Горюнов Андрей. Контакт первой степени тяжести

   Слава богу, что так: ударил бы жених по замаху, да всласть — убил бы.
   Шесть человек, опомнившись, разом повисли на Викторе.
   Борис, весь бледный словно смерть, вполоборота повернул лицо к Белову:
   — Ах, Колька! Как я виноват…
   И кровь хлынула у него из носа в три ручья.
   Белов обнял его с каким-то странным, невыразимо щемящим чувством. Обнял за голову, прижал ее к груди. Не выдержал вдруг и — заплакал.
   Груди мгновенно стало горячо — кровь у Бориса все текла, обильно, безудержно.

* * *

   — О Господи! — Власов подпер голову, закрывая одновременно лицо ладонями. — До чего же это трогательно!
   Калачев сидел молча и спокойно смотрел на Белова взглядом если и не сочувствующим, то, несомненно, понимающим.
   — Что будем делать-то? — нарушил молчание Власов.
   — Я думаю, в Вологду надо слетать, — ответил Калачев. — В эту самую Шорохшу. Свидетелей найти. А что ж еще делать? Дело серьезное. Звоните в кассы — я готов сию минуту вылететь.
   — Не надо, Иван Петрович. Брось! Я сам слетаю. Ты Николай Сергеича поймал-повязал — честь и слава тебе. Иди и спи-отдыхай после трудов праведных!
   — Да ладно, что там! Я не устал.
   — Ну, очень хочется — лети! Мне ж проще. Командировок с детства не люблю.
   — Я полечу. — Калачев помолчал. — Но я хочу вот что еще сказать… Там, в коридоре, девушка сидит. Я им, двоим… — он кивнул на Белова и по направлению к коридору, где ожидала Лена. — Я обещал им… Они обвенчались, успели, понимаешь, сегодня. Двухместные камеры у нас есть — причем пустующие. Ты уж, пожалуйста, войди в положение.
   Власов, подумав, постучал карандашом по пепельнице.
   — Ладно! — он легонько хлопнул ладонью по столу. — Раз обещал, так обещал. Обещанное надо выполнять. Так сам и делай, да. И под свою ответственность. Конечно. Организуй медовый месяц. Я не против. Я против быть и не могу: я ничего не знаю — я в Вологду тогда и полетел. Вот так. На том договорились. Справедливо?
   — Да.
   — Тогда до завтра, господа! — Власов поспешно встал и вышел.

* * *

   Дверь кабинета Калачева открылась, и бывшая Лена Синицына, а ныне Белова быстро вскочила навстречу. Однако вместо Коли из кабинета Калачева вышел низенький плотненький человечек, седоватый, с пространной лысинкой и темными, выпученными оливковыми хитрыми глазами.
   Где— то она его уже видела! Где?!
   — Здравствуйте! — сказал человечек, внимательно, хищно, оценивающе и бесцеремонно оглядев ее с ног до головы.
   — Здравствуйте…
   — Давайте познакомимся. Я — Власов Владислав Львович, старший следователь по особо важным делам прокуратуры Российской Федерации.
   — Очень приятно.
   — Я вот как раз и веду дело… вашего… так сказать…
   — Мужа.
   — Ага. — Власов подумал и цыкнул зубом, еще раз оглядев Лену, заметил: — А я ведь узнал вас…
   — И я вас узнала теперь! Вы были на вернисаже у Коли — верно ведь?
   — Да, — согласился Владислав Львович. — Но и не только! Я был еще и в мастерской Тренихина. Знаете, ну это… — Власов неопределенно помахал в воздухе рукой перед своим носом, будто отгоняя комара. — Голубое небо, на нем облака. Беленькое платьице такое на вас — ситцевое, дешевенькое. С пятнами. То есть, пардон, с синенькими цветочками-василечками…
   — А, ну конечно — Абрамцево! — догадалась Лена. Теплые, светлые воспоминания разом нахлынули на нее. Лицо ее расцвело, глаза засветились отражением того счастливого, давно отлетевшего майского дня.
   — Поэтому я знаю, кто вы!
   — Кто? — удивилась Лена.
   Власов лишь хмыкнул в ответ и, холодно кивнув ей, скрылся за поворотом коридора.

* * *

   — Ну вот, — сказал Белов. — Оставили нас наконец одних. — Он огляделся. — Здесь не сказать, чтобы уютно.
   — Ну, видишь ли, — с чего-то надо начинать новую жизнь. Какое ни есть, а это — начало.
   — Тебе здесь нравится?
   — Не нравится, что мы здесь только до утра.
   — А то бы?
   — А то бы — занавеску на глазок, цветастенькие шторки — на решетку, на эти нары покрывальчики, паласик маленький от двери до окна, чехольчик аккуратный на парашу… — она была искренна в своих мечтах,
   Белов закрыл лицо руками.
   — Коля! Коля!…Ты что?!
   — Я? Ничего!
   — Я вижу, ты не рад, что мы поженились?
   — Я рад. — Белов ей подмигнул и грустно улыбнулся: — Я страшно рад. Беспокоит другое — как это все произошло.
   Черный цвет неба в окне начал светлеть, проявляя толстые прутья железной решетки.

* * *

   В предрассветных сумерках маленький юркий ЯК-42 бодро выставился на взлетную полосу, на исходную, замер там на секунду.
   В клубящемся холодном тумане осеннего утра по краям летного поля едва проступали нежно-лиловые макушки елей и пастельно-мягкие желтые прически печальных, вечно тоскующих о чем-то берез.
   Экипаж запросил взлет.
   Разбуженные внезапным запросом, диспетчеры засуетились, пяля испуганные глаза в мониторы:
   — Чего?! Кто?! Где?
   — Опять столкнулись, что ли?!?
   — Типун тебе на язык, дурак чертов!
   — Он все время пугает, зараза!
   Раздался опять зуммер вызова.
   — Вологодский борт просит взлета.
   — Дай, если просит. Не жаль.
   — Взлет разрешаю!
   По причине раннего часа пассажиры в салоне дремали. Диктор в диспетчерской взял в руки микрофон.
   — Закончилась посадка на рейс 642-СУ авиакомпании «Спейс Интернэйшнл Вологда Эйрлайнс», выполняющий беспосадочный перелет по маршруту Москва-Вологда, — громогласно объявило радио в здании аэропорта, разбудив добрую половину пассажиров, прикорнувших в зале ожидания на своих цветастых огромных мешках и пирамидах картонных коробок.

* * *

   ЯК— 42 плавно тронулся и, разгоняясь, побежал по полосе. В момент его отрыва от земли громкоговорящие динамики в салоне внезапно дружно щелкнули, громко, как выстрелили, и тут же взорвались неизбежной, как сама смерть, «фирменной» песней:
   Где же ты, где,
   Ненаглядная,где?
   В Вологде, в Вологде,
   В Волог— де-де!
   В до— о-оме,
   Где резной палисад!
   Самолет закинул нос и взмыл в небо, мгновенно таясреди уже почти погасших утренних звезд.

* * *

   — Ты думаешь, что весь этот кошмар рассосется сам собой? — Лена прижалась к Белову.
   — Не так, чтоб сам. Я все-таки верю в перелом в их сознании. Вот этот Калачев, из МУРа, по-моему, стал понимать, врубаться в ситуацию. А может, стал мне верить. Весь ужас в том, что я ничегошеньки им объяснить-то не могу! У них совсем другой строй мыслей — они прагматики, до мозга костей! А здесь все зиждется на нюансах. Они ж привыкли к шаблонам, жизнь их обучила стальной, прямолинейной логике — как в преферансе: снес короля? Сиди без двух! О-о, многого они совсем понять не могут! А я не в силах объяснить. Как объяснить слепому, какого цвета на закате облака? Чем пахнет роза? Как рассказать о розе эскимосу: приятно пахнет, приятнее, чем рыбий жир? Безнадега это. Поэтому и безысходка. — Белов помолчал. — Но Калачев, мне кажется, если и не со мной, то уж точно не с Власовым.
   — На это ты надеешься?
   — Нет, я надеюсь на поездку в Вологду. Пусть этот Власов съездит, убедится. Хоть будет первый факт на языке, понятном им, привычном. Факт четкий, непреложный. Он удостоверится, что я не вру. Серьезная улика отпадает. Настанет сдвиг, ну, пусть не перелом — затишье, остановка, плотина встанет перед этим потоком чудовищного какого-то бреда. И тогда все станет выглядеть иначе. Наступит смысловой переворот — вот ведь самое главное что — а? Я надеюсь только на это!
   — Какой ты умный! А сидишь в тюрьме. Обидно, правда? Аж плакать, Коля, хочется!

* * *

   ЯК— 42 внезапно клюнул носом и перешел в пике.
   В салоне кто-то вскрикнул: сдавленно, истошно, коротко.
   И тут же тишина. Безмолвие кошмара ожидания — мертвящего.
   Лишь тихий шелест двигателей за окном.
   Пике сменилось на отвесное падение.
   Двигатели, взвыв, со всей силой погнали самолет к земле.
   Салон молчал.
   Глаза людей расширились от ужаса.
   Ви— и-и-ижу…
   Вижу алые гроздья рябин…
   Ви— и-и-ижу…
   Вижу дом ее номер один… —
   оглушающе врубились динамики салона.
   И тут же всех вдавило в кресла — перегрузка.
   Взвыв, самолет перед самой землею выровнялся — с немыслимым напряжением: потрескивание прошло волной по корпусу, по полу, потолку.
   От перегрузки щеки словно прилепились к зубам и скулам. Глаза начали уходить внутрь, тонуть в глазницах.
   Мгновение… Еще…
   Все! Сила давящая, вминающая в кресло, вдруг исчезла.
   Невесомость!
   Ах, не ремни бы — все поплыли бы по салону бесплотными духами, повисли бы в объеме — как рыбки в аквариуме.
   Что б не случилось, Я к милой приду, В Вологду, Вологду, В Вологду-гду!
   Самолет вдруг дробно и мелко затрясся с сухим стуком — как телега на булыжной мостовой.
   Истошно завизжали тормоза, визг сменился дьявольским скрипом и скрежетом.
   Всех бросило с такой звериной силой вперед, что на мгновение показалось, что в подголовник кресла впереди сидящего — еще момент — и от души вопьешься носом и зубами.
   Са— а-а-ам я-а-а… За ответом приду!

* * *

   Ранним утром, едва рассвело, Лена покинула здание МУРа.
   На пустынной Петровке возле дома тридцать восемь ее ждали отец и мать.
   — Ага! — сказал отец.
   — Это ты вместо «доброго утра»?
   — Дрянь, просто дрянь! — сказала мать. — Мы за ночь совсем с ума сошли.
   — Так надо было спать.
   — Ты будешь еще нас учить!
   — Она еще нас учить будет!
   — Мы оборвали телефоны половины Москвы!
   — Кому мы только не звонили!
   — Ночуешь где-то в новом месте — так надо ж позвонить, предупредить!
   — Мы же волнуемся за тебя, Лена!
   — Да как вообще ты в МУР попала?
   — Знакомый здесь работает. Ну, пригласил.
   — Я просто голову сломала: что случилось?
   — Да ничего. Я просто вышла замуж. Родители, опешив, отшатнулись на полшага.
   — А… за кого…
   — За Николая, за кого же?
   — А… паспорт покажи.
   — Там нету ничего. Мы только обвенчались.
   — В церкви?
   — Ну не в бане же!
   — Ах, вот как!
   — «Вышла замуж…»
   — Как наша Мурка, летом. Теперь корми ее котят.
   — Не издевайся! Это правда, мама!
   — А где он? Мы звонили Николаю: никто не подходил.
   — Он здесь. Он в камере остался.
   — Что значит — «в камере»?
   — Его в убийстве друга обвиняют.
   — А-а, вот почему он решил жениться! — осененно хлопнул себя по лбу отец. — А я-то было удивился!
   — А что здесь удивляться? — сказала горько мать. — Я это сразу все, еще в апреле, поняла!
   — Что ты могла понять еще в апреле? — удивился папа.
   — Что ты болван, — сказала мать. — Что ты — мерзавка. Что я от вас умру без покаянья.

* * *

   Автобус, идущий раз в сутки от вологодского автовокзала до села Шорохши, он мог, конечно, вместить и более пятидесяти шести положенных ему по техдокументации пассажиров: ну, семьдесят, ну, сто, ну, даже сто пятнадцать.
   Но не сто семьдесят же!
   Да и каких пассажиров!
   С коробками, ведрами, детьми, бензопилой, матрасом, горячими чебуреками, зеркалом, щенком, аккордеоном, тачкой, плугом, бочкой, коляской и мотоциклетным прицепом, холодильником, бороной, погружным насосом, покрышками для трактора, одиннадцатью рулонами обоев и тремя рулонами стекловаты, живыми поросятами, кладбищенской оградой, синим унитазом, мешком битой птицы, рейсмусовым станком, шестью упаковками двухлитровых бутылок «Пепси», большим «капуцином» с китайской поддельной кожей, ящиком газовых баллонов, насадками для буров, пустой посудой в шести авоськах, электродами для электросварки, труборезом, четырьмя тортами «Птичье молоко», подпятником для бетономешалки, ананасом, переходниками, обсадной колонной, телевизором «Sony» в комплекте с наружной антенной, флягой с модификатором ржавчины, велосипедом, свадебным платьем и обычными навозными вилами — не очень чистыми…
   Власов понял сразу, что если он не применит в ближайшие десять секунд все навыки рукопашного боя, приобретенные им в спортзале в течение последних двух десятков лет в процессе изнурительных еженедельных тренировок — то все, то он пропал: из Вологды сегодня он не уедет.
   Оттолкнувшись спиной от толпы, давившейся плотной кучей на посадку в соседний автобус на Момжу, Власов ввернулся буравом в кучу, стремящуюся в ПАЗ, отбывающий через три минуты в Шорохшу.
   Ступни плотно стоят на грунте — полной плоскостью — толчковой может стать любая нога — хоть правая, хоть левая. Глаза фиксируют взгляд противника. Взгляд рассредоточенный — сквозь соперника, вдаль. Взгляд отупить, обессмыслить — разумный взгляд выдает намерения. Руки вне связи друг с другом: правая и левая — каждая сама по себе. Потянул руку? Тут верхний блок. Ага! Ты так? Уход под локоть, плавно выныриваем. Голова уперлась в чей-то мешок. Толкают в лицо пятерней, пахнущей солеными огурцами. Захват за кисть и тут же — вокруг оси ее — возврат предплечья. Болевой в стойке. Не идет болевой в стойке! Кисть оказалась сильней болевого. Тогда назад — обман, — ага, уперся — ну, попался! Так! Тут же, с поворотом, снова вперед и вверх. Обманный взмах левой рукой: думаешь, в морду дам тебе? Нет, я правой рукой — да за галстук тебя! Хреново дышать стало, скажи? Не можешь сказать, захрипел? Это правильно! Теперь между рыжим в сапогах и мешком с поросятами, прижавшись боком к сенокосилке. Есть! Проход вперед с подныривающим полупируэтом. Нечаянно будто выбить ей сумку из рук! Как только нагнется за ней — коленом в лицо — такой удар очумляет наклонившихся женщин — и тут же прыгать через ее спину. Перекатом! Отлично! Блеск! Заодно левой в глаз старику… Не лезь вперед батьки, дедушка… Вот же засранец! Встречный удар! Не уклоняться — все равно некуда! Наоборот — вперед лицом, на» встречу летящему кулаку и чуть-чуть в сторону — в последнюю долю секунды! Ага! Есть! Удар, предназначавшийся тебе, достался этой квашне с грудничком: заквакал за спиной — ну, ясно! Лихо! Присесть! Присесть! Подставить свой лоб под кулак — об кость — скользнуло — жаль! Он размозжил себе всего один сустав указательного. Пригнись, пригнись: вот дура — каблуком бьет, в глаз шпилькой норовит. Используй это: она на одном каблуке — хромая, считай. Подбить, подножку-под ту ногу, что пока обутая, на шпильке, она длиннее, эта нога, она опорная — мадам не устоит… Упала. Хорошо! Быстро наступи ей на лицо, пока ее затылок прижат к земле — лицо хороший упор для толчковой ноги, только если затылок вжат в землю — устойчиво голова лежит! Нет-нет, тебе уже не встать — тебя теперь затопчут земляки. Согнись, на корточки почти. Годится! Распрямиться пружиной — уже на полшага ближе к дверям автобуса! Прыгать, прыгать на носках — ему будет тогда не ясно, какая нога при ударе окажется толчковой. Взмах правой. Нет, это снова обман… Удар-то на самом деле коленом в пах! Согнуться бы тебе, конечно — жаль, что сдавили тебя — не согнешься. На еще! И тебе немножко… Чуть-чуть. Что встала — загораживать?! А если ущипнуть за жопу? Не нравится? Ну не визжи. Отваливай направо. А этому целить в центр. В самое хрюкало. Есть!…Ах, ты буркалы выдавливать?! А за губу тебя если, за верхнюю? Знаю, что очень больно! Уздечку порвать. Будешь помнить. Назад, быстро! Откинуться на застрявшего, на упавшего — встать! Справа, слева сейчас поднапрут — тут же в клинч. Середина заскользит, как между стенок, а мы тут в двери, в самый центр! Только бы правильно упреждение рассчитать. Три — нет-нет — два с половиной корпуса… Пусть сама толпа несет. На полсекунды можно ноги подогнуть, так сжали, что зависнешь, отдохнешь… Все, хватит! Грунт, упор. Всей плоскостью обеих ступней. На старт, толчок! Время как будто остановилось. Вон он, впереди — моргает… Глаз полузакрыт. Старуха поднесла уголок платка к разбитой губе, да так и замерла, застыла… Памятник — и только! Вот и она — брешь! Раскрылся на миллисекунду тончайший лаз — вот, прямо — между телогрейкой и ватником. Ну-ка: теперь — с силой туда! Не думать о теле. Ты — штопор! Ты — сталь! Ты пройдешь легко: как холодное шило в кусок раскаленного маргарина. То есть наоборот. Играть всеми мышцами. Расслабиться. Обманку… Затяжку на колготки ей — а ну-ка! — ага — «ах!» — все, наклонилась, сука, к чулкам, деблокировала директрису, открыла направление. С визгом! Еще! А ну! Ну, еще чуть-чуть!
   Ему почти удалось раскаленным шнуром пробуравить толпу с налета, но тут он, налетев на массивного пассажира, везущего дверной проем и два оконных блока, затормозил на полсекунды, скинул темп.
   Эта задержка его погубила.
   — Что ж ты прешь-то как танк, людей давишь? — спросил Власова милиционер, выволакивая его из толпы — позорней некуда — за шиворот.
   Милиционер обладал совсем не высоким званием — рядовой.
   — Вот наглый-то! — рядовой мотнул Власова за шкирку, прочь — столь грубо и размашисто, что Власов еле устоял.
   — Еще полезешь, — упадешь! — пригрозил милиционер. — По роже вижу, что не наш, не вологодский…Хам!
   Власов молча, решительно выхватил из нагрудного кармана служебное удостоверение, ткнул рядовому под нос:
   — На!
   Милиционер взял аккуратно документ:
   — Ого! Российская прокуратура! Старший следователь по особо важным делам, — он читал старательно, шевеля от усердия губами и бровями: — Птица-а-а…
   — Сейчас же обеспечь мою посадку!
   — Сейчас обеспечу! Посадку… — милиционер махнул куда-то вбок — призывно — и тут же на полшага отступил от Власова.
   В ту же секунду два амбала в гражданском с красными повязками на рукавах скрутили Власова так, что он заорал благим матом на весь автовокзал.
   — Тпр-р-ру!! — скомандовал им рядовой, а Власову, качая перед его носом его же удостовереньем, пояснил: — Такие вот, особо важные, прокуроры-триколоры, они, знаешь, обычно ведь на черных «Волгах» ездят.
   — Естественно! — ответил Власов. — Когда охотиться и отдыхать.
   — А ты куда намылился? — равнодушно поинтересовался рядовой и зевнул прямо в лицо Власову, даже не прикрывая рукой рта. — Тоже ж, нябось-ить, на охоту? Вчерась за рекой магазин-то ограбили — охотнички, как ты, гляжу.
   — Я еду по делу! Не на охоту, а по делу!
   — Что ж ты, раз по делу, да и с самой Москвы, машинку-то себе не заказал? А, деловой?
   — Да потому что когда по делу, так сроду нет у вас бензина, шоферов, желанья, то да се… Только на пьянки горазды!
   — А, говоришь — на пьянки мы только горазды? Лады! Давай его, братцы, в дежурку! Посмотришь сейчас, как у нас работают! Может, и сам работать научишься. Проверим сейчас твой фальшивый документ: у нас узнаешь «то да се»!
   — Я точно старший следователь!
   — Так что волнуешься?! Сам порядок, значит, знаешь! Начальству будешь качать права, понял?! Ефрейтор Елкин вот придет после обеда — по-свойски с тобою и разберется… Что говоришь? Телефон тебе? Сейчас получишь «телефон» — дождешься!

* * *

   Иван Петрович Калачев сам пришел в камеру к Белову.
   — Доброе утро!
   — Здравствуйте.
   — Вот, проходил здесь мимо и зашел спросить: вот эта вещь — не ваша ли? — Калачев взял висевшую у него через локоть штормовку Белова и показал ее со всех сторон…
   Это была та самая штормовка, которую Белов отдал бомжу в милиции в обмен на длинное бомжовское пальто.
   — Моя.
   — Ну, разумеется! Мои ребята случайно, можно сказать, выловили ее на Москворецком рынке, как раз когда новый хозяин втюхивал ее за три бутылки.
   — Так… Но я оценил бы ее дороже.
   — И не ее одну, кстати.
   — Простите? Я что-то не улавливаю…
   — Так она же еще и с часами!
   — Что — «с часами»? Я вас не понимаю.
   — Да вот — часы. В нелепом месте: в кармане, на груди, в наружном. Бомж утверждает, что они, часы-то эти, не его. А были здесь, в штормовке. Я ему поверил. Действительно, на них есть надпись: «Тренихину Б. Ф. за подготовку XIX городской партконференции. — Переславль-Залесский. 1986»
   — А, да, помню! Он им панно отгрохал огромное в восемьдесят шестом. А я слегка помогал ему. Памятная история.
   — Взял Борька мою куртку там, надел ее, пошел гулять. Погулял в ней, вернулся. Смотрит — обед на столе. Пошел к речке, решил перед обедом руки вымыть, снял свои часы, чтобы не залить, сунул в нагрудный карман — совершенно машинально. Руки вымыл, пошел обедать. Ну, или кто-то разговором его отвлек. Словом, засунул и забыл. Потом уж хвать — а где часы? Поискали, поискали — нет нигде! В моей куртке, в кармане вот посмотреть он, видимо, не догадался. Решил, что потерял. Очень, кстати, жалел о часах. Хоть и старался вида не показывать. К счастью, видите, часы нашлись. Но, к сожалению, нашлись уже тогда, когда потерялся их хозяин. Однако будем надеется, что все образуется: найдет горшочек крышечку, как в детской сказке.
   — А куртку вашу надевал-то он зачем?
   — Ну, он любую вещь мог надеть и, более того — любил носить чужое. Это, кстати, довольно распространенная черта — по жизни. Странно, что вы, как следователь, с этим не сталкивались на практике. Девицы часто платьями меняются — неужели не знаете? Нищета, зависть, ну и «коммунистический подход», вбиваемый десятилетиями. Словом, это норма была: Борис мог воспользоваться чужим предметом одежды, инструментом, посудой, содержимым холодильника — всем абсолютно, кроме зубной щетки. Единственное исключение, пожалуй что.
   — А что ж такое исключение?
   — Да тоже просто. Он никогда не чистил зубы. Он их на ночь клал в кружку. Частенько в кружку с водкой — чтобы не допили ночью. Друзья-товарищи. А утром встанет, вставит — и залпом похмелится. Ну, не всегда так — после крепких сабантуев, конечно же. А то, я смотрю, вы подумали уж…
   — Вы можете, наверно, мемуары о Тренихине писать…
   — Да. Оттого я здесь и сижу.
   Калачев долго молчал, а потом неожиданно сел напротив Белова.
   — Вот что я скажу вам, Николай Сергеевич… Я долго думал… И я боюсь, что здесь тот самый — очень редкий на практике случай — когда вы, небезосновательно, в общем-то, подозреваемый, причем на основании многих улик, хоть и косвенных, вы тем не менее совершенно, ну абсолютно ни при чем!
   — Благодарю! Я всецело разделяю ваше мнение.
   — Однако, Николай Сергеевич…
   — Однако я буду осужден?
   — Да, — с прискорбием вздохнул Иван Петрович. — И если даже нет, то нервы вам крепко испортят. Очень крепко!
   — Да уж куда еще больше?
   — О-о, это что еще! Цветочки. Вы здесь сейчас прям как член правительства. Цветов только нет. А вот если в общую камеру переведет вас Власов — тогда вы хлебнете.
   — Что же делать? Хлебать мне не хочется. Да и не с чего. Почему я должен хлебать?
   Иван Петрович доверительно склонился к Белову:
   — Могу предложить вам заведомо кощунственный вариант. Боюсь только, что он вам покажется неприемлемым.
   — Если уверены, то и не предлагайте.
   — Я все же рискну, потому что уверен в том, что если вы последуете этому варианту, то открутитесь наверняка и в конечном итоге — спасетесь.
   — Я понимаю, к чему вы клоните. — Белов поморщился. — Вы предлагаете мне сознаться в том, чего я не совершал?
   — Вот именно! Я клоню к тому, что вам следует немедленно оговорить себя.
   — А дальше, дальше что? — вскипел Белов. — Под суд? По обвинению в убийстве?
   — Конечно нет! Зачем же? Как уляжется, дадите задний ход: я, дескать, сам себя оговорил.
   — С чего это я себя вдруг оговорил — ни с того, ни с сего?
   — Да просто от страха. Калачев и Власов страшные такие — боюсь их, да и точка. Вам следователей сменят: нас с Власовым — долой, а нового дадут. И дело направят на доследование. Паники, пожара уже никакого не будет. Тот, новый следователь, уже вполне спокойно поговорит с вами — и сто вторая распадется вдрызг через неделю, а то и вообще через день.
   — Но пистолет-то все же останется?
   — А как же? Останется! Но что останется-то? Двести восемнадцатая, голая — незаконное хранение, ношение. Ерунда.
   — Но посидеть-то придется тем не менее.
   — Отнюдь! Вы подключите адвоката: то да се, повышенная криминогенность общества, милиция защитить не способна, все боятся даже по своей квартире без оружия ходить, вы человек не бедный, заслуженный художник, черт возьми.
   — Это верно, — кивнул Белов. — Все вооружаются сейчас.
   — Конечно! В каждой второй квартире хранится ствол, а в престижных, что называется, и два, и три — такие арсеналы попадаются, прости Господи! Адвокат все это прожужжит, заплатит кому следует, позвонит куда надо, подаст петицию, прошение, протест. Ну и так далее. Отпустят вас под залог. Потом получите свои два года.
   — Два года?! — ужаснулся Белов.
   — Да не пугайтесь вы, — условно!

* * *

   — Простите, Христа ради! Явите милость Божию… Вот ведь накладочка! — ефрейтор Елкин суетился вокруг Власова, едва ли не сдувая пыль с его ботинок. — Помяли вас немного, поколотили. Вот идиоты же! Ну да до свадьбы заживет, вы не отчаивайтесь!
   — До свадьбы? — иронично хмыкнул Власов. — Вообще-то я женат, дочь взрослая. Девушка.
   — Мы и это мигом исправим! Нам только доверь — нам больше ничего и не требуется.
   — Что — «доверь»? Что вы исправите?
   — Да все! Да ситуацию… Что-что, а уж исправлять — это у нас мастера великие. Что не дай — у нас исправят в одночасье. Специалисты! Вы не сомневайтесь совсем! Вот Скворцов сам, подполковник он, он уж приедет… О-го-го! Будьте в полной уверенности! И продолжайте в ней же пребывать! Он-то, Скворцов, уже мы звонили, выехал он. Мы вас прямичком по дорожке-то в Шорохшу на «Волжанке» за миг и прокатим-с! — Ефрейтор Елкин доверительно склонился к уху Власова и затараторил далее уже вполголоса: — Даже бензинчик у нас есть для нее, полный бак! Припасе-е-ен!