Горюнов Андрей. Контакт первой степени тяжести

   Яма, к счастью, оказалась неглубокой: оба спасителя мифических детей окунулись в благоуханную гущу всего лишь по грудь.
   Теперь пришлось оказывать помощь им самим. На дворе был ноябрь, и замерзнуть в яме за ночь было проще пареной репы. Но, слава богу, пожарные, бывшие рядом, наблюдали за всем происходящим с нескрываемым любопытством.
   Им помогли выбраться, подав «с крутого бережка» толстенную косу, сплетенную из ветоши — подать руки никто не пожелал. Спася безымянных героев, пожарные щедро окатили их тут же из брандспойта — прямо в одежде, как были — со всех сторон, едва не сбив струей назад в яму.
   — Домой, быстро домой! — приказал им какой-то фараон, дежуривший тут же, с пожарными.
   Что иного он мог посоветовать? Лишь удалиться лично от него, да побыстрее чтоб. Ведь даже из пожарного брандспойта пальто не отстирать, да из голов, в которых уже сидело бутыли по три дешевого портвейна, тугой струей за пять минут всего говна не вымоешь.
   …О дальнейшем ходе событий Белову уже впоследствии поведал Венька, тринадцатилетний брат Юрана, в ту пору семиклассник:
   — Иду, понимаешь, домой вечером, часов так в начале двенадцатого. Ох, думаю, предки сейчас опять будут ныть: по ночам, сука, шляешься, уроки не делаешь, портфель с вечера хер когда соберешь… Словом, иду в предвкушении. Подхожу к своему подъезду — ба! — вся дверь подъездная в говне. Ручка — в говне! Ну, дела-а!…Подобрал какой-то обрывок газетный у лавочки возле подъезда — чтоб только за ручку взяться, дверь открыть, вхожу в подъезд: мать честная! На почтовых ящиках — говно, на перилах — говно, лифт весь в говне, ну как будто его говном покрасили, ей-богу! Ну, ни хера себе, думаю, нафантомасил кто-то. Прямо от души! Насрал всем, постарался…Нажать хотел в лифте кнопку спичкой — да нет, чувствую, не смогу — вот-вот вырвет. Пешком пошел. Взлетаю на шестой… О, мама мия — чуть не упал: следы говенные из лифта появляются и прямиком в мою квартиру топ-топ-топ! Ну, е-мое…
   Да, так и было. Они дошли. Юран отпер своим ключом входную дверь. Не раздеваясь (чтобы не пачкать другую одежду на вешалке), стараясь не задевать стен, оба приятеля прошлендали прямо в комнату, ближайшую к входной двери и именно поэтому отведенную родителями им, молодым.
   Жена Юрана была уже в постели. С книгой. Читала что-то про любовь. Вся в бигудях.
   — Вот, Катя, — сказал ей Юран с порога. — Это мой друг Борька Тренихин, помнишь, рассказывал про него? Таланта — немерено в нем. Великий художник, ей-богу! Потрахать тебя он пришел. А я уж потом. Рекомендую!
   Меньше чем через полчаса обоих увезла спецпсихоперевозка: МЧС тогда еще не было.
   …Впаяли бы им, конечно, двести шестую, часть вторая — злостное хулиганство, и сидеть бы им пару лет где-нибудь в исконно барачных районах. Однако один из самых-самых секретарей СХ позвонил куда надо, решительно заступился. Да и то — не то чтоб он добрый такой был, секретарь, а просто как раз тогда на Тренихина западники первый глаз положили.
   Но пару— то недель Борька с Юраном успел все-таки, конечно, отсидеть —в отдельной камере проветриваясь в ожидании суда. Никто не знал, где он, куда с Юраном вдруг исчез, почему курсовые оба не сдают, на семинары по истории КПСС не ходят. Да никому особенно-то, впрочем, и дела-то до них не было.
   Пока вдруг из Сорбонны хрен какой-то там с горы не залетел в СХ: а где ваш этот, молодой — Трэ-ни-хин?…Как — исчез?!
   За пару дней нашли…
   Катька с Юраном развелись, конечно, сразу же. Юран сам после этого, потом уж, через полгода, весной, совсем уже крепко запил, покатился. Работать вообще прекратил. Месяцами карандаш в руки не брал. А года еще через два бросился под маневровый у Северянина.

* * *

   Белов очнулся, стряхивая с себя туман воспоминаний… Господи, жизнь промелькнула как сон. Что я вдруг вспомнил, зачем? Нет-нет! Следователю это рассказывать? Полная чушь! Это ему знать совсем не обязательно. Он не поймет. Или поймет неверно, не так. Что будто я Бориса хочу опорочить… А Борька, несмотря на все истории, человек был, с большой буквы! Был?!
   Да, так! В сознание уже успело внедриться прошедшее время. «Л» — суффикс прошедшего времени. Был…
   Да ну, ерунда! Борис жив, несомненно…
   — Я вас третий раз спрашиваю: деньги какие были у вас? Именно баксы? — донесся до Белова раздраженный голос следователя.
   — Да нет же, баксов было — чуть… Одни рубли. — Очнувшись окончательно, Белов врубился наконец в прерванную «беседу»: — Да, в основном рубли. Когда я сказал «триста баксов», я вам о сумме говорил. Эквивалент. Какой дурак потащит баксы в глушь? Народишко там и рублей полгода уж не видел — зарплату не платили с мая… Правителям-то нашим все недосуг…
   — Вы не пылили в поезде? Мошною не трясли?
   — Нет. Выпили, после чего почти сразу легли спать.
   — Без посторонних?
   — С посторонними. Мужик к нам привязался какой-то, сразу почти после Буя. Ну, мы с ним крякнули легонько. А через час, ну, максимум, через час тридцать он сошел. А мы завалились спать с Борькой. И до Москвы продрыхли.
   — Что за мужик был? Опишите его.
   — Простейший. Работяга. Сцепщик. Или стрелочник. С работой в провинции плохо же. Ну вот. Он рассказал, что живет в какой-то деревне между Буем и Ярославлем. Работать ездит в Буй. По полтора часа в один конец. Он ехал как раз со смены. Домой к себе. Мы с ним случайно разговорились, зацепились языками, что называется.
   — Так, значит, вы с ним познакомились?
   — Нет-нет! «Познакомились» — это слишком. Он к нам вперся, буквально вломился в купе. А затем уж и в души влез. Пьяноватый слегка, причем, как мне показалось, на старые дрожжи. Принял, видно, после смены — со своими-то, в Буе. Не хватило, как водится. Ну и привязался к нам.
   — Вы ехали в плацкартном?
   — Нет, в СВ мы ехали.
   — А как в СВ привяжешься? У вас что — дверь открыта, что ли, была?
   — Нет, дверь была закрыта. И даже заперта, по-моему.
   — А как же так тогда?
   — Сейчас, минуточку… — Белов напрягся, вспоминая. — Как он возник, вошел? Ага! — он вспомнил наконец. — Ну да, конечно! Мы сели, постелились сразу, как поехали, решили спать залечь; день был тяжелый, автобус, очереди в Буе в кассы — шестнадцать часов круговерти… На ногах. Только постелились, я уже на обоих рукавах штормовки пуговицы расстегнул, как сейчас помню — начал раздеваться. И тут нам в дверь: тук-тук…

* * *

   — Кто там? — спросил Борька Тренихин, уже скинувший кроссовки и вот-вот собравшийся лечь.
   — Это я, Сенька-поп, — не без юмора ответил бас из-за двери.
   — Зачем пришел? — подыгрывая, в тон, спросил неугомонный Борька, и Белову тут же показалось, что Борька в Буе успел перехватить пивка, пока он, Белов, брал билеты до Москвы.
   — За красками! — продолжил старинную детскую присказку басовитый голос из-за двери.
   — Свои! — решил Борис и, закинув этюдник на багажную полку, отпер дверь.
   Однако вместо своего брата живописца в дверном проеме вдруг возник кряжистый мужик лет пятидесяти: косая сажень в плечах, в замасленной спецовке, оранжевая безрукавка путейцев, небрит пару недель, а может быть, и бородат — сказать трудно…
   Но главное, что поразило Белова — это его глаза: голубые, бесконечно добрые лучистые глаза на загорелом, смятом морщинами красном испитом лице. Глаза были добрые, но — как это часто бывает — одновременно еще и страдающие…
   — Налейте полстакана, мужики. Бога ради. Умираю.
   Мужик протянул в купе руку с пустой кружкой. Рука была таких размеров, что эмалированная кружка — армейский стандарт, триста пятьдесят грамм — казалась в его руке кукольной, детской…
   — У вас же есть, я знаю…
   Эта фраза, отдающая вымогательством, несколько разозлила Белова.
   — В этом вагоне, — Белов повторил, подчеркнув еще раз, — в этом вагоне есть выпить в каждом купе, так что ты нам тут не строй экстрасенса.
   — Нет, не в каждом купе есть, — ты что? — удивился мужик. — Только в трех. Но они мне никто не нальют. Только вы мне нальете. Я знаю.
   — Плохо ты знаешь, — ответил Белов. — Вот у меня, например, выпить нет ну ни капли. Вот так!
   — Это так, — согласился мужик. — У тебя, точно, — нет. А у него вот, — он указал на Бориса и, выдохнув, буркнул решительно, как присудил: — У него точно есть!
   — И у него ничего нет! — почти злорадно сообщил Белов, но, заметив боковым зрением странную ухмылку, скользнувшую по лицу Бориса, осекся.
   — У меня есть, — кивнул Борис. — Я утром в Княжепогосте успел взять, пока ты телеграмму своей Ленке давал.
   — Ну, ты друг, называется! — возмутился Белов. — И сидит ведь молчит.
   — Да я на Москву, чтоб с приездом, для бодрости чтоб, — извинился Борис, не чувствуя себя, впрочем, особенно виноватым.
   — Налей полстакана! — напомнил о себе мужик. — Прошу тебя. Христом-богом прошу…
   — Налью, конечно, не вопрос, — успокоил Борис мужика. — Скажи вот только, как ты понял-то, что есть у меня?
   — Имею дар. И по глазам я тоже вижу.
   — А по глазам не видишь — что есть, ну, что конкретно есть у меня выпить?
   — У тебя — коньяк.
   — Пятерка! Ну, хорошо — а где? Тут? Тут? Или тут?
   — Вон, в рюкзаке. Ты как залезешь — справа. В газете он. В «Вечерней Вологде»… За восемнадцатое августа.
   Борька бросился к рюкзаку, извлек бутылку, завернутую в газету. Развернул.
   — Да! Точно! Восемнадцатое августа. А это даже сам я не знал! Вот это да! За это и стакан не грех тебе налить! — откупорив, Борька щедрой рукой налил мужику до краев армейскую кружку. — Мочи, давай!
   Мужик, выпив залпом, вздохнул. На лбу его выступил крупный пот, взгляд приобрел осмысленное выражение: отпустило и полегчало. Глаза его при этом просто засветились в полумраке купе — стали еще добрей, голубей… Страдание вдруг исчезло в них начисто, уступая место задорному плутоватому блеску, обещавшему бесшабашное веселье, раздолье безудержное.
   «Вот навязался-то на нашу шею, — мелькнуло в голове у Белова. — Бориса одного мне будто не хватает за глаза».
   — Как же ты это делаешь? — пристал к мужику Борька. — Учился, развивал в себе? Или от природы?
   — Имею дар, — скромно ответил мужик.
   — А дар чего — ну, в смысле только угадывать? Или, может, еще чего-то?
   — Еще чего-то. Тоже. Много. Сам я не знаю. Бездна во мне. До утра не перескажешь.
   — Ну, покажи нам что-нибудь еще, — попросил Борис, наливая в кружку грамм сто. — На. Будь так любезен.
   — Есть носовой платок? — спросил мужик.
   — Отродясь не водилось, — ответил Борька. — А шарфик вот такой — пойдет?
   — Пойдет, — кивнул мужик, взяв кружку с коньяком на изготовку. — Ты шарфик в середине завяжи узлом… Покрепче. Так! Крепко затянул? Теперь возьми его узлом в кулак, как будто узел хочешь спрятать. И держи покрепче узел.
   Борька крепко сжал узел. Снизу и сверху сжатого кулака свисали свободные концы шарфика. Мужик протянул свою ручищу, свободную от кружки, взял двумя пальцами свободный конец шарфика, слегка потянул и безо всякого труда протянул сквозь сжатый Борькин кулак весь шарфик. Узла на шарфике как не бывало.
   — Почувствовал чего? — поинтересовался мужик.
   — Нет. Просто как живой он вылез, — честно признался Борька.
   — Ага, — удовлетворенно кивнув, мужик принял свои честно заработанные сто грамм.
   — А вот давай теперь я тебе фокус покажу! — неожиданно загорелся Белов. — Борьк, достань карты.
   — Точно! — оживился Борис. — Этим ты сейчас его удивишь.
   Достав колоду, Борька протянул ее мужику:
   — Глянь сам — нормальные карты?
   — Нормальные, — согласился мужик, повертев колоду в руках.
   — Можешь всю колоду разом пополам разорвать? Руками просто — взять и — р-раз!
   — Всю колоду? — усомнился мужик и, попробовав, признался: — Нет, робя, не могу.
   — Ага. А руки у тебя — клещи вон!…А теперь ему дай. — Борька кивнул головой на Белова.
   Белов, взяв колоду, внимательно осмотрел ее — для пущего эффекта и без труда разорвал всю колоду пополам — свободно, как одну карту.
   — Ого! — изумился мужик.
   — «Ого» — это сейчас будет… — Белов взял половину колоды и, чуть напрягшись, разорвал и ее — на две четвертинки.
   — Ух, ты, вот силища-то! — восхитился мужик. — А на вид по тебе и не скажешь.
   Довольный донельзя эффектом, произведенным Беловым, Тренихин пояснил:
   — У художников очень сильные руки. Казалось бы, кисточка — ну пушинка, что тут такого? Но если всю жизнь помахаешь пушинкой по десять часов в день. Да с точностью, с филигранной. Вот! Самые сильные пальцы не у кузнецов, доложу тебе, и не у спецназовцев всяких — а у художников!
   — Надо же! Не подумаешь сроду.
   — Мало кто знает об этом, — скромно кивнул Белов.
   — А у художника Белова и ноги вдобавок сильные, как у слона, и быстрые, как у гепарда! — добавил с гордостью Борис.
   — А это почему же? У художника?
   — Не у любого! А у Белова именно. С детства по инстанциям ходил, пробивался. А в зрелые годы все двери ногами стал открывать.
   — Вот гад-то! — возмутился Белов. — Коньяк зажал сначала, а теперь хамить, скотина, начал!
   — Ладно-ладно! — остановил его Борис. — Коньяк, ты это верно вспомнил. Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. Пора и нам бы причаститься.
   В бутылке оставалось не более пятидесяти граммов.
   — Эх-х-х!
   — Да я достану, были б деньги! — успокоил мужик. — За деньги мне любая проводница…
   — Ну, деньги — это не проблема. — Борис протянул руку к мужику и, сделав классический пас фокусника, достал якобы из-за уха мужика две двадцатидолларовые купюры.
   — На. Два флакона и заесть.

* * *

   — Николай Сергеевич! — в дверь кабинета директора вернисажа заглянула лохматая голова халдея из ресторана. — Уже половина одиннадцатого. Гости ждут тостов. Весьма неудобно выходит.
   — Все! — встал Белов. — Сей секунд! — кивнул он халдею, и тот скрылся. — Что знал, я все поведал вам, — он протянул Власову руку. — Желаю удачи!
   — Взаимно. Я все обдумаю, спасибо. — Власов с удовольствием пожал руку. — И я не считаю, что разговор наш полностью закончен.
   — Да что ж еще-то?
   — Ну, например, у вас рука-то точно сильная? — следователь вдруг крепко сжал руку Белову.
   — Не жалуюсь, — пожал Белов плечами, напрягая кисть.
   Власов, тут же застонав, сел на пол.
   — Если я еще чего-то вспомню, я непременно позвоню вам, — сказал Белов, отпуская руку Власова. — Вы мне оставьте телефон.
   — Хорошо.
   Встав с пола, следователь попытался достать правой рукой визитку, но не смог: рука не действовала, онемела.
   — Пройдет минут через пять. Вы извините — сами же, однако, напросились.
   — Я не в претензии, — исхитрившись, Власов наконец извлек визитку левой рукой, протянул.
   — Спасибо. — Белов убрал визитку. — Контакт надежно установлен. Мы в контакте.
   — Николай Сергеевич! — голос заглянувшего халдея звучал умоляюще.
   — Все! — подвел итог Белов, направляясь к двери.

* * *

   Дверь банкетного зала распахнулась, и гости за столом оживились, привстали с наполненными бокалами.
   — Тысячу извинений, — поклонился Белов, занимая место во главе стола и принимая из рук Лены фужер с шампанским. — Прошу без тостов. На «ура»!
   — Ура-а-а!
   Выпили и сели. Взялись за закуску. Маститый коллега, сидящий по правую руку, склонился к уху Белова и не без яда в голосе спросил:
   — Тренихина, что ли, встречал, да не встретил?
   — Нет. Деловой разговор, — спокойно ответил Белов. — Пристал клиент тут один. Не отвяжешься. Панно ему, видишь ли, надо в коттедж над камином.
   — Врешь, — не поверил коллега. — Борьку ждал, не дождался.
   — Смеешься все, насмехаешься. — Белов прожевал и сказал равнодушно: — Борька исчез еще в августе, ты разве не в курсе деталей? — Внимательно посмотрев в удивленное лицо собеседника, Белов констатировал сочувственно: — Стареешь, Сева. Теряешь контакт с жизнью. Не контачишь…
   — Николай Сергеевич! — встал кто-то в дальнем углу стола с наполненной рюмкой.
   — Без тостов! — напомнил кто-то.
   Но вставшего было уже не унять. Ему просто необходимо было произнести тост, что в их среде было равнозначно понятию «нахамить в лицо».
   — Дорогой Коля! — продолжил тостующий. — Что тебе пожелать? Все у тебя есть, все на месте. Давайте-ка, братцы, вмажем за то, чего не хватает нашему дорогому Коле…
   Все дружно зааплодировали. Все понимали, чего не хватало благополучному художнику Белову.
   Ему не хватало таланта.
   Это была уже вторая подначка, если первой считать замечание соседа «Тренихина ждал, не дождался».
   Белов, в свою очередь, тоже прекрасно знал, что теперь эти гости дорогие, выпивающие и закусывающие за его счет, распояшутся после второго-третьего тоста и начнут, что называется, гадить уж просто в открытую — под предлогом самых что ни на есть благих пожеланий на будущее и дружеских замечаний «для твоей же пользы».
   Впрочем, Белову было на них — с высокой горки, наотмашь, да с прицепом.
   Он был удачлив, работящ и не питал иллюзий.
   Что надо— то, в конце концов, от жизни? Свою профессию он любил. На хлеб хватало. На водку и икру —тем более.
   Далеко не всем из присутствующих на банкете удалось сделать хотя бы четверть того, что сделал он, Белов.
   «Да провалитесь все вы, гниды!» — подумал он про себя и решил произнести ответный тост в выдержанном стиле, в интеллигентном духе, что-то вроде: «За нас с Леной и за хер с вами», но передумал и, качнув рюмкой, решил все же выпить за то, что ему на самом деле сейчас не хватало.
   А ему не хватало сейчас, конечно, Бориса.
   О, Борька всегда был душой общества, умел поддержать, повести за собой веселье, раскачать компашку до безудержной цыганской легкости, превратить любое застолье в непрерывный полет к счастью, которое наступит у всех, и наступит сегодня же, прямо сейчас.
   А наутро Борис — как никто другой — умел расхлебать почти любую послебанкетную ситуацию.
   Белов вспомнил, как, будучи еще студентом, Борис спас честь и жизнь студенту Магарадзе.

* * *

   Студент Магарадзе был грузин, учившийся на их курсе по линии нацкадров по профилю «народные ремесла». Студент Магарадзе был сыном крупного грузинского начальника со всеми вытекающими отсюда последствиями.
   Тем не менее и вопреки, так сказать, он был прост, радушен, щедр душой и работящ.
   Преподаватели, впрочем, его явно побаивались — из-за его отца, конечно же; они были в его присутствии весьма напряжены, обращались к нему исключительно по форме, как в армии, — «студент Магарадзе». Возможно, они подсознательно превентивно напоминали ему этим, что сам он всего лишь пока студент: «Заходите, студент Магарадзе, садитесь, студент Магарадзе, студент Магарадзе скажет сейчас…» — и так далее.
   Почему это слово «студент» приклеилось намертво к его, в общем-то, обычной фамилии — бог весть, однако к третьему курсу его никто и не звал по имени — Гурам — все обращались к нему не иначе как «студент Магарадзе».
   История, о которой вдруг вспомнил Белов, случилась на третьем курсе во время зимней сессии дня за три до экзамена по научному коммунизму. Так как в течение семестра лекции конспектировала всерьез только Шурочка Голованова, то перед экзаменом на один ее конспект пришлось человек пятнадцать, пытающихся хотя бы в общих чертах понять, что же такое — коммунизм и при чем здесь наука.
   Сидя в пустой аудитории, они дискутировали относительно каждого момента конспекта. Дискуссия грозила довести их в равной степени до психушки, до драки и до ГУЛАГа.
   В это время, в самом апогее страстей, в аудитории появился студент Магарадзе. Постояв и внимательно, со все возрастающим удовольствием послушав остервенелый псевдонаучный околокоммунистический вздор в течение минут сорока, студент Магарадзе воспламенился и сам, мгновенно решив перенести такую на редкость жаркую говорильню в более подходящую с его точки зрения обстановку.
   — Отэц дэньги прислал… — заявил он, взяв слово. — Много денег. Кушать пойдем, коммунисты гребаные? Всех угощаю!
   Повторять второй раз не требовалось.
   Всей кодлой — пятнадцать человек плюс студент Магарадзе — они завалились в институтскую столовку, в просторечье именуемую рыгаловкой, в которой студент Магарадзе, конечно, бывал и ранее, но исключительно с целью найти там какого-нибудь нужного ему однокурсника, который, по слухам, в этот момент как раз обедал.
   Изучив меню и посмотрев все то, что выдавали на раздаче, студент Магарадзе брезгливо фыркнул:
   — Нэт. Это пускай свиньи едят. А мы хорошо покушаем, товарищи коммунисты.
   Сорвались, оделись, махнули в центр. Кафе «Маяк», «Московское», «Белый Аист», «Садко» также не удовлетворили своей кухней студента Магарадзе.
   — В «Арагви» пойдем. Выпить везде. А там кормят хоть.
   Однако перспектива двигаться и далее — в какое-то «Арагви» никому особо не улыбалась — они находились в этот момент прямо напротив здания КГБ, что на Лубянке, к «Арагви» ж надо было тащиться еще аж к Моссовету. Было уже почти четыре часа дня, начинало смеркаться, январский день катился к концу. Жрать хотелось.
   — А чего это нам ломить в твою «Арагви»? Уж если в ресторан ты нас ведешь, то двинули вот в «Славянский базар». Мы же славяне все — верно, студент Магарадзе? Ты один грузин будешь. А потом он и рядом здесь, вон, еще сто шагов к Красной площади.
   — Харашо, — согласился студент Магарадзе. — Около Красной площади плохо не станут кормить.
   Подплыли. Студент Магарадзе вмиг договорился с цербером, сунув ему что следовало и объяснив ситуацию просто: «день рождений у всех».
   Их посадили в общем зале, сдвинув три стола.
   Молчаливо скользящий по паркетам официант тут же понял, что студент Магарадзе хороший человек, из чего вытекало, что всех его гостей, столь счастливо родившихся одновременно друг с другом и самим студентом Магарадзе, нужно немедленно угостить на славу. Летая и кружась на цырлах, халдей в момент расставил на столах пять бутылок запотевшей «Столичной» вкупе с тремя большими подносами хлеба, после чего понесся стрелой за холодными закусками.
   Когда секунды через три халдей вернулся, катя перед собой сервировочный столик, отягощенный салатами, грибками, семужкой, икоркой и прочей «ассорти», на трех столах уже не было ни водки в бутылках, ни хлеба в подносах.
   — Нам хлеба и водки еще, — обратился студент Магарадзе к халдею.
   — Ас этим что? — изумился халдей, указывая взглядом на холодные закуски: — Ведь вы заказали.
   — Какой ты никуда не понимающий, — с сожалением заметил студент Магарадзе. — Конечно, мы съедим. Обедать пришли. Не поститься. Еще водки нам, понимаешь? Хлеба еще! Но это не значит, что мы вина пить не будем, мясо есть не станем. Как не понять? Не обижайся на меня, прошу!
   Халдей обалдело кивнул. И время понеслось на попутном ветре — крепчавшем, штормовом. Славный был вечер!
   Лишь самый конец его омрачил Алешка Куликов, их институтский клептоман. Алешка обратил внимание на то, что многие столики вокруг них остаются пустыми, когда сидящие за ними посетитетели встают и принимаются танцевать.
   Бокалы, рюмки и фужеры остаются на таких столиках совершенно без присмотра.
   Алеше Куликову стало понятно, что эту посуду следует прибрать: ведь в общаге извечно не хватало ни кружек, ни чашек, ни стаканов. Здесь же, по оказии, этот пробел мог быть ликвидирован без особых хлопот. Пока студент Магарадзе расплачивался с халдеями, Алеша, ничтоже сумняшеся, натаскал с ближайших столиков различного стекла и, за неимением сумки, аккуратно сложил все стекло себе за пазуху, став из-за этого похожим на беременного — месяце на восьмом.
   Естественно, такой порыв разумной запасливости, проявленный практически в открытую, не мог пройти, да и не прошел незамеченным. Разгневанный метрдотель прихватил Алешу за хохолок натурально на выходе из зала, не желая, видно, скандалить в самом зале.
   — Что это тут у вас такое? — спросил метр у Алешки, указывая на его слегка позвякивающее при ходьбе пузо.
   — Пошел ты в жопу, — уклонился от прямого ответа Алешка.
   — Да? — удивился метр. — А если так вот?
   Протянув руку, метр небрежно вытянул край рубашки из брюк Куликова. Пузо опало мгновенно, и Алексей тут же оказался стоящим по щиколотку в битом стекле.
   В воздухе густо запахло ментовкой.
   Метр объявил свою цену — пятьсот.
   Это было немилосердно: Алешка натырил не больше чем на полсотни — с этим впоследствии согласились абсолютно все.
   Однако заказывал музыку метр и только метр, так как те самые «абсолютно все» в этот момент не вязали ни лыка.
   Вязать не вязали, но карманы повыворачивать пришлось.
   Нашкрябали слезы.
   И тогда студент Магарадзе снял свои золотые часы, которые ему подарил дедушка Давид.
   Часы стоили приблизительно как автомобиль. Метр их принял в качестве залога «до завтрашнего вечера». Нацарапал, однако, и расписку, проставив сумму — пятьсот рублей — сумму, по крайней мере впятеро меньшую стоимости часов — во же сволочь какая!
   Оделись, вышли на Никольскую. Где завтра взять денег?
   — Алешка, ты же, сука, все устроил! Ты и доставай!
   С Алеши, впрочем, взятки были гладки. Его немного вырвало — сразу, на улице — и теперь он только тонко улыбался и покачивался.
   Договорились: все займут — где могут, сколько смогут — но побольше, до предела, и завтра в шесть встречаемся на Пушке, возле памятника.
   Все разошлись притихшие и даже протрезвевшие.