Страница:
— Приехать сюда, чтобы сжечь? — ухмыльнулся Иван Петрович, грея нос в воротнике своей синтетической, на рыбьем пуху, куртке.
— А что такого? Они ему руки жгли, — он и решил сжечь их — как бы в отместку: вы мне руки жжете, а я вас сожгу!
— Правдоподобно… Жизненно, — кивнул Калачев и чихнул.
— Будь здоров!
— Спасибо…Слушай, Владислав Львович, пошли назад к вертолету. Совсем я придубел.
— Ага! Все. Я собрал образцы. А сфотографировать лучше с воздуха: захватим всю картину разом…
Они повернулись, пошли назад к вертолету.
— А интересно — кто ж палаточку разрезал, а? — глядя на вертолет, спросил Власов. — Ее бы тоже следовало прихватить, но что-то и я подзамерз… Людей пришлем за ней потом. А то совсем руки окоченели… Ну, надо ж вот: полосанули изнутри! Опять, блин, изнутри — ну точно, как тогда!
Власов шел к вертолету, стараясь попадать в их же собственные следы — оставленные ими полчаса назад, и снова — как и по дороге туда, от вертолета к кострищу, — Власов вроде бы невзначай вынудил Калачева идти не впереди него, Власова, возглавлявшего шествие, а следуя за ним, за Власовым, идти вторым, причем точно по его следам — след в след. Подобных фокусов у Владислава Львовича была полна копилка, и они выскакивали из него совершенно автоматически, срабатывая бессознательно и надежно, как сокращения прямой кишки у обжористого младенца.
Калачеву оставалось либо идти за ним, глядя себе под ноги и Власову в спину, либо ломиться самостоятельно, рядом, параллельным курсом по целине. Он выбрал второе, исходя более всего из того, что разговаривать, глядя в затылок собеседнику, неудобно, да и не совсем прилично.
Калачев сошел с протоптанной тропы, стараясь идти рядом с Власовым. Пес, как сама солидарность, тут же тоже сошел с тропы и забарахтался рядом с хозяином, проваливаясь по брюхо в пушистый свежий снег. Конечно, завязнув, они стали отставать от Владислава Львовича.
— Палаточку разрезали — их что-то испугало там, внутри! — продолжал строить цепь заключений Власов, не обращая внимания на своих спутников. — Но что их спугнуло? Что?
Калачев ничего не ответил ему.
— Слышишь, Иван Петрович? Вопрос ведь весь в этом: что их испугало? Конкретно?
Калачев опять промолчал.
— Оглох, что ль, ты? Иван Петрович?!
Власов обернулся к Калачеву и так и застыл, разинув рот…
Следы Калачева и следы собаки, шедшей рядом с ним, внезапно обрывались…
Их не было нигде — собаки с Калачевым. Только снег, розовеющий в лучах туманного полярного солнца на сотни, сотни метров…
Власов охнул и выронил в снег пакетики с обгорелыми долларами и осколками хрусталя…
— Нет, — ответил летчик, складывая «Вечернюю Воркуту», — Я ничего не видел. —Почувствовав нечто странное в голосе Власова, он глянул на него: — А что случилось-то?
— А то! Давай, быстрее! Заводись! Давай! Давай!! Давай!!!
— Чего — «давай»-то?
— Давай, Бог, ноги!!
— О! — сказал он, обнаружив на кресле рядом с собой аккуратный сверток. — Мой комбинезончик! Чего, ребята, этот заходил ко мне, ну, тот?
— Кто— «этот», «тот»?
— Ну, помнишь, тот, хохмач, ну, в байковой рубашке? От одной любовницы — к другой?
— Никто не заходил.
— Спишь ты, дядя, я гляжу. Смотри: в соседнем доме сразу восемь банков обокрали.
— Не надо «ля-ля» в глаза-то — молод еще! Я на посту не сплю. Даже глаз не прикрываю. Вот выпить, закурить на посту — я могу. Молодость вспомнить могу. И газетку почитать — это я тоже могу. Но глазом-то я кошу при этом! Всегда. Мышь не проскочит — во как я глазом кошу! Никто не заходил.
— А комбинезончик выстирал, прогладил — не сам, конечно — баб, заставил, поди.
— А то уж! Вот я, например — бабу могу на посту. Хоть на седьмом десятке, а только дай. На посту-то. А вот заснуть — никогда! Иной раз самому покажется — ну все, заснул, храплю! Нет, вздернусь только — и кошу, кошу как нанятый!
Только в загоне № 117 никто не лаял. В загоне № 117 лишь храпели. В загоне № 117 спали бомжи.
Один бомж вдруг вздрогнул, проснулся, ощупал себя.
На нем была отличная штормовка — фирменная, клевая, с меховой отстегивающейся подкладкой.
Бомж явно потрясен был появлением на себе этой роскошной одежды. Он сунул дрожащую руку в нагрудный карман…
— Часы! Так и есть — часы, сука! Вот. Вот… «Тре-ни-хи-ну… Переславль… Партконференция…» Точно! Во, дела! — бомж растолкал лежащего рядом соседа: — Слушай, Бублик, память отшибло мне. Что мы вчера пили? Не помню!
— То же, что и всегда, — ответил Бублик, не открывая глаз.
Коллег было много, — все ждали прилета прямого рейса Брайтон-Бич-Переделкино.
Этот рейс, как всем было известно, неизменно заправлялся керосином в обрез, тютелька в тютельку, и посему, при наличии малейших атмосферных бифуркаций над Атлантикой, будучи не в силах дотянуть до Переделкина, садился во Внуково — по этой вот национально-технической причине.
Такси от Внуково до Переделкино тянуло долларов на триста — с рыла, конечно — так что «экономия» была налицо.
— Ну, что за случай? — поинтересовался один из леваков, чтобы хоть как-то скрасить скуку ожидания.
— Случай интересный. Со мной случился. А случай такой, понимаешь, что я на этой тачке, на своей, уже поболее пяти тыщ отмотал, ни разу не заправляясь, — похвастался таксист Трофимов. — Такой вот случай занимательный.
— Да ладно. Не свисти. Как это — не заправляясь? — коллега выразительно щелкнул себя ногтем по горлу: — Так, что ли?
— Да нет, не так. Я про бензин толкую. Про семьдесят шестой. На этой моей тачке, сколько вот ты ни проедешь — всегда полон бак! Под горловину!
— Ага. Конечно! Грузишь нас, мудаков, до беспамятства… — иронично хмыкнул кто-то.
— А вот давай на спор: с тобой садимся, замеряем уровень и сотню километров едем. И будет полон. Ни капли не уйдет!
— Да ладно врать-то!
— На пару тысяч баксов — спорим? Вот, все — свидетели!
— Давай!
— Ты сначала бак осмотри повнимательней — там хитрость, небось, есть у него.
— На, убедись — все стандарт!
— А снизу?
— И снизу можешь посмотреть. Не возражаю. Мне — что? Ты сам вызвался. Проспоришь, друг. Ну, замеряй! Теперь садись. А вы все — свидетели…Я так же вот вчера у бритых четыре тонны баксов срезал — катал их по кругу, вокруг казино. Весь вечер катал! Умылись!
— Ох, что это?! Никак, палатка новая? Ты, что ли, купил? — повернулся гаишник к пилоту.
— Я ничего не покупал, — ответил удивленно летчик.
— Эх, остограммиться бы сейчас по чекушечке… — почесал затылок Андрей Иваныч Полтавцев: ему с напарником сегодня явно не везло.
— Согласен, — кивнул напарник. — Но я совсем пустой по этой части.
— Может, к метро мне сходить, ларьки причесать? — предложил участковый.
— Ты их вчера причесал уж — запамятовал?
— Повторенье — мать ученья, — заметил участковый.
— Нет, не годится. Ты им при мне вчера: «До конца месяца теперь — ни под каким видом. Сам не „ам" и другим не дам». Обещал ведь, слово дал.
— Я слову своему хозяин! — кивнул участковый. — Захочу — дам, расхочу — назад возьму.
— Не одобряю, зря так. Ведь и убить, гляди, могут.
— Это правильно. Это верно.
— Ох, что это такое? — удивился вдруг Андрей Иванович, почувствовав, что его нога там, под столом, задела что-то непонятное и оно упало с негромким бульканьем.
Он наклонился, заглядывая под стол.
— Ух, ни фига-то, мужики! Да здесь «Столичная»! Полуторка, с ручкой!
Полуторалитровая бутылка водки в сувенирном исполнении в виде кувшина была извлечена из-под стола и поставлена среди фишек домино.
— Нетронутая!
— Целочка!
— Подкинул кто-то…
— Ага. Подкинут тебе, точно.
— Это кто-то позабыл.
— А вдруг — отравленная?
— Кто? Водка?
— А что — не бывает, думаешь?
— Сейчас проверим…
Взяв бутылку, Полтавцев лихо поболтал ею в воздухе и тут же, понаблюдав секунд десять за процессом всплывания крутящейся воронки пузырьков, авторитетно заключил:
— Отличная водка. Поздравляю!
— Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, — подытожил экспертизу участковый.
…Через полчаса, уже приведя приговор в исполнение, все стали как-то инстинктивно заглядывать под стол… Однако, увы — халява кончилась. Пришлось снова взяться за фишки.
Через час, уже почти отыгравшись и напрочь забыв о случившимся, Андрей Иванович уронил нечаянно кость. Кость упала под стол.
— Еще одна, ребята…
На сей раз это была польская литровая «Зубровка»…
…Через часа полтора, угомонив после «Зубровки» еще и пол-литра «Посольской», почему-то Каменец-Уральского разлива, появившуюся столь же внезапно, и, кстати, Андрей Иванович Полтавцев понял механизм этого чуда.
— Как только про нее забываешь — она раз — и тут как тут!
— Это верно! — согласился напарник. — Это такое есть правило. Когда не нужно, забудешь — так сразу же… Известно. Закон природы.
— Какой закон такой? — сварливо возразил участковый. — Я знаю все законы природы. Такого закона нет. Не приняла еще Дума.
— Да как же нет? — запротестовали все. — Попробуй завязать, поставить крест на выпивке — в натуре и всерьез — забудь, вот как будто ее и нет в мире, проклятой — сейчас же пьянь какая-нибудь подплывет и предложит!
— Что — разве не так?
— Не так! — пошел в дурь участковый, которому стало ужасно досадно, что верное объяснение происходящему нашел не он, а известный балагур и охальник Полтавцев. — Не так — и все тут!
…Впрочем, скоро ему пришлось убедиться на собственной шкуре, что это все-таки так. Завинтившись домой возле полуночи, участковый получил от своей законной и благоверной такую взбучку с присвистом, что вся водка мгновенно вылетела у него из головы, что и привело немедленно к появлению непочатой бутылки столового вина производства Смирнова прямо на кровати, меж подушек — между его головой и головой в бигудях — головой благоверной. Это чудесное явление было воспринято благоверной как редкое, из ряда вон выходящее глумление над семейными устоями со всеми вытекающими отсюда оргвыводами — ну, по чему попало и чем попало — как водится.
Слава богу еще, что в ту ночь новых бутылок у участкового не возникало. Может быть, потому, что он до утра мозговал о том, почему столь хрупкое стекло, хранящее манящее столовое вино № 21, не разбилось о его твердую голову, и о том, куда оно теперь, столь хрупкое стекло вместе со своим содержимым, спрятано гораздой на подлые выдумки храпящей рядом благоверной…
Он думал о водке, и она не приходила — именно поэтому.
«Видимо, правда, такой закон уже есть», — подумал он под утро и, решив на другой день обязательно извиниться перед Полтавцевым, немедленно заснул, успокоенный и счастливый…
Все двести восемьдесят четыре гостя, сидящих за столами под открытым небом во дворе дома Варужа, заткнули уши.
— Что такое?! — удивился Варуж: тридцать пуль давно уже улетели в небо, а автомат все стрелял и стрелял…
Десять секунд…
Пятнадцать секунд… Двадцать секунд…
— Ну, скоро ты кончишь? — плаксивым тоном спросила его жена.
— Сейчас, дорогая… Патроны кончатся… Сейчас…
Но патроны и не думали кончаться…
— Что такое?!?
Он прекратил стрелять. Он отстегнул рожок. Рожок был полон — боекомплект. Варуж посмотрел вниз, на бетон, покрывавший центральную часть его двора.
Бетон был усеян пустыми, стреляными гильзами.
Он снова оглядел рожок. Боекомплект!
— Напился, что ли? — опять плаксиво спросила его жена. — Совсем не соображаешь, да?
…Гостья, сидевшая за дальним столом, наклонилась к уху своего соседа:
— Какой богатый человек Варуж, да? Слыхал, сколько патронов у него?
— Это не патроны, — авторитетно ответил сосед. — Это автомат такой хороший у Варужа. Долгоиграющий, понимаешь?
— У него, говорят, штаны есть волшебные. Всегда в кармане пачка «Мальборо» и зажигалка. Знаешь «Крикет» зажигалку? Самая лучшая. У Варужа. И еще у него всегда в кармане сто долларов — только руку засунь. Мне сказали.
— А! — недоверчиво махнул рукой сосед. — Лентяи все это говорят, бездельники, из зависти! Он как работает, Варуж — все видят!
— Смотри, Наташ! Опять цветы… Пять минут не прошло!
— И снова розы? Ох, букетище!
— И опять вместо визитки двадцать баксов.
— Но кто? Кто?! Никто ж не заходил. Я на минуту вышла из купе, вот, рядом, у кипятильника стояла. Кто?!
— А мне и не важно — кто. Ведь важно, чтоб хоть кто-то? А?
— А что такое? — удивился Тренихин, громоздясь в три этажа.
Имея вид кучевых облаков, они плыли невдалеке друг от друга над Телецким озером в сторону Абакана. Поодаль от них ветром несло еще три облака, два из которых аномально клубились: Лена, придуриваясь по обыкновению, дразнила собаку.
— Это же женщины, — объяснил Белов. — Они находят цветы. Цветы рождают надежду.
— И что же? В чем тут печаль? — Тренихин опустился пониже к земле, из него заморосило на уже облетевшие березы… — Не понимаю тебя.
— Ну, как же? Они будут ждать чего-то конкретного. Разве придет им в головы, что цветы им подкинуло облако? Ни за что!
— Конечно, — согласился Борис. — Они думают: какой-то мужик. Гадают: этот? Нет, наверно тот, что, помнишь, за заваркой стучался?
— А им — шиш! — подытожил Белов.
— А почему же — шиш? — вновь удивился Тренихин.
— А что ж кроме-то?
— Поищем — так найдем! Инспектор Калачев мне тут поведал по секрету…
— Так их же двое!
— Ну и что? — от удивления Тренихин даже продел сквозь себя двойную радугу. — Какой же ты, Коляныч, ограниченный. Консервативный тугодум. Ну что ты на меня наезжаешь? Кучкуй от меня в сторону! Все будет им еще, все будет! Цветы — это так, для эффекта, для затравки… — он подмигнул Белову тонкой хитровато-извилистой молнией и радостно хохотнул наглым, но легким, поверхностным, несерьезным громом… Моросящий под ним дождь начал медленно превращаться в легкий белый пух: на Абакан с Алтая наваливалась зима.
— Коля! Иди ко мне! — позвала издалека Лена, садясь на вершину горы и окутывая ее собой, бледно-матовой, прекрасной в своей чистоте, светящейся изнутри.
— Да я же объяснял уже: я все собрал, но выронил в снег — от удивления. Там выронил, там — в горах еще.
— Вот именно — все у вас «там»… Даже фотографий вы с воздуха сделать не удосужились. Что, казалось бы, за труд — щелкнуть пару раз.
— Да понимаете — из головы как-то вылетело.
— Как-то вылетело… как-то улетели… Все это как-то не серьезно — не находите?
— Но все ведь это можно взять и проверить.
— Да-да, конечно. Организуем экспедицию. На Землю Санникова. В Атлантиду.
— Я место запомнил совершенно точно…
— А вы помните, сколько стоит авиационный керосин? А бензин? А во что выливается поголовная проверка всех поездов, идущих в Воркуту? Вам разве не сообщали: — все! все! все! — уже не актуально?!
— Мне сообщали…
— Ладно. Дело ведь не в этом. А дело в том, куда вы там, в глуши, девали Калачева?
— Да я же объяснял вам — он растаял!
— Он что — Снегурочка?
— Нет. Но он растаял.
— А собака?
— Собака? — Власов замешкался, размышляя: соврать или правду сказать. — Да! — решился он наконец, наивно полагая, что только правда спасет его — одна правда и ничего кроме правды: — Собака растаяла тоже.
— Послушайте, Власов, но сегодня утром вы утверждали, что они оба улетели.
— Да потому что я не видел! Глазами не видел! Я спиной же к ним был.
— Так кто же улетел, а кто растаял?
— Я! Я улетел. На вертолете, с летчиком. Газету он читал. «Вечернюю Воркуту». И не видел ничего. Я это так говорю: растаяли. А точно если — ну, исчезли — вот и все!
— Да что они исчезли, нам и без вас понятно! Я получить от вас иное хочу — как, куда, за что вы их?
— Я?!? Я пальцем к ним не прикасался.
— Ну, хорошо. А вы, кстати, знаете, что об вас с Калачевым говорят за вашей спиной? Вас по этому делу так охарактеризовали: Моцарт и Сальери!
— Но я не убивал, поверьте!
— Ну, ясно: Сальери — это, значит, вы. Сами признались!
— Нет-нет, я — Моцарт! Я! Но Калачева с собакой я не убивал!
— «У попа была собака» — это вот точно! Такой у нас с вами разговор уже который час продолжается. Хватит, я думаю! Не смею спорить с вами. Не хочу больше вас слышать, пока вы в таком возбужденном состоянии. Вы, давайте-ка, подлечитесь сперва, отдохните. А потом и продолжим! — и. о. нажал кнопку…
Тут же в дверях возникли два дюжих санитара…
— Не понял… — встрепенулся Власов.
— А что здесь понимать? Подумайте немного и сразу поймете. Вам надо подлечиться, отдохнуть.
— Я дома отдохнуть могу!
— Конечно, можете. Но дома вас, Владислав Львович, не смогут освидетельствовать психиатры. Это раз. Да и боюсь я за ваших родных: вдруг тоже — улетят, растают. — И. о. кивнул. И Власова скрутили.
— А эту вот картинку я себе сопру, — сказал один из работяг, занятый на разборке экспозиции.
— Плесецк. Космодром. Старт, — прочитал название другой. — А что ты в ней нашел?
— Не знаю сам. Она какая-то живая.
— Вот чудак! Типичный соцреализм.
— А ну и что? Лично мне нравится. Это куда талантливее даже модного ныне Тренихина. Вон его восемь акварелей — сравни!
— Тебе все нравится. Я уже заметил.
— Согласен. Вообще жить — это здорово.
— Может быть. Но не в России.
— Ну почему? Россия — чудесная страна. Ты просто еще не врубился.
— Зато она в меня врубилась.
— Одно другому не мешает: взаимопроникновение. Вот, глянь — космодром. Это же не случайно все. Старт. И вверх пошла. Не случайно!
— Что не случайно-то?
— Да то, что во Вселенную первыми выперли мы, страна абсурда, страна бездонных горестей, неисчислимых бед, самого черного юмора и самой светлой доброты.
— Ох и загнул ты! «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых…» — так, что ли? Ты кем был-то, до того как разнорабочим стал?
— Искусствоведом. Профессором.
— Оно и чувствуется. Держи назад свою картинку.
— Спасибо.
— Не потеряй.
И, ускоряясь, устремилась вверх.
Вверху она уменьшилась, превратившись в пульсирующий тоненький язычок огня, а потом — просто в звездочку… Через секунду даже звездочка растворилась в черном небе и погасла.
Грохот стих. Настала тишина.
На успокоившемся звездном небе блеснула вдруг иголка света, другая, третья…
Сполохи полярного сияния развертывались все шире, захватывая небо в полной тишине…
— А что такого? Они ему руки жгли, — он и решил сжечь их — как бы в отместку: вы мне руки жжете, а я вас сожгу!
— Правдоподобно… Жизненно, — кивнул Калачев и чихнул.
— Будь здоров!
— Спасибо…Слушай, Владислав Львович, пошли назад к вертолету. Совсем я придубел.
— Ага! Все. Я собрал образцы. А сфотографировать лучше с воздуха: захватим всю картину разом…
Они повернулись, пошли назад к вертолету.
— А интересно — кто ж палаточку разрезал, а? — глядя на вертолет, спросил Власов. — Ее бы тоже следовало прихватить, но что-то и я подзамерз… Людей пришлем за ней потом. А то совсем руки окоченели… Ну, надо ж вот: полосанули изнутри! Опять, блин, изнутри — ну точно, как тогда!
Власов шел к вертолету, стараясь попадать в их же собственные следы — оставленные ими полчаса назад, и снова — как и по дороге туда, от вертолета к кострищу, — Власов вроде бы невзначай вынудил Калачева идти не впереди него, Власова, возглавлявшего шествие, а следуя за ним, за Власовым, идти вторым, причем точно по его следам — след в след. Подобных фокусов у Владислава Львовича была полна копилка, и они выскакивали из него совершенно автоматически, срабатывая бессознательно и надежно, как сокращения прямой кишки у обжористого младенца.
Калачеву оставалось либо идти за ним, глядя себе под ноги и Власову в спину, либо ломиться самостоятельно, рядом, параллельным курсом по целине. Он выбрал второе, исходя более всего из того, что разговаривать, глядя в затылок собеседнику, неудобно, да и не совсем прилично.
Калачев сошел с протоптанной тропы, стараясь идти рядом с Власовым. Пес, как сама солидарность, тут же тоже сошел с тропы и забарахтался рядом с хозяином, проваливаясь по брюхо в пушистый свежий снег. Конечно, завязнув, они стали отставать от Владислава Львовича.
— Палаточку разрезали — их что-то испугало там, внутри! — продолжал строить цепь заключений Власов, не обращая внимания на своих спутников. — Но что их спугнуло? Что?
Калачев ничего не ответил ему.
— Слышишь, Иван Петрович? Вопрос ведь весь в этом: что их испугало? Конкретно?
Калачев опять промолчал.
— Оглох, что ль, ты? Иван Петрович?!
Власов обернулся к Калачеву и так и застыл, разинув рот…
Следы Калачева и следы собаки, шедшей рядом с ним, внезапно обрывались…
Их не было нигде — собаки с Калачевым. Только снег, розовеющий в лучах туманного полярного солнца на сотни, сотни метров…
Власов охнул и выронил в снег пакетики с обгорелыми долларами и осколками хрусталя…
* * *
— Ты видел?! Видел?!— Нет, — ответил летчик, складывая «Вечернюю Воркуту», — Я ничего не видел. —Почувствовав нечто странное в голосе Власова, он глянул на него: — А что случилось-то?
— А то! Давай, быстрее! Заводись! Давай! Давай!! Давай!!!
— Чего — «давай»-то?
— Давай, Бог, ноги!!
* * *
Охранник «Пром-бам-трам-банка», сидя на посту, закурил и обернулся в поисках пепельницы.— О! — сказал он, обнаружив на кресле рядом с собой аккуратный сверток. — Мой комбинезончик! Чего, ребята, этот заходил ко мне, ну, тот?
— Кто— «этот», «тот»?
— Ну, помнишь, тот, хохмач, ну, в байковой рубашке? От одной любовницы — к другой?
— Никто не заходил.
— Спишь ты, дядя, я гляжу. Смотри: в соседнем доме сразу восемь банков обокрали.
— Не надо «ля-ля» в глаза-то — молод еще! Я на посту не сплю. Даже глаз не прикрываю. Вот выпить, закурить на посту — я могу. Молодость вспомнить могу. И газетку почитать — это я тоже могу. Но глазом-то я кошу при этом! Всегда. Мышь не проскочит — во как я глазом кошу! Никто не заходил.
— А комбинезончик выстирал, прогладил — не сам, конечно — баб, заставил, поди.
— А то уж! Вот я, например — бабу могу на посту. Хоть на седьмом десятке, а только дай. На посту-то. А вот заснуть — никогда! Иной раз самому покажется — ну все, заснул, храплю! Нет, вздернусь только — и кошу, кошу как нанятый!
* * *
На Птичьем рынке в специально сделанных загонах лаяли предлагаемые на продажу собаки, разные — бульдоги, лайки, доги, шнауцеры, ротвейлеры, овчарки, сенбернары…Только в загоне № 117 никто не лаял. В загоне № 117 лишь храпели. В загоне № 117 спали бомжи.
Один бомж вдруг вздрогнул, проснулся, ощупал себя.
На нем была отличная штормовка — фирменная, клевая, с меховой отстегивающейся подкладкой.
Бомж явно потрясен был появлением на себе этой роскошной одежды. Он сунул дрожащую руку в нагрудный карман…
— Часы! Так и есть — часы, сука! Вот. Вот… «Тре-ни-хи-ну… Переславль… Партконференция…» Точно! Во, дела! — бомж растолкал лежащего рядом соседа: — Слушай, Бублик, память отшибло мне. Что мы вчера пили? Не помню!
— То же, что и всегда, — ответил Бублик, не открывая глаз.
* * *
— А я вам случай расскажу, — вы ахнете! — сообщил таксист Трофимов своим коллегам на стоянке во Внуково.Коллег было много, — все ждали прилета прямого рейса Брайтон-Бич-Переделкино.
Этот рейс, как всем было известно, неизменно заправлялся керосином в обрез, тютелька в тютельку, и посему, при наличии малейших атмосферных бифуркаций над Атлантикой, будучи не в силах дотянуть до Переделкина, садился во Внуково — по этой вот национально-технической причине.
Такси от Внуково до Переделкино тянуло долларов на триста — с рыла, конечно — так что «экономия» была налицо.
— Ну, что за случай? — поинтересовался один из леваков, чтобы хоть как-то скрасить скуку ожидания.
— Случай интересный. Со мной случился. А случай такой, понимаешь, что я на этой тачке, на своей, уже поболее пяти тыщ отмотал, ни разу не заправляясь, — похвастался таксист Трофимов. — Такой вот случай занимательный.
— Да ладно. Не свисти. Как это — не заправляясь? — коллега выразительно щелкнул себя ногтем по горлу: — Так, что ли?
— Да нет, не так. Я про бензин толкую. Про семьдесят шестой. На этой моей тачке, сколько вот ты ни проедешь — всегда полон бак! Под горловину!
— Ага. Конечно! Грузишь нас, мудаков, до беспамятства… — иронично хмыкнул кто-то.
— А вот давай на спор: с тобой садимся, замеряем уровень и сотню километров едем. И будет полон. Ни капли не уйдет!
— Да ладно врать-то!
— На пару тысяч баксов — спорим? Вот, все — свидетели!
— Давай!
— Ты сначала бак осмотри повнимательней — там хитрость, небось, есть у него.
— На, убедись — все стандарт!
— А снизу?
— И снизу можешь посмотреть. Не возражаю. Мне — что? Ты сам вызвался. Проспоришь, друг. Ну, замеряй! Теперь садись. А вы все — свидетели…Я так же вот вчера у бритых четыре тонны баксов срезал — катал их по кругу, вокруг казино. Весь вечер катал! Умылись!
* * *
Гаишный инспектор открыл дверь вертолета и тут же отшатнулся: из вертолета выпал на него увесистый цилиндрический мешок.— Ох, что это?! Никак, палатка новая? Ты, что ли, купил? — повернулся гаишник к пилоту.
— Я ничего не покупал, — ответил удивленно летчик.
* * *
Во дворе, под окнами мастерской заслуженного художника РФ Бориса Федоровича Тренихина, шла, как обычно, неистовая и нескончаемая рубка в домино.— Эх, остограммиться бы сейчас по чекушечке… — почесал затылок Андрей Иваныч Полтавцев: ему с напарником сегодня явно не везло.
— Согласен, — кивнул напарник. — Но я совсем пустой по этой части.
— Может, к метро мне сходить, ларьки причесать? — предложил участковый.
— Ты их вчера причесал уж — запамятовал?
— Повторенье — мать ученья, — заметил участковый.
— Нет, не годится. Ты им при мне вчера: «До конца месяца теперь — ни под каким видом. Сам не „ам" и другим не дам». Обещал ведь, слово дал.
— Я слову своему хозяин! — кивнул участковый. — Захочу — дам, расхочу — назад возьму.
— Не одобряю, зря так. Ведь и убить, гляди, могут.
— Это правильно. Это верно.
— Ох, что это такое? — удивился вдруг Андрей Иванович, почувствовав, что его нога там, под столом, задела что-то непонятное и оно упало с негромким бульканьем.
Он наклонился, заглядывая под стол.
— Ух, ни фига-то, мужики! Да здесь «Столичная»! Полуторка, с ручкой!
Полуторалитровая бутылка водки в сувенирном исполнении в виде кувшина была извлечена из-под стола и поставлена среди фишек домино.
— Нетронутая!
— Целочка!
— Подкинул кто-то…
— Ага. Подкинут тебе, точно.
— Это кто-то позабыл.
— А вдруг — отравленная?
— Кто? Водка?
— А что — не бывает, думаешь?
— Сейчас проверим…
Взяв бутылку, Полтавцев лихо поболтал ею в воздухе и тут же, понаблюдав секунд десять за процессом всплывания крутящейся воронки пузырьков, авторитетно заключил:
— Отличная водка. Поздравляю!
— Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, — подытожил экспертизу участковый.
…Через полчаса, уже приведя приговор в исполнение, все стали как-то инстинктивно заглядывать под стол… Однако, увы — халява кончилась. Пришлось снова взяться за фишки.
Через час, уже почти отыгравшись и напрочь забыв о случившимся, Андрей Иванович уронил нечаянно кость. Кость упала под стол.
— Еще одна, ребята…
На сей раз это была польская литровая «Зубровка»…
…Через часа полтора, угомонив после «Зубровки» еще и пол-литра «Посольской», почему-то Каменец-Уральского разлива, появившуюся столь же внезапно, и, кстати, Андрей Иванович Полтавцев понял механизм этого чуда.
— Как только про нее забываешь — она раз — и тут как тут!
— Это верно! — согласился напарник. — Это такое есть правило. Когда не нужно, забудешь — так сразу же… Известно. Закон природы.
— Какой закон такой? — сварливо возразил участковый. — Я знаю все законы природы. Такого закона нет. Не приняла еще Дума.
— Да как же нет? — запротестовали все. — Попробуй завязать, поставить крест на выпивке — в натуре и всерьез — забудь, вот как будто ее и нет в мире, проклятой — сейчас же пьянь какая-нибудь подплывет и предложит!
— Что — разве не так?
— Не так! — пошел в дурь участковый, которому стало ужасно досадно, что верное объяснение происходящему нашел не он, а известный балагур и охальник Полтавцев. — Не так — и все тут!
…Впрочем, скоро ему пришлось убедиться на собственной шкуре, что это все-таки так. Завинтившись домой возле полуночи, участковый получил от своей законной и благоверной такую взбучку с присвистом, что вся водка мгновенно вылетела у него из головы, что и привело немедленно к появлению непочатой бутылки столового вина производства Смирнова прямо на кровати, меж подушек — между его головой и головой в бигудях — головой благоверной. Это чудесное явление было воспринято благоверной как редкое, из ряда вон выходящее глумление над семейными устоями со всеми вытекающими отсюда оргвыводами — ну, по чему попало и чем попало — как водится.
Слава богу еще, что в ту ночь новых бутылок у участкового не возникало. Может быть, потому, что он до утра мозговал о том, почему столь хрупкое стекло, хранящее манящее столовое вино № 21, не разбилось о его твердую голову, и о том, куда оно теперь, столь хрупкое стекло вместе со своим содержимым, спрятано гораздой на подлые выдумки храпящей рядом благоверной…
Он думал о водке, и она не приходила — именно поэтому.
«Видимо, правда, такой закон уже есть», — подумал он под утро и, решив на другой день обязательно извиниться перед Полтавцевым, немедленно заснул, успокоенный и счастливый…
* * *
— Салют в честь дедушки Левона! — Варуж вскочил из-за стола, схватил свой автомат, направил в небо, нажал на спуск…Все двести восемьдесят четыре гостя, сидящих за столами под открытым небом во дворе дома Варужа, заткнули уши.
— Что такое?! — удивился Варуж: тридцать пуль давно уже улетели в небо, а автомат все стрелял и стрелял…
Десять секунд…
Пятнадцать секунд… Двадцать секунд…
— Ну, скоро ты кончишь? — плаксивым тоном спросила его жена.
— Сейчас, дорогая… Патроны кончатся… Сейчас…
Но патроны и не думали кончаться…
— Что такое?!?
Он прекратил стрелять. Он отстегнул рожок. Рожок был полон — боекомплект. Варуж посмотрел вниз, на бетон, покрывавший центральную часть его двора.
Бетон был усеян пустыми, стреляными гильзами.
Он снова оглядел рожок. Боекомплект!
— Напился, что ли? — опять плаксиво спросила его жена. — Совсем не соображаешь, да?
…Гостья, сидевшая за дальним столом, наклонилась к уху своего соседа:
— Какой богатый человек Варуж, да? Слыхал, сколько патронов у него?
— Это не патроны, — авторитетно ответил сосед. — Это автомат такой хороший у Варужа. Долгоиграющий, понимаешь?
— У него, говорят, штаны есть волшебные. Всегда в кармане пачка «Мальборо» и зажигалка. Знаешь «Крикет» зажигалку? Самая лучшая. У Варужа. И еще у него всегда в кармане сто долларов — только руку засунь. Мне сказали.
— А! — недоверчиво махнул рукой сосед. — Лентяи все это говорят, бездельники, из зависти! Он как работает, Варуж — все видят!
* * *
Проводница Маша открыла купе и ахнула:— Смотри, Наташ! Опять цветы… Пять минут не прошло!
— И снова розы? Ох, букетище!
— И опять вместо визитки двадцать баксов.
— Но кто? Кто?! Никто ж не заходил. Я на минуту вышла из купе, вот, рядом, у кипятильника стояла. Кто?!
— А мне и не важно — кто. Ведь важно, чтоб хоть кто-то? А?
* * *
— Ты поступил нехорошо с проводницами, — заметил Тренихину Белов, мрачнея на глазах.— А что такое? — удивился Тренихин, громоздясь в три этажа.
Имея вид кучевых облаков, они плыли невдалеке друг от друга над Телецким озером в сторону Абакана. Поодаль от них ветром несло еще три облака, два из которых аномально клубились: Лена, придуриваясь по обыкновению, дразнила собаку.
— Это же женщины, — объяснил Белов. — Они находят цветы. Цветы рождают надежду.
— И что же? В чем тут печаль? — Тренихин опустился пониже к земле, из него заморосило на уже облетевшие березы… — Не понимаю тебя.
— Ну, как же? Они будут ждать чего-то конкретного. Разве придет им в головы, что цветы им подкинуло облако? Ни за что!
— Конечно, — согласился Борис. — Они думают: какой-то мужик. Гадают: этот? Нет, наверно тот, что, помнишь, за заваркой стучался?
— А им — шиш! — подытожил Белов.
— А почему же — шиш? — вновь удивился Тренихин.
— А что ж кроме-то?
— Поищем — так найдем! Инспектор Калачев мне тут поведал по секрету…
— Так их же двое!
— Ну и что? — от удивления Тренихин даже продел сквозь себя двойную радугу. — Какой же ты, Коляныч, ограниченный. Консервативный тугодум. Ну что ты на меня наезжаешь? Кучкуй от меня в сторону! Все будет им еще, все будет! Цветы — это так, для эффекта, для затравки… — он подмигнул Белову тонкой хитровато-извилистой молнией и радостно хохотнул наглым, но легким, поверхностным, несерьезным громом… Моросящий под ним дождь начал медленно превращаться в легкий белый пух: на Абакан с Алтая наваливалась зима.
— Коля! Иди ко мне! — позвала издалека Лена, садясь на вершину горы и окутывая ее собой, бледно-матовой, прекрасной в своей чистоте, светящейся изнутри.
* * *
— Ну, хорошо. — и. о. замгенпрокурора чуть хлопнул по столу рукой, как будто ставя точку. — Я выслушал весь ваш рассказ. Про миллионы долларов в костре и про хрусталь там… Но образцов-то, улик вы никаких не предъявили.— Да я же объяснял уже: я все собрал, но выронил в снег — от удивления. Там выронил, там — в горах еще.
— Вот именно — все у вас «там»… Даже фотографий вы с воздуха сделать не удосужились. Что, казалось бы, за труд — щелкнуть пару раз.
— Да понимаете — из головы как-то вылетело.
— Как-то вылетело… как-то улетели… Все это как-то не серьезно — не находите?
— Но все ведь это можно взять и проверить.
— Да-да, конечно. Организуем экспедицию. На Землю Санникова. В Атлантиду.
— Я место запомнил совершенно точно…
— А вы помните, сколько стоит авиационный керосин? А бензин? А во что выливается поголовная проверка всех поездов, идущих в Воркуту? Вам разве не сообщали: — все! все! все! — уже не актуально?!
— Мне сообщали…
— Ладно. Дело ведь не в этом. А дело в том, куда вы там, в глуши, девали Калачева?
— Да я же объяснял вам — он растаял!
— Он что — Снегурочка?
— Нет. Но он растаял.
— А собака?
— Собака? — Власов замешкался, размышляя: соврать или правду сказать. — Да! — решился он наконец, наивно полагая, что только правда спасет его — одна правда и ничего кроме правды: — Собака растаяла тоже.
— Послушайте, Власов, но сегодня утром вы утверждали, что они оба улетели.
— Да потому что я не видел! Глазами не видел! Я спиной же к ним был.
— Так кто же улетел, а кто растаял?
— Я! Я улетел. На вертолете, с летчиком. Газету он читал. «Вечернюю Воркуту». И не видел ничего. Я это так говорю: растаяли. А точно если — ну, исчезли — вот и все!
— Да что они исчезли, нам и без вас понятно! Я получить от вас иное хочу — как, куда, за что вы их?
— Я?!? Я пальцем к ним не прикасался.
— Ну, хорошо. А вы, кстати, знаете, что об вас с Калачевым говорят за вашей спиной? Вас по этому делу так охарактеризовали: Моцарт и Сальери!
— Но я не убивал, поверьте!
— Ну, ясно: Сальери — это, значит, вы. Сами признались!
— Нет-нет, я — Моцарт! Я! Но Калачева с собакой я не убивал!
— «У попа была собака» — это вот точно! Такой у нас с вами разговор уже который час продолжается. Хватит, я думаю! Не смею спорить с вами. Не хочу больше вас слышать, пока вы в таком возбужденном состоянии. Вы, давайте-ка, подлечитесь сперва, отдохните. А потом и продолжим! — и. о. нажал кнопку…
Тут же в дверях возникли два дюжих санитара…
— Не понял… — встрепенулся Власов.
— А что здесь понимать? Подумайте немного и сразу поймете. Вам надо подлечиться, отдохнуть.
— Я дома отдохнуть могу!
— Конечно, можете. Но дома вас, Владислав Львович, не смогут освидетельствовать психиатры. Это раз. Да и боюсь я за ваших родных: вдруг тоже — улетят, растают. — И. о. кивнул. И Власова скрутили.
* * *
Беловский вернисаж в Доме художника демонтировали быстро, споро: художников в России до фига — ну, значит, очередь.— А эту вот картинку я себе сопру, — сказал один из работяг, занятый на разборке экспозиции.
— Плесецк. Космодром. Старт, — прочитал название другой. — А что ты в ней нашел?
— Не знаю сам. Она какая-то живая.
— Вот чудак! Типичный соцреализм.
— А ну и что? Лично мне нравится. Это куда талантливее даже модного ныне Тренихина. Вон его восемь акварелей — сравни!
— Тебе все нравится. Я уже заметил.
— Согласен. Вообще жить — это здорово.
— Может быть. Но не в России.
— Ну почему? Россия — чудесная страна. Ты просто еще не врубился.
— Зато она в меня врубилась.
— Одно другому не мешает: взаимопроникновение. Вот, глянь — космодром. Это же не случайно все. Старт. И вверх пошла. Не случайно!
— Что не случайно-то?
— Да то, что во Вселенную первыми выперли мы, страна абсурда, страна бездонных горестей, неисчислимых бед, самого черного юмора и самой светлой доброты.
— Ох и загнул ты! «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых…» — так, что ли? Ты кем был-то, до того как разнорабочим стал?
— Искусствоведом. Профессором.
— Оно и чувствуется. Держи назад свою картинку.
— Спасибо.
— Не потеряй.
* * *
…Ракета медленно пошла все выше, выше, выше, вытягивая за собою из-за черной кромки леса длинный шлейф ревущего огня…И, ускоряясь, устремилась вверх.
Вверху она уменьшилась, превратившись в пульсирующий тоненький язычок огня, а потом — просто в звездочку… Через секунду даже звездочка растворилась в черном небе и погасла.
Грохот стих. Настала тишина.
На успокоившемся звездном небе блеснула вдруг иголка света, другая, третья…
Сполохи полярного сияния развертывались все шире, захватывая небо в полной тишине…