчикам, выбегали вместе со студентами и преподаватели.
Равенство сил было восстановлено, и побоище удалось прекратить, только
вызвав две пожарные команды и разделив враждующие толпы движущимися
трамваями. Масса страшных историй, обраставших
сексуально-питейно-героическими подробностями, была связана также со
знаменитым студенческим общежитием на "Малом-40".
В ту пору студенты Горного лишь частью формировались из недавних
десятиклассников. Значительную долю составляли вчерашние фронтовики и
производственники, пришедшие с шахт и металлургических заводов. Они с
презрением поглядывали на нас, послешкольную мелюзгу, не знающую настоящей
жизни и мающуюся романтическими бреднями. Надо сказать, что несмотря на
частые запои и драки, ставшие в Горном довольно будничным явлением, эти
великовозрастные, как мы считали, люди учились упорно и настойчиво, хотя им
науки давались намного труднее, чем нам -- вчерашним школьникам. До сих пор
помню нашего старосту белоруса Дору Трофимовича, человека богатырского роста
с безукоризненной строевой выправкой и вставными золотыми зубами, всегда
ходившего в новенькой офицерской гимнастерке с белоснежным подворотничком,
многочисленными орденскими планками и с полевой сумкой в руках. На войне он
служил в охране Жукова, но рассказывать об этом не любил. Старостой в
параллельной группе был также бывший армеец Кирилл Иванов -- быстро ставший
партийным лидером, человек с правильно-красивым российским лицом и светлыми
кудрями. Не помню уже от кого, может, от них пошла мода ходить на занятия не
с портфелями, а с офицерскими полевыми сумками, в которых таскали мы наши
несчастные конспекты. "Атташе-кейсов", столь модных позже, тогда, конечно,
не было и в помине. Нарядами родители нас тоже не баловали, поэтому обычной
формой одежды на первых курсах были затертые лыжные костюмы и
"комбинированные" курточки леншвейного незатейливого покроя.
Профессора и преподаватели наши тоже порой бывали незаурядными. Так,
читавший математику доцент Вержбицкий, будучи искусным художником, изображая
по ходу лекции на доске интеграл, вместо обычного штриха или звездочки
мастерски пририсовывал под ним в качестве индекса-поросенка и говорил:
"Интеграл два поросенка" и так далее. Первую свою лекцию в начале второго
курса он начал словами: "Итак, друзья, начинается длительный и неприятный
перерыв между каникулами".
Практику по математике в нашей группе вел веселый и доброжелательный
человек Семен Борисович Фридман, принимавший зачеты и экзамены обычно
навеселе, благодаря приносимым нами же "маленьким".
Профессор Салье, входивший, блестя глазами, в аудиторию в своем изрядно
потертом и лоснящемся "горно-директорском мундире", в выражениях обычно не
стеснялся и смело крыл "демагога и хама, незаконно захватившего пост
министра геологии СССР -- Андропова".
Более же всего разных "баек" ходило вокруг члена-корреспондента
Академии наук СССР Келля, бывшего одно время ректором, но всегда
одевавшегося чрезвычайно скромно. Рассказывали, в частности, историю, как во
время учебной геодезической практики, которая проводилась после первого
курса в Псковской области, в районе деревни Вышгород, бригада студентов
долго возилась с мензульной съемкой. Когда все устали и обозлились, к ним
подошел босоногий старичок в холщевой рубахе и соломенной шляпе и сказал:
"Ребятки, может, лучше сделать так-то и так-то?" "Да пошел ты, дед, --
возмутились студенты, -- знаешь куда? Что ты в этом можешь понимать?" И
послали. И дед пошел. А на следующий день, явившись сдавать зачет по
практике, они с ужасом увидели того деда, но уже в генеральском мундире, во
главе комиссии.
Главным источником наших первокурсных мучений были, конечно,
техническое черчение и начертательная геометрия. О, эти бессонные ночи над
"эпюрами" и "листами"! Они одни способны на всю жизнь отбить охоту к любой
технической специальности. А "теория машин и механизмов" -- ТММ, которая
расшифровывалась студентами -- "тут моя могила!" Немало проблем мне
доставляла физкультура, которой в Горном уделялось особое внимание. Будучи с
детства крайне неспортивным, еще в школе со страхом шарахаясь от брусьев или
"козла", я, попав на общую физкультурную подготовку, испытывал изрядные муки
всякий раз, когда требовалось выполнить какое-нибудь обязательное
упражнение. Неприятности эти дошли до края, когда, пытаясь метнуть гранату,
я чуть не попал ею в стоявшего неподалеку преподавателя. Не знаю, сколько бы
еще мои мучения продолжались, если бы кто-то из однокурсников, уж не помню
сейчас кто именно, не дал мне умный совет -- записаться в секцию штанги.
Помню, вначале я страшно удивился, поскольку богатырским сложением не
отличался ни до, ни после. "Это совершенно неважно, -- заявил мой
доброжелатель, -- ты попробуй".
Секцией штанги руководил экс-чемпион Союза по борьбе и поднятию
тяжестей с довольно громкой в прошлом спортивной фамилией. Весил он более
ста пятидесяти килограмм и силой обладал неимоверной. Когда на остановке он
ступал на подножку трамвая, вагон со скрипом кренился. Занятия штангой
оказались и вправду совсем несложными. В наши обязанности входило чистить "и
красить гриф и диски да время от времени разучивать упражнения с небольшими
нагрузками. Чаще всего члены секции сидели вокруг штанги и слушали
захватывающие истории из мира Большого спорта, которые с удовольствием
рассказывал наш тренер -- после того, как дежурный возвращался с очередной
бутылкой. Держа в руке налитый стакан, он поучал нас: "В штанге ведь что
главное? Следите за мной. Главное -- взять на грудь. Дальше -- пойдет сама".
Зачеты нам ставились автоматически, и я до сих пор благодарен своему тренеру
за чувство юмора и избавление от мук.
Совершенно автономным государством в Горном была военная кафедра,
располагавшаяся на шестом, последнем этаже лабораторного корпуса. Командовал
ею тогда генерал-майор Ефременко. Сначала кафедра готовила артиллеристов, и
в первом этаже лабораторного корпуса долгое время стояла большая гаубица.
При нас, однако, начали готовить уже не артиллеристов, а саперов, которые
"ошибаются один раз в жизни". Военные занятия, проводившиеся всегда по
четвергам, не были особо обременительными. Лекции по "общевойсковой
подготовке" читали красавцы-полковники, одетые в сияющую форму, с пестрыми
орденскими планками. Особым красноречием, впрочем, они не отличались. Помню,
один из них, рассказывая о "боевой славе русской пехоты", поведал нам о том,
что на "Бородинском поле гвардейское каре Семеновского полка двенадцать раз
отражало атаки французских керосинов". "Не керосинов, а кирасиров", -- робко
поправил лектора один из моих однокашников, за что был с лекции изгнан. "У
нас на кафедре -- все дубы и все шумят", -- заметил как-то один молодой
офицер. На шестом этаже стоял огромный ящик, в котором был макет местности с
рекой, высотами, населенным пунктом и тому подобными объектами. Здесь обычно
проводились учебные занятия по тактике. Какая-то студенческая пара после
одного из танцевальных вечеров избрала этот довольно уютный ящик для своих
любовных утех, удобно устроившись на холмистом рельефе тактической
местности. Однако, явно не рассчитав своих сил, подорванных сильными
эмоциями, а возможно и бутылкой портвейна, которая была прихвачена с собой
для тактических игр, они крепко уснули. Разбудил их уже на следующее утро
дежурный офицер, открывший ящик перед очередной учебной группой и
обнаруживший обнявшихся любовников с пустой бутылкой в руках. На военной
кафедре по этому замечательному случаю все занятия были отменены, а
полковники и подполковники (ниже званий не было) в праздничном настроении
отправились с санкции генерала в близлежащий ресторан "Балтика", чтобы
отметить чрезвычайное происшествие. Взятая в плен военной кафедрой пара была
милостиво отпущена на все четыре стороны.
На первом и втором курсах начались и "специальные" предметы--общая
геология, минералогия и палеонтология, о которых до сих пор вспоминаю с
интересом. Практикой по палеонтологии руководил добрейший Борис Васильевич
Наливкин. На зачете надо было определить по внешнему виду тип окаменелости и
назвать его по латыни. Моему соседу Коле Золотокрылину достался отпечаток
какого-то древнего папоротника, довольно характерный на вид. Коля однако,
все вертел его в руках и никак определить не мог. Ну-с, -- подошел к нему
Наливкин, -- что вы про это думаете?" "Если это то, что я думаю, -- ответил
Коля, -- то где же у него глаза?" Уже на втором курсе нашу специальность
"геофизические методы разведки полезных ископаемых" перевели с
геологоразведочного на специально созданный геофизический факультет. По
институту оползли таинственные слухи, что геофизиков будут зачислять на
совершенно секретную" специальность по поискам урана. Никакого понятия о ней
мы, конечно, не имели, кроме того, что занимается совсем уже секретный
СРЕДМАШ под командой "сталинского наркома" Берия. Слухи эти, однако,
довольно скоро приобрели вполне реальную основу. В число записавшихся попал
и я. Нас пригласили в подвальное помещение, где за обшитой металлом дверью
помещалось отделение "радиоактивной разведки", завели на нас обширнейшие
анкеты и через некоторое время, приобщив к "форме мер два" и взяв подписки о
неразглашении государственной тайны, зачислили на специальность "РФР" --
геофизические методы писков радиоактивных полезных ископаемых. Мы, идиоты,
попавшие на это "избранное" отделение, помню, еще радовались, совершенно не
представляя, что нас ожидает в будущем.
Романтика секретности и государственной необходимости затуманивала наш
разум. Особенно нам нравилось, что мы освобождались от обязательных для всех
учебных воинских лагерей и получали офицерское звание "просто так". Здоровые
и молодые, мы не задумывались всерьез о разрушительном действии радиации и
на занятиях по технике безопасности беззаботно пошучивали. Тяжелое похмелье
пришло гораздо позднее, уже после института, когда я узнал о безвременной
смерти моих однокашников, попавших по окончании на престижную и
высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии.
Пока же наша будущая специальность была неистощимым предметом различного
рода сексуальных шуток. Мною даже была написана веселая песенка мотив
популярной тогда песни "Жил на свете золотоискатель", ставшая со временем
трагикомическим гимном студентов нашей Несчастной специальности:
На уран он жизнь свою истратил,
Много лет в горах его искал,
И от этой жизни в результате
Он свой громкий голос потерял.
Загрустил от этой он причины
И промолвил с горечью в словах:
"Я теперь уж больше не мужчина,
А всего лишь -- облако в штанах".
Сейчас, по прошествии многих лет, я не могу без содрогания пророческий
последний куплет:
Он заплакал и пошел, рыдая,
Через реки, горы и поля,
И лежала перед ним большая,
Женщинами полная Земля.
Вспомнив эту дурацкую песенку, я вдруг подумал, а что мы вообще пели в
то время на первом и втором курсах, еще не соприкоснувшись с обширным
экспедиционным фольклором и "зековскими" песнями? А пели мы то же, что и все
-- лирические песни "Ясной ночкою весенней при луне..." или "Над туманами,
над туманами огни терриконов горят" и другую подобную дребедень. Память о
недавней войне одаривала нас героическими песнями этой уходящей в прошлое
эпохи: "На позицию девушка", "Темная ночь" и "Вечер на рейде". И в то же
время причастность к студенческому братству давала нам возможность с
удовольствием окунуться в древний песенный мир буршей и студентов, который
не имел и не имеет срока давности.
С одинаковым усердием, собираясь на нехитрые наши вечеринки, где, как
правило, кутежи ограничивались сухим вином, мы распевали традиционные
студенческие песни наших предков -- "Крамбамбули", "Там, где Крюков канал и
Фонтанка-река словно брат и сестра обнимаются", "В гареме нежился султан".
При этом обязательно соблюдалась каноническая форма исполнения каждой песни
с соответственным позвякиванием бокалов, хоровыми вопросами и ответами типа
"Да я не пью! -- Врешь, пьешь!" и другой звуковой аранжировкой. Сюда же,
конечно, относятся и неизменные песни типа "Жены" ("Холостою жизнью я
извелся"), "Кисы-Мурочки", "В пещере каменной нашли поллитра водки" и тому
подобных. Интересно, что блатной репертуар типа "Мурки" и других бытовавших
в то время песен уголовного мира у нас не прижился.
Наряду с хоровыми "лихими" застольными песнями большой популярностью
пользовались жестокие романсы и лирические песни из репертуара запрещенного
тогда Лещенко и близкие к ним по духу. Сюда относились "Как блестят твои
глаза", "Осень, прозрачное утро", "Журавли", "Я иду по далекой стране",
"Зачем смеяться, если сердцу больно". Почти каждый из поющих, приобретший к
тому времени свой собственный опыт первой (конечно, неудачной) любви,
вкладывал в эти затертые строчки свой сокровенный смысл.
Честно говоря, и сейчас, когда я вспоминаю строки этих
"душещипательных" песен, они кажутся мне куда более содержательными, чем их
современные аналоги в крикливом стиле "рок-музыки". Тогда хоть не дергались
и не кричали...
Интересно также, что песни пели с одинаковым удовольствием все или
почти все. И здесь еще не было разделения на "мы" и "я", столь характерного
для нынешнего времени.
На многолюдных первомайских и ноябрьских демонстрациях, где колонна
Горного института с огромным транспарантом из тяжелого красного бархата,
украшенным изображением орденов, шла сразу же за колонной Балтийского
завода, дружно пели "шахтерскую" песню:
Славься шахтеров племя, Славься шахтерский труд! Мы обгоняем время,
Сталин -- наш лучший друг!
На демонстрации (явка для комсомольцев была обязательной) шли охотно,
без понуканий, гордясь пошитой на втором курсе "под стипендию" новенькой
формой с золотыми вензелями на "контрпогонах". Пределом счастья для нас,
послевоенных юнцов, впервые напяливших эту позолоченную мишуру (двубортная
шинель с золотыми пуговицами, высокая фуражка с белым верхом), были те
невероятные случаи, становившиеся легендой, когда пьяные матросы на Невском
по ошибке в темноте козыряли студентам. У меня в столе до сих пор завалялась
фотография 1952 года, где два "отличника-зубрилы", два образцовых
комсомольца, добившиеся самой высокой чести -- нести на ноябрьской
демонстрации транспарант, описанный выше, стоят с бледными от волнения
лицами, вцепившись потными руками в толстые, покрашенные пачкающей ладони
краской древки, перед внушительной воронихинской колоннадой родного
института. Один из них я, а второй -- Костя Сергеев, ныне член-корреспондент
Академии наук и директор Института морской геологии и геофизики на Дальнем
Востоке.
Огромная колонна черных студенческих шинелей, расцвеченная женскими
шубейками и пальто, картонными и фанерными изображениями терриконов и шахт,
разноцветными шарами и букетами из огромных бумажных цветов, полыхающая
начищенной по этому случаю медью институтского духового оркестра, медленно
двигалась вдоль набережной Невы от Двадцать первой линии к мосту Лейтенанта
Шмидта по влажной и скользкой василеостровской брусчатке. Справа от нас, на
хмурой осенней Неве, под порывами промозглого ноябрьского ветра,
раскачивались и дымили хищные эскадренные миноносцы, украшенные мокрыми
флагами расцвечивания. Слева на панели толклась разношерстная публика, в
которой шустро шныряли стайки шпаны в натянутых на уши "лиговских" кепках с
золотыми "фиксами" во рту. Из открытых, окон Высшего военно-морского училища
им. Фрунзе махали руками курсанты, оставшиеся в этот праздничный день без
увольнений. Справа, скрестив бронзовые руки на узкой адмиральской груди,
смотрел под ноги идущим великий русский мореплаватель -- немецкий барон Иван
Федорович Крузенштерн.
На углу Восьмой линии, где на набережную, мерцая тусклой сталью,
выскакивали скользкие, как змеи, трамвайные рельсы, колонна обычно
останавливалась. Здесь в ряд стояли "полуторки", открытые грузовики и
фургоны с бортами, украшенными красным кумачом и словами "Сталину -- слава".
С них шла бойкая торговля водкой и нехитрой, но зато и недорогой закуской.
Наиболее популярным видом бутербродов были так называемые "сестры Федоровы"
-- три кильки, положенные на ломоть черного хлеба. Через борта машин в наши
протянутые руки легко вылетали баснословно дешевые в те времена "маленькие"
и "мерзавчики". Если же в колонну попадала "поллитровка", то она
передавалась по шеренге слева направо. При этом каждый на ходу делал по
глотку, а правофланговый выкидывал пустую бутылку. Еще вполне здравствующий
тогда Верховный Главнокомандующий, "наш лучший друг", с огромного портрета,
заслонявшего окна трех этажей на "Доме академиков" напротив въезда на мост
Лейтенанта Шмидта, зорко смотрел прямо в глаза и в рот каждому из нас, чтобы
никто не смел увернуться от обжигающего глотка водки и бодрого маршевого
припева.
Время моей учебы в Горном институте совпало с драматическими событиями
в истории страны. Пятьдесят третий год начался "делом врачей". По каналу
Круштейна шел, раскачиваясь и размахивая руками, пьяный, белыми от бешенства
невидящими глазами пристально вглядываясь в лица встречных. "Жиды! -- кричал
он, -- жиды вонючие! Убирайтесь отсюда! Всех будем травить, как крыс!"
Густая слюна текла по серой щетине его небритого подбородка.
Сравнительно недавно издательство "Пик" опубликовало "фантастический
роман" не печатавшегося ранее писателя Ерашева "Что было бы, если бы Сталин
прожил еще неделю?" А было бы вот что: в помещении Московского цирка
планировался открытый процесс над врачами-убийцами и их последующая
публичная казнь на Лобном месте на Красной площади. Репортаж о казни должен
был вести Вадим Синявский. Бригаде художников было заказано соответствующее
оформление Красной площади. Было уже написано (это не фантастика, а факт)
коллективное письмо, подписанное виднейшими деятелями науки и культуры --
советскими евреями, в котором они признавали коллективную вину евреев и
требовали их депортации на Дальний Восток. Документ этот и подписи под ним
существуют реально. По приказу Сталина были подготовлены эшелоны для
депортации, а в Хабаровском крае уже построены лагерные зоны специально для
высланных. При этом число мест в бараках планировалось не более чем на
половину людского поголовья, отправляемого на восток, -- половина должна
была умереть по дороге.
Ничего этого я, конечно, не знал и знать не мог. Помню морозный
мартовский день 53 года, переполненный актовый зал института, хмурые мужские
лица и заплаканные глаза женщин. Огромная мраморная статуя вождя возвышалась
над залом, где выступавшие клялись в верности сталинскому пути и обращались
к правительству с просьбой присвоить институту имя Сталина. На следующее
утро мы, второкурсники, всей группой отправились в конец Московского шоссе
-- тогда оно носило название Проспект Сталина. Туда, где почти на выезде из
города, около Средней Рогатки, стояли с обеих сторон проспекта бронзовые
фигуры Ленина и Сталина. Путь был не близкий, на автобусе, -- метро еще в ту
пору не было. С собою мы везли огромный венок, купленный на нищие
студенческие стипендии. В полной тишине, сняв шапки, мы прислонили наш венок
к заиндевелому мраморному основанию памятника. Умерший вождь равнодушно
смотрел теперь уже не в глаза каждому, а поверх наших голов, в сторону
Пулково, в лиловую морозную мглу, пропитанную бензиновой гарью.
Через несколько лет, после XX съезда, статую с постамента сняли. Взорам
всех приезжих, едущих из аэропорта в город, открывалась странная картина:
Ленин, показывающий на пустой постамент напротив. Через какое-то время исчез
и постамент, а потом убрали и осиротевшего Ленина.
Первая моя производственная практика, открывшая начало экспедиционной
жизни, состоялась в одной из поисковых партий так называемой "Восточной
экспедиции". Так именовалась одна из экспедиций Первого Главного
геологоразведочного Управления министерства геологии, занимавшегося поисками
урана. Работала она в Средней Азии совместно с Отделом специсследований
Всесоюзного геологического института, располагавшегося в высоком старинном
здании на Среднем проспекте Васильевского острова, неподалеку от Горного.
Еще с начала второго семестра на третьем курсе, за несколько месяцев до
практики в аудиториях обсуждались разные варианты экспедиций -- от Магадана
до Кавказа. Высокомерные старшекурсники, уже постоянно "приписанные" к
полюбившимся им организациям, оценивающе, как на рынке работорговли,
приглядывались к нашим однокурсницам, вербуя их в свои партии и не обращая
никакого внимания на нашу бессильную ревность.
Более других в то время котировались две экспедиции Первого Главка --
"Горная", работавшая в далекой и таинственной Туве, и "Восточная",
работавшая в Средней Азии.
База партии, в которую мы попали на практику, располагалась в Душанбе
(тогда -- Сталинабаде), куда мы и отправились вчетвером, с моими
однокашниками, в длинную дорогу поездом с пересадкой в Москве. Помню, как
расстроился мой отец, провожавший меня светлой июньской ночью на Московском
вокзале, когда выяснилось, что все пассажиры общего вагона, абонированного
для студентов Горного института, мертвецки пьяны, как сокрушался потом о
выбранной мною профессии.
Поезд от Москвы до Сталинабада шел тогда около шести суток. Скромные
наши студенческие финансы кончились примерно на третий день. Кто-то из
сердобольных соседей посоветовал нам купить по пути в России мешок картошки,
чтобы продать его в Средней Азии. Мы сдуру потратили последние рубли на эту
картошку, но у нас уже и за Аралом никто ее почему-то не покупал. Сварить ее
в условиях общего вагона не удалось, так что в Сталинабад мы прибыли
голодные и одуревшие от жары. Что касается жары, то у меня на много лет
осталось неизгладимое воспоминание от этого первого путешествия: в соседнем
"купейном" вагоне, на отрезке дороги между Термезом и Картами сидели голые
офицеры, вытирая пот грязными полотенцами и, морщась, пили теплую водку.
В Сталинабаде нас накормили, снабдили горными ботинками "на шипах",
наскоро обучили работе с радиометрами и развезли на грузовиках в горы, в
поисковые отряды. Так началась экспедиционная жизнь. Состояла она из
изнурительных каждодневных маршрутов по горам Гиссарского хребта, целью
которых было геологическое картирование и поиски урана. Ходили в маршруты по
двое -- геолог и геофизик с радиометром для поисков радиоактивных аномалий.
Превышения в день достигали двух-трех километров, да и карабкаться
приходилось часто по почти отвесным склонам, цепляясь пальцами за обманчивые
выступы скал. Вот где мы хлебнули первого страха! Если геолог мог хоть
немного помочь себе геологическим молотком, цепляясь им за скалы или выбивая
ступеньки в дресве, то уж геофизик (то есть я) со своим громоздким и
неуклюжим прибором, болтавшимся на груди и больно бившим при каждом
очередном падении, был совершенно беспомощен. До сих пор помню, как хорошо
было лезть вверх по сланцевым скалам с их плитчатой отдельностью, как бы
создающей природные ступеньки, и как тяжело -- по гранитам, с их округлыми
-- не зацепиться -- поверхностями, покрытыми мелкой острой дресвой, в кровь
ранящей руки. А грозные гюрзы и другие ядовитые змеи, притаившиеся в
расселинах скал! А десятки скорпионов и фаланг, вылезавшие по ночам к
палаткам на свет! А обманчивые ледовые фирны в ущельях, где только оступись
-- и засквозишь неведомо куда!
Работы по поискам урана проводились в обстановке сугубой секретности.
Пикетажки, куда мы записывали показания радиометров, выдавались нам
представителями "первого отдела" в виде строго прошитых и опечатанных
тетрадок. Записи можно было вести только в них. Само слово "уран" в
переговорах по радио и при переписке было строго запрещено -- вместо него
говорили "теллур". Пикетажки эти полагалось хранить во что бы то ни стало,
за утерю -- суд.
До сих пор помню чувство беспомощности, испытанное мною уже на другой
год на том же Гиссарском хребте. Мы с моим геологом Костей Григорьевым
удобно расположились на привал у ручья под редкой сенью низкорослой арчи,
сняв с себя -- он рюкзак с образцами, я -- надоевший и раскалившийся на
солнце радиометр. Не успели мы расслабиться, как раздалось грозное хрюканье,
и по распадку прямо на нас понеслось несколько рослых кабанов. Уж не помню
как, но практически молниеносно, мы с Костей ухитрились вскарабкаться на
старшекурсники, на кольце трамвая 21, который в то время делал круг у самого
подъезда института, состоялась историческая массовая драка "горняков" с
матросами. К матросам присоединились курсанты соседнего училища имени
Фрунзе, и студентов начали сильно теснить. Тогда несколько десятков
добровольцев с криком "наших бьют" помчались по коридорам института,
распахивая подряд все двери попутных аудиторий, из которых, если верить
вдохновенным рассказчикам, выбегали вместе со студентами и преподаватели.
Равенство сил было восстановлено, и побоище удалось прекратить, только
вызвав две пожарные команды и разделив враждующие толпы движущимися
трамваями. Масса страшных историй, обраставших
сексуально-питейно-героическими подробностями, была связана также со
знаменитым студенческим общежитием на "Малом-40".
В ту пору студенты Горного лишь частью формировались из недавних
десятиклассников. Значительную долю составляли вчерашние фронтовики и
производственники, пришедшие с шахт и металлургических заводов. Они с
презрением поглядывали на нас, послешкольную мелюзгу, не знающую настоящей
жизни и мающуюся романтическими бреднями. Надо сказать, что несмотря на
частые запои и драки, ставшие в Горном довольно будничным явлением, эти
великовозрастные, как мы считали, люди учились упорно и настойчиво, хотя им
науки давались намного труднее, чем нам -- вчерашним школьникам. До сих пор
помню нашего старосту белоруса Дору Трофимовича, человека богатырского роста
с безукоризненной строевой выправкой и вставными золотыми зубами, всегда
ходившего в новенькой офицерской гимнастерке с белоснежным подворотничком,
многочисленными орденскими планками и с полевой сумкой в руках. На войне он
служил в охране Жукова, но рассказывать об этом не любил. Старостой в
параллельной группе был также бывший армеец Кирилл Иванов -- быстро ставший
партийным лидером, человек с правильно-красивым российским лицом и светлыми
кудрями. Не помню уже от кого, может, от них пошла мода ходить на занятия не
с портфелями, а с офицерскими полевыми сумками, в которых таскали мы наши
несчастные конспекты. "Атташе-кейсов", столь модных позже, тогда, конечно,
не было и в помине. Нарядами родители нас тоже не баловали, поэтому обычной
формой одежды на первых курсах были затертые лыжные костюмы и
"комбинированные" курточки леншвейного незатейливого покроя.
Профессора и преподаватели наши тоже порой бывали незаурядными. Так,
читавший математику доцент Вержбицкий, будучи искусным художником, изображая
по ходу лекции на доске интеграл, вместо обычного штриха или звездочки
мастерски пририсовывал под ним в качестве индекса-поросенка и говорил:
"Интеграл два поросенка" и так далее. Первую свою лекцию в начале второго
курса он начал словами: "Итак, друзья, начинается длительный и неприятный
перерыв между каникулами".
Практику по математике в нашей группе вел веселый и доброжелательный
человек Семен Борисович Фридман, принимавший зачеты и экзамены обычно
навеселе, благодаря приносимым нами же "маленьким".
Профессор Салье, входивший, блестя глазами, в аудиторию в своем изрядно
потертом и лоснящемся "горно-директорском мундире", в выражениях обычно не
стеснялся и смело крыл "демагога и хама, незаконно захватившего пост
министра геологии СССР -- Андропова".
Более же всего разных "баек" ходило вокруг члена-корреспондента
Академии наук СССР Келля, бывшего одно время ректором, но всегда
одевавшегося чрезвычайно скромно. Рассказывали, в частности, историю, как во
время учебной геодезической практики, которая проводилась после первого
курса в Псковской области, в районе деревни Вышгород, бригада студентов
долго возилась с мензульной съемкой. Когда все устали и обозлились, к ним
подошел босоногий старичок в холщевой рубахе и соломенной шляпе и сказал:
"Ребятки, может, лучше сделать так-то и так-то?" "Да пошел ты, дед, --
возмутились студенты, -- знаешь куда? Что ты в этом можешь понимать?" И
послали. И дед пошел. А на следующий день, явившись сдавать зачет по
практике, они с ужасом увидели того деда, но уже в генеральском мундире, во
главе комиссии.
Главным источником наших первокурсных мучений были, конечно,
техническое черчение и начертательная геометрия. О, эти бессонные ночи над
"эпюрами" и "листами"! Они одни способны на всю жизнь отбить охоту к любой
технической специальности. А "теория машин и механизмов" -- ТММ, которая
расшифровывалась студентами -- "тут моя могила!" Немало проблем мне
доставляла физкультура, которой в Горном уделялось особое внимание. Будучи с
детства крайне неспортивным, еще в школе со страхом шарахаясь от брусьев или
"козла", я, попав на общую физкультурную подготовку, испытывал изрядные муки
всякий раз, когда требовалось выполнить какое-нибудь обязательное
упражнение. Неприятности эти дошли до края, когда, пытаясь метнуть гранату,
я чуть не попал ею в стоявшего неподалеку преподавателя. Не знаю, сколько бы
еще мои мучения продолжались, если бы кто-то из однокурсников, уж не помню
сейчас кто именно, не дал мне умный совет -- записаться в секцию штанги.
Помню, вначале я страшно удивился, поскольку богатырским сложением не
отличался ни до, ни после. "Это совершенно неважно, -- заявил мой
доброжелатель, -- ты попробуй".
Секцией штанги руководил экс-чемпион Союза по борьбе и поднятию
тяжестей с довольно громкой в прошлом спортивной фамилией. Весил он более
ста пятидесяти килограмм и силой обладал неимоверной. Когда на остановке он
ступал на подножку трамвая, вагон со скрипом кренился. Занятия штангой
оказались и вправду совсем несложными. В наши обязанности входило чистить "и
красить гриф и диски да время от времени разучивать упражнения с небольшими
нагрузками. Чаще всего члены секции сидели вокруг штанги и слушали
захватывающие истории из мира Большого спорта, которые с удовольствием
рассказывал наш тренер -- после того, как дежурный возвращался с очередной
бутылкой. Держа в руке налитый стакан, он поучал нас: "В штанге ведь что
главное? Следите за мной. Главное -- взять на грудь. Дальше -- пойдет сама".
Зачеты нам ставились автоматически, и я до сих пор благодарен своему тренеру
за чувство юмора и избавление от мук.
Совершенно автономным государством в Горном была военная кафедра,
располагавшаяся на шестом, последнем этаже лабораторного корпуса. Командовал
ею тогда генерал-майор Ефременко. Сначала кафедра готовила артиллеристов, и
в первом этаже лабораторного корпуса долгое время стояла большая гаубица.
При нас, однако, начали готовить уже не артиллеристов, а саперов, которые
"ошибаются один раз в жизни". Военные занятия, проводившиеся всегда по
четвергам, не были особо обременительными. Лекции по "общевойсковой
подготовке" читали красавцы-полковники, одетые в сияющую форму, с пестрыми
орденскими планками. Особым красноречием, впрочем, они не отличались. Помню,
один из них, рассказывая о "боевой славе русской пехоты", поведал нам о том,
что на "Бородинском поле гвардейское каре Семеновского полка двенадцать раз
отражало атаки французских керосинов". "Не керосинов, а кирасиров", -- робко
поправил лектора один из моих однокашников, за что был с лекции изгнан. "У
нас на кафедре -- все дубы и все шумят", -- заметил как-то один молодой
офицер. На шестом этаже стоял огромный ящик, в котором был макет местности с
рекой, высотами, населенным пунктом и тому подобными объектами. Здесь обычно
проводились учебные занятия по тактике. Какая-то студенческая пара после
одного из танцевальных вечеров избрала этот довольно уютный ящик для своих
любовных утех, удобно устроившись на холмистом рельефе тактической
местности. Однако, явно не рассчитав своих сил, подорванных сильными
эмоциями, а возможно и бутылкой портвейна, которая была прихвачена с собой
для тактических игр, они крепко уснули. Разбудил их уже на следующее утро
дежурный офицер, открывший ящик перед очередной учебной группой и
обнаруживший обнявшихся любовников с пустой бутылкой в руках. На военной
кафедре по этому замечательному случаю все занятия были отменены, а
полковники и подполковники (ниже званий не было) в праздничном настроении
отправились с санкции генерала в близлежащий ресторан "Балтика", чтобы
отметить чрезвычайное происшествие. Взятая в плен военной кафедрой пара была
милостиво отпущена на все четыре стороны.
На первом и втором курсах начались и "специальные" предметы--общая
геология, минералогия и палеонтология, о которых до сих пор вспоминаю с
интересом. Практикой по палеонтологии руководил добрейший Борис Васильевич
Наливкин. На зачете надо было определить по внешнему виду тип окаменелости и
назвать его по латыни. Моему соседу Коле Золотокрылину достался отпечаток
какого-то древнего папоротника, довольно характерный на вид. Коля однако,
все вертел его в руках и никак определить не мог. Ну-с, -- подошел к нему
Наливкин, -- что вы про это думаете?" "Если это то, что я думаю, -- ответил
Коля, -- то где же у него глаза?" Уже на втором курсе нашу специальность
"геофизические методы разведки полезных ископаемых" перевели с
геологоразведочного на специально созданный геофизический факультет. По
институту оползли таинственные слухи, что геофизиков будут зачислять на
совершенно секретную" специальность по поискам урана. Никакого понятия о ней
мы, конечно, не имели, кроме того, что занимается совсем уже секретный
СРЕДМАШ под командой "сталинского наркома" Берия. Слухи эти, однако,
довольно скоро приобрели вполне реальную основу. В число записавшихся попал
и я. Нас пригласили в подвальное помещение, где за обшитой металлом дверью
помещалось отделение "радиоактивной разведки", завели на нас обширнейшие
анкеты и через некоторое время, приобщив к "форме мер два" и взяв подписки о
неразглашении государственной тайны, зачислили на специальность "РФР" --
геофизические методы писков радиоактивных полезных ископаемых. Мы, идиоты,
попавшие на это "избранное" отделение, помню, еще радовались, совершенно не
представляя, что нас ожидает в будущем.
Романтика секретности и государственной необходимости затуманивала наш
разум. Особенно нам нравилось, что мы освобождались от обязательных для всех
учебных воинских лагерей и получали офицерское звание "просто так". Здоровые
и молодые, мы не задумывались всерьез о разрушительном действии радиации и
на занятиях по технике безопасности беззаботно пошучивали. Тяжелое похмелье
пришло гораздо позднее, уже после института, когда я узнал о безвременной
смерти моих однокашников, попавших по окончании на престижную и
высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии.
Пока же наша будущая специальность была неистощимым предметом различного
рода сексуальных шуток. Мною даже была написана веселая песенка мотив
популярной тогда песни "Жил на свете золотоискатель", ставшая со временем
трагикомическим гимном студентов нашей Несчастной специальности:
На уран он жизнь свою истратил,
Много лет в горах его искал,
И от этой жизни в результате
Он свой громкий голос потерял.
Загрустил от этой он причины
И промолвил с горечью в словах:
"Я теперь уж больше не мужчина,
А всего лишь -- облако в штанах".
Сейчас, по прошествии многих лет, я не могу без содрогания пророческий
последний куплет:
Он заплакал и пошел, рыдая,
Через реки, горы и поля,
И лежала перед ним большая,
Женщинами полная Земля.
Вспомнив эту дурацкую песенку, я вдруг подумал, а что мы вообще пели в
то время на первом и втором курсах, еще не соприкоснувшись с обширным
экспедиционным фольклором и "зековскими" песнями? А пели мы то же, что и все
-- лирические песни "Ясной ночкою весенней при луне..." или "Над туманами,
над туманами огни терриконов горят" и другую подобную дребедень. Память о
недавней войне одаривала нас героическими песнями этой уходящей в прошлое
эпохи: "На позицию девушка", "Темная ночь" и "Вечер на рейде". И в то же
время причастность к студенческому братству давала нам возможность с
удовольствием окунуться в древний песенный мир буршей и студентов, который
не имел и не имеет срока давности.
С одинаковым усердием, собираясь на нехитрые наши вечеринки, где, как
правило, кутежи ограничивались сухим вином, мы распевали традиционные
студенческие песни наших предков -- "Крамбамбули", "Там, где Крюков канал и
Фонтанка-река словно брат и сестра обнимаются", "В гареме нежился султан".
При этом обязательно соблюдалась каноническая форма исполнения каждой песни
с соответственным позвякиванием бокалов, хоровыми вопросами и ответами типа
"Да я не пью! -- Врешь, пьешь!" и другой звуковой аранжировкой. Сюда же,
конечно, относятся и неизменные песни типа "Жены" ("Холостою жизнью я
извелся"), "Кисы-Мурочки", "В пещере каменной нашли поллитра водки" и тому
подобных. Интересно, что блатной репертуар типа "Мурки" и других бытовавших
в то время песен уголовного мира у нас не прижился.
Наряду с хоровыми "лихими" застольными песнями большой популярностью
пользовались жестокие романсы и лирические песни из репертуара запрещенного
тогда Лещенко и близкие к ним по духу. Сюда относились "Как блестят твои
глаза", "Осень, прозрачное утро", "Журавли", "Я иду по далекой стране",
"Зачем смеяться, если сердцу больно". Почти каждый из поющих, приобретший к
тому времени свой собственный опыт первой (конечно, неудачной) любви,
вкладывал в эти затертые строчки свой сокровенный смысл.
Честно говоря, и сейчас, когда я вспоминаю строки этих
"душещипательных" песен, они кажутся мне куда более содержательными, чем их
современные аналоги в крикливом стиле "рок-музыки". Тогда хоть не дергались
и не кричали...
Интересно также, что песни пели с одинаковым удовольствием все или
почти все. И здесь еще не было разделения на "мы" и "я", столь характерного
для нынешнего времени.
На многолюдных первомайских и ноябрьских демонстрациях, где колонна
Горного института с огромным транспарантом из тяжелого красного бархата,
украшенным изображением орденов, шла сразу же за колонной Балтийского
завода, дружно пели "шахтерскую" песню:
Славься шахтеров племя, Славься шахтерский труд! Мы обгоняем время,
Сталин -- наш лучший друг!
На демонстрации (явка для комсомольцев была обязательной) шли охотно,
без понуканий, гордясь пошитой на втором курсе "под стипендию" новенькой
формой с золотыми вензелями на "контрпогонах". Пределом счастья для нас,
послевоенных юнцов, впервые напяливших эту позолоченную мишуру (двубортная
шинель с золотыми пуговицами, высокая фуражка с белым верхом), были те
невероятные случаи, становившиеся легендой, когда пьяные матросы на Невском
по ошибке в темноте козыряли студентам. У меня в столе до сих пор завалялась
фотография 1952 года, где два "отличника-зубрилы", два образцовых
комсомольца, добившиеся самой высокой чести -- нести на ноябрьской
демонстрации транспарант, описанный выше, стоят с бледными от волнения
лицами, вцепившись потными руками в толстые, покрашенные пачкающей ладони
краской древки, перед внушительной воронихинской колоннадой родного
института. Один из них я, а второй -- Костя Сергеев, ныне член-корреспондент
Академии наук и директор Института морской геологии и геофизики на Дальнем
Востоке.
Огромная колонна черных студенческих шинелей, расцвеченная женскими
шубейками и пальто, картонными и фанерными изображениями терриконов и шахт,
разноцветными шарами и букетами из огромных бумажных цветов, полыхающая
начищенной по этому случаю медью институтского духового оркестра, медленно
двигалась вдоль набережной Невы от Двадцать первой линии к мосту Лейтенанта
Шмидта по влажной и скользкой василеостровской брусчатке. Справа от нас, на
хмурой осенней Неве, под порывами промозглого ноябрьского ветра,
раскачивались и дымили хищные эскадренные миноносцы, украшенные мокрыми
флагами расцвечивания. Слева на панели толклась разношерстная публика, в
которой шустро шныряли стайки шпаны в натянутых на уши "лиговских" кепках с
золотыми "фиксами" во рту. Из открытых, окон Высшего военно-морского училища
им. Фрунзе махали руками курсанты, оставшиеся в этот праздничный день без
увольнений. Справа, скрестив бронзовые руки на узкой адмиральской груди,
смотрел под ноги идущим великий русский мореплаватель -- немецкий барон Иван
Федорович Крузенштерн.
На углу Восьмой линии, где на набережную, мерцая тусклой сталью,
выскакивали скользкие, как змеи, трамвайные рельсы, колонна обычно
останавливалась. Здесь в ряд стояли "полуторки", открытые грузовики и
фургоны с бортами, украшенными красным кумачом и словами "Сталину -- слава".
С них шла бойкая торговля водкой и нехитрой, но зато и недорогой закуской.
Наиболее популярным видом бутербродов были так называемые "сестры Федоровы"
-- три кильки, положенные на ломоть черного хлеба. Через борта машин в наши
протянутые руки легко вылетали баснословно дешевые в те времена "маленькие"
и "мерзавчики". Если же в колонну попадала "поллитровка", то она
передавалась по шеренге слева направо. При этом каждый на ходу делал по
глотку, а правофланговый выкидывал пустую бутылку. Еще вполне здравствующий
тогда Верховный Главнокомандующий, "наш лучший друг", с огромного портрета,
заслонявшего окна трех этажей на "Доме академиков" напротив въезда на мост
Лейтенанта Шмидта, зорко смотрел прямо в глаза и в рот каждому из нас, чтобы
никто не смел увернуться от обжигающего глотка водки и бодрого маршевого
припева.
Время моей учебы в Горном институте совпало с драматическими событиями
в истории страны. Пятьдесят третий год начался "делом врачей". По каналу
Круштейна шел, раскачиваясь и размахивая руками, пьяный, белыми от бешенства
невидящими глазами пристально вглядываясь в лица встречных. "Жиды! -- кричал
он, -- жиды вонючие! Убирайтесь отсюда! Всех будем травить, как крыс!"
Густая слюна текла по серой щетине его небритого подбородка.
Сравнительно недавно издательство "Пик" опубликовало "фантастический
роман" не печатавшегося ранее писателя Ерашева "Что было бы, если бы Сталин
прожил еще неделю?" А было бы вот что: в помещении Московского цирка
планировался открытый процесс над врачами-убийцами и их последующая
публичная казнь на Лобном месте на Красной площади. Репортаж о казни должен
был вести Вадим Синявский. Бригаде художников было заказано соответствующее
оформление Красной площади. Было уже написано (это не фантастика, а факт)
коллективное письмо, подписанное виднейшими деятелями науки и культуры --
советскими евреями, в котором они признавали коллективную вину евреев и
требовали их депортации на Дальний Восток. Документ этот и подписи под ним
существуют реально. По приказу Сталина были подготовлены эшелоны для
депортации, а в Хабаровском крае уже построены лагерные зоны специально для
высланных. При этом число мест в бараках планировалось не более чем на
половину людского поголовья, отправляемого на восток, -- половина должна
была умереть по дороге.
Ничего этого я, конечно, не знал и знать не мог. Помню морозный
мартовский день 53 года, переполненный актовый зал института, хмурые мужские
лица и заплаканные глаза женщин. Огромная мраморная статуя вождя возвышалась
над залом, где выступавшие клялись в верности сталинскому пути и обращались
к правительству с просьбой присвоить институту имя Сталина. На следующее
утро мы, второкурсники, всей группой отправились в конец Московского шоссе
-- тогда оно носило название Проспект Сталина. Туда, где почти на выезде из
города, около Средней Рогатки, стояли с обеих сторон проспекта бронзовые
фигуры Ленина и Сталина. Путь был не близкий, на автобусе, -- метро еще в ту
пору не было. С собою мы везли огромный венок, купленный на нищие
студенческие стипендии. В полной тишине, сняв шапки, мы прислонили наш венок
к заиндевелому мраморному основанию памятника. Умерший вождь равнодушно
смотрел теперь уже не в глаза каждому, а поверх наших голов, в сторону
Пулково, в лиловую морозную мглу, пропитанную бензиновой гарью.
Через несколько лет, после XX съезда, статую с постамента сняли. Взорам
всех приезжих, едущих из аэропорта в город, открывалась странная картина:
Ленин, показывающий на пустой постамент напротив. Через какое-то время исчез
и постамент, а потом убрали и осиротевшего Ленина.
Первая моя производственная практика, открывшая начало экспедиционной
жизни, состоялась в одной из поисковых партий так называемой "Восточной
экспедиции". Так именовалась одна из экспедиций Первого Главного
геологоразведочного Управления министерства геологии, занимавшегося поисками
урана. Работала она в Средней Азии совместно с Отделом специсследований
Всесоюзного геологического института, располагавшегося в высоком старинном
здании на Среднем проспекте Васильевского острова, неподалеку от Горного.
Еще с начала второго семестра на третьем курсе, за несколько месяцев до
практики в аудиториях обсуждались разные варианты экспедиций -- от Магадана
до Кавказа. Высокомерные старшекурсники, уже постоянно "приписанные" к
полюбившимся им организациям, оценивающе, как на рынке работорговли,
приглядывались к нашим однокурсницам, вербуя их в свои партии и не обращая
никакого внимания на нашу бессильную ревность.
Более других в то время котировались две экспедиции Первого Главка --
"Горная", работавшая в далекой и таинственной Туве, и "Восточная",
работавшая в Средней Азии.
База партии, в которую мы попали на практику, располагалась в Душанбе
(тогда -- Сталинабаде), куда мы и отправились вчетвером, с моими
однокашниками, в длинную дорогу поездом с пересадкой в Москве. Помню, как
расстроился мой отец, провожавший меня светлой июньской ночью на Московском
вокзале, когда выяснилось, что все пассажиры общего вагона, абонированного
для студентов Горного института, мертвецки пьяны, как сокрушался потом о
выбранной мною профессии.
Поезд от Москвы до Сталинабада шел тогда около шести суток. Скромные
наши студенческие финансы кончились примерно на третий день. Кто-то из
сердобольных соседей посоветовал нам купить по пути в России мешок картошки,
чтобы продать его в Средней Азии. Мы сдуру потратили последние рубли на эту
картошку, но у нас уже и за Аралом никто ее почему-то не покупал. Сварить ее
в условиях общего вагона не удалось, так что в Сталинабад мы прибыли
голодные и одуревшие от жары. Что касается жары, то у меня на много лет
осталось неизгладимое воспоминание от этого первого путешествия: в соседнем
"купейном" вагоне, на отрезке дороги между Термезом и Картами сидели голые
офицеры, вытирая пот грязными полотенцами и, морщась, пили теплую водку.
В Сталинабаде нас накормили, снабдили горными ботинками "на шипах",
наскоро обучили работе с радиометрами и развезли на грузовиках в горы, в
поисковые отряды. Так началась экспедиционная жизнь. Состояла она из
изнурительных каждодневных маршрутов по горам Гиссарского хребта, целью
которых было геологическое картирование и поиски урана. Ходили в маршруты по
двое -- геолог и геофизик с радиометром для поисков радиоактивных аномалий.
Превышения в день достигали двух-трех километров, да и карабкаться
приходилось часто по почти отвесным склонам, цепляясь пальцами за обманчивые
выступы скал. Вот где мы хлебнули первого страха! Если геолог мог хоть
немного помочь себе геологическим молотком, цепляясь им за скалы или выбивая
ступеньки в дресве, то уж геофизик (то есть я) со своим громоздким и
неуклюжим прибором, болтавшимся на груди и больно бившим при каждом
очередном падении, был совершенно беспомощен. До сих пор помню, как хорошо
было лезть вверх по сланцевым скалам с их плитчатой отдельностью, как бы
создающей природные ступеньки, и как тяжело -- по гранитам, с их округлыми
-- не зацепиться -- поверхностями, покрытыми мелкой острой дресвой, в кровь
ранящей руки. А грозные гюрзы и другие ядовитые змеи, притаившиеся в
расселинах скал! А десятки скорпионов и фаланг, вылезавшие по ночам к
палаткам на свет! А обманчивые ледовые фирны в ущельях, где только оступись
-- и засквозишь неведомо куда!
Работы по поискам урана проводились в обстановке сугубой секретности.
Пикетажки, куда мы записывали показания радиометров, выдавались нам
представителями "первого отдела" в виде строго прошитых и опечатанных
тетрадок. Записи можно было вести только в них. Само слово "уран" в
переговорах по радио и при переписке было строго запрещено -- вместо него
говорили "теллур". Пикетажки эти полагалось хранить во что бы то ни стало,
за утерю -- суд.
До сих пор помню чувство беспомощности, испытанное мною уже на другой
год на том же Гиссарском хребте. Мы с моим геологом Костей Григорьевым
удобно расположились на привал у ручья под редкой сенью низкорослой арчи,
сняв с себя -- он рюкзак с образцами, я -- надоевший и раскалившийся на
солнце радиометр. Не успели мы расслабиться, как раздалось грозное хрюканье,
и по распадку прямо на нас понеслось несколько рослых кабанов. Уж не помню
как, но практически молниеносно, мы с Костей ухитрились вскарабкаться на