Страница:
— С признанием, — согласился Белов. — Что я уехал на неделю на Урал. И что вернусь. Ну, если не случится ничего из форс-мажорного ряда.
— Ну, ясно! Чтобы вас мы не искали, пока вы в Вологодском крае себе «зачистите хвосты». Мне ваша логика предельно ясна. Как вы оцениваете создавшуюся ситуацию, Иван Петрович?
— Ну да. Подписку дал, но вынужден был уехать. Уехал, но предупредил нас. Все как бы честно. Вроде.
— Причем предупредил по почте, вы учтите! Вот на что следует обратить самое пристальное внимание! Сколько дней письма по Москве идут?
— Ну, пять дней. Может, и неделю…
— Ага. Так скоро мы получим — сейчас сентябрь? В октябре! Как, помните, сказала дева старая: «Вот лучше поздно, чем никому». Давайте-ка мы вот что сделаем сейчас, милейший Николай Сергеевич. Давайте мы теперь посмотрим, что у вас с собой, в мешке!
— Что — обыск? Только с санкцией! — Белов, вдруг вспомнив про пистолет, перепугался не на шутку.
— Да вы же сами предлагали только что убедиться, что вы укомплектованы для северных вояжей по непроходимым таежным дебрям, а? И вдруг про санкцию какую-то начали рассуждать? Да вы, мне кажется, взволнованы вдобавок? Как вам кажется, Иван Петрович?
— Мне тоже показалось.
— Тогда вот так вот, Николай Сергеевич. Не обыск, нет! Всего лишь навсего мы осмелимся предложить вам досмотр. На досмотр мы имеем право. При понятых, разумеется. У нас здесь банк коммерческий неподалеку, в соседнем доме. — Власов взялся за телефон. — У них народа много по ночам работает. Охрана, операционисты. Они отвлечься от ночного бдения будут рады-радешеньки!
— Я сам вам покажу! — Белов решился.
— Сам — не надо! — решительно вмешался Калачев и встал. — Я вижу, что что-то есть у вас интересное — поэтому давайте при свидетелях, и никак иначе.
— Это ж мы мигом! — кивнул с улыбкой Власов.
Лена стояла в квартире Белова и смотрела в ночное окно.
Она не понимала, что с ней происходит.
Она вообще плохо понимала эту абсурдную жизнь, странные правила, чудные, совершенно нелепые законы какой-то сложной игры, в которую все окружающие так старательно играли от рождения до смерти.
С самого раннего детства ее мучила полная непонятность и неприятие логики обыденной жизни.
Когда ей было еще лет пять, она, помнится, как-то обратила внимание на постового, регулировщика, стоящего на перекрестке и размахивающего полосатым жезлом.
Когда он указывал машинам налево, те ехали налево.
Он давал отмашку вправо — все ехали направо.
В этом таилась какая-то непостижимая загадка, фокус: откуда этот милиционер мог знать, кому надо направо, кому — налево, а кому необходимо и дальше ехать прямо?
Водители транспортных средств не подавали никаких таинственных знаков милиционеру, не высовывались в окна, не кричали ему: «Эй, мне налево нужно!»
Милиционер сам безошибочно угадывал все и никогда не ошибался — ну ни разу!
Маленькая Леночка наблюдала за перекрестком много дней, может быть пять или даже десять, но, не в силах самостоятельно разгадать это непрерывно повторяющееся у всех на глазах волшебство, обратилась наконец к папе: уж он-то, наверное, сумеет разгадать секрет колдуна-регулировщика!
Ответ отца ошеломил ее своей грубой жестокостью: милиционер не знает, оказывается, кому куда нужно ехать! И более того — он и не считает нужным это знать! Он просто указывает — туда! А надо ли им туда — это его и не чешет!
То есть он просто, нахал, берет и приказывает — машинам, грузовикам, автобусам. И все боятся его, слушают, не смея капризничать и баловаться! Как это ужасно! И страшно, вдобавок. Вот едет «скорая помощь» или пожарные — спасать людей. Им надо быстрее — вперед, вперед! Но регулировщик машет — направо! Приходится направо, что ж делать? Спасения нет! Даже трамваи, которые не могут ехать куда угодно, а только по рельсам — даже они подчинялись движениям полосатой толстой палки!
Господи! Прошло столько лет уже! Конечно, она давно поняла, как организуется уличное движение в городе, да. Но вместо тех детских загадок возникли другие — еще более сложные, страшные! Вот, например, все это, что с Колей сейчас происходит. И Коля, и Борис — что? Жили б и жили. Как они жили? Работали честно, работали много и хорошо. Отдыхали шумно, радостно, беспечно. Какой регулировщик вдруг указал им туда, в какую-то невнятицу, да просто в мясорубку? Почему Коля поехал, подчинился регулировщику?
Она вспомнила, как Коля, закончив два часа назад сборы рюкзака, заметил ей мельком, через плечо:
— Если я до полуночи не вернусь, то все — это значит — уехал.
Часы пробили полночь, замолчали.
— Все. Значит, уехал, — прошептала Лена и тихо заплакала.
— Да это пистолет. — Белов ответил хриплым голосом.
Понятые, приглашенные из соседнего банка, шагнули, любопытствуя, вперед, но тут же, как только Белов извлек на свет «Макарова», попятились.
— Давайте! — быстро, ловко отобрал ствол Калачев. — Ага. Заряжен он? О да, заряжен! — Он выщелкал один за другим патроны. — Вот, видите? Шесть штук!
— Прекрасно! — Власов тяжело вздохнул. — А не могли бы вы, Николай Сергеевич, бумажку нам показать?
— Какую вам бумажку? — Белов совсем охрип.
— Ну, эту — разрешение на ношение…
— Нет у меня. Я его в Туле шесть лет назад из-под полы купил.
— С патронами?
— С патронами. А у кого — не помню.
— Ясно. — Власов снял телефонную трубку. — Номер сообщите мне, Иван Петрович, — обратился он к Калачеву. — Посмотрим сейчас его происхожденьице. Не сбит номерок-то?
— На месте. Сорок восемь двенадцать пятьдесят три семьдесят один…
— Ну, прекрасно! — Власов дунул в трубку. — Справься там по системе — пистолет Макарова, номер 47125371 — откуда и что на нем висит? Ага! — Власов положил трубку. — А где еще два патрона? В рюкзаке? В карманах?
— Какие два патрона?
— Ну, как же? Боекомплект пистолета Макарова — восемь маслят. А у вас — только шесть. Где еще два-то?
— Я и не знал, что их должно быть восемь.
— Конечно! Это школьники даже знают. Да вот и глазами видно — пожалуйста! — Власов зарядил назад шесть патронов, после чего продемонстрировал: — Еще два — видно вам? — уместятся! Согласны? Дважды два — четыре. Девятый можно в ствол загнать, но это уже сверх программы, так сказать. — Он вновь разрядил пистолет и подмигнул: — Что, будете настаивать, что шесть патронов и было изначально?
— Да как бы вам сказать… — Белов задумался, вспоминая.
В те годы в их компании — вокруг и около нее — все время ошивался некто Аркадий Максимович Шапиро, работавший художником в каком-то техническом издательстве и время от времени подбрасывавший им — то одному, то другому какую-нибудь не пыльную халтурку. Таким образом, Аркадий Максимович стал постепенно человеком весьма нужным и даже местами желанным в их кругу. Был он постарше всех лет на восемь, все его звали по имени-отчеству.
Однако Аркадий Максимович обладал одной странной особенностью: привычкой неизменно развязывать острые разговоры на всех вечеринках и пьянках. Говорил он, впрочем, то, что все и без него знали: КПСС — говно, коммунизм — бред собачий, Брежнев — просто позор для страны, и т. д., и т. п.
Но что особенно удивляло — у Аркаши Шапиро во всех грехах и неудачах виноваты были представители иудейства и мировой сионизм. В то же время самым хорошим, светлым пятном в темном царстве советской действительности для Аркадия Максимовича была Русь святая, Россия-матушка и все при ней присное — родное да посконное.
Так как в их компании до Шапиро и после него национальным проблемам никто особого внимания не уделял, деля людей по другим признакам — хороший-плохой, умный-глупый, добрый-злой и т. д. — в отношении Аркадия Максимовича все дружно и не сговариваясь пришли к выводу, что казачок-то, конечно, засланный. Однако терпели: ничего кроме выгоды каждому он не приносил, а шовинистический бред и навязшую у всех в зубах антисоветчину можно было и пропускать мимо ушей: за это ничего уже не было.
«Выходное пособие» из их компании выписал Аркадию Максимовичу Борька Тренихин. Ценой изгнания Шапиро и оказались как раз эти два злополучных патрона от пистолета «ПМ».
Произошло это просто, внезапно, на импровизационной волне очередной пьянки. Собрались и керосинили дома у Белова. Когда все уже были достаточно хороши, Аркадий Максимович Шапиро завел свою шарманку: насколько же все русское хорошо, лихо, вкусно, натурально и полезно для человечества.
— Да взять хотя бы эту игру — русскую рулетку! — восхитился Аркадий Максимович, наливая очередную. — Это же надо придумать было — в барабане один патрон, крутанул — к виску! Р-раз на курок! Если нет — следующий берет и крутит. Эх-х-х! Только русская душа, отчаянная натура, широкая…
— Да при чем здесь русская душа? — подал голос Тренихин. — Ты, Аркадий Максимович, спутал. Эта игра, которая с одним патроном — американская рулетка называется!
— Да нет, русская! Во всем мире ее так и называют.
— Ты слышал звон, да не знаешь, где он, — возразил Борис. — Сюда слушай, меня. Русская рулетка — это не когда один патрон есть в барабане, а когда одного патрона в барабане нет! При этом остальные патроны, дорогой мой, есть. А дальше правильно ты говоришь — крутишь, приставляешь к виску, спускаешь курок. Или «ба-бах», или передай товарищу.
— Да ну, быть не может! — завозмущались все.
— Зверская затея!
— Это и есть русская рулетка, — повторил Тренихин невозмутимо и настойчиво. —Американская рулетка с одним патроном выявляет невезунчика: кому патрон достался — тому не очень повезло. В ней есть или может быть проигравший. А исконно русская игра, — Тренихин подмигнул Аркадию, — она выявляет человека везучего, у кого не «ба-бах», а всего-то «щелк». Русский вариант направлен на выявление удачливых, судьбой осененных людей. В истинно русской рулетке есть или может быть выигравший. И сама эта игра — на выигрыш. Кто из нас выиграет? Оптимизм, не слышите, звучит в основе исконно русской игры? А американка, понятно, не то: там решается вопрос — кто из нас проиграет. Упадничество.
— Но ведь это же просто коллективное самоубийство какое-то! — наперебой загалдели все.
— Нет, — возразил Борис. — Это просто надежда на Бога и вера в судьбу, в предначертание!
— Ни один дурак на таких условиях не стал бы рисковать!
— Да бросьте! — Тренихин встал и, прежде чем Белов успел что-либо сообразить-предпринять, Борис, знающий, где у Белова хранился «ПМ», извлек его на свет божий. — Вот вам, прошу любить и жаловать, наглядный пример! Пожалуйста! Пистолет Макарова. Заряжен. Вынимаю из него один патрон.
Борька не спеша извлек из пистолета один патрон и с размаху вышвырнул его в открытую форточку.
— Прошу убедиться, что патроны еще остались. Видите?
— Слушай, ты чего — совсем того?
— Не имеет значения, — ответил Борис. — Судьба не требует от нас справок из психдиспансера.
— Но это же не револьвер! Это пистолет Макарова!
— Ну и что? — пожал плечами Тренихин.
— Как — что?! Он же без барабана — не понял, что ли?
— Какое это имеет значение — с барабаном он или без барабана? — Тренихин смотрел на оппонента явно насмешливо. — В русской рулетке эти пустяки абсолютно ничего не значат.
— Побойся Бога, ты выкинул один патрон! Но там же следующий подпирается пружиной. Не так, как в барабане — пустое место здесь не образуется. Тут хоть один-единственный патрон останется — затвор передернешь — он в стволе!
Борька передернул затвор, засылая патрон в патронник.
— Так, что ли?
— Все! — крикнул кто-то. — Шутки кончились!
— Борис, отдай пистолет! — Белов, до этого наблюдавший развитие событий, вдруг вскочил, как подброшенный.
Он понял вдруг, что сейчас произойдет. Борька выпил немало за вечер. Глаза горят каким-то слепым упорством. Он может попробовать.
— Сейчас же отдай пистолет!!! — Белов бросился к нему, но не успел.
Борис быстро отскочил назад метра на два, и Белов, тоже принявший за вечер на грудь изрядную дозу, промахнулся.
Второй бросок он уже не успел совершить: Борис быстро приставил пистолет к виску и нажал курок.
В мгновенно наступившей тишине все услыхали сухой стук бойка.
Выстрела не последовало.
Белов поймал себя на том, что стоит, скрючившись, сжавшись, с неописуемым протестом в сознании. Застыв, он чувствовал, что все еще ждет, ждет всей своей закаменелой от ужаса душой грохот выстрела, несмотря на то что спасительный щелчок уже давно был, имел место, благополучно миновал, отлетев в прошедшее время безо всяких последствий.
— Я же говорил вам, что в русской рулетке технические детали не имеют значения. — Борька положил пистолет перед Аркадием Максимовичем: — Не желаете судьбу испытать? По истинно русским рецептам?
— Но это ж даже не рулетка, — сказал кто-то, приходя в себя. — Тут из ста сто. Верняк.
— Казалось бы, — то ли возразил, та ли согласился Борька.
— Если из ста сто, — хитро улыбнулся Аркадий, — то я испытаю судьбу… со стопроцентной гарантией… для своей жизни!
Он взял пистолет, направил его в форточку, в черное небо.
Раздался оглушительный выстрел, горячая гильза стукнулась в стену.
Все просто окаменели.
— Сейчас придут же! Вы что?!
— Черт возьми…
Однако никто не пришел.
Ни сразу после выстрела, ни потом, на другой день, ни через неделю.
По— видимому, эта история не стала известна в компетентных органах и, что более интересно, после нее Аркадий Максимович Шапиро как-то испарился из их компании, словно растаял, слинял, потерял интерес…
Потом уже, через какое-то время Борька признался Белову, что в тот вечер у него и в мыслях не было искушать судьбу, вопрошать рок. Это была шутка, подначка Аркадия: Борис заранее рассчитал, что в угаре происходящего никто не обратит внимания на предохранитель, на который Борис поставил пистолет, а после «осечки» снова перевел в боевое положение. Все слишком сосредоточились на неминуемом. Да и он, Белов, бросившийся наперехват и отвлекший общее внимание, очень поспособствовал удачному исполнению этого простого — как молоток — фокуса.
— Но господи, Борька, — спросил тогда Белов, — а если б Аркадий Максимыч решился бы! Тогда что?
В ответ Борька расплылся улыбкой до ушей.
— Так в этом и была игра, — ответил он. — А что? Так тоже, наверно, бывает. Проигрывают.
Возможно, самое интересное в этой истории оказалось то, что Аркадий Максимович Шапиро в тот вечер действительно получил от судьбы некий намек в максимально безопасном для жизни виде.
Потому что, фантастически быстро разбогатев в начале девяностых годов, Аркадий Максимович тут же свалил в Германию и даже открыл там антикварный магазин и галерею, в которой и был найден в сентябре девяносто четвертого с огнестрельной дырой в голове. Те, кто убил его, вынесли у него приличное количество икон — миллиона на полтора ДМ. Это была, видно, чисто мафийная разборка. Все иконы, продаваемые Аркадием, попадали в Мюнхен хорошо известным путем: ограбление церквей в глухомани одними, подпольная реставрация другими, и, наконец, контрабанда — литовский транзит.
Имел он, понятно, неплохо.
У него был даже пятнадцатый век.
Иконы редкие, старинные.
Русские иконы.
Русская рулетка.
— Так, где же еще два патрона? — повторил Власов свой вопрос.
— Да я их еще тогда, ну, сразу, как купил, пару раз попробовал, как он стреляет. Словом, мы их на даче расстреляли. Шашлыки. На майские. И много там ворон летало.
— И есть тому свидетели? Что расстреляли два патрона по воронам?
— Есть, конечно.
— И вы их назовете, перечислите?
— Могу.
— Они все будут тоже отвечать, по-видимому, как сообщники. Вы это понимаете?
— Сообщники? Почему?
— Как почему? У вас же незаконное оружие на руках. А ваши друзья — укрыватели.
— Тогда я их в этом случае не назову.
— Тогда их нет — свидетелей?
— Тогда их, значит, нет.
На столе зазвонил телефон, и Власов взял трубку:
— Да?
— По поводу пистолета, Владислав Львович… Пистолет Макарова, номер 47125371…
— А-а, понятно! — Власов прижал трубку к уху как можно плотнее, чтобы никто кроме него не смог ничего расслышать. — Вы говорите потише, пожалуйста, не так громко… А то прям в ухо кричите.
— Слушаюсь, — голос в трубке снизил тон до уровня доверительного шепота. — Значит, порадовать вас, Владислав Львович, мне нечем. Это очень старый номер. В семьдесят первом он сделан был, этот пистолет. С завода ушел в МВД. Там был и списан, в законном порядке. Списан и уничтожен, все как положено. То есть его как бы нет в природе. В данный момент. И ничего на нем не висит.
— Ну, слава Богу, что вы так быстро раскопали такие тонкие обстоятельства! — Власов выдал в трубку эту полную тюлю, адресуя ее, конечно, сидящему напротив Белову, а вовсе не собеседнику на том конце провода.
Однако тот далекий собеседник, не врубившись, принял на свой счет.
— Да ничего мы не нашли! Откуда знать, как он на самом деле ушел на руки? Это ж годы! Выводили войска из Германии, с Польши. Воровали ж повально, начиная с ефрейторов, и чем выше, тем больше. И все заметали следы, каждый по-своему. Никаких концов — можно и не думать.
— Спасибо большое! — оборвал телефонные излияния Власов. — Вы очень нам помогли! — прочувственным голосом добавил он и положил трубку.
— Ну что — неужели нашли? — искренне удивился Калачев.
Власов с необыкновенно самодовольной рожей утвердительно кивнул Калачеву и повернулся к Белову:
— А из вашего оружия, милейший, оказывается, совершено пять убийств в четырех разбойных налетах. Каково?
— Да не может быть! — отмахнулся Белов. — Гарантирую — это просто ошибка!
— Уверены? — Власов склонился вперед, к Белову. — Совершенно уверены? Вот, при свидетелях я вас спрашиваю.
— Абсолютно. На все сто процентов. Этого не могло быть.
— Ясно, — удовлетворенный Власов откинулся на спинку стула. — Однако если вы, как только что утверждали, купили этот ствол с рук — откуда же у вас могла появиться такая уверенность, а? Все еще не поняли? Ага. Объясняю. Допустим, убийца вам этот пистолет и продал. Могло такое случиться? Вы утверждаете — нет! Отсюда вытекает немедленно, что уж в одном-то из двух случаев вы были неискренни. Либо когда утверждали, что купили его у незнакомого вам, постороннего лица, либо когда клялись, что стволик этот чист, как душа младенца. Верно я рассудил, Иван Петрович?
— Да. Похоже на то, что Николай Сергеевич хорошо знает историю этого пистолета, мне так показалось.
Белов ощутил, что влипает все глубже и глубже.
— И ведь глупость-то какая, Иван Петрович, — при свидетелях-то такое ляпнуть. Да и с двумя патронами сознаться: на даче, по воронам… Эх-х-х… Не было, надо было сказать, этих двух патронов нет — и все тут! Хоть на куски режьте — не было! А что касается предыстории пистолетика — так тут правильный ответ тоже очевиден — не знаю ничего, вам виднее.
Белов, давно уже понявший свою промашку, лихорадочно соображал. Было страшно обидно вляпаться столь просто. Уж ему-то, профессиональному художнику, лучшую половину жизни прокрутившемуся среди худсоветов, закупочных комиссий, комитетов, фондов, руководящей сволочи… А тут всего-то — какой-то паршивый старший следователь прокуратуры… По особо важным делам? Щенок по сравнению с любым презервативом из секретариата Московского отделения Союза художников! Обидно до слез!
Внезапно в голову Белову пришла мысль о том, что Власов и словом не обмолвился об их дневной стычке в мастерской Тренихина. Почему? Объяснение может быть только одно — он не хочет это вспоминать при Калачеве. Они оба ведут это дело. И скорее всего, у них есть какие-то игры, трения между собой. На этом можно попробовать сыграть. Вбить клин в эту брешь. Как человек Калачев в сто раз симпатичней, корректней козла Власова. Неужели между ними действительно трещинка? Проверить. Проверить!
— Я вам объясню без труда, почему я был уверен относительно чистоты пистолета, — спокойно сказал Белов. — Я — экстрасенс. Такие вещи я просто чувствую.
— Как сцепщик, которого не было? — съязвил Власов.
— Да. Именно так, — невозмутимо согласился Белов. — Как сцепщик, который был. Наличие своих экстрасенсорных способностей я легко могу доказать вам не сходя с места, здесь, сейчас, при свидетелях!
— О-о, мы были бы вам весьма признательны. — Власов повернулся к понятым: — Как, товарищи, мы вас не очень задерживаем?
— Да что вы, что вы! — заквакали наперебой понятые. — Нам жутко интересно.
— Тогда прошу! — кивнул Власов Белову. — Сэкстрасенсируйте нам тут что-нибудь такое этакое…
Белов напрягся, сконцентрировав свой взгляд у Владислава Львовича на переносице.
— Ага… Есть… — произнес он секунд через двадцать. — У вас есть дискомфортные ощущения… в правой руке!
— Еще бы нет! — обрадовался Власов. — Вы же сами мне вчера ее чуть-чуть не сломали! Болит до сих пор! Ничего себе телепатия: сам же, понимаешь, применил рукопожатие…
— А еще… — невозмутимо продолжил Белов. — У вас жутко болит шея. Тут вот — самое горло.
— Что? — по лицу Власова пронеслась искра замешательства, безусловно, замеченная всеми.
— Шея, — повторил Белов. — Горло. Или это тоже результат вчерашнего рукопожатия?
— Нет! — быстро ответил Власов. — Шея и горло у меня не болят вовсе. Вы не угадали!
— Тогда покрутите как следует головою, вот так, — предложил Белов, вращая своим подбородком во все стороны. — Ну, попробуйте!
— Это… Вы никакого права не имеете что-либо требовать здесь… — начал было Власов, но, почувствовав пристальное внимание окружающих, их недоверие и даже неприятие его, Власова, решил уступить: — Да, пожалуйста!…Уй… — тут же схватился он за шею, едва лишь попробовал крутануть головой. — О, как вступило вдруг только что! Из-за вас! — он зло сверкнул глазами на Белова.
— Да как из-за меня-то? — парировал Белов. — Я вас и пальцем не коснулся!
— Внушили, значит. Вы, вы!
— Ну, я ж и говорил вам, что я — экстрасенс!
Власов с громким стоном взялся за горло: потревоженная шея разболелась у него, видимо, всерьез.
Зрители стояли как статуи: потрясенные до основания. Только Иван Петрович Калачев казался скорее озадаченным, чем потрясенным.
— Ну, надо же мне было согласиться, — продолжал Власов, потирая шею. — Вот глупость!
— Нет, может, и не глупость, — тихо сказал Калачев, кинув быстрый, уважительный взгляд на Белова. — Во всем этом проглядывается некий смысл.
— Игра, — вставил Белов.
— А-а-а. — Власов хмыкнул. — Красивая и сложная игра. Прекрасно понимаю вас, Белов! Я, дескать, честен, простачок. Понятно. Наверное. Я вас недооценил. Вы фрукт, Белов! Вы еще тот финик! Мы сделаем по-другому. Иначе. Вот что, Николай Сергеевич. Прислушайтесь ко мне. Мы вам предъявим обвинение по двести восемнадцатой статье УК: незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия. Бумажки все оформим. Понятые — подпишут их. Так, что еще? Ага. Понятые — свободны! — раздраженным жестом Власов отмахнулся от понятых и, дождавшись, когда те покинут помещение, заключил: — Конечно, меру пресечения вам несколько придется изменить. Мы поместим вас под стражу.
— В тюрьму?
— Не совсем, конечно. Уж мы для вас тут что получше подберем, чтоб вы быстрей во всем сознались, дорогой. У нас-то тут, бывает, по двадцать-тридцать человек сидят. А камеры рассчитаны на восемь человек. — Власов снял трубку телефона: — Миша… Поищи там номер мне. На одного. Да. Человек хороший, Миш — художник. Ему подумать ночью надо. На ночь всего. Мы утром заберем. Ага. Звони, когда найдешь. Спасибо. — Власов положил трубку. — Вот о чем вам надлежит подумать, Николай Сергеевич. Поведай-ка ему, Иван Петрович, что ты обнаружил. Показывал мне, ну в записной-то книжке.
— Ага. Вот, Николай Сергеевич, — Калачев извлек записную книжку из кармана. — Я был на вашем вернисаже. Но вас я не беспокоил, ходил так, наблюдал, смотрел, в общем. И обратил внимание на то, что ваша подпись на картинах вот такая: «Н. Белов». А на восьми, тем самых, ну, сомнительных, что ль, акварелях, подписано иначе: «Николай Белов»… Сам я рисую плохо, но срисовал — видите? А днем сегодня вернисаж посетил наш эксперт, графолог, специалист. И он пришел к заключению, что все сомнительные акварели хоть и подписаны «Николай Белов», но подпись сделана не вами, а Тренихиным, — вот так! Поразительный, надо сказать, результат! Но вывод эксперта сомнению не подлежит, он убежден на сто процентов, совершенно точно. Мы образцы обоих почерков — и вашего, и почерка Тренихина — раздобыли, имеем на руках, тут уж вы не сомневайтесь. Так вот. Нам совершенно непонятно: почему Тренихин восемь своих рисунков вдруг взял и подписал: «Николай Белов». Похоже, ну, допустим, если вы его немного принудили, то он специально подписал не «Н. Белов», а «Николай Белов», — чтоб обратить внимание почитателей вашего таланта на этот факт. Впрочем, мне неясно также зачем, ради чего вам-то надо было принуждать Тренихина расписаться вашей фамилией? Почему вы сами не могли это сделать, когда решились на подлог?
— Ну, ясно! Чтобы вас мы не искали, пока вы в Вологодском крае себе «зачистите хвосты». Мне ваша логика предельно ясна. Как вы оцениваете создавшуюся ситуацию, Иван Петрович?
— Ну да. Подписку дал, но вынужден был уехать. Уехал, но предупредил нас. Все как бы честно. Вроде.
— Причем предупредил по почте, вы учтите! Вот на что следует обратить самое пристальное внимание! Сколько дней письма по Москве идут?
— Ну, пять дней. Может, и неделю…
— Ага. Так скоро мы получим — сейчас сентябрь? В октябре! Как, помните, сказала дева старая: «Вот лучше поздно, чем никому». Давайте-ка мы вот что сделаем сейчас, милейший Николай Сергеевич. Давайте мы теперь посмотрим, что у вас с собой, в мешке!
— Что — обыск? Только с санкцией! — Белов, вдруг вспомнив про пистолет, перепугался не на шутку.
— Да вы же сами предлагали только что убедиться, что вы укомплектованы для северных вояжей по непроходимым таежным дебрям, а? И вдруг про санкцию какую-то начали рассуждать? Да вы, мне кажется, взволнованы вдобавок? Как вам кажется, Иван Петрович?
— Мне тоже показалось.
— Тогда вот так вот, Николай Сергеевич. Не обыск, нет! Всего лишь навсего мы осмелимся предложить вам досмотр. На досмотр мы имеем право. При понятых, разумеется. У нас здесь банк коммерческий неподалеку, в соседнем доме. — Власов взялся за телефон. — У них народа много по ночам работает. Охрана, операционисты. Они отвлечься от ночного бдения будут рады-радешеньки!
— Я сам вам покажу! — Белов решился.
— Сам — не надо! — решительно вмешался Калачев и встал. — Я вижу, что что-то есть у вас интересное — поэтому давайте при свидетелях, и никак иначе.
— Это ж мы мигом! — кивнул с улыбкой Власов.
* * *
Стрелки часов приближались к двенадцати.Лена стояла в квартире Белова и смотрела в ночное окно.
Она не понимала, что с ней происходит.
Она вообще плохо понимала эту абсурдную жизнь, странные правила, чудные, совершенно нелепые законы какой-то сложной игры, в которую все окружающие так старательно играли от рождения до смерти.
С самого раннего детства ее мучила полная непонятность и неприятие логики обыденной жизни.
Когда ей было еще лет пять, она, помнится, как-то обратила внимание на постового, регулировщика, стоящего на перекрестке и размахивающего полосатым жезлом.
Когда он указывал машинам налево, те ехали налево.
Он давал отмашку вправо — все ехали направо.
В этом таилась какая-то непостижимая загадка, фокус: откуда этот милиционер мог знать, кому надо направо, кому — налево, а кому необходимо и дальше ехать прямо?
Водители транспортных средств не подавали никаких таинственных знаков милиционеру, не высовывались в окна, не кричали ему: «Эй, мне налево нужно!»
Милиционер сам безошибочно угадывал все и никогда не ошибался — ну ни разу!
Маленькая Леночка наблюдала за перекрестком много дней, может быть пять или даже десять, но, не в силах самостоятельно разгадать это непрерывно повторяющееся у всех на глазах волшебство, обратилась наконец к папе: уж он-то, наверное, сумеет разгадать секрет колдуна-регулировщика!
Ответ отца ошеломил ее своей грубой жестокостью: милиционер не знает, оказывается, кому куда нужно ехать! И более того — он и не считает нужным это знать! Он просто указывает — туда! А надо ли им туда — это его и не чешет!
То есть он просто, нахал, берет и приказывает — машинам, грузовикам, автобусам. И все боятся его, слушают, не смея капризничать и баловаться! Как это ужасно! И страшно, вдобавок. Вот едет «скорая помощь» или пожарные — спасать людей. Им надо быстрее — вперед, вперед! Но регулировщик машет — направо! Приходится направо, что ж делать? Спасения нет! Даже трамваи, которые не могут ехать куда угодно, а только по рельсам — даже они подчинялись движениям полосатой толстой палки!
Господи! Прошло столько лет уже! Конечно, она давно поняла, как организуется уличное движение в городе, да. Но вместо тех детских загадок возникли другие — еще более сложные, страшные! Вот, например, все это, что с Колей сейчас происходит. И Коля, и Борис — что? Жили б и жили. Как они жили? Работали честно, работали много и хорошо. Отдыхали шумно, радостно, беспечно. Какой регулировщик вдруг указал им туда, в какую-то невнятицу, да просто в мясорубку? Почему Коля поехал, подчинился регулировщику?
Она вспомнила, как Коля, закончив два часа назад сборы рюкзака, заметил ей мельком, через плечо:
— Если я до полуночи не вернусь, то все — это значит — уехал.
Часы пробили полночь, замолчали.
— Все. Значит, уехал, — прошептала Лена и тихо заплакала.
* * *
— А здесь что — разверните! — попросил Власов Белова. — Нет-нет, вот это, свитер где, рубашки. Там что-то есть тяжелое.— Да это пистолет. — Белов ответил хриплым голосом.
Понятые, приглашенные из соседнего банка, шагнули, любопытствуя, вперед, но тут же, как только Белов извлек на свет «Макарова», попятились.
— Давайте! — быстро, ловко отобрал ствол Калачев. — Ага. Заряжен он? О да, заряжен! — Он выщелкал один за другим патроны. — Вот, видите? Шесть штук!
— Прекрасно! — Власов тяжело вздохнул. — А не могли бы вы, Николай Сергеевич, бумажку нам показать?
— Какую вам бумажку? — Белов совсем охрип.
— Ну, эту — разрешение на ношение…
— Нет у меня. Я его в Туле шесть лет назад из-под полы купил.
— С патронами?
— С патронами. А у кого — не помню.
— Ясно. — Власов снял телефонную трубку. — Номер сообщите мне, Иван Петрович, — обратился он к Калачеву. — Посмотрим сейчас его происхожденьице. Не сбит номерок-то?
— На месте. Сорок восемь двенадцать пятьдесят три семьдесят один…
— Ну, прекрасно! — Власов дунул в трубку. — Справься там по системе — пистолет Макарова, номер 47125371 — откуда и что на нем висит? Ага! — Власов положил трубку. — А где еще два патрона? В рюкзаке? В карманах?
— Какие два патрона?
— Ну, как же? Боекомплект пистолета Макарова — восемь маслят. А у вас — только шесть. Где еще два-то?
— Я и не знал, что их должно быть восемь.
— Конечно! Это школьники даже знают. Да вот и глазами видно — пожалуйста! — Власов зарядил назад шесть патронов, после чего продемонстрировал: — Еще два — видно вам? — уместятся! Согласны? Дважды два — четыре. Девятый можно в ствол загнать, но это уже сверх программы, так сказать. — Он вновь разрядил пистолет и подмигнул: — Что, будете настаивать, что шесть патронов и было изначально?
— Да как бы вам сказать… — Белов задумался, вспоминая.
* * *
Он помнил, конечно — были еще два патрона, утраченные при известных обстоятельствах лет пятнадцать назад.В те годы в их компании — вокруг и около нее — все время ошивался некто Аркадий Максимович Шапиро, работавший художником в каком-то техническом издательстве и время от времени подбрасывавший им — то одному, то другому какую-нибудь не пыльную халтурку. Таким образом, Аркадий Максимович стал постепенно человеком весьма нужным и даже местами желанным в их кругу. Был он постарше всех лет на восемь, все его звали по имени-отчеству.
Однако Аркадий Максимович обладал одной странной особенностью: привычкой неизменно развязывать острые разговоры на всех вечеринках и пьянках. Говорил он, впрочем, то, что все и без него знали: КПСС — говно, коммунизм — бред собачий, Брежнев — просто позор для страны, и т. д., и т. п.
Но что особенно удивляло — у Аркаши Шапиро во всех грехах и неудачах виноваты были представители иудейства и мировой сионизм. В то же время самым хорошим, светлым пятном в темном царстве советской действительности для Аркадия Максимовича была Русь святая, Россия-матушка и все при ней присное — родное да посконное.
Так как в их компании до Шапиро и после него национальным проблемам никто особого внимания не уделял, деля людей по другим признакам — хороший-плохой, умный-глупый, добрый-злой и т. д. — в отношении Аркадия Максимовича все дружно и не сговариваясь пришли к выводу, что казачок-то, конечно, засланный. Однако терпели: ничего кроме выгоды каждому он не приносил, а шовинистический бред и навязшую у всех в зубах антисоветчину можно было и пропускать мимо ушей: за это ничего уже не было.
«Выходное пособие» из их компании выписал Аркадию Максимовичу Борька Тренихин. Ценой изгнания Шапиро и оказались как раз эти два злополучных патрона от пистолета «ПМ».
Произошло это просто, внезапно, на импровизационной волне очередной пьянки. Собрались и керосинили дома у Белова. Когда все уже были достаточно хороши, Аркадий Максимович Шапиро завел свою шарманку: насколько же все русское хорошо, лихо, вкусно, натурально и полезно для человечества.
— Да взять хотя бы эту игру — русскую рулетку! — восхитился Аркадий Максимович, наливая очередную. — Это же надо придумать было — в барабане один патрон, крутанул — к виску! Р-раз на курок! Если нет — следующий берет и крутит. Эх-х-х! Только русская душа, отчаянная натура, широкая…
— Да при чем здесь русская душа? — подал голос Тренихин. — Ты, Аркадий Максимович, спутал. Эта игра, которая с одним патроном — американская рулетка называется!
— Да нет, русская! Во всем мире ее так и называют.
— Ты слышал звон, да не знаешь, где он, — возразил Борис. — Сюда слушай, меня. Русская рулетка — это не когда один патрон есть в барабане, а когда одного патрона в барабане нет! При этом остальные патроны, дорогой мой, есть. А дальше правильно ты говоришь — крутишь, приставляешь к виску, спускаешь курок. Или «ба-бах», или передай товарищу.
— Да ну, быть не может! — завозмущались все.
— Зверская затея!
— Это и есть русская рулетка, — повторил Тренихин невозмутимо и настойчиво. —Американская рулетка с одним патроном выявляет невезунчика: кому патрон достался — тому не очень повезло. В ней есть или может быть проигравший. А исконно русская игра, — Тренихин подмигнул Аркадию, — она выявляет человека везучего, у кого не «ба-бах», а всего-то «щелк». Русский вариант направлен на выявление удачливых, судьбой осененных людей. В истинно русской рулетке есть или может быть выигравший. И сама эта игра — на выигрыш. Кто из нас выиграет? Оптимизм, не слышите, звучит в основе исконно русской игры? А американка, понятно, не то: там решается вопрос — кто из нас проиграет. Упадничество.
— Но ведь это же просто коллективное самоубийство какое-то! — наперебой загалдели все.
— Нет, — возразил Борис. — Это просто надежда на Бога и вера в судьбу, в предначертание!
— Ни один дурак на таких условиях не стал бы рисковать!
— Да бросьте! — Тренихин встал и, прежде чем Белов успел что-либо сообразить-предпринять, Борис, знающий, где у Белова хранился «ПМ», извлек его на свет божий. — Вот вам, прошу любить и жаловать, наглядный пример! Пожалуйста! Пистолет Макарова. Заряжен. Вынимаю из него один патрон.
Борька не спеша извлек из пистолета один патрон и с размаху вышвырнул его в открытую форточку.
— Прошу убедиться, что патроны еще остались. Видите?
— Слушай, ты чего — совсем того?
— Не имеет значения, — ответил Борис. — Судьба не требует от нас справок из психдиспансера.
— Но это же не револьвер! Это пистолет Макарова!
— Ну и что? — пожал плечами Тренихин.
— Как — что?! Он же без барабана — не понял, что ли?
— Какое это имеет значение — с барабаном он или без барабана? — Тренихин смотрел на оппонента явно насмешливо. — В русской рулетке эти пустяки абсолютно ничего не значат.
— Побойся Бога, ты выкинул один патрон! Но там же следующий подпирается пружиной. Не так, как в барабане — пустое место здесь не образуется. Тут хоть один-единственный патрон останется — затвор передернешь — он в стволе!
Борька передернул затвор, засылая патрон в патронник.
— Так, что ли?
— Все! — крикнул кто-то. — Шутки кончились!
— Борис, отдай пистолет! — Белов, до этого наблюдавший развитие событий, вдруг вскочил, как подброшенный.
Он понял вдруг, что сейчас произойдет. Борька выпил немало за вечер. Глаза горят каким-то слепым упорством. Он может попробовать.
— Сейчас же отдай пистолет!!! — Белов бросился к нему, но не успел.
Борис быстро отскочил назад метра на два, и Белов, тоже принявший за вечер на грудь изрядную дозу, промахнулся.
Второй бросок он уже не успел совершить: Борис быстро приставил пистолет к виску и нажал курок.
В мгновенно наступившей тишине все услыхали сухой стук бойка.
Выстрела не последовало.
Белов поймал себя на том, что стоит, скрючившись, сжавшись, с неописуемым протестом в сознании. Застыв, он чувствовал, что все еще ждет, ждет всей своей закаменелой от ужаса душой грохот выстрела, несмотря на то что спасительный щелчок уже давно был, имел место, благополучно миновал, отлетев в прошедшее время безо всяких последствий.
— Я же говорил вам, что в русской рулетке технические детали не имеют значения. — Борька положил пистолет перед Аркадием Максимовичем: — Не желаете судьбу испытать? По истинно русским рецептам?
— Но это ж даже не рулетка, — сказал кто-то, приходя в себя. — Тут из ста сто. Верняк.
— Казалось бы, — то ли возразил, та ли согласился Борька.
— Если из ста сто, — хитро улыбнулся Аркадий, — то я испытаю судьбу… со стопроцентной гарантией… для своей жизни!
Он взял пистолет, направил его в форточку, в черное небо.
Раздался оглушительный выстрел, горячая гильза стукнулась в стену.
Все просто окаменели.
— Сейчас придут же! Вы что?!
— Черт возьми…
Однако никто не пришел.
Ни сразу после выстрела, ни потом, на другой день, ни через неделю.
По— видимому, эта история не стала известна в компетентных органах и, что более интересно, после нее Аркадий Максимович Шапиро как-то испарился из их компании, словно растаял, слинял, потерял интерес…
Потом уже, через какое-то время Борька признался Белову, что в тот вечер у него и в мыслях не было искушать судьбу, вопрошать рок. Это была шутка, подначка Аркадия: Борис заранее рассчитал, что в угаре происходящего никто не обратит внимания на предохранитель, на который Борис поставил пистолет, а после «осечки» снова перевел в боевое положение. Все слишком сосредоточились на неминуемом. Да и он, Белов, бросившийся наперехват и отвлекший общее внимание, очень поспособствовал удачному исполнению этого простого — как молоток — фокуса.
— Но господи, Борька, — спросил тогда Белов, — а если б Аркадий Максимыч решился бы! Тогда что?
В ответ Борька расплылся улыбкой до ушей.
— Так в этом и была игра, — ответил он. — А что? Так тоже, наверно, бывает. Проигрывают.
Возможно, самое интересное в этой истории оказалось то, что Аркадий Максимович Шапиро в тот вечер действительно получил от судьбы некий намек в максимально безопасном для жизни виде.
Потому что, фантастически быстро разбогатев в начале девяностых годов, Аркадий Максимович тут же свалил в Германию и даже открыл там антикварный магазин и галерею, в которой и был найден в сентябре девяносто четвертого с огнестрельной дырой в голове. Те, кто убил его, вынесли у него приличное количество икон — миллиона на полтора ДМ. Это была, видно, чисто мафийная разборка. Все иконы, продаваемые Аркадием, попадали в Мюнхен хорошо известным путем: ограбление церквей в глухомани одними, подпольная реставрация другими, и, наконец, контрабанда — литовский транзит.
Имел он, понятно, неплохо.
У него был даже пятнадцатый век.
Иконы редкие, старинные.
Русские иконы.
Русская рулетка.
* * *
Белов подумал, что нет никакого смысла рассказывать следствию всю эту историю, да вдобавок и при понятых — даже непонятно, как они на нее среагируют.— Так, где же еще два патрона? — повторил Власов свой вопрос.
— Да я их еще тогда, ну, сразу, как купил, пару раз попробовал, как он стреляет. Словом, мы их на даче расстреляли. Шашлыки. На майские. И много там ворон летало.
— И есть тому свидетели? Что расстреляли два патрона по воронам?
— Есть, конечно.
— И вы их назовете, перечислите?
— Могу.
— Они все будут тоже отвечать, по-видимому, как сообщники. Вы это понимаете?
— Сообщники? Почему?
— Как почему? У вас же незаконное оружие на руках. А ваши друзья — укрыватели.
— Тогда я их в этом случае не назову.
— Тогда их нет — свидетелей?
— Тогда их, значит, нет.
На столе зазвонил телефон, и Власов взял трубку:
— Да?
— По поводу пистолета, Владислав Львович… Пистолет Макарова, номер 47125371…
— А-а, понятно! — Власов прижал трубку к уху как можно плотнее, чтобы никто кроме него не смог ничего расслышать. — Вы говорите потише, пожалуйста, не так громко… А то прям в ухо кричите.
— Слушаюсь, — голос в трубке снизил тон до уровня доверительного шепота. — Значит, порадовать вас, Владислав Львович, мне нечем. Это очень старый номер. В семьдесят первом он сделан был, этот пистолет. С завода ушел в МВД. Там был и списан, в законном порядке. Списан и уничтожен, все как положено. То есть его как бы нет в природе. В данный момент. И ничего на нем не висит.
— Ну, слава Богу, что вы так быстро раскопали такие тонкие обстоятельства! — Власов выдал в трубку эту полную тюлю, адресуя ее, конечно, сидящему напротив Белову, а вовсе не собеседнику на том конце провода.
Однако тот далекий собеседник, не врубившись, принял на свой счет.
— Да ничего мы не нашли! Откуда знать, как он на самом деле ушел на руки? Это ж годы! Выводили войска из Германии, с Польши. Воровали ж повально, начиная с ефрейторов, и чем выше, тем больше. И все заметали следы, каждый по-своему. Никаких концов — можно и не думать.
— Спасибо большое! — оборвал телефонные излияния Власов. — Вы очень нам помогли! — прочувственным голосом добавил он и положил трубку.
— Ну что — неужели нашли? — искренне удивился Калачев.
Власов с необыкновенно самодовольной рожей утвердительно кивнул Калачеву и повернулся к Белову:
— А из вашего оружия, милейший, оказывается, совершено пять убийств в четырех разбойных налетах. Каково?
— Да не может быть! — отмахнулся Белов. — Гарантирую — это просто ошибка!
— Уверены? — Власов склонился вперед, к Белову. — Совершенно уверены? Вот, при свидетелях я вас спрашиваю.
— Абсолютно. На все сто процентов. Этого не могло быть.
— Ясно, — удовлетворенный Власов откинулся на спинку стула. — Однако если вы, как только что утверждали, купили этот ствол с рук — откуда же у вас могла появиться такая уверенность, а? Все еще не поняли? Ага. Объясняю. Допустим, убийца вам этот пистолет и продал. Могло такое случиться? Вы утверждаете — нет! Отсюда вытекает немедленно, что уж в одном-то из двух случаев вы были неискренни. Либо когда утверждали, что купили его у незнакомого вам, постороннего лица, либо когда клялись, что стволик этот чист, как душа младенца. Верно я рассудил, Иван Петрович?
— Да. Похоже на то, что Николай Сергеевич хорошо знает историю этого пистолета, мне так показалось.
Белов ощутил, что влипает все глубже и глубже.
— И ведь глупость-то какая, Иван Петрович, — при свидетелях-то такое ляпнуть. Да и с двумя патронами сознаться: на даче, по воронам… Эх-х-х… Не было, надо было сказать, этих двух патронов нет — и все тут! Хоть на куски режьте — не было! А что касается предыстории пистолетика — так тут правильный ответ тоже очевиден — не знаю ничего, вам виднее.
Белов, давно уже понявший свою промашку, лихорадочно соображал. Было страшно обидно вляпаться столь просто. Уж ему-то, профессиональному художнику, лучшую половину жизни прокрутившемуся среди худсоветов, закупочных комиссий, комитетов, фондов, руководящей сволочи… А тут всего-то — какой-то паршивый старший следователь прокуратуры… По особо важным делам? Щенок по сравнению с любым презервативом из секретариата Московского отделения Союза художников! Обидно до слез!
Внезапно в голову Белову пришла мысль о том, что Власов и словом не обмолвился об их дневной стычке в мастерской Тренихина. Почему? Объяснение может быть только одно — он не хочет это вспоминать при Калачеве. Они оба ведут это дело. И скорее всего, у них есть какие-то игры, трения между собой. На этом можно попробовать сыграть. Вбить клин в эту брешь. Как человек Калачев в сто раз симпатичней, корректней козла Власова. Неужели между ними действительно трещинка? Проверить. Проверить!
— Я вам объясню без труда, почему я был уверен относительно чистоты пистолета, — спокойно сказал Белов. — Я — экстрасенс. Такие вещи я просто чувствую.
— Как сцепщик, которого не было? — съязвил Власов.
— Да. Именно так, — невозмутимо согласился Белов. — Как сцепщик, который был. Наличие своих экстрасенсорных способностей я легко могу доказать вам не сходя с места, здесь, сейчас, при свидетелях!
— О-о, мы были бы вам весьма признательны. — Власов повернулся к понятым: — Как, товарищи, мы вас не очень задерживаем?
— Да что вы, что вы! — заквакали наперебой понятые. — Нам жутко интересно.
— Тогда прошу! — кивнул Власов Белову. — Сэкстрасенсируйте нам тут что-нибудь такое этакое…
Белов напрягся, сконцентрировав свой взгляд у Владислава Львовича на переносице.
— Ага… Есть… — произнес он секунд через двадцать. — У вас есть дискомфортные ощущения… в правой руке!
— Еще бы нет! — обрадовался Власов. — Вы же сами мне вчера ее чуть-чуть не сломали! Болит до сих пор! Ничего себе телепатия: сам же, понимаешь, применил рукопожатие…
— А еще… — невозмутимо продолжил Белов. — У вас жутко болит шея. Тут вот — самое горло.
— Что? — по лицу Власова пронеслась искра замешательства, безусловно, замеченная всеми.
— Шея, — повторил Белов. — Горло. Или это тоже результат вчерашнего рукопожатия?
— Нет! — быстро ответил Власов. — Шея и горло у меня не болят вовсе. Вы не угадали!
— Тогда покрутите как следует головою, вот так, — предложил Белов, вращая своим подбородком во все стороны. — Ну, попробуйте!
— Это… Вы никакого права не имеете что-либо требовать здесь… — начал было Власов, но, почувствовав пристальное внимание окружающих, их недоверие и даже неприятие его, Власова, решил уступить: — Да, пожалуйста!…Уй… — тут же схватился он за шею, едва лишь попробовал крутануть головой. — О, как вступило вдруг только что! Из-за вас! — он зло сверкнул глазами на Белова.
— Да как из-за меня-то? — парировал Белов. — Я вас и пальцем не коснулся!
— Внушили, значит. Вы, вы!
— Ну, я ж и говорил вам, что я — экстрасенс!
Власов с громким стоном взялся за горло: потревоженная шея разболелась у него, видимо, всерьез.
Зрители стояли как статуи: потрясенные до основания. Только Иван Петрович Калачев казался скорее озадаченным, чем потрясенным.
— Ну, надо же мне было согласиться, — продолжал Власов, потирая шею. — Вот глупость!
— Нет, может, и не глупость, — тихо сказал Калачев, кинув быстрый, уважительный взгляд на Белова. — Во всем этом проглядывается некий смысл.
— Игра, — вставил Белов.
— А-а-а. — Власов хмыкнул. — Красивая и сложная игра. Прекрасно понимаю вас, Белов! Я, дескать, честен, простачок. Понятно. Наверное. Я вас недооценил. Вы фрукт, Белов! Вы еще тот финик! Мы сделаем по-другому. Иначе. Вот что, Николай Сергеевич. Прислушайтесь ко мне. Мы вам предъявим обвинение по двести восемнадцатой статье УК: незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия. Бумажки все оформим. Понятые — подпишут их. Так, что еще? Ага. Понятые — свободны! — раздраженным жестом Власов отмахнулся от понятых и, дождавшись, когда те покинут помещение, заключил: — Конечно, меру пресечения вам несколько придется изменить. Мы поместим вас под стражу.
— В тюрьму?
— Не совсем, конечно. Уж мы для вас тут что получше подберем, чтоб вы быстрей во всем сознались, дорогой. У нас-то тут, бывает, по двадцать-тридцать человек сидят. А камеры рассчитаны на восемь человек. — Власов снял трубку телефона: — Миша… Поищи там номер мне. На одного. Да. Человек хороший, Миш — художник. Ему подумать ночью надо. На ночь всего. Мы утром заберем. Ага. Звони, когда найдешь. Спасибо. — Власов положил трубку. — Вот о чем вам надлежит подумать, Николай Сергеевич. Поведай-ка ему, Иван Петрович, что ты обнаружил. Показывал мне, ну в записной-то книжке.
— Ага. Вот, Николай Сергеевич, — Калачев извлек записную книжку из кармана. — Я был на вашем вернисаже. Но вас я не беспокоил, ходил так, наблюдал, смотрел, в общем. И обратил внимание на то, что ваша подпись на картинах вот такая: «Н. Белов». А на восьми, тем самых, ну, сомнительных, что ль, акварелях, подписано иначе: «Николай Белов»… Сам я рисую плохо, но срисовал — видите? А днем сегодня вернисаж посетил наш эксперт, графолог, специалист. И он пришел к заключению, что все сомнительные акварели хоть и подписаны «Николай Белов», но подпись сделана не вами, а Тренихиным, — вот так! Поразительный, надо сказать, результат! Но вывод эксперта сомнению не подлежит, он убежден на сто процентов, совершенно точно. Мы образцы обоих почерков — и вашего, и почерка Тренихина — раздобыли, имеем на руках, тут уж вы не сомневайтесь. Так вот. Нам совершенно непонятно: почему Тренихин восемь своих рисунков вдруг взял и подписал: «Николай Белов». Похоже, ну, допустим, если вы его немного принудили, то он специально подписал не «Н. Белов», а «Николай Белов», — чтоб обратить внимание почитателей вашего таланта на этот факт. Впрочем, мне неясно также зачем, ради чего вам-то надо было принуждать Тренихина расписаться вашей фамилией? Почему вы сами не могли это сделать, когда решились на подлог?