Страница:
На лестничной площадке раздались многочисленные стуки дверей, топот. Кто-то заорал — испуганно и истошно. «То ли щиток распределительный полыхнул, то ли лифт с людьми звезданулся», — подумал Борис и, решив ничего не откладывать на потом ввиду тревожности ситуации, тут же допил недопитое.
— Кормилица… — один из циклевщиков, глядя на погоревшую машину, смахнул слезы — по комнате плавали клубы выедающего глаза дыма — своеобразный коктейль от дымящегося трансформаторного масла, текстолита, догоравших смазки, изоляции и резины.
— Не справились, блядь, с управлением, — констатировал бригадир.
— Спасибо скажи — осколки ног не порубили! Вишь, фартук не дал осколкам разлететься. А то бы веером, и все без ног.
— Да, повезло!
— Ну что, хозяин? — первый пришел в себя бригадир, отключая машину. — Не дал поправиться? Вишь, как вышло? А я предупреждал. Теперь абзац. Не будет сегодня до батареи. И до окна не будет. Херово сегодня будет. И нам, и тебе. А сам виноват!
Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:
— Давай, ребята! С почином, значит.
Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:
— Тебе, может быть, лучше коньячку, — с почином-то?
— Неси, конечно, — согласился бригадир. — Теперь ведь — что? Мы это так оставить не можем…
Они хватились Бориса Тренихина лишь в середине октября — два с половиной месяца спустя.
— Слушайте, а Борис где? Он вроде в Крым собирался?
— Я не знаю. Он хотел в августе хату привести в порядок. Наверное, потом куда-нибудь махнул. На бархатный сезон.
— Ну, какой уж сезон-то сейчас? Октябрь!
— Я ему на прошлой неделе раз пять звонил! То занято, то никто не подходит. У меня ведь опять горе, ребята. Невест — три штуки, а парить негде!
— Надо бы съездить к нему. Вдруг что случилось?
…Белов хорошо помнил ту картину, которую они застали, выломав Борису входную дверь. Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича — чернее не бывает. Выпито и пропито было все — в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.
Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом…
Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.
Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня — сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все — от грязи, а сверху все руки ну как в крови — от кетчупа там, от бычков в томате — хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»
Он нарисовал потом эти руки.
Картинка получилась небольшая — тридцать на сорок, наверно, техника — масло. Ничего в ней особенного не было — руки, просто руки — и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.
А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.
— Когда вы видели Тренихина в последний раз? — прервал следователь размышления Белова. — Вы, лично вы?
— Да вот… Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались — в июле-августе. Рисовали.
— «Полярное сияние»? — следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.
— Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное…
— Водочка? — следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь — чуть-чуть и вперед.
— А как же без нее? — простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.
— С какого числа вы были вместе? И по какое число?
— Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.
— Конкретно: где вы были?
— Да проще сказать, где не были! Кижи — были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа — это река такая. Далее — по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где — на попутке, на лесовозах, где — по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.
— И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?
— Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья — Москва.
— Вы возвращались из Шарьи?
— Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера — Коноша, далее — Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.
— Во сколько ваш поезд пришел в Москву?
— Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.
— Так. И потом?
— Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. — Белов не удержался и съязвил: — На Ярославском, как вы догадались, вокзале.
— За уточнение спасибо. — Власов сохранял спокойствие. — Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?
— Нет, я думаю — в пять сорок пять, — съехидничал Белов. — В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.
— О чем вы говорили при расставании — не вспоминаете?
— Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что — еще минутку позвездим — и по домам?»
Однако следователь даже не улыбнулся.
— Раз не хотите отвечать — тогда тем более.
— А что — «тем более»? — заинтересовался Белов. — Я что-то вас не понял.
— Тем более, выходит, что вы — последний, кто видел вашего приятеля живым.
Логика эта показалась Белову абсурдной, дальше ехать некуда: «Не помнишь разговор, так, значит, ты последний, кто его видел». Просто замечательно! До этого и Шерлок Холмс бы не додумался!
— Вы, Сергей Николаевич, последний, кто видел Тренихина, — повторил Власов уже отчетливо с прокурорской интонацией: — Кто видел живым! Вы!
— А что же — кто-то позже видел его уже мертвым? — заметил не без иронии Белов.
— Нет. Его вообще потом никто не видел, я уже сказал. Ни мертвым, ни живым. Он бесследно исчез.
— Послушайте, — Белову надоела тягомотина. — Ну что вы вешаете мне лапшу на уши? Из-за чего сыр-бор? Исчез? Но что хоть это значит? Я сам, да, лично я, я «исчезал» из этой жизни раз, поди, пятнадцать: на месяц, на неделю, на день, на полгода. Обычное дело: бабы, кредиторы, преферанс, запой у друзей на даче.
— Вы ему звонили домой после возвращения? Хотя бы раз?
— Звонил, конечно! Первый раз в тот же день, как приехали — часа через два.
— Ну? Подошел он?
— Нет, не подошел.
— Цель вашего звонка какова была — или опять не помните?
— Нет, это помню: мы в баню решили по приезде сходить.
— Вас не смутило, что он не снял трубку?
— Нет. А что тут такого? Мог задрыхнуть, например: мы ночью в поезде часа два только спали. Он мог с соседом в баню завалиться, меня не дожидаясь. Мы ведь «железно» с ним не договаривались, а так…
— Как — «так»?
— В сослагательном наклонении: хорошо бы да если бы…
— А последний раз, не помните — когда вы звонили ему? Самый последний раз? Вы звонили? Да или нет?
— Позавчера звонил. Чтоб пригласить сюда, на вернисаж.
— И никого? Опять не подошел, верно?
— Вы просто ясновидящий, господин следователь!
— Убедились теперь?
— Ничего не вижу убедительного и удивительного. Дело обычное. Сорвался куда-нибудь, закрутился, в Репино махнул, в Комарове, в Коктебель… И работает там. А может, любовь крутит. Или пьет равномерно. А скорее всего — и то, и другое, и третье. В каком-нибудь доме творчества — пьет с композитором Вертибутылкиным, спит с поэтессой Хрюкиной, философствует — с бомжом Аникудыкиным. Дело житейское, как говорил Карлсон на крыше. Ничего загадочного. В четверг объявится. Это же Тренихин!
— В четверг объявится, вы сказали? — насторожился следователь.
— Да это к слову! Может быть, во вторник к ужину — седьмого октября. Не знаю. И не удивлюсь. А то, что вас так это зацепило — вот это, пожалуй, очень странно! Самое странное в этой истории — это вы! Прокуратура? Почему? Старший следователь? Да по особо важным? Просто чудеса!
— Что ж в этом удивительного? Человек исчез. И я так думаю — убит.
— Убит?! Ну, это вы не рассказывайте! Уголовное дело об убийстве возбуждается, только когда имеется в наличии труп.
— Ах, вот вам даже это известно! Как занятно! Это верно, вы точно сказали! Однако откуда вы так информированы-то в этой области, а?
— Да почему же только в этой? Я еще и таблицу умножения знаю. На глобусе могу все океаны показать. Читать умею. И более того — читаю регулярно. Прессу. Телевизор смотрю вечерами. Что, подозрительное поведение — верно?
— Подозрительно то, что, узнав о возбуждении уголовного дела, вы встрепенулись, заметно напряглись и удивились. Разве не было?
— Было. Я удивился вот чему. Общеизвестно, что вы терпеть не можете подобных дел — дел об исчезновении.
— Да? Вы так уверены?
— Конечно, уверен. Да это ж как на ладони! «Исчезновения» чаще всего не раскрываются совсем — подчеркиваю — не похищение, когда чего-то требуют, а чистое — «ушел и не вернулся» — как только что сами вы сказали. Второй вариант «исчезновения» — это когда все оказалось шуткой, нелепостью: искомый не исчез, а загулял или захотел почему бы то ни было скрыться — от дел, от кредиторов, от греха. И третий вариант — редкий — когда сначала исчезновение, а потом всплывает труп. Всплывает поздно: уже не найдешь и концов. Вот. И любой вариант для следствия это только головная боль с геморроем. Никаких успехов, славы, радости. Верно я говорю?
— Верно! Такие дела — глухие висяки. Вы прекрасно осведомлены о подобных случаях, причем, замечу вам, четко и ясно понимаете, насколько незавидна роль следствия в таких делах. Увы, все это так.
— Ну, разумеется! А вот тогда вы мне и объясните — с чего вы вдруг вспапашились? Тренихин — бобыль: ни жены, ни детей, ни родственников. И вдруг — прокуратура. Дело завели. С чего бы это, сразу — да с места в карьер? Что-то вы недоговариваете. Кто возбудил-то уголовное дело? По моим представлениям, дело-то возбудить было абсолютно некому!
— Ага! — удовлетворенно хмыкнул Власов. — Как вы засуетились! Понимаю. Даже волнения скрыть не сумели.
— Конечно! Скажу вам честно: я всерьез обеспокоен. Мне Борька — не чужой. А раз вас привлекли, то, следовательно, произошло, возможно, нечто действительно серьезное.
— Будем считать, что пока вы выкрутились!
— Я, может, и выкрутился, а вот вы — нет. Я вас спросил — на каком основании возбудили дело, а вы мне не ответили!
— Вообще-то здесь вопросы задаю я. Еще раз вам напомню. На будущее. Тем не менее отвечу вам с целью поддержания доверительности нашей беседы. — Власов помолчал, затем кивнул решительно. — Да! Тут совершенно особый случай. Мне поручили это дело. — Власов многозначительно поднял палец, указывая им в потолок: — Поручили свыше. Сам бы я его… — он кашлянул и осекся. — Едва ли… Ваш друг, Тренихин, должен был начать работать по контрактам с двумя весьма известными на Западе галереями.
— Да, знаю. Одна в Париже, а вторая… Постойте. — Белов напрягся, вспоминая. — Бостон, Штаты. Он говорил.
— Так вот. Они в него уже вложили деньги. Он исчез. Они звонят: глухо! Ждут две недели — присылают человека. И этот человек не может Тренихина найти.
— Понятно. Однако это их проблемы. Но — вы, прокуратура?
— Но это ж деньги, и немалые.
— Я знаю, Борькины контракты всех последнее время впечатляют. Но это ж дело частное — отсутствие ответчика. Гражданский иск. Пусть международный. Борис, конечно, мог плюнуть на деньги, завиться-залиться… Но кто-то возбудил ведь уголовное дело — так? Дело о пропаже человека? Вы что-то совершенно определенно мне недосказываете.
— Да. В конце июня ваш приятель согласился написать портреты внуков… — Власов сделал паузу и выразительно взглянул на потолок.
— М-м-м? — удивился Белов. — Или еще выше?
— «М-м-м» такое, что выше «м-м-м» уже и не бывает…
— Но вы, конечно, не о Боге говорите?
— Я говорю вам только то, что говорю.
— Понятно. Это новость. Про это Борис не говорил.
— Который Борис? Борис Тренихин? — уточнил Власов.
— С Ельциным я не знаком. Когда он должен был начать писать?
— Восьмого сентября. Но исчез.
— Да, очень странно. Вот теперь я согласен. Так не бывает.
— Нас попросили разыскать его. Разыскать за неделю, максимум за две. Живого или мертвого. И доложить. Все средства, полномочия у нас имеются. Я уверен, что вы можете пролить свет на это дело. Вы ведь знали Тренихина лучше всех.
— А вам-то самим что-нибудь известно?
— Известно не много. Известно, в сущности, лишь то, что, попрощавшись с вами на вокзале, Тренихин Борис Федорович в свою квартиру так и не попал.
— Хм-м… А почему вы в этом так уверены?
— Ну, как так — почему? — Власов задумался, еще раз мысленно пробегая ряд следственных действий, имевших место в сентябре и приведших расследование к этому однозначному выводу.
Осветив фонарем замочные скважины двери, техэксперт обернулся к Власову:
— Следы взлома отсутствуют.
— Да разве такую взломаешь! — уважительно хмыкнул один из понятых. — Загранишная, мериканская чай, отмычкой-то не возьмешь — ишь замки-то!
Техэксперт не спеша натянул на руки перчатки, достал из кармана набор хитроумных блестящих крючков, похожих на инструментарий микрохирургии, и, покопавшись в замках секунд двадцать, нежно и тихо открыл дверь, сказав тем не менее уважительно:
— Хорошие замки.
— Стоять всем! — скомандовал Власов, пресекая попытку участкового и понятых войти в квартиру. — Не трогать ничего, не прикасаться ни к чему!
Спрятав отмычки в карман, техэксперт достал из кенгуровки, висящей у него на боку, мощную лупу и, встав на четвереньки с лупой и фонарем, склонился над порогом квартиры… Затем он перенес свои наблюдения на пол прихожей, на половичок возле двери… Медленно передвигаясь на четырех, он дошел до центра холла и наконец сообщил:
— Никто не заходил через дверь порядка пары месяцев…
— Окна! — кивнул ему Власов. — Проверь сразу окна.
Техэксперт, не суетясь, проплыл скользящей походкой через комнату и подошел к первому окну. Осмотрел оконные закрутки… Окно было заперто. Ловкие пальцы техэксперта пробарабанили по стеклу, пробежали по штапикам.
Убедившись, что щели между штапиками и стеклом, а также штапиками и рамами залиты намертво старой краской, техэксперт открыл окно, скользнул беглым взглядом по периметру. Закрыл. Молча двинулся к следующему…
Завершив осмотр, он вынес вердикт уверенным спокойным голосом робота:
— Все окна были закрыты изнутри. Уход через окна с последующим их закрыванием исключен. Окно в маленькой комнате не открывалось больше года, остальные открывались последний раз более двух месяцев назад.
На кухне в мойке и на столе валялась немытая посуда с остатками пищи.
— Больше месяца… — снова сказал техэксперт и капнул чем-то на край тарелки — на сальный отпечаток чьих-то пальцев. — Очень старые «пальчики». Шесть недель, больше — семь или восемь… В лаборатории скажу точнее.
В углу кухни на полу стояла мышеловка с зажатым трупом мышонка.
Техэксперт осторожно поднял мышеловку с уловом и протянул ее медэксперту:
— Во, ссохся как…
Медэксперт внимательно изучил мышиный труп — визуально и даже органолептически — а именно, шумно обнюхал, вскинув густые брови и шевеля заросшими шерстью ноздрями.
— Смерть наступила внезапно, — с удовлетворением сообщил он свое заключение.
Власов кивнул понимающе.
— Причина смерти — болевой шок.
— А то! — не сдержался один из понятых, слегка кирной.
— Впрочем, возможно, смерть наступила в результате травмы позвоночного столба животного, — продолжил медик, строго взглянув на разговорчивого понятого стеклянным холодным взглядом, — травмы тяжелой, одиночной, несовместимой с жизнью, нанесенной чем-то тупым…
Поддатый понятой расхохотался в голос — весело, как лошадь на вечернем водопое.
— Ну-ну! — пытаясь подавить усмешку, одернул его участковый.
— Когда? Когда она наступила — смерть-то?! — почти заскрежетал зубами Власов.
Медэксперт посмотрел на него удивленно:
— Откуда я знаю!? Необходимо вскрытие провести.
— Ну, приблизительно хоть? — Власов едва не застонал.
Медэкперт причмокнул задумчиво:
— Ткани мумифицировались. — Свободной рукой он почесал себе подбородок — интеллигентно, одним средним пальцем, отставляя мизинец. — Думается, что с момента летального исхода прошло более десяти недель… Ну, или двух месяцев.
— Слава тебе господи! — вырвалось у Власова. — Наконец-то!
— Ну, я же не зоолог! — едва ль не возмущенно заметил медэксперт. — Странные люди…
Фотограф сменил объектив на фотоаппарате, навел на резкость. Вспыхнула вспышка.
Медэксперт невозмутимо убрал мышеловку с мышонком в специальный пластиковый пакетик…
— Автоответчик на телефоне поставлен шестнадцатого июня, — сообщил техэксперт. — И с той поры не прослушивался.
— Ясно!
Среди документов, найденных в секретере в комнате, Власов сразу выделил расчетную книжку за электричество.
— Оплачено по июль включительно. Последнее показание счетчика четыре тысячи шестьсот сорок два киловатт-часа, — сказал Власов техэксперту.
— Ну, правильно, — подтвердил техэксперт, стоя на лестничной площадке возле электрораспределительного щитка: — Четыре тысячи шестьсот сорок два киловатта…
Ловким движением он сорвал пломбу, вскрыл счетчик и осмотрел внимательно диск, шестерни.
— Легкий окислительный налет от естественной влажности воздуха. Механизм стоял больше месяца, — огласил он свой вывод.
— Это значит, что никто ничего не включал в квартире?
— Абсолютно!
— Итог таков, — подбил бабки Власов. — С середины июля никто квартиры этой по сегодняшний день не посещал.
— На сто процентов, — подтвердили эксперты.
— Долго рассказывать. У нас есть надежные методики. Поверьте уж мне. Это точно.
— Куда ж он деться мог? По дороге с вокзала?
— Вот я хотел у вас узнать как раз.
— Такси вы можете исключить — ему пешком с вокзала минут десять…
— А вещи? Вещей тяжелых не было?
— Рюкзак полупустой, ну, с личными вещами. Тряпки, ерунда. Этюдник, папка для эскизов.
— Вы помните, во что он был одет?
— Штормовка, свитер, джинсы. Кроссовки «Пума» на ногах, довольно старые.
— Иначе говоря, он был объектом не слишком притягательным для грабежа?
— Смеетесь? Приехали небритые, закопченные… Бомжи бомжами. Причем с этюдниками, а у меня и мольберт был с собой — сразу видно, что не с золотых приисков.
— Так. А следить за ним, «пасти» его, еще оттуда — не могли? У вас с собою были деньги?
— Да нет. Какие там деньги! Смеетесь, что ли? Из отпуска мы с ним воз-вра-ща-лись! Неужели непонятно?
— Совсем так уж и не было денег?
— Ну, баксов триста у него, быть может, было… Но точно я не знаю. Я по себе сужу.
— Совсем ничего! — язвительно хмыкнул следователь. — Что, триста долларов — у вас уже не деньги?
— Ну почему ж? Еще недельку погулять в провинции можно, конечно, было бы. Но это ж в провинции! А по Москве на триста долларов один вечер по нынешним ценам, да и то…
«Ага, — вот, может, что! — мелькнуло в голове у Белова. — Нажраться этих денег хватит выше крыши. Шары налил. Да с поезда, да после бессонной ночи. Если, положим, в баню один, без меня завалил. И точно по пословице: пошли — в баню, пришли — в жопу… А уж потом, возможно, одиссея. Цепь приключений на мытую шею. Седьмое путешествие Синдбада. Он ведь за вечер авантюр таких может наплести, что и за год потом не разгребешь, не раскидаешь. У всех бывает день, который год кормит. А уж у Борьки-то — о-о-о! Ого-го!»
Белов вспомнил, как Борька Тренихин лет двадцать тому назад погулял всего один вечер с Юраном, с Юркой Арефьевым. И чем это кончилось.
Однако скупой, как известно, платит дважды. В силу этого Юрану в порядке культурной программы проведения медового месяца каждый вечер приходилось «прощаться» с кем-нибудь из друзей.
Жена терпела, так как считала эти мужские завихрения просто затянувшейся свадьбой. Тем более что, прощаясь каждый божий вечер со своей холостой жизнью, Юран надирался не в дым отечества, по-гусарски, а приглушенно так, до бормотени — как семьянину и положено. Вот так и шло день за днем — все в меру да в меру, пока день так на десятый после свадьбы Юран не схлестнулся с Тренихиным.
Начали они часов в пять за здравие, а часам к восьми были полностью уже за упокой.
Совершенно забыв причины данного гулянья, Борис предложил Юрке:
— Все, стоп, Юрка, пить. Теперь и по бабам пора, как считаешь?
Юрка согласно кивнул, считая точно так же.
— Куда двинем — на танцы в ДК, в общагу медучилища или продавщиц из кондитерской попробуем? Они как раз закрываются.
— Зачем эти сложности? — удивился Юран, вспомнив внезапно, что он женат. — Я ведь женился недавно — забыл, о чем пьем? Пойдем мою жену трахнем. Я угощаю.
Предложение показалось Борису заманчивым и простым в исполнении.
— Клево. А она-то как — насчет вообще… ну и характера?
— Какие проблемы! Золото она у меня. Катька — клад, я же тебе рассказывал.
— Отвечаешь?
— Головой! Клянусь, ты, Борь, не пожалеешь!
— Смотри! Меня обмануть легко. Я сам обманываться рад.
— Да Катька — прелесть! Что ты! Эталон!
— Эталон, говоришь? Ну, если эталон — пошли!
Юран жил довольно далеко, по тем временам на окраине — в глухом переулке на Симоновке недалеко от Алешинских казарм — район барачный, темный, дальше ехать некуда.
В тот год как раз бараки начали сносить. Причем не столько ломали, сколько жгли — чтобы зараза не расползлась, что ли — бог весть.
И надо же было беде случиться, что Борька с Юраном поперлись как раз мимо такого догорающего барака. Время было позднее, темень — глаз выколи. Ну и не случайно в полной темноте-то ребята приняли догорающее сооружение за пожар на полном серьезе. Ощущение бедствия добавляла пожарная машина, дежурившая рядом до тех пор, пока все не догорит.
— Смотри, — сказал Юран. — Пожар, бля!
— Дела! — согласился Тренихин. — Успел Дубровский кошку с крыши, на хер, снять, ты как считаешь?
— Не знаю, — пожал плечами Юран. — Я только знаю, что на пожаре собаки из огня кукол выносят. За платье, прям в зубах, бля буду.
— Кукол? — насторожился Борис. — Если там кукол выносят, значит, там и дети есть.
— Детей не выносят собаки, — авторитетно заявил Юран. — Только кукол. Сам рисовал иллюстрации Детгизу. Не понаслышке знаю.
— Вот суки ж сраные! — возмутился Тренихин. — Кукол спасают, видал, а дети — гори на здоровье!
— Да! Это блядство, конечно, — кивнул головою Юран. — Детей надо сначала спасать. Потом старух. А кукол, стариков и кошек потом.
— Да кто их спасет, кроме нас? Кому они, дети, нужны? Никому! Забыл, что ль, в какой стране живешь? — рассудил Тренихин, сам выросший, надо сказать, в детдоме. — Кроме нас, Юрка, детей спасти некому!
— Ну, так давай спасем! — поддержал Юран друга. Решительно покачиваясь, они двинули напрямки к догорающим бревнам барака…
То, что глаза их были устремлены прямо в огонь, крепко их подвело.
На подходе к бараку они рухнули в открытую яму бывшего прибарачного отхожего места. Понятно, хилый дощатник сгорел сразу же, днем еще — он был сделан из легковоспламеняющихся досок. А яма со всем содержимым осталась, конечно. Что ей-то огонь?
— Кормилица… — один из циклевщиков, глядя на погоревшую машину, смахнул слезы — по комнате плавали клубы выедающего глаза дыма — своеобразный коктейль от дымящегося трансформаторного масла, текстолита, догоравших смазки, изоляции и резины.
— Не справились, блядь, с управлением, — констатировал бригадир.
— Спасибо скажи — осколки ног не порубили! Вишь, фартук не дал осколкам разлететься. А то бы веером, и все без ног.
— Да, повезло!
— Ну что, хозяин? — первый пришел в себя бригадир, отключая машину. — Не дал поправиться? Вишь, как вышло? А я предупреждал. Теперь абзац. Не будет сегодня до батареи. И до окна не будет. Херово сегодня будет. И нам, и тебе. А сам виноват!
Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:
— Давай, ребята! С почином, значит.
Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:
— Тебе, может быть, лучше коньячку, — с почином-то?
— Неси, конечно, — согласился бригадир. — Теперь ведь — что? Мы это так оставить не можем…
Они хватились Бориса Тренихина лишь в середине октября — два с половиной месяца спустя.
— Слушайте, а Борис где? Он вроде в Крым собирался?
— Я не знаю. Он хотел в августе хату привести в порядок. Наверное, потом куда-нибудь махнул. На бархатный сезон.
— Ну, какой уж сезон-то сейчас? Октябрь!
— Я ему на прошлой неделе раз пять звонил! То занято, то никто не подходит. У меня ведь опять горе, ребята. Невест — три штуки, а парить негде!
— Надо бы съездить к нему. Вдруг что случилось?
…Белов хорошо помнил ту картину, которую они застали, выломав Борису входную дверь. Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича — чернее не бывает. Выпито и пропито было все — в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.
Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом…
Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.
Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня — сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все — от грязи, а сверху все руки ну как в крови — от кетчупа там, от бычков в томате — хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»
Он нарисовал потом эти руки.
Картинка получилась небольшая — тридцать на сорок, наверно, техника — масло. Ничего в ней особенного не было — руки, просто руки — и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.
А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.
* * *
Подумав, Белов решил, что рассказывать эту историю следователю вовсе не обязательно. Он дал ему понять, намекнул достаточно конкретно — ну и будет. Имеющий уши да слышит, как говорится.— Когда вы видели Тренихина в последний раз? — прервал следователь размышления Белова. — Вы, лично вы?
— Да вот… Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались — в июле-августе. Рисовали.
— «Полярное сияние»? — следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.
— Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное…
— Водочка? — следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь — чуть-чуть и вперед.
— А как же без нее? — простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.
— С какого числа вы были вместе? И по какое число?
— Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.
— Конкретно: где вы были?
— Да проще сказать, где не были! Кижи — были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа — это река такая. Далее — по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где — на попутке, на лесовозах, где — по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.
— И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?
— Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья — Москва.
— Вы возвращались из Шарьи?
— Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера — Коноша, далее — Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.
— Во сколько ваш поезд пришел в Москву?
— Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.
— Так. И потом?
— Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. — Белов не удержался и съязвил: — На Ярославском, как вы догадались, вокзале.
— За уточнение спасибо. — Власов сохранял спокойствие. — Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?
— Нет, я думаю — в пять сорок пять, — съехидничал Белов. — В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.
— О чем вы говорили при расставании — не вспоминаете?
— Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что — еще минутку позвездим — и по домам?»
Однако следователь даже не улыбнулся.
— Раз не хотите отвечать — тогда тем более.
— А что — «тем более»? — заинтересовался Белов. — Я что-то вас не понял.
— Тем более, выходит, что вы — последний, кто видел вашего приятеля живым.
Логика эта показалась Белову абсурдной, дальше ехать некуда: «Не помнишь разговор, так, значит, ты последний, кто его видел». Просто замечательно! До этого и Шерлок Холмс бы не додумался!
— Вы, Сергей Николаевич, последний, кто видел Тренихина, — повторил Власов уже отчетливо с прокурорской интонацией: — Кто видел живым! Вы!
— А что же — кто-то позже видел его уже мертвым? — заметил не без иронии Белов.
— Нет. Его вообще потом никто не видел, я уже сказал. Ни мертвым, ни живым. Он бесследно исчез.
— Послушайте, — Белову надоела тягомотина. — Ну что вы вешаете мне лапшу на уши? Из-за чего сыр-бор? Исчез? Но что хоть это значит? Я сам, да, лично я, я «исчезал» из этой жизни раз, поди, пятнадцать: на месяц, на неделю, на день, на полгода. Обычное дело: бабы, кредиторы, преферанс, запой у друзей на даче.
— Вы ему звонили домой после возвращения? Хотя бы раз?
— Звонил, конечно! Первый раз в тот же день, как приехали — часа через два.
— Ну? Подошел он?
— Нет, не подошел.
— Цель вашего звонка какова была — или опять не помните?
— Нет, это помню: мы в баню решили по приезде сходить.
— Вас не смутило, что он не снял трубку?
— Нет. А что тут такого? Мог задрыхнуть, например: мы ночью в поезде часа два только спали. Он мог с соседом в баню завалиться, меня не дожидаясь. Мы ведь «железно» с ним не договаривались, а так…
— Как — «так»?
— В сослагательном наклонении: хорошо бы да если бы…
— А последний раз, не помните — когда вы звонили ему? Самый последний раз? Вы звонили? Да или нет?
— Позавчера звонил. Чтоб пригласить сюда, на вернисаж.
— И никого? Опять не подошел, верно?
— Вы просто ясновидящий, господин следователь!
— Убедились теперь?
— Ничего не вижу убедительного и удивительного. Дело обычное. Сорвался куда-нибудь, закрутился, в Репино махнул, в Комарове, в Коктебель… И работает там. А может, любовь крутит. Или пьет равномерно. А скорее всего — и то, и другое, и третье. В каком-нибудь доме творчества — пьет с композитором Вертибутылкиным, спит с поэтессой Хрюкиной, философствует — с бомжом Аникудыкиным. Дело житейское, как говорил Карлсон на крыше. Ничего загадочного. В четверг объявится. Это же Тренихин!
— В четверг объявится, вы сказали? — насторожился следователь.
— Да это к слову! Может быть, во вторник к ужину — седьмого октября. Не знаю. И не удивлюсь. А то, что вас так это зацепило — вот это, пожалуй, очень странно! Самое странное в этой истории — это вы! Прокуратура? Почему? Старший следователь? Да по особо важным? Просто чудеса!
— Что ж в этом удивительного? Человек исчез. И я так думаю — убит.
— Убит?! Ну, это вы не рассказывайте! Уголовное дело об убийстве возбуждается, только когда имеется в наличии труп.
— Ах, вот вам даже это известно! Как занятно! Это верно, вы точно сказали! Однако откуда вы так информированы-то в этой области, а?
— Да почему же только в этой? Я еще и таблицу умножения знаю. На глобусе могу все океаны показать. Читать умею. И более того — читаю регулярно. Прессу. Телевизор смотрю вечерами. Что, подозрительное поведение — верно?
— Подозрительно то, что, узнав о возбуждении уголовного дела, вы встрепенулись, заметно напряглись и удивились. Разве не было?
— Было. Я удивился вот чему. Общеизвестно, что вы терпеть не можете подобных дел — дел об исчезновении.
— Да? Вы так уверены?
— Конечно, уверен. Да это ж как на ладони! «Исчезновения» чаще всего не раскрываются совсем — подчеркиваю — не похищение, когда чего-то требуют, а чистое — «ушел и не вернулся» — как только что сами вы сказали. Второй вариант «исчезновения» — это когда все оказалось шуткой, нелепостью: искомый не исчез, а загулял или захотел почему бы то ни было скрыться — от дел, от кредиторов, от греха. И третий вариант — редкий — когда сначала исчезновение, а потом всплывает труп. Всплывает поздно: уже не найдешь и концов. Вот. И любой вариант для следствия это только головная боль с геморроем. Никаких успехов, славы, радости. Верно я говорю?
— Верно! Такие дела — глухие висяки. Вы прекрасно осведомлены о подобных случаях, причем, замечу вам, четко и ясно понимаете, насколько незавидна роль следствия в таких делах. Увы, все это так.
— Ну, разумеется! А вот тогда вы мне и объясните — с чего вы вдруг вспапашились? Тренихин — бобыль: ни жены, ни детей, ни родственников. И вдруг — прокуратура. Дело завели. С чего бы это, сразу — да с места в карьер? Что-то вы недоговариваете. Кто возбудил-то уголовное дело? По моим представлениям, дело-то возбудить было абсолютно некому!
— Ага! — удовлетворенно хмыкнул Власов. — Как вы засуетились! Понимаю. Даже волнения скрыть не сумели.
— Конечно! Скажу вам честно: я всерьез обеспокоен. Мне Борька — не чужой. А раз вас привлекли, то, следовательно, произошло, возможно, нечто действительно серьезное.
— Будем считать, что пока вы выкрутились!
— Я, может, и выкрутился, а вот вы — нет. Я вас спросил — на каком основании возбудили дело, а вы мне не ответили!
— Вообще-то здесь вопросы задаю я. Еще раз вам напомню. На будущее. Тем не менее отвечу вам с целью поддержания доверительности нашей беседы. — Власов помолчал, затем кивнул решительно. — Да! Тут совершенно особый случай. Мне поручили это дело. — Власов многозначительно поднял палец, указывая им в потолок: — Поручили свыше. Сам бы я его… — он кашлянул и осекся. — Едва ли… Ваш друг, Тренихин, должен был начать работать по контрактам с двумя весьма известными на Западе галереями.
— Да, знаю. Одна в Париже, а вторая… Постойте. — Белов напрягся, вспоминая. — Бостон, Штаты. Он говорил.
— Так вот. Они в него уже вложили деньги. Он исчез. Они звонят: глухо! Ждут две недели — присылают человека. И этот человек не может Тренихина найти.
— Понятно. Однако это их проблемы. Но — вы, прокуратура?
— Но это ж деньги, и немалые.
— Я знаю, Борькины контракты всех последнее время впечатляют. Но это ж дело частное — отсутствие ответчика. Гражданский иск. Пусть международный. Борис, конечно, мог плюнуть на деньги, завиться-залиться… Но кто-то возбудил ведь уголовное дело — так? Дело о пропаже человека? Вы что-то совершенно определенно мне недосказываете.
— Да. В конце июня ваш приятель согласился написать портреты внуков… — Власов сделал паузу и выразительно взглянул на потолок.
— М-м-м? — удивился Белов. — Или еще выше?
— «М-м-м» такое, что выше «м-м-м» уже и не бывает…
— Но вы, конечно, не о Боге говорите?
— Я говорю вам только то, что говорю.
— Понятно. Это новость. Про это Борис не говорил.
— Который Борис? Борис Тренихин? — уточнил Власов.
— С Ельциным я не знаком. Когда он должен был начать писать?
— Восьмого сентября. Но исчез.
— Да, очень странно. Вот теперь я согласен. Так не бывает.
— Нас попросили разыскать его. Разыскать за неделю, максимум за две. Живого или мертвого. И доложить. Все средства, полномочия у нас имеются. Я уверен, что вы можете пролить свет на это дело. Вы ведь знали Тренихина лучше всех.
— А вам-то самим что-нибудь известно?
— Известно не много. Известно, в сущности, лишь то, что, попрощавшись с вами на вокзале, Тренихин Борис Федорович в свою квартиру так и не попал.
— Хм-м… А почему вы в этом так уверены?
— Ну, как так — почему? — Власов задумался, еще раз мысленно пробегая ряд следственных действий, имевших место в сентябре и приведших расследование к этому однозначному выводу.
* * *
На лестничной площадке перед внушительной стальной дверью квартиры Тренихина стояло семеро: участковый, фотограф, два человека из экспертизы — техник и медик, двое понятых и сам Власов.Осветив фонарем замочные скважины двери, техэксперт обернулся к Власову:
— Следы взлома отсутствуют.
— Да разве такую взломаешь! — уважительно хмыкнул один из понятых. — Загранишная, мериканская чай, отмычкой-то не возьмешь — ишь замки-то!
Техэксперт не спеша натянул на руки перчатки, достал из кармана набор хитроумных блестящих крючков, похожих на инструментарий микрохирургии, и, покопавшись в замках секунд двадцать, нежно и тихо открыл дверь, сказав тем не менее уважительно:
— Хорошие замки.
— Стоять всем! — скомандовал Власов, пресекая попытку участкового и понятых войти в квартиру. — Не трогать ничего, не прикасаться ни к чему!
Спрятав отмычки в карман, техэксперт достал из кенгуровки, висящей у него на боку, мощную лупу и, встав на четвереньки с лупой и фонарем, склонился над порогом квартиры… Затем он перенес свои наблюдения на пол прихожей, на половичок возле двери… Медленно передвигаясь на четырех, он дошел до центра холла и наконец сообщил:
— Никто не заходил через дверь порядка пары месяцев…
— Окна! — кивнул ему Власов. — Проверь сразу окна.
Техэксперт, не суетясь, проплыл скользящей походкой через комнату и подошел к первому окну. Осмотрел оконные закрутки… Окно было заперто. Ловкие пальцы техэксперта пробарабанили по стеклу, пробежали по штапикам.
Убедившись, что щели между штапиками и стеклом, а также штапиками и рамами залиты намертво старой краской, техэксперт открыл окно, скользнул беглым взглядом по периметру. Закрыл. Молча двинулся к следующему…
Завершив осмотр, он вынес вердикт уверенным спокойным голосом робота:
— Все окна были закрыты изнутри. Уход через окна с последующим их закрыванием исключен. Окно в маленькой комнате не открывалось больше года, остальные открывались последний раз более двух месяцев назад.
На кухне в мойке и на столе валялась немытая посуда с остатками пищи.
— Больше месяца… — снова сказал техэксперт и капнул чем-то на край тарелки — на сальный отпечаток чьих-то пальцев. — Очень старые «пальчики». Шесть недель, больше — семь или восемь… В лаборатории скажу точнее.
В углу кухни на полу стояла мышеловка с зажатым трупом мышонка.
Техэксперт осторожно поднял мышеловку с уловом и протянул ее медэксперту:
— Во, ссохся как…
Медэксперт внимательно изучил мышиный труп — визуально и даже органолептически — а именно, шумно обнюхал, вскинув густые брови и шевеля заросшими шерстью ноздрями.
— Смерть наступила внезапно, — с удовлетворением сообщил он свое заключение.
Власов кивнул понимающе.
— Причина смерти — болевой шок.
— А то! — не сдержался один из понятых, слегка кирной.
— Впрочем, возможно, смерть наступила в результате травмы позвоночного столба животного, — продолжил медик, строго взглянув на разговорчивого понятого стеклянным холодным взглядом, — травмы тяжелой, одиночной, несовместимой с жизнью, нанесенной чем-то тупым…
Поддатый понятой расхохотался в голос — весело, как лошадь на вечернем водопое.
— Ну-ну! — пытаясь подавить усмешку, одернул его участковый.
— Когда? Когда она наступила — смерть-то?! — почти заскрежетал зубами Власов.
Медэксперт посмотрел на него удивленно:
— Откуда я знаю!? Необходимо вскрытие провести.
— Ну, приблизительно хоть? — Власов едва не застонал.
Медэкперт причмокнул задумчиво:
— Ткани мумифицировались. — Свободной рукой он почесал себе подбородок — интеллигентно, одним средним пальцем, отставляя мизинец. — Думается, что с момента летального исхода прошло более десяти недель… Ну, или двух месяцев.
— Слава тебе господи! — вырвалось у Власова. — Наконец-то!
— Ну, я же не зоолог! — едва ль не возмущенно заметил медэксперт. — Странные люди…
Фотограф сменил объектив на фотоаппарате, навел на резкость. Вспыхнула вспышка.
Медэксперт невозмутимо убрал мышеловку с мышонком в специальный пластиковый пакетик…
— Автоответчик на телефоне поставлен шестнадцатого июня, — сообщил техэксперт. — И с той поры не прослушивался.
— Ясно!
Среди документов, найденных в секретере в комнате, Власов сразу выделил расчетную книжку за электричество.
— Оплачено по июль включительно. Последнее показание счетчика четыре тысячи шестьсот сорок два киловатт-часа, — сказал Власов техэксперту.
— Ну, правильно, — подтвердил техэксперт, стоя на лестничной площадке возле электрораспределительного щитка: — Четыре тысячи шестьсот сорок два киловатта…
Ловким движением он сорвал пломбу, вскрыл счетчик и осмотрел внимательно диск, шестерни.
— Легкий окислительный налет от естественной влажности воздуха. Механизм стоял больше месяца, — огласил он свой вывод.
— Это значит, что никто ничего не включал в квартире?
— Абсолютно!
— Итог таков, — подбил бабки Власов. — С середины июля никто квартиры этой по сегодняшний день не посещал.
— На сто процентов, — подтвердили эксперты.
* * *
— …Так вы мне так и не сказали, — прервал паузу Белов. — С чего вы взяли, что Борис домой так и не попал?— Долго рассказывать. У нас есть надежные методики. Поверьте уж мне. Это точно.
— Куда ж он деться мог? По дороге с вокзала?
— Вот я хотел у вас узнать как раз.
— Такси вы можете исключить — ему пешком с вокзала минут десять…
— А вещи? Вещей тяжелых не было?
— Рюкзак полупустой, ну, с личными вещами. Тряпки, ерунда. Этюдник, папка для эскизов.
— Вы помните, во что он был одет?
— Штормовка, свитер, джинсы. Кроссовки «Пума» на ногах, довольно старые.
— Иначе говоря, он был объектом не слишком притягательным для грабежа?
— Смеетесь? Приехали небритые, закопченные… Бомжи бомжами. Причем с этюдниками, а у меня и мольберт был с собой — сразу видно, что не с золотых приисков.
— Так. А следить за ним, «пасти» его, еще оттуда — не могли? У вас с собою были деньги?
— Да нет. Какие там деньги! Смеетесь, что ли? Из отпуска мы с ним воз-вра-ща-лись! Неужели непонятно?
— Совсем так уж и не было денег?
— Ну, баксов триста у него, быть может, было… Но точно я не знаю. Я по себе сужу.
— Совсем ничего! — язвительно хмыкнул следователь. — Что, триста долларов — у вас уже не деньги?
— Ну почему ж? Еще недельку погулять в провинции можно, конечно, было бы. Но это ж в провинции! А по Москве на триста долларов один вечер по нынешним ценам, да и то…
«Ага, — вот, может, что! — мелькнуло в голове у Белова. — Нажраться этих денег хватит выше крыши. Шары налил. Да с поезда, да после бессонной ночи. Если, положим, в баню один, без меня завалил. И точно по пословице: пошли — в баню, пришли — в жопу… А уж потом, возможно, одиссея. Цепь приключений на мытую шею. Седьмое путешествие Синдбада. Он ведь за вечер авантюр таких может наплести, что и за год потом не разгребешь, не раскидаешь. У всех бывает день, который год кормит. А уж у Борьки-то — о-о-о! Ого-го!»
Белов вспомнил, как Борька Тренихин лет двадцать тому назад погулял всего один вечер с Юраном, с Юркой Арефьевым. И чем это кончилось.
* * *
Юрка Арефьев, график с их курса, как раз только-только женился. Свадьбу они учинили более чем скромную, только для родственников — с деньгами был крупный напряг.Однако скупой, как известно, платит дважды. В силу этого Юрану в порядке культурной программы проведения медового месяца каждый вечер приходилось «прощаться» с кем-нибудь из друзей.
Жена терпела, так как считала эти мужские завихрения просто затянувшейся свадьбой. Тем более что, прощаясь каждый божий вечер со своей холостой жизнью, Юран надирался не в дым отечества, по-гусарски, а приглушенно так, до бормотени — как семьянину и положено. Вот так и шло день за днем — все в меру да в меру, пока день так на десятый после свадьбы Юран не схлестнулся с Тренихиным.
Начали они часов в пять за здравие, а часам к восьми были полностью уже за упокой.
Совершенно забыв причины данного гулянья, Борис предложил Юрке:
— Все, стоп, Юрка, пить. Теперь и по бабам пора, как считаешь?
Юрка согласно кивнул, считая точно так же.
— Куда двинем — на танцы в ДК, в общагу медучилища или продавщиц из кондитерской попробуем? Они как раз закрываются.
— Зачем эти сложности? — удивился Юран, вспомнив внезапно, что он женат. — Я ведь женился недавно — забыл, о чем пьем? Пойдем мою жену трахнем. Я угощаю.
Предложение показалось Борису заманчивым и простым в исполнении.
— Клево. А она-то как — насчет вообще… ну и характера?
— Какие проблемы! Золото она у меня. Катька — клад, я же тебе рассказывал.
— Отвечаешь?
— Головой! Клянусь, ты, Борь, не пожалеешь!
— Смотри! Меня обмануть легко. Я сам обманываться рад.
— Да Катька — прелесть! Что ты! Эталон!
— Эталон, говоришь? Ну, если эталон — пошли!
Юран жил довольно далеко, по тем временам на окраине — в глухом переулке на Симоновке недалеко от Алешинских казарм — район барачный, темный, дальше ехать некуда.
В тот год как раз бараки начали сносить. Причем не столько ломали, сколько жгли — чтобы зараза не расползлась, что ли — бог весть.
И надо же было беде случиться, что Борька с Юраном поперлись как раз мимо такого догорающего барака. Время было позднее, темень — глаз выколи. Ну и не случайно в полной темноте-то ребята приняли догорающее сооружение за пожар на полном серьезе. Ощущение бедствия добавляла пожарная машина, дежурившая рядом до тех пор, пока все не догорит.
— Смотри, — сказал Юран. — Пожар, бля!
— Дела! — согласился Тренихин. — Успел Дубровский кошку с крыши, на хер, снять, ты как считаешь?
— Не знаю, — пожал плечами Юран. — Я только знаю, что на пожаре собаки из огня кукол выносят. За платье, прям в зубах, бля буду.
— Кукол? — насторожился Борис. — Если там кукол выносят, значит, там и дети есть.
— Детей не выносят собаки, — авторитетно заявил Юран. — Только кукол. Сам рисовал иллюстрации Детгизу. Не понаслышке знаю.
— Вот суки ж сраные! — возмутился Тренихин. — Кукол спасают, видал, а дети — гори на здоровье!
— Да! Это блядство, конечно, — кивнул головою Юран. — Детей надо сначала спасать. Потом старух. А кукол, стариков и кошек потом.
— Да кто их спасет, кроме нас? Кому они, дети, нужны? Никому! Забыл, что ль, в какой стране живешь? — рассудил Тренихин, сам выросший, надо сказать, в детдоме. — Кроме нас, Юрка, детей спасти некому!
— Ну, так давай спасем! — поддержал Юран друга. Решительно покачиваясь, они двинули напрямки к догорающим бревнам барака…
То, что глаза их были устремлены прямо в огонь, крепко их подвело.
На подходе к бараку они рухнули в открытую яму бывшего прибарачного отхожего места. Понятно, хилый дощатник сгорел сразу же, днем еще — он был сделан из легковоспламеняющихся досок. А яма со всем содержимым осталась, конечно. Что ей-то огонь?