Страница:
— Километров семьдесят-то — от железки?
— А то!
— И нет жилья, я вижу.
— Глухо. Сплошная ненаселенка. А ты, я гляжу, как раз туда и собрался, так, что ли?
— Да думаю…
— Ты там сдохнешь.
— Считаешь? Но ты, я вижу, пока что не сдох?
— А я там и не был.
— А что так? Неужели неинтересно?
Понимая, что карту ему скопировать не дадут, да и времени на это нет, Борис тянул резину, стараясь запомнить трассу и ориентиры, создав в памяти хотя бы абрис, крок.
— Закрыт район. Не с потолка же он закрыт. Наверняка причина есть.
— Может быть, есть. А может — и нет. Знаешь песню: «Много у нас херовин, каждый мудак — Бетховен»?
— Вот я про то-то и толкую: это узнаешь там уже, на своей, на собственной, на шкуре.
— А что, вот так — молодые, прыткие, вся жизнь впереди. А в запретную зону лезть — неужели неинтересно?
— Кому что, старик. Каждому свое. Есть ребята — и по крышам ходят. С закрытыми глазами. Ночью.
— Лунатики?
— Нет, идиоты. Будешь срисовывать? Пять минут у тебя еще есть. А карандаш и бумажки я дам.
— Да я запомнил. Спасибо. У меня память зрительная — во! Я же художник с мировым именем! — Борька поковырял грязным ногтем в зубах, а потом не без лихости высморкался перед чистюлей-туристом при помощи двух пальцев и, поклонившись — учтивее некуда — отплыл от стайки молодежи.
— Забавно, — сказал Борис, подходя к Белову. — Это место существует в природе.
— Какая тебе разница — существует оно или нет?
— Огромная! Что сцепщик не совсем гнал пургу. Какая-то доля истины в этой истории есть.
— А тут какая разница — есть доля истины или нет?
— Ну, как? Ну, все-таки. Интересно же!
— Пойдем. Метро открылось. Пока дойдем, как раз публика схлынет.
Они расстались перед зданием вокзала: Белову нужно было нырнуть вниз, в подземный переход, в метро. Борису же левее, за вокзал, за угол, за памятник Ленину и далее пешком по направлению к Красносельской, к Сокольникам.
Белов проводил его взглядом.
Борис завернул за угол и скрылся из вида.
На углу, за которым скрылся Борис, висел указатель: «Суточные кассы. Поезда дальнего следования».
Стрелка указывала за угол. Туда, куда завернул Борис.
Мастерская!
Конечно, следствие ведь привыкло иметь дело с людьми обычных профессий. Исходя из повседневного опыта, диктующего привычную череду следственных действий, они проверили квартиру, выяснили: не появлялся — ну, опечатали ее — конец. А для художника мастерская — второе место жизни и даже не второе, а первое. Были они там? Едва ли. Ведь Власов об этом и словом не обмолвился.
Белов понимал, что в его ситуации самый простой, надежный выход — это отыскать Бориса самому и представить его прокуратуре, угрозыску, ментам: «Нате, ешьте!»
От него тут же отстанут.
В глубине души Белов, конечно, не верил, что Борис канул в своей мастерской и лег там на дно. Это было очень не похоже на Тренихина: припадки творчества были у него, в общем-то, кратковременны: неделя, десять дней, ну, максимум дней пятнадцать, да и то! Он слишком выкладывался и разом выплескивал все, что копил: ему не нужна была размеренность, усидчивость и упорядоченность. Наоборот. Работая «на длинную дистанцию», Борис скисал. Так что в мастерской его, скорей всего, нет. Но, может, зашел, вернувшись в Москву, поработал дней пять и смотался? Может, там оставил координаты, записку?
Мастерские Белова и Тренихина располагались сравнительно недалеко одна от другой, и оба имели ключи от обеих мастерских. Это было не столько знак дружбы, символ доверия, что ли, сколько производственная необходимость: ведь в самый разгар работы может что-то понадобиться, именно то, что у тебя кончилось, а у соседа — горы немереные. В одиннадцать часов вечера, положим, за растворителем или бесцветным лаком в салон же не потащишься? Мало того, чужая мастерская могла служить прекрасным убежищем от назойливых гостей, когда надо было серьезно и интенсивно поработать. К нему в мастерскую припрется кто-нибудь, положим, из зануд, а там — Борис. «Белова нет и не предвидится». — «Почему я работаю здесь?» — «А у меня в мастерской оконные рамы меняют на стеклопакетные. Вот он меня и приютил — сам-то он свалил… По-моему, в Австрию. Или в Австралию? После двадцать шестого обещал быть». На самом же деле Белов в это же самое время плел нечто аналогичное нежданным гостям Тренихина, трудясь, естественно, в его мастерской.
Белов взвесил в руке связку ключей. Ключ от мастерской Бориса мгновенно выскочил из компании себе подобных, подчиняясь привычным движениям пальцев.
Дверь мастерской Бориса не была опечатана. Однако Белов не спешил ее открывать. Он внимательно осмотрел дверь — на предмет взлома. Если суммы, которыми сыпал Власов, соответствовали действительности, то мастерскую Бориса вполне могли уже обчистить сто раз. Ясно, что случись такое событие, оно пришлось бы как нельзя кстати следствию — ведь кражу можно было бы без труда списать на него, Белова. Что называется «заодно».
Нет, дверь явно не взламывали.
Белов отпер дверь. Вошел, разделся в «предбаннике».
Одного беглого взгляда, скользнувшего по мастерской, было вполне достаточно для Белова — нет, Борис не заходил сюда после их возвращения.
Все здесь было точно так же, как было до их отъезда в отпуск. Даже невымытые стаканы, из которых они пили «Метаксу» на посошок, перед отвалом на вокзал, так и стояли невымытыми.
Если бы Борис заглянул сюда, он бы перевернул бы все здесь вверх дном: работа у него всегда была сопряжена с лихорадочной нестабильностью души, своеобразным горением. Все передвигалось, переставлялось, кидалось на пол, билось и так далее. За час работы Тренихин устраивал такой пейзаж после битвы, что и старик Верещагин не сумел бы отобразить.
В мастерской бардак, разумеется, имел место быть, но бардак благочинный, старый, знакомый. Новый творческий взрыв здесь места не имел.
Белов также знал твердо, что просто прийти сюда и уйти Борис тоже не мог. В мастерскую он приходил с единственной целью — работать. И начинал сразу, порой даже не раздевшись. Заглянуть в мастерскую с какой-либо иной целью было для Бориса не столько даже кощунством или нелепостью, сколько плохим предзнаменованием.
— Пришел и не делаешь — зачем пришел? Пришел — и не можешь делать — это другое, это бывает, старик. Тогда не приходи. Ходи мимо, думай. В мастерской делать нечего.
Многие их коллеги, однако, ходили в мастерскую как на службу, на восемь часов в день, изолируясь от семьи и ожидая там вдохновенья наподобие транзитника в зале ожидания, перемежая эту подготовку к встрече с музой многозначительными охами, плетением заумных интриг по телефону, тяжкими размышлениями в благолепных позах перед мольбертом, а также дюжинкой пивка или партией в бридж с такими же «мастерами». Борис к подобному времяпровождению в мастерской относился крайне отрицательно: «не хочешь срать, не мучай жопу». Выпить в мастерской он, конечно, мог, и часто это делал — да — но лишь окончив что-то, поставив точку, но не перед работой и, уж конечно, не вместо работы. Выпить можно дома, а можно и в пивной.
Словом, Бориса здесь не было: это сразу стало ясно Белову без всяких экспертиз.
Но!
Здесь побывал кто-то другой: не Борис!
Пустые бутылки в углу не лежали, а стояли!
По старой, еще студенческой привычке выпитая бутылка клалась на бок. Полежав так, она уже минут через десять могла дать себя выдоить еще на сорок-пятьдесят капель и внести тем самым свою лепту в завершающую вечер «сливянку» (от глагола «сливать») — традиционный студенческий напиток, состоящий из смеси всего, что только пилось — коньяк, пиво, шампанское — все равно.
Никто, ни один человек из их компании не поставил бы пустую бутылку. Стоящая бутылка не может быть пустой по определению — это как бы еще «живая» посуда. Опустевший же флакон следовало «похоронить», положив на бок. Оставить пустую бутылку стоять, не удостоив ее погребения, воспринималось как предел цинизма, вершина святотатства. Никто из их компании не был способен на подобный акт вандализма. Традиция. Святое. Это уже въелось в кровь.
Бутылки из мастерских вывозились обычно не чаще чем раз в пятилетку. Обычно весной, в районе Пасхи тире Красной горки, устраивался радостный праздник «зеленого золота»: сдавали сразу пару десятков ящиков пустой посуды и весело отмечали, конечно, это «очищение углов». Борис давненько не справлял этот праздник, и вся посуда лежала здесь вот, в дальнем закутке мастерской, сложенная поленницей, как дрова: слой донышками к стенке, слой донышком наружу.
Теперь же вся посуда стояла, выстроенная в каре, занимавшее полностью закуток, а также и в линию, выстроенную вдоль дальней стенки и вьющуюся под окном эркера — этакая очередь в мавзолей.
Присмотревшись внимательнее, Белов заметил, что и работы Бориса кто-то передвигал, трогал. Сам Борька сроду бы не поставил холст лицевой стороной к себе, да еще и на свету: все время будешь цепляться глазом и либо возненавидишь картину, либо обязательно начнешь доводить ее «до ума», чуть-чуть «подправлять» и однозначно запорешь ее наконец, запилишь ее наконец в жопу.
Есть вещи, которые делать нельзя.
Но тут они были сделаны.
Здесь был кто-то чужой, и этот чужой похозяйничал. Немного.
Скользящий взгляд Белова вдруг уперся в этюд, сделанный Борисом еще весной — во время их совместной поездки в Абрамцево к Ганке Оганесян на шашлыки. Картина была маленькая — двадцать на тридцать и очень простая: Лена в ситцевом платье на фоне неба и облаков. Борис тогда еще, в мае, презентовал этот рисунок Белову, но как-то так получилось, что Белов забыл его сразу взять. А почему? А, вспомнил: было некуда положить! Этюдник был только у Тренихина, и он тогда сказал Борису: «Положи в этюдник к себе, я потом заберу, в Москве». Потом в Москве не забрал — все было как-то не с руки.
Теперь, глядя на рисунок, Белов подумал, что если с Борисом действительно что-то случилось непоправимое, то все это хозяйство будет описано, оприходовано и в конце концов частью полетит в помойку, частью же будет разворовано и продано-пропито за гроши. У Бориса не было абсолютно никого, кто мог бы претендовать на роль наследника.
Белов взял в руки рисунок и долго смотрел на него.
Возвращаясь мысленно к тому отлетевшему майскому дню, Белов вторично поймал себя на мысли о том, что он, где-то в глубине самого себя, уже допускает гибель, бесповоротное исчезновение Бориса из жизни в качестве события весьма и весьма возможного.
Подобрав с пола возле вешалки старый полиэтиленовый пакет, Белов аккуратно положил в него рисунок. После чего повесил пакет на ручку входной двери — чтобы не забыть, уходя, взять с собой.
Все оборачивалось как-то совсем уж невесело, необратимо.
Да, братцы, грустно!
Тихий стон донесся вдруг до уха Белова.
Стон раздался с дивана в углу мастерской под боковым окном. Диван был повернут к окну. От вешалки Белову была видна только задняя часть его спинки. Так было всегда, и именно с этой самой целью: случайно заглянувший в мастерскую коллега не смог бы узреть вмиг, что происходит на диване.
А на диване иногда происходило.
Стараясь двигаться как можно тише, Белов подкрался.
На диване, накрывшись пледом с головой, спал мужчина — если судить по ботинкам, торчавшим из-под пледа.
Судя опять же по тем же ботинкам, это был, безусловно, не Тренихин: ботинки были хоть и не очень стоптанные, но из дешевых, почти что казенные. И это не говоря уж о том, что Борис спал исключительно на животе, а этот субъект — на спине, причем сложив на груди руки: в позе покойника в гробу. Да и вообще, если б не легкий стон вперемежку с подхрапывающим свистом, пришельца можно было бы вполне принять за накрытый труп.
«Наверно, бомж, — подумал Белов. — Забрел, залил шары и рухнул в неге».
Бомжи, действительно, стали при демократии частыми гостями художественных мастерских и студий. Пользуясь периодическим отсутствием хозяев, бомжи практически безнаказанно взламывали помещения, крали дорогие материалы и инструмент, а иногда и просто хулиганили: напившись и разомлев в тепле, устраивали оргии, веселились, крепко любили друг друга, причем иногда очень крепко — испражняясь попутно на палитру или на холст — для юмора.
Однако обычно бомжи все же старались уйти — уйти по-английски, не прощаясь.
Этот застрял до полудня.
Но как же он попал сюда, не взломав двери?
И следы. Следы его присутствия более чем странны: поставил бутылки, пересмотрел работы. Да и прилег.
Вызвать ментов?
Но если бомж — пока суд да дело — слиняет в тумане, то на него, Белова, тут же прицепят репейником сочинительство очередной небывальщины. Кто-кто, а Власов-то не упустит!
Этого бомжа нужно взять теплым, — решил Белов.
Но как? Белов не умел брать теплыми спящих бомжей.
Его этому никогда не учили, да и жизненная практика Белова прошла далеко в стороне от спецназовской кухни.
«Стоп! — подумал Белов. — Рассуждаю холодно И трезво. У кого преимущества? У меня. Первое — преимущество положения. Я нахожусь здесь на законном основании, а этот козел — нет. Раз. Второе — элемент внезапности. Этот козел еще спит, а я уже думаю, как из него сделать пудинг. Третье — у меня руки — дай бог. А он-то едва ли чемпион Антарктиды по армрестлингу и, судя по его конституции и стонам — задохля, а не мужик: бумагу в сортире, небось, отрезает при помощи кровельных ножниц. Грубая сила на моей стороне. Это три».
Придя к логически безукоризненному выводу о том, что победа совершенно неизбежна, Белов, стараясь не дышать, перегнулся через спинку дивана и быстро, обеими руками впился сквозь плед в глотку спящего. В то же мгновение он почувствовал, как пойманная дичь затрепыхалась в стальной хватке, пытаясь вскинуться.
Белов сжал горло посильнее…
— Лежать, гнида!!
Нельзя никак допускать активности его рук: хоть они и слабее, конечно, но вдруг что — бритва, прием, еще что-нибудь. Еще сильнее за горло его — блокировать, на хрен, дыхание.
— Лежать! Засучил ножками? Гортань сорву — дернешься!
Невзирая на предупреждение, жертва дернулась.
Белов тут же поднажал еще и еще. Ага! Накось! Тело на диване внезапно обмякло, стало каким-то тряпичным, сливаясь с накрывавшим его пледом в нечто единое, однородное и никакими силами уже не делимое.
Он немедленно ослабил хватку и даже снял с горла левую руку — жертва полностью потеряла не только способность к сопротивлению, но, видно, последнюю возможность бороться за лучшую долю и теплое место под солнцем.
«Неужто я нечаянно придавил его?» — испуганно подумал Белов, откидывая левой рукой плед с лица кандидата в покойники.
Под пледом, вращая выпученными маслинами глаз, пускала предпоследние пузыри бордовая рожа Власова Владислава Львовича — старшего следователя по особо важным делам Прокуратуры РФ.
— Вы?!? — Белов потерял дар речи.
— От…ве…тите!… — зашипел следователь, проглотив первый шмат воздуха.
Однако победа над «бомжом» придала силы Белову. Он уже не считал нужным терпеть хамство этого придурка.
— Как вы здесь оказались, любезный? — Белов снова склонился к Власову и снова взялся за него: на сей раз забрав в пригоршню правой руки следовательский подбородок. — И что ты здесь делаешь, падаль?
Неожиданно Власов выкрутился мыльным ужом и, проявив немыслимую прыть, отскочил от Белова на метр.
— …Я…мне… Не подходить ко мне! — Власов выхватил из наплечной кобуры свой штатный «ПМ» и направил ствол на Белова. — Предупреждаю: я при исполнении!
— Храпишь ты сильно. При исполнении, — довольно миролюбиво заметил Белов.
— Не ваше дело, зачем и как я храплю! — отбрил Власов и, не сводя глаз и ствола с Белова, распахнул левой рукой окно. — Ко мне! — крикнул он, адресуясь куда-то во двор. — Быстрее!! Сюда!!! — голос его звучал в мастерской неестественно, дико, до нелепости громко. Даже стекла, не выдержав, возмущенно задребезжали в рамах, а с тополей за окном полетела пожухлая листва.
Внизу за окном что-то хрустнуло резко — словно костями об дерево, лихорадочно застучало каблуками по асфальту, захлопало дверьми, дробно вознеслось по лестнице…
Не прошло и пяти секунд, как в мастерской нарисовались двое понятых с участковым. Слегка обалдевшие понятые были взъерошены, а мент, имевший рожу сугубо решительную, сжимал правой клешней неизменный «ПМ», а левой — не менее пятнадцати фишек домино сразу.
Вбежав, участковый и понятые остановились как вкопанные: мирная, идиллическая картина, представшая перед их взорами, совершенно не соответствовала истерическому накалу, содержащемуся в истошном призыве следователя.
— Что стряслось-то?
— Вот, полюбуйтесь, — приосанившись в присутствии подмоги, предложил Власов. — Наша засада не оказалась напрасной. Результат налицо: вор взят с поличным. А действовал он решительно и максимально нагло — обратите внимание — средь бела дня вскрыл дверь. Уверен был в своей безнаказанности.
— А где же он, вор? — ничего не понимая, спросил участковый у Власова. — Здравствуйте, Николай Сергеевич. — Засунув на секунду «ПМ» под мышку левой руки, участковый протянул освободившуюся правую Белову: — Давненько не виделись, в отпуске, чай, отдыхали?
— Вы тоже его знаете? — обрадовался Власов. — Личность, гляжу я, известная?
Понятые, решив, что вопрос следователя адресован к ним, оживились:
— Нам ли Колю не знать! — сказал один. — Это ж Бориса Тренихина лучший друг! Он тоже, как и Борька, — художник известнейший!
— И вы его знаете? — повернулся Власов ко второму понятому.
— Ну так! Сто лет. Я еще в техникуме когда учился, он меня с локтя водку пить научил: ставишь стакан — полный! — на согнутый локоть и, не касаясь руками, до дна запузыриваешь…
— Уважаемый человек! — подтвердил участковый.
— А почему этот ваш уважаемый человек воровать сюда ходит? — Власов решительно не желал сдаваться.
— Действительно, — участковый решил слегка потрафить следователю из прокуратуры, большому, видать, начальнику: — Что же вы, Николай Сергеевич, известный, всеми уважаемый человек — и ходите сюда воровать? Удивительно даже. Других мест у вас, что ли, нету?
— А что, — сразу подметил Власов. — Он уже попадался и раньше здесь?
— Нет, — простодушно ответил мент. — Никогда раньше он здесь не попадался.
— Раньше не попадался, значит, безнаказанно воровал, а тут как раз-то и вляпался!
— Во что я вляпался? — поинтересовался Белов. — Только в вас, Владислав Львович. Кроме вас здесь больше и вляпаться-то не во что.
Понятые дружно заржали, уловив намек.
— Вы смейтесь, смейтесь… — злобно кивнул следователь. — Мы протокол сейчас оформим.
— Да ты чего?! — утирая слезы, выступившие от смеха, спросил один из понятых. — Ты, следователь, видать, сегодня с утра уху ел, — он подмигнул Белову, давая понять, что и он, Полтавцев Андрей Иванович, тоже мастер каламбурить. — Они ж с Тренихиным не разлей вода. Вносить-выносить — все у них общее. Ну, кроме баб и паспортных данных — это вот у каждого свое. Какое воровство? О чем ты, голубь сизый?
Власов очень не любил фамильярного обращения со своей персоной.
— Как образом вы попали в мастерскую? — переключился тут же он на Белова.
— Вошел через дверь ногами, — ответил спокойно и честно Белов. — А вы?
— Здесь я задаю вопросы! — заметил Власов.
— И я, — ответил Белов.
— Откуда у вас ключ?
— Из кармана. А у вас?
— Подделали ключ?
— Нет, мне Борис его дал. А вам?
— Предупреждаю вас: мне надоел ваш тон!
— Сам ты мудозвон, — прикинувшись глухим, грубо ответил Белов.
— Так. — Власов кивнул. — И это тоже я запомню.
— А если и забудете, тоже не беда! — успокоил его Андрей Полтавцев, понятой. — Я вам всегда напомню, что вы мудозвон. Вы, главное, не напрягайтесь так!
— Шея болит, — сказал вдруг Власов совершенно серьезно, с гримасой страдания. — Повернулся, видимо, нескладно.
— Это скоро пройдет, — многообещающим тоном заверил его Белов. — Главное: шея пока цела.
— А хомут-то еще найдется, — подхватил Полтавцев.
— Ну, хорошо, — подвел итог Власов и повернулся к участковому, кивая на Белова: — Давайте-ка его пока что в отделение!
Однако участковому эта мысль не пришлась по душе. Следователь явно не нравился ему.
— Не вижу оснований для задержания, простите. Личность установлена. Нарушения места не имели. Зачем же в отделение? С какой, простите, целью?
— Поговори у меня здесь! — прикрикнул Власов начальственно.
Но участкового, видно, уже закусило.
— А где ж мне еще говорить, если не здесь? — удивился он. — Ведь я и сам здесь. Не могу же я быть здесь, а поговорить — это где-то, значит, там? У вас, товарищ следователь, правда шея болит? А еще выше не болит? Нет жалоб на голову?
— Ай да Прохор! — похвалил Полтавцев участкового. — Может ведь! Может, когда захочет!
Власов начал осознавать, что потерпел поражение. Его ищущий выхода взгляд заскользил по стенам, полу, избегая лиц. И вдруг он увидел пакет, валяющийся у входной двери.
— Ага. А это что? — он выхватил из пакета рисунок и потряс им перед глазами Белова. — Уже собрался выносить? Не так, а?
Сознаваться в создавшейся ситуации или объяснять что-либо было безумно, бессмысленно.
— Не знаю. В первый раз вижу.
— Ну? Правда, что ли? Не-ет, это вы его упаковали. Вы! — Власов напирал, вытягивая признание. — Не я же картинку в пакет сунул и — к двери? Не я, — так, стало быть — вы! А, понял! — Власов вдруг издевательски хохотнул. — Наверно, вам этот рисунок пропавший Борис Тренихин подарил, и вы пришли забрать теперь свое? Или здесь изображена ваша жена, может быть?
— Нет, — с тяжелым чувством Белов отрицательно качнул головой. — Здесь изображена не жена…
— А кто?
Что было ответить?
Белов вдруг возненавидел себя, свою нерешительность, свою приверженность к свободной холостой жизни. Внезапно ему стало жалко Елену — эту, замершую в белом ситцевом платье с васильками на фоне голубого неба и белых, веселых, майских кучевых облаков. Ему стало так обидно за нее и стыдно за себя, что он просто продохнуть не мог: вот накатило-то!
Он потерял дар речи и только невнятно махнул рукой.
— Так кто?
Полтавцев, видя, что Коле Белову не по себе, тут же пришел на выручку. Слегка коснувшись плеча следователя, он привлек его внимание к себе. Власов резко повернулся к Полтавцеву, демонстрируя рисунок.
— Вы знаете кто? Тогда опознайте! Кто?!?
— Как кто?! Да конь в пальто!
Тут уж и участковый Прохор, не удержавшись, захохотал в голос, прижимая «ПМ» и кости домино к голове:
— О-хо-хо, блин! Опознал!
Было понятно как день, что его вызывающее, предельно грубое обращение со следователем не облегчило положение. Теперь можно было играть только на выигрыш: мягкая стратегия, состоящая в спускании дела на тормозах, исключалась. Владислав Львович тварь злопамятная: по роже его это было видно невооруженным глазом, без мелкоскопа.
Власов не отступит, эта мразь не даст слабины. Каждое лыко теперь будет втыкаться в строку, с силой и скрежетом, «по самое не балуйся» — как водится.
В будущем маячил простой выбор: либо сокрушительное поражение Власова, либо… Победа или смерть, одним словом. Для победы нужно только одно: разыскать Бориса.
Белов поймал себя на мысли, понял вдруг задним числом, что смех смехом, а он хамил следователю, уже решив подсознательно, приняв и утвердив в качестве единственного плана самое рискованное — сорваться вслед за Борисом на Приполярный. Действительно, в этом случае дым, который уже повалил из ноздрей и ушей Власова, уже не будет его, Белова, касаться. Поди, достань его там, в глуши лесной!
Обратно вернуться в Москву можно либо с Борисом, либо…
Лучше не думать!
Борьке действительно некуда было деться в тот день. Вероятность того, что Борька рванул именно туда, высока — девяносто девять процентов.
Но что это дает реально для поиска? А ничего! Практически ничего.
Перед глазами Белова поплыл максимально приближенный к реальной жизни расклад: вот он приехал туда, на этот разъезд, один перегон не доезжая до Инты. Спрыгнул на щебенку, устилающую пути. Перрона, конечно же, нет.
Дальше? Покосившаяся будка стрелочника. Вдали леспромхоз, рядом с ним лагерь. Далекая ажурная башня ретранслятора, торчащая над лесом. Да, лес. Кругом лес. И не прогулочный, подмосковный, и даже не вологодские чащобы, а чахлая, насыщенная ледяной прозрачной водой, непроходимая, враждебная и человеку и зверю приполярная тайга. Лесотундра. Болота. Голые, застывшие во льду и в фирне сизые горы — хребет за хребтом — сотни тысяч замерзших под ледяными ветрами квадратных километров.
И никаких следов. Как тут искать? Тем паче он, Белов, не хант, не манси, не чингачгук — не следопыт, одним словом.
Да и какие, к черту, следы сохранятся столько времени? Как один человек может разыскать другого в безбрежности диких мест, да еще после истечения многих дней?
— А то!
— И нет жилья, я вижу.
— Глухо. Сплошная ненаселенка. А ты, я гляжу, как раз туда и собрался, так, что ли?
— Да думаю…
— Ты там сдохнешь.
— Считаешь? Но ты, я вижу, пока что не сдох?
— А я там и не был.
— А что так? Неужели неинтересно?
Понимая, что карту ему скопировать не дадут, да и времени на это нет, Борис тянул резину, стараясь запомнить трассу и ориентиры, создав в памяти хотя бы абрис, крок.
— Закрыт район. Не с потолка же он закрыт. Наверняка причина есть.
— Может быть, есть. А может — и нет. Знаешь песню: «Много у нас херовин, каждый мудак — Бетховен»?
— Вот я про то-то и толкую: это узнаешь там уже, на своей, на собственной, на шкуре.
— А что, вот так — молодые, прыткие, вся жизнь впереди. А в запретную зону лезть — неужели неинтересно?
— Кому что, старик. Каждому свое. Есть ребята — и по крышам ходят. С закрытыми глазами. Ночью.
— Лунатики?
— Нет, идиоты. Будешь срисовывать? Пять минут у тебя еще есть. А карандаш и бумажки я дам.
— Да я запомнил. Спасибо. У меня память зрительная — во! Я же художник с мировым именем! — Борька поковырял грязным ногтем в зубах, а потом не без лихости высморкался перед чистюлей-туристом при помощи двух пальцев и, поклонившись — учтивее некуда — отплыл от стайки молодежи.
— Забавно, — сказал Борис, подходя к Белову. — Это место существует в природе.
— Какая тебе разница — существует оно или нет?
— Огромная! Что сцепщик не совсем гнал пургу. Какая-то доля истины в этой истории есть.
— А тут какая разница — есть доля истины или нет?
— Ну, как? Ну, все-таки. Интересно же!
— Пойдем. Метро открылось. Пока дойдем, как раз публика схлынет.
Они расстались перед зданием вокзала: Белову нужно было нырнуть вниз, в подземный переход, в метро. Борису же левее, за вокзал, за угол, за памятник Ленину и далее пешком по направлению к Красносельской, к Сокольникам.
Белов проводил его взглядом.
Борис завернул за угол и скрылся из вида.
На углу, за которым скрылся Борис, висел указатель: «Суточные кассы. Поезда дальнего следования».
Стрелка указывала за угол. Туда, куда завернул Борис.
* * *
«Вот что он не учел, следователь… — подумал Белов. — Он не учел, что у Бориса была еще одна точка, в которую он мог двинуть с вокзала. И скорей всего, туда и двинул».Мастерская!
Конечно, следствие ведь привыкло иметь дело с людьми обычных профессий. Исходя из повседневного опыта, диктующего привычную череду следственных действий, они проверили квартиру, выяснили: не появлялся — ну, опечатали ее — конец. А для художника мастерская — второе место жизни и даже не второе, а первое. Были они там? Едва ли. Ведь Власов об этом и словом не обмолвился.
Белов понимал, что в его ситуации самый простой, надежный выход — это отыскать Бориса самому и представить его прокуратуре, угрозыску, ментам: «Нате, ешьте!»
От него тут же отстанут.
В глубине души Белов, конечно, не верил, что Борис канул в своей мастерской и лег там на дно. Это было очень не похоже на Тренихина: припадки творчества были у него, в общем-то, кратковременны: неделя, десять дней, ну, максимум дней пятнадцать, да и то! Он слишком выкладывался и разом выплескивал все, что копил: ему не нужна была размеренность, усидчивость и упорядоченность. Наоборот. Работая «на длинную дистанцию», Борис скисал. Так что в мастерской его, скорей всего, нет. Но, может, зашел, вернувшись в Москву, поработал дней пять и смотался? Может, там оставил координаты, записку?
Мастерские Белова и Тренихина располагались сравнительно недалеко одна от другой, и оба имели ключи от обеих мастерских. Это было не столько знак дружбы, символ доверия, что ли, сколько производственная необходимость: ведь в самый разгар работы может что-то понадобиться, именно то, что у тебя кончилось, а у соседа — горы немереные. В одиннадцать часов вечера, положим, за растворителем или бесцветным лаком в салон же не потащишься? Мало того, чужая мастерская могла служить прекрасным убежищем от назойливых гостей, когда надо было серьезно и интенсивно поработать. К нему в мастерскую припрется кто-нибудь, положим, из зануд, а там — Борис. «Белова нет и не предвидится». — «Почему я работаю здесь?» — «А у меня в мастерской оконные рамы меняют на стеклопакетные. Вот он меня и приютил — сам-то он свалил… По-моему, в Австрию. Или в Австралию? После двадцать шестого обещал быть». На самом же деле Белов в это же самое время плел нечто аналогичное нежданным гостям Тренихина, трудясь, естественно, в его мастерской.
Белов взвесил в руке связку ключей. Ключ от мастерской Бориса мгновенно выскочил из компании себе подобных, подчиняясь привычным движениям пальцев.
Дверь мастерской Бориса не была опечатана. Однако Белов не спешил ее открывать. Он внимательно осмотрел дверь — на предмет взлома. Если суммы, которыми сыпал Власов, соответствовали действительности, то мастерскую Бориса вполне могли уже обчистить сто раз. Ясно, что случись такое событие, оно пришлось бы как нельзя кстати следствию — ведь кражу можно было бы без труда списать на него, Белова. Что называется «заодно».
Нет, дверь явно не взламывали.
Белов отпер дверь. Вошел, разделся в «предбаннике».
Одного беглого взгляда, скользнувшего по мастерской, было вполне достаточно для Белова — нет, Борис не заходил сюда после их возвращения.
Все здесь было точно так же, как было до их отъезда в отпуск. Даже невымытые стаканы, из которых они пили «Метаксу» на посошок, перед отвалом на вокзал, так и стояли невымытыми.
Если бы Борис заглянул сюда, он бы перевернул бы все здесь вверх дном: работа у него всегда была сопряжена с лихорадочной нестабильностью души, своеобразным горением. Все передвигалось, переставлялось, кидалось на пол, билось и так далее. За час работы Тренихин устраивал такой пейзаж после битвы, что и старик Верещагин не сумел бы отобразить.
В мастерской бардак, разумеется, имел место быть, но бардак благочинный, старый, знакомый. Новый творческий взрыв здесь места не имел.
Белов также знал твердо, что просто прийти сюда и уйти Борис тоже не мог. В мастерскую он приходил с единственной целью — работать. И начинал сразу, порой даже не раздевшись. Заглянуть в мастерскую с какой-либо иной целью было для Бориса не столько даже кощунством или нелепостью, сколько плохим предзнаменованием.
— Пришел и не делаешь — зачем пришел? Пришел — и не можешь делать — это другое, это бывает, старик. Тогда не приходи. Ходи мимо, думай. В мастерской делать нечего.
Многие их коллеги, однако, ходили в мастерскую как на службу, на восемь часов в день, изолируясь от семьи и ожидая там вдохновенья наподобие транзитника в зале ожидания, перемежая эту подготовку к встрече с музой многозначительными охами, плетением заумных интриг по телефону, тяжкими размышлениями в благолепных позах перед мольбертом, а также дюжинкой пивка или партией в бридж с такими же «мастерами». Борис к подобному времяпровождению в мастерской относился крайне отрицательно: «не хочешь срать, не мучай жопу». Выпить в мастерской он, конечно, мог, и часто это делал — да — но лишь окончив что-то, поставив точку, но не перед работой и, уж конечно, не вместо работы. Выпить можно дома, а можно и в пивной.
Словом, Бориса здесь не было: это сразу стало ясно Белову без всяких экспертиз.
Но!
Здесь побывал кто-то другой: не Борис!
Пустые бутылки в углу не лежали, а стояли!
По старой, еще студенческой привычке выпитая бутылка клалась на бок. Полежав так, она уже минут через десять могла дать себя выдоить еще на сорок-пятьдесят капель и внести тем самым свою лепту в завершающую вечер «сливянку» (от глагола «сливать») — традиционный студенческий напиток, состоящий из смеси всего, что только пилось — коньяк, пиво, шампанское — все равно.
Никто, ни один человек из их компании не поставил бы пустую бутылку. Стоящая бутылка не может быть пустой по определению — это как бы еще «живая» посуда. Опустевший же флакон следовало «похоронить», положив на бок. Оставить пустую бутылку стоять, не удостоив ее погребения, воспринималось как предел цинизма, вершина святотатства. Никто из их компании не был способен на подобный акт вандализма. Традиция. Святое. Это уже въелось в кровь.
Бутылки из мастерских вывозились обычно не чаще чем раз в пятилетку. Обычно весной, в районе Пасхи тире Красной горки, устраивался радостный праздник «зеленого золота»: сдавали сразу пару десятков ящиков пустой посуды и весело отмечали, конечно, это «очищение углов». Борис давненько не справлял этот праздник, и вся посуда лежала здесь вот, в дальнем закутке мастерской, сложенная поленницей, как дрова: слой донышками к стенке, слой донышком наружу.
Теперь же вся посуда стояла, выстроенная в каре, занимавшее полностью закуток, а также и в линию, выстроенную вдоль дальней стенки и вьющуюся под окном эркера — этакая очередь в мавзолей.
Присмотревшись внимательнее, Белов заметил, что и работы Бориса кто-то передвигал, трогал. Сам Борька сроду бы не поставил холст лицевой стороной к себе, да еще и на свету: все время будешь цепляться глазом и либо возненавидишь картину, либо обязательно начнешь доводить ее «до ума», чуть-чуть «подправлять» и однозначно запорешь ее наконец, запилишь ее наконец в жопу.
Есть вещи, которые делать нельзя.
Но тут они были сделаны.
Здесь был кто-то чужой, и этот чужой похозяйничал. Немного.
Скользящий взгляд Белова вдруг уперся в этюд, сделанный Борисом еще весной — во время их совместной поездки в Абрамцево к Ганке Оганесян на шашлыки. Картина была маленькая — двадцать на тридцать и очень простая: Лена в ситцевом платье на фоне неба и облаков. Борис тогда еще, в мае, презентовал этот рисунок Белову, но как-то так получилось, что Белов забыл его сразу взять. А почему? А, вспомнил: было некуда положить! Этюдник был только у Тренихина, и он тогда сказал Борису: «Положи в этюдник к себе, я потом заберу, в Москве». Потом в Москве не забрал — все было как-то не с руки.
Теперь, глядя на рисунок, Белов подумал, что если с Борисом действительно что-то случилось непоправимое, то все это хозяйство будет описано, оприходовано и в конце концов частью полетит в помойку, частью же будет разворовано и продано-пропито за гроши. У Бориса не было абсолютно никого, кто мог бы претендовать на роль наследника.
Белов взял в руки рисунок и долго смотрел на него.
Возвращаясь мысленно к тому отлетевшему майскому дню, Белов вторично поймал себя на мысли о том, что он, где-то в глубине самого себя, уже допускает гибель, бесповоротное исчезновение Бориса из жизни в качестве события весьма и весьма возможного.
Подобрав с пола возле вешалки старый полиэтиленовый пакет, Белов аккуратно положил в него рисунок. После чего повесил пакет на ручку входной двери — чтобы не забыть, уходя, взять с собой.
Все оборачивалось как-то совсем уж невесело, необратимо.
Да, братцы, грустно!
Тихий стон донесся вдруг до уха Белова.
Стон раздался с дивана в углу мастерской под боковым окном. Диван был повернут к окну. От вешалки Белову была видна только задняя часть его спинки. Так было всегда, и именно с этой самой целью: случайно заглянувший в мастерскую коллега не смог бы узреть вмиг, что происходит на диване.
А на диване иногда происходило.
Стараясь двигаться как можно тише, Белов подкрался.
На диване, накрывшись пледом с головой, спал мужчина — если судить по ботинкам, торчавшим из-под пледа.
Судя опять же по тем же ботинкам, это был, безусловно, не Тренихин: ботинки были хоть и не очень стоптанные, но из дешевых, почти что казенные. И это не говоря уж о том, что Борис спал исключительно на животе, а этот субъект — на спине, причем сложив на груди руки: в позе покойника в гробу. Да и вообще, если б не легкий стон вперемежку с подхрапывающим свистом, пришельца можно было бы вполне принять за накрытый труп.
«Наверно, бомж, — подумал Белов. — Забрел, залил шары и рухнул в неге».
Бомжи, действительно, стали при демократии частыми гостями художественных мастерских и студий. Пользуясь периодическим отсутствием хозяев, бомжи практически безнаказанно взламывали помещения, крали дорогие материалы и инструмент, а иногда и просто хулиганили: напившись и разомлев в тепле, устраивали оргии, веселились, крепко любили друг друга, причем иногда очень крепко — испражняясь попутно на палитру или на холст — для юмора.
Однако обычно бомжи все же старались уйти — уйти по-английски, не прощаясь.
Этот застрял до полудня.
Но как же он попал сюда, не взломав двери?
И следы. Следы его присутствия более чем странны: поставил бутылки, пересмотрел работы. Да и прилег.
Вызвать ментов?
Но если бомж — пока суд да дело — слиняет в тумане, то на него, Белова, тут же прицепят репейником сочинительство очередной небывальщины. Кто-кто, а Власов-то не упустит!
Этого бомжа нужно взять теплым, — решил Белов.
Но как? Белов не умел брать теплыми спящих бомжей.
Его этому никогда не учили, да и жизненная практика Белова прошла далеко в стороне от спецназовской кухни.
«Стоп! — подумал Белов. — Рассуждаю холодно И трезво. У кого преимущества? У меня. Первое — преимущество положения. Я нахожусь здесь на законном основании, а этот козел — нет. Раз. Второе — элемент внезапности. Этот козел еще спит, а я уже думаю, как из него сделать пудинг. Третье — у меня руки — дай бог. А он-то едва ли чемпион Антарктиды по армрестлингу и, судя по его конституции и стонам — задохля, а не мужик: бумагу в сортире, небось, отрезает при помощи кровельных ножниц. Грубая сила на моей стороне. Это три».
Придя к логически безукоризненному выводу о том, что победа совершенно неизбежна, Белов, стараясь не дышать, перегнулся через спинку дивана и быстро, обеими руками впился сквозь плед в глотку спящего. В то же мгновение он почувствовал, как пойманная дичь затрепыхалась в стальной хватке, пытаясь вскинуться.
Белов сжал горло посильнее…
— Лежать, гнида!!
Нельзя никак допускать активности его рук: хоть они и слабее, конечно, но вдруг что — бритва, прием, еще что-нибудь. Еще сильнее за горло его — блокировать, на хрен, дыхание.
— Лежать! Засучил ножками? Гортань сорву — дернешься!
Невзирая на предупреждение, жертва дернулась.
Белов тут же поднажал еще и еще. Ага! Накось! Тело на диване внезапно обмякло, стало каким-то тряпичным, сливаясь с накрывавшим его пледом в нечто единое, однородное и никакими силами уже не делимое.
Он немедленно ослабил хватку и даже снял с горла левую руку — жертва полностью потеряла не только способность к сопротивлению, но, видно, последнюю возможность бороться за лучшую долю и теплое место под солнцем.
«Неужто я нечаянно придавил его?» — испуганно подумал Белов, откидывая левой рукой плед с лица кандидата в покойники.
Под пледом, вращая выпученными маслинами глаз, пускала предпоследние пузыри бордовая рожа Власова Владислава Львовича — старшего следователя по особо важным делам Прокуратуры РФ.
— Вы?!? — Белов потерял дар речи.
— От…ве…тите!… — зашипел следователь, проглотив первый шмат воздуха.
Однако победа над «бомжом» придала силы Белову. Он уже не считал нужным терпеть хамство этого придурка.
— Как вы здесь оказались, любезный? — Белов снова склонился к Власову и снова взялся за него: на сей раз забрав в пригоршню правой руки следовательский подбородок. — И что ты здесь делаешь, падаль?
Неожиданно Власов выкрутился мыльным ужом и, проявив немыслимую прыть, отскочил от Белова на метр.
— …Я…мне… Не подходить ко мне! — Власов выхватил из наплечной кобуры свой штатный «ПМ» и направил ствол на Белова. — Предупреждаю: я при исполнении!
— Храпишь ты сильно. При исполнении, — довольно миролюбиво заметил Белов.
— Не ваше дело, зачем и как я храплю! — отбрил Власов и, не сводя глаз и ствола с Белова, распахнул левой рукой окно. — Ко мне! — крикнул он, адресуясь куда-то во двор. — Быстрее!! Сюда!!! — голос его звучал в мастерской неестественно, дико, до нелепости громко. Даже стекла, не выдержав, возмущенно задребезжали в рамах, а с тополей за окном полетела пожухлая листва.
Внизу за окном что-то хрустнуло резко — словно костями об дерево, лихорадочно застучало каблуками по асфальту, захлопало дверьми, дробно вознеслось по лестнице…
Не прошло и пяти секунд, как в мастерской нарисовались двое понятых с участковым. Слегка обалдевшие понятые были взъерошены, а мент, имевший рожу сугубо решительную, сжимал правой клешней неизменный «ПМ», а левой — не менее пятнадцати фишек домино сразу.
Вбежав, участковый и понятые остановились как вкопанные: мирная, идиллическая картина, представшая перед их взорами, совершенно не соответствовала истерическому накалу, содержащемуся в истошном призыве следователя.
— Что стряслось-то?
— Вот, полюбуйтесь, — приосанившись в присутствии подмоги, предложил Власов. — Наша засада не оказалась напрасной. Результат налицо: вор взят с поличным. А действовал он решительно и максимально нагло — обратите внимание — средь бела дня вскрыл дверь. Уверен был в своей безнаказанности.
— А где же он, вор? — ничего не понимая, спросил участковый у Власова. — Здравствуйте, Николай Сергеевич. — Засунув на секунду «ПМ» под мышку левой руки, участковый протянул освободившуюся правую Белову: — Давненько не виделись, в отпуске, чай, отдыхали?
— Вы тоже его знаете? — обрадовался Власов. — Личность, гляжу я, известная?
Понятые, решив, что вопрос следователя адресован к ним, оживились:
— Нам ли Колю не знать! — сказал один. — Это ж Бориса Тренихина лучший друг! Он тоже, как и Борька, — художник известнейший!
— И вы его знаете? — повернулся Власов ко второму понятому.
— Ну так! Сто лет. Я еще в техникуме когда учился, он меня с локтя водку пить научил: ставишь стакан — полный! — на согнутый локоть и, не касаясь руками, до дна запузыриваешь…
— Уважаемый человек! — подтвердил участковый.
— А почему этот ваш уважаемый человек воровать сюда ходит? — Власов решительно не желал сдаваться.
— Действительно, — участковый решил слегка потрафить следователю из прокуратуры, большому, видать, начальнику: — Что же вы, Николай Сергеевич, известный, всеми уважаемый человек — и ходите сюда воровать? Удивительно даже. Других мест у вас, что ли, нету?
— А что, — сразу подметил Власов. — Он уже попадался и раньше здесь?
— Нет, — простодушно ответил мент. — Никогда раньше он здесь не попадался.
— Раньше не попадался, значит, безнаказанно воровал, а тут как раз-то и вляпался!
— Во что я вляпался? — поинтересовался Белов. — Только в вас, Владислав Львович. Кроме вас здесь больше и вляпаться-то не во что.
Понятые дружно заржали, уловив намек.
— Вы смейтесь, смейтесь… — злобно кивнул следователь. — Мы протокол сейчас оформим.
— Да ты чего?! — утирая слезы, выступившие от смеха, спросил один из понятых. — Ты, следователь, видать, сегодня с утра уху ел, — он подмигнул Белову, давая понять, что и он, Полтавцев Андрей Иванович, тоже мастер каламбурить. — Они ж с Тренихиным не разлей вода. Вносить-выносить — все у них общее. Ну, кроме баб и паспортных данных — это вот у каждого свое. Какое воровство? О чем ты, голубь сизый?
Власов очень не любил фамильярного обращения со своей персоной.
— Как образом вы попали в мастерскую? — переключился тут же он на Белова.
— Вошел через дверь ногами, — ответил спокойно и честно Белов. — А вы?
— Здесь я задаю вопросы! — заметил Власов.
— И я, — ответил Белов.
— Откуда у вас ключ?
— Из кармана. А у вас?
— Подделали ключ?
— Нет, мне Борис его дал. А вам?
— Предупреждаю вас: мне надоел ваш тон!
— Сам ты мудозвон, — прикинувшись глухим, грубо ответил Белов.
— Так. — Власов кивнул. — И это тоже я запомню.
— А если и забудете, тоже не беда! — успокоил его Андрей Полтавцев, понятой. — Я вам всегда напомню, что вы мудозвон. Вы, главное, не напрягайтесь так!
— Шея болит, — сказал вдруг Власов совершенно серьезно, с гримасой страдания. — Повернулся, видимо, нескладно.
— Это скоро пройдет, — многообещающим тоном заверил его Белов. — Главное: шея пока цела.
— А хомут-то еще найдется, — подхватил Полтавцев.
— Ну, хорошо, — подвел итог Власов и повернулся к участковому, кивая на Белова: — Давайте-ка его пока что в отделение!
Однако участковому эта мысль не пришлась по душе. Следователь явно не нравился ему.
— Не вижу оснований для задержания, простите. Личность установлена. Нарушения места не имели. Зачем же в отделение? С какой, простите, целью?
— Поговори у меня здесь! — прикрикнул Власов начальственно.
Но участкового, видно, уже закусило.
— А где ж мне еще говорить, если не здесь? — удивился он. — Ведь я и сам здесь. Не могу же я быть здесь, а поговорить — это где-то, значит, там? У вас, товарищ следователь, правда шея болит? А еще выше не болит? Нет жалоб на голову?
— Ай да Прохор! — похвалил Полтавцев участкового. — Может ведь! Может, когда захочет!
Власов начал осознавать, что потерпел поражение. Его ищущий выхода взгляд заскользил по стенам, полу, избегая лиц. И вдруг он увидел пакет, валяющийся у входной двери.
— Ага. А это что? — он выхватил из пакета рисунок и потряс им перед глазами Белова. — Уже собрался выносить? Не так, а?
Сознаваться в создавшейся ситуации или объяснять что-либо было безумно, бессмысленно.
— Не знаю. В первый раз вижу.
— Ну? Правда, что ли? Не-ет, это вы его упаковали. Вы! — Власов напирал, вытягивая признание. — Не я же картинку в пакет сунул и — к двери? Не я, — так, стало быть — вы! А, понял! — Власов вдруг издевательски хохотнул. — Наверно, вам этот рисунок пропавший Борис Тренихин подарил, и вы пришли забрать теперь свое? Или здесь изображена ваша жена, может быть?
— Нет, — с тяжелым чувством Белов отрицательно качнул головой. — Здесь изображена не жена…
— А кто?
Что было ответить?
Белов вдруг возненавидел себя, свою нерешительность, свою приверженность к свободной холостой жизни. Внезапно ему стало жалко Елену — эту, замершую в белом ситцевом платье с васильками на фоне голубого неба и белых, веселых, майских кучевых облаков. Ему стало так обидно за нее и стыдно за себя, что он просто продохнуть не мог: вот накатило-то!
Он потерял дар речи и только невнятно махнул рукой.
— Так кто?
Полтавцев, видя, что Коле Белову не по себе, тут же пришел на выручку. Слегка коснувшись плеча следователя, он привлек его внимание к себе. Власов резко повернулся к Полтавцеву, демонстрируя рисунок.
— Вы знаете кто? Тогда опознайте! Кто?!?
— Как кто?! Да конь в пальто!
Тут уж и участковый Прохор, не удержавшись, захохотал в голос, прижимая «ПМ» и кости домино к голове:
— О-хо-хо, блин! Опознал!
* * *
Двадцатью минутами позже Белов уже шагал по набережной Яузы мимо Андрониковского монастыря, пытаясь критически оценить создавшуюся ситуацию.Было понятно как день, что его вызывающее, предельно грубое обращение со следователем не облегчило положение. Теперь можно было играть только на выигрыш: мягкая стратегия, состоящая в спускании дела на тормозах, исключалась. Владислав Львович тварь злопамятная: по роже его это было видно невооруженным глазом, без мелкоскопа.
Власов не отступит, эта мразь не даст слабины. Каждое лыко теперь будет втыкаться в строку, с силой и скрежетом, «по самое не балуйся» — как водится.
В будущем маячил простой выбор: либо сокрушительное поражение Власова, либо… Победа или смерть, одним словом. Для победы нужно только одно: разыскать Бориса.
Белов поймал себя на мысли, понял вдруг задним числом, что смех смехом, а он хамил следователю, уже решив подсознательно, приняв и утвердив в качестве единственного плана самое рискованное — сорваться вслед за Борисом на Приполярный. Действительно, в этом случае дым, который уже повалил из ноздрей и ушей Власова, уже не будет его, Белова, касаться. Поди, достань его там, в глуши лесной!
Обратно вернуться в Москву можно либо с Борисом, либо…
Лучше не думать!
Борьке действительно некуда было деться в тот день. Вероятность того, что Борька рванул именно туда, высока — девяносто девять процентов.
Но что это дает реально для поиска? А ничего! Практически ничего.
Перед глазами Белова поплыл максимально приближенный к реальной жизни расклад: вот он приехал туда, на этот разъезд, один перегон не доезжая до Инты. Спрыгнул на щебенку, устилающую пути. Перрона, конечно же, нет.
Дальше? Покосившаяся будка стрелочника. Вдали леспромхоз, рядом с ним лагерь. Далекая ажурная башня ретранслятора, торчащая над лесом. Да, лес. Кругом лес. И не прогулочный, подмосковный, и даже не вологодские чащобы, а чахлая, насыщенная ледяной прозрачной водой, непроходимая, враждебная и человеку и зверю приполярная тайга. Лесотундра. Болота. Голые, застывшие во льду и в фирне сизые горы — хребет за хребтом — сотни тысяч замерзших под ледяными ветрами квадратных километров.
И никаких следов. Как тут искать? Тем паче он, Белов, не хант, не манси, не чингачгук — не следопыт, одним словом.
Да и какие, к черту, следы сохранятся столько времени? Как один человек может разыскать другого в безбрежности диких мест, да еще после истечения многих дней?