Горюнов Андрей. Контакт первой степени тяжести

   Гати разбиты гусеницами, местами в крошево, лежащее на мертвой воде. Вода неглубока — четверть метра. Дно видно прекрасно — это кофейная гуща.
   Низины похожи на озера чернил, налитых в осоку. Стволы гати, уходящие под воду, имеют цвет чая, кажется, они слегка светятся на фоне дна.
   Светятся и пошевеливаются — сами собой.
   Неверный шаг здесь стоит купанья по пояс и сразу по грудь.

* * *

   Справа и слева от гати, по пояс в воде и по грудь, медленно двигались двое мужчин, привязанные к крупной стальной шестерне. Шестерня ехала между ними по бревнам. Пару раз она сваливалась, и тогда мужчины долго мучились.
   Часы показывали семь пятьдесят.
   — Что за колесо?
   — Каток ведущий. Тягач застрял наш. На Сывью. Каток, зубчатку срезало.
   — Новый тащим. Помоги вылезти.
   Временно не чуя постромок, геологи вылезли на гать и тут же, мгновенно, согнулись, упираясь руками в колени, глядя, как черное отражение неба шатается от их ног до самой осоки.
   — Со станции, тащите?
   — С партии. Со сто седьмой.
   — Отстегнули б — постромки-то!
   — А-а — потом опять надевать!
   Один из геологов оторвал глаза от воды и, глянув тупо, махнул рукой, снова согнулся.
   — Лошадей, — сказал он.
   — У нас в партии лошади есть, — подтвердил второй. — Он вот и я.
   В лесу тракт плавно ползет вверх, лужи на нем обретают основу. Обсохнув, тракт падает вниз. Лес уступает место разливу высохших берез, стоящих в рост, лежащих каменистых осыпей. Каждый камень, словно откинув на затылок земельную шапку дерна со мхом, смотрит удивленно на такую же белую, как и он, бересту. Ослепнув от белизны, от солнца, камень засыпает. Ему снится тракт, сошедший с ума.
   А тракт все падает. Ручей.
   Он увидел свое отражение в ручье, наклонившись попить, и — ужаснулся. В ручье играло и кривлялось, извиваясь на поверхности холодных завихрений хрустального ручья, перекошенное лицо. Его лицо. Выделывая фантастические гримасы, лицо в ручье тем не менее смотрело ему все время в глаза, не отрывая взгляда…
   Переглядеть свое отражение оказалось не по силам. Из ручья смотрел ему в лицо дурак какой-то дураком. Дурак в шляпе.

* * *

   — Открой, Наташенька, это я!
   — Кто? — Наташа, проводница, не узнала голос, удивилась, но интонация стоявшего за дверью незнакомца была настолько теплой, дружественной, располагавшей к себе, что она сразу, ни секунды не колеблясь, открыла.
   На пороге ее квартиры стоял Калачев. Наташа хмыкнула несколько разочарованно. В лицо-то она его узнала мгновенно — тот самый, из угрозыска.
   — Что случилось? — поздоровавшись, спросила она.
   — Ничего. Я знаю, Наташа, что вы слегка приболели. Но дело у меня, к сожалению, срочное.
   — Ну, заходите.
   — Спасибо, но я никогда не захожу, я всегда на бегу. И только два вопроса. От вашего ответа на эти два вопроса зависит судьба человека. И может даже — что и не одна. А много судеб. Скажите, прошу вас, честно ответьте мне — договорились? Вы согласны ответить мне честно, Наташа?
   — Да, согласна.
   — Вот эти двое… — Калачев полез за фотографиями.
   — Да помню я, о ком вы говорите, помню!
   — В ту ночь, двадцать четвертого, они спиртное пили? Бутылку коньяка, две водки, а?
   — Две водки — да. А про коньяк не знаю.
   — Вопрос второй. Сцепщик из Буя, Егор Игнатов, с ними в купе выпивал?
   — Да.
   — Тогда скажите…
   — Только два вопроса. — Наташа показала на пальцах. — Два. Ведь только от них зависят судьба человечества, — ее голос звучал с откровенной присадкой горького сарказмом.
   — Ну… — Калачев усмехнулся в ответ: — Два — так два.

* * *

   Дорога превращается в корыто, и колеи исчезают. Кажется, будто с земли полосой сняли дерн, сняли кожу, и черная рана не сохнет, а лишь замерзает.
   Через пять километров колеи возвращаются вновь, словно хлестнув пару раз по грязи. Грязь костенеет здесь, звонко хрустит, подмороженная. Мерзлая грязь костенеет. Гусеничные колеи устраиваются в ней поудобней и — вверх.
   Вверх, вверх, вверх…

* * *

   Сколько же в гору по этой грязи! Подъем, расхлюстанный ручьями с ледяной каймой. Обходы меж деревьев.
   Мокрые ноги еле идут, еле толкают вперед.
   Странно: течет со лба, хотя устают вроде ноги.
   Снова трясина. Скала слева. Поворот направо. Прямая. Немного вверх. Триста метров вперед. Крутой рывок. Прямая. Опять рывок. Перед каждым подъемом — полузамерзшая лужа. Колеи слегка ополаскиваются в ней и бросаются вверх, словно на стену. Путь будто лежит на ступенях огромной лестницы, поросшей лесом. Дорога заранее знает, где чуть осыплется ступень к ее приходу.
   Дорога стремится туда.
   Пробег. Подъем. Снова пробег.
   Тракт словно вылезает из подъемов на какую-то поверхность и покрывается удивительно выпуклым — странным — зеленовато-светящимся льдом…
   Мохнатые стволы елей справа и слева закручены штопором…
   Сухие их сучья запутались сами в себе.
   Безлюдье и полная глушь. Уже пятьдесят километров, наверно, за спиной. Вечереет. Но полной, идеальной темноты не будет. Полярный круг вот он — рядом.
   Тишина. Тишина абсолютная, ватная. Мертвая тишина. Как ее много тут — умершей в лесу тишины!
   — Скажите, где живет вдова Аглая?
   — А вон, зеленый домик третий слева…
   …Аглаю Калачев увидел издали. Он точно так ее себе и представлял по акварели, подписанной «Николай Белов»…
   — День добрый!
   — Здравствуйте.
   — А вам привет передавали!
   — Ну? От кого же?
   — От Бори. От Тренихина.
   — Вот радость-то! — Аглая едва не сплюнула. — А вы-то кто такой сами?
   — Я — знакомый Борькин. В командировке здесь, в Вологде. Да вот решил заехать в Шорохшу — думаю дом на лето снять. С семьей.
   — Дом вы едва ли снимете целиком. А пол-избы — всегда.
   — А где почище здесь?
   — Вот выдумали! Где хочешь. Всюду чисто.
   — Народ спокойный-то у вас? Я ведь с детьми.
   — А что ж? Вон, дети, не видишь — полно детей бегает!
   — Не очень пьют-то мужики у вас в Шорохше?
   — Да как везде!
   — А то Борька говорил, что ему на свадьбе глаз подбили…
   — А, пусть не врет! По носу дали чуть — так ведь за дело!
   — Умылся кровью, сказал…
   — Да ладно, с носу! Это ж кровь разве?
   — А как насчет молока здесь? Яиц? Сметаны?
   — Коров здесь держат. Много у тебя детей?
   — Да трое… — задумавшись, ответил Калачев.
   — Сколько лет?
   — Да восемь.
   — Всем?
   — Всем.
   — Что ж — близнецы, поди?
   — Да нет, не близнецы. Какой там! Все разные.
   Аглая фыркнула.
   — Чего смеешься? — очнулся Калачев.
   — Ты холостой, бездетный. Ты — как перст.
   — Ну, так, положим. А как ты догадалась?
   — Да это за километр видно!
   — А как видно-то?
   — Да просто, глазами.

* * *

   После форсирования Джагал-Яптик-Шора — широкого, но мелкого ручья, бегущего у восточного подножия Западных Салед, Белов сошел с тракта. Далее их пути расходились. Тракт шел здесь точно на восток, а Белову следовало взять резко к югу и преодолеть еще километров десять-двенадцать по азимуту, теперь уже без всяких троп, ориентируясь только по горным распадкам.
   Сориентироваться несложно — реки текут в горных долинах, а хребет трудно миновать, не заметив.
   Он быстро поднялся на невысокое, но обширное плато.
   Отсюда открывался вид на десятки километров: сизые хребты Малды-Нырда на востоке, Хамбол-Нырд — к югу и Западные Саледы, что за спиной — на западе.
   Затерянный мир, в котором безумно много места и в котором никто не живет. Не жил. Да и не будет, наверное, жить никогда.
   Человек — пылинка в пространстве, ничто, ноль микросекунд жизнь его на фоне бытия этих гор, — подумалось вдруг. — Но что, если во всей Вселенной, бездонном Космосе никого все же нет — никого, кроме нас? Какой же огромный аквариум кто-то нам выдал!
   Какие пространства, какие безумные сроки! Если нет иной жизни — то все это, все — трава, моря, пески, отроги, пади, урочища, вода, облака, суша, цветы, леса, пчелы, медведи, гольцы, Луна, острова, Солнце, деревья, черемуха, семга, рябина, дороги, мечты, Млечный Путь, молодость, скорость, дюны, собаки, ставриды, страх, колбаса, море, закат, облака, водопады, туманности, квазары, килька в томате, пульсары — все это наша система жизнеобеспечения…
   И миллиарды лет — эпохи!
   Он уже шел по чахлым еловым перелескам, миновав водораздел Джагала и Хамбола. Теперь его направление — на юго-восток, туда, откуда, разделяя Малды-Нырд и Хамбол-Нырд, выходит Лимбек и сливается с Хамболом. Где-то там. И пяти километров, наверно, не будет.
   «А я уже, пожалуй, вошел в запретку», — подумал Белов и в тот же момент пополз вниз, куда-то проваливаясь… Почти как сквозь землю. Яма?!

* * *

   Лена вдруг вздрогнула, как подброшенная. Что это было?!
   Она сидела, задумавшись, и вдруг ее словно током ударило.
   А — это стукнула дверь!
   — Что же ты не запираешься?
   Отец с матерью уже вытирали ноги в прихожей — обстоятельно, как-то совсем по-домашнему тщательно.
   У обоих вид был на редкость здоровый, торжественный, праздничный.
   Лена поежилась: от них, розовощеких, пахнуло морозцем осеннего дня — ледяным днем, но все-таки солнечным, ясным.
   — Значит, Лена, — начал отец, доставая из кейса доверенность и завещание. — Бумаги эти оказались подлинными.
   — И что же?
   — Ты подожди секундочку… Нотариус, тот, что заверил все эти бумаги, оказался вполне реальным лицом. Понимаешь, Лена?
   На лице отца торжественная мина мешалась с потаенным, тщетно скрываемым изумлением, словно он только что обнаружил средство от рака вместе с александрийской библиотекой и доказательством большой теоремы Ферма.
   — Я тебя слушаю, — ответила Лена.
   — Более того, — продолжал он, — что совсем удивительно — нотариус оказался действительно нотариусом. Даже лицензия настоящая у него есть. И сам он в перечне нотариусов Москвы — имеется. Так что — вполне все законно. Все эти бумаги — тип-топ и о'кей…

* * *

   Ничего страшного. Он даже не ушибся.
   Миллионы лет тому назад великий ледник, спускаясь к южным широтам, притащил с собой и в себе, в ледяной своей толще, несметные полчища валунов, обтесав, обкатав их. Потом он растаял, этот ледник. Валуны осели на землю — отдельными глыбами, одиночными каменищами, группами. Со временем они всосались в грунт, обросли мхом, карликовой березой, чахлыми елками.
   Он провалился в щель между такими валунами, попал в ловушку, в каменный колодец, неглубокий — метра два с небольшим.
   Если бы там, наверху, был бы хотя бы один кто-то, попутчик, то вылезти не представляло бы никакого труда. Тот, верхний, мог бы протянуть ему сук или веревку. На худой конец связать узлом рукав штормовки с одной из штанин брюк, соорудив, таким образом, простейшее спасательное средство. Но наверху никого не было. Он был один.
   Каменные стены были скользкие — ни упереться за них, ни уцепиться; с правого камня даже текло, точней быстро капало. «Это уже хорошо, — подумал Белов. — Без воды человек живет пять дней, от силы — неделю, а без еды — больше месяца можно вполне протянуть. У меня есть еще время».
   Он попытался снова вылезти, но тут же соскользнул.
   Нет, эту затею следует оставить. Только кожу сдерешь.
   Что же предпринять? Если бы было зубило и молоток — вот тут, поправее, всего бы лишь один уступчик. И тогда можно вылезти — выше вон трещина, в нее влезут, по крайней мере, два пальца. И это было бы спасением.
   «В контакте… Я в контакте…»
   Нет. Ни молотка, ни зубила!
   Да чушь, конечно же! Одна надежда — на себя. Только на себя. В карманах что имеется? Сигареты. Это все. И еще зажигалка. Системы «Крикет». Безотказная.
   Ага! Пронзившая мгновенно мысль заставила Белова посмотреть себе под ноги… Слава богу! Под ногами хрустело достаточное количество сушняка — веток, упавших сюда раньше Белова, и мелких палочек белого топляка, заносимого сюда каждый год вешними водами.
   Поджигая от палочки палочку, он внимательно следил за тем, чтобы дрожащий язык желтого пламени неизменно и упорно лизал камень в одном только месте — локально.
   Самая жаркая часть язычка пламени — верхняя, слабо-голубенькая, почти синяя каемка. Как хорошо, что здесь, в ловушке, абсолютно нет ветра. Ни дуновения… Это хорошо!
   Решив, что камень уже достаточно накален, Белов бросил очередной, догоревший почти до самых пальцев сучок и, не теряя ни мгновения, схватил двумя руками за поля свою шляпу, предусмотрительно поставленную им загодя под капель — тульею вниз.
   Ледяная вода фукнула паром, ударившись об раскаленный камень. Раздался резкий, короткий треск.
   Увы, уступа на камне не образовалось.
   Но появилась малозаметная трещина, миллиметра в три шириной, с острыми режущими краями.
   Через пятнадцать секунд Белов уже легко скользил в беге, удаляясь от смертельно опасной ловушки, дуя на ходу на незначительный порез левой ладони.

* * *

   Выйдя на Хамбол, к Чертовым щекам, Белов пошел было сначала параллельно каньону, метрах в двухстах от реки.
   Карликовая береза, густо растущая тут меж камней, быстро достала его: идти было совершенно невозможно. Переплетенные стебли березы образовывали как бы многослойную пружинистую сеть, в которой нога мгновенно запутывалась. Здесь, на этой поросли, можно было прекрасно лежать — как на матрасе, лишенном обивки — но не идти: ноги тут же застревали в сплетениях тонких, но дьявольски крепких ветвей и стволов.
   — Ч-черт! Ровное место, а не пройдешь!
   Он взял правее, к реке, поближе к обрыву в каньон.
   Тут, на краю, над бушующей в узком ущелье рекой, идти было легче в сто раз — камни и мох.
   Но ветрило! Здесь, наверху, над обрывом, свистел ужасающий ветер. Горные распадки узкие — километр, максимум два. При этом распадки длинные — десятки километров. Ветер разгоняется как в аэродинамической трубе, концентрируется в мощную воздушную струю. Сильный внезапный порыв может элементарно сбить с ног. Ветрило упругий, ледяной, обжигающий щеки.
   Щеки горели, слезились глаза. Ветер тут же охлаждал слезы, и они текли по щекам жидким льдом. Временами порывы ветра достигали такой силы, что на ветер, казалось, можно было лечь. Однако ложиться на ветер здесь, на самом краю каньона — отвеса с пятнадцатиэтажный дом — пожалуй, не стоило. Пережидая порыв, приходилось садиться на корточки, даже ложиться.
   Ему оставалось не более двух километров до цели, до устья.
   Решив перед последним рывком посидеть с полчаса, Белов укрылся от ветра за камнем.
   Камень был очень удобен: велик, закрывал с головой, целиком и, кроме того — с углублением, словно специально сделанным для спины. Кресло и только. Камень утопал в поросли мха — чем не сиденье? Но был один недостаток: камень воцарился на самом краю, над обрывом.
   Белов решил сесть так, чтобы не смотреть туда, вниз, в бездну каньона, а глядя, напротив, на пройденный путь: через последний перевал и далее сюда, по каменистому плато гористой лесотундры. Но именно это стремление и оказалось роковым.
   Заранее отвернувшись от края каньона, глядя почти что назад, он косо поставил ступню. Моховой слой разорвался, скользнул снятым скальпом по скальной, отполированной ветром за миллионы лет каменной лысине.
   Уже летя вниз, Белов ухватился рукой за жалкую метровую лиственницу и, содрав с нее судорожно сжатой рукой все ветки, повис над пропастью. Рвануло ветрило, его сильно качнуло, но он умудрился схватиться за тонкий ствол второй рукой. Со стороны казалось, что он висит, держась двумя руками за крысиный хвост — за хвост огромной крысы, спрятавшейся в скальной стенке. Минуту спустя хвост оборвался — и он полетел вниз…

* * *

   — Не понимаю, зачем ты проверял нотариуса… — Лена пожала плечами. — Ну ладно — хотелось тебе, ты проверил. Проверил — убедился. Ну, значит, тебе теперь хорошо. А мне зачем все это слушать? — Лена посмотрела на отца почти с откровенной неприязнью. — Обрадовать решил?
   — Да, Лена, да! Мы здесь ход блестящий с матерью придумали. Мы быстро оформляемся теперь к дяде Сержу, в Австралию. Ведь если мы все продадим здесь — нашу квартиру, твою…
   — Мою? Какую — мою?
   — Ну, вот эту, — отец обвел взглядом комнату. — Мастерскую художника твоего продаем. Машину, дачу, гараж. Это ведь все на полмиллиона, не меньше, поди, потянет…
   — Я ничего не понимаю!
   — Да что здесь понимать? Мы бы к Сергею бы давно б уехали, да вот на что там жить? Да и, конечно, где? А тут этот вопрос решился сам собой: сто, двести тысяч — не больше — дом, прекрасный дом на берегу какой-нибудь лагуны под Сиднеем… А двести-триста тысяч — остальное — этого хватит нам прожить.
   — Ты тоже, года через два, найдешь работку там себе какую-нибудь… — вмешалась мать. — Не пыльную, конечно…
   — Ну, как тебе идея? Я, понимаешь, как бумаги-то увидел — сразу сообразил!
   — Дурак, казалось бы, — сказала мать, — но там, где надо — это мигом.
   Лена молчала, потеряв дар речи.
   — Ну, что скажешь, дочка?
   — Скажу, что у меня больше нет ни отца, ни матери!
   — Да что ж ты говоришь такое, Лена?!
   — Ты… Я просто не нахожу слов… сказать родителям такое!
   — Видеть вас больше не хочу! Никогда!

* * *

   Сильнейший ветер, что сифонил со свирепым свистом вдоль каньона, турбинисто гудя, бил в скальную стенку на повороте. Ударившись в стенку, он искривлял свой поток, закручиваясь сотнями сталкивающихся вихрей. Бешеный поток воздуха отжал летящего Белова от стены, отдул его отбойными потоками почти на центр каньона.
   Белов упал метрах в шести от берега, где на стремнине водный поток вырыл себе в донных базальтах удобное ложе вдоль русла — метров восемь глубиной.
   Ледяная вода схватила Белова, закрутила по бочкам, штопором протащила поперек течения, ударила об подводный гладкий «бегемот», невидимый с наплыва, и потащила, поволокла назад, засасывая в центр струи, в стремнину.
   Продернув с бешеной скоростью сквозь узость — зубастые скальные выходы, поток сбросил Белова через четыре водопадных слива, подряд, без всякой передышки, притопил в огромной пенной яме-»котле», кипящем после сливов.
   Из котла он не вынырнул: его прихватило донное течение и поволокло метрах в двух от дна.
   Здесь вода неиствовала, биясь между отбойниками, выступавшими из скальных стен поочередно — то справа, то слева. Казалось, бешеные струи пытаются разорвать тело, таща и крутя его в разные стороны, испытывая на изгиб, на кручение, сжатие — во всех плоскостях и направлениях… Вода потеряла обычные свойства, превратилась во что-то другое, предстала совсем незнакомой субстанцией — жесткой и быстрой, жестокой, живой, дьявольски сильной.
   Он заставлял себя не закрывать глаз, лететь над каменным дном, по возможности контролируя ситуацию; воздуха не хватало уже давно — уже секунд двадцать. Терпеть, не вдохнуть! В глазах меркло: черные пятна заполонили зрительное поле, на черном фоне замелькали ярчайшие запятые, замелькали пургой.
   Последнее, что он успел увидеть, уже теряя сознание от недостатка кислорода — это огромный камень под собой, здоровый, больше самого большого чемодана, катящийся под ним метрах в полутора по дну, в коричнево-сером полумраке, глухо стуча по каменному дну — дум-дум-дум… Его несло быстрее, чем катился камень. «Дум-дум-дум» прошел под ним и, бормоча вдогонку, растворился сзади во мраке.
   Стремнина внезапно ударилась о метровый подводный порог, вулканический пласт, и тут же всей своей неимоверной силой рванула вверх, к поверхности — в небо.
   Ледяная струя подкинула Белова в воздух на гривастом белом сбойнике очередного сужения скального коридора.
   Он попытался вдохнуть, но чуть не захлебнулся — над гривой сбойника висела белоснежная взвесь — коктейль из ледяной воды и ледяного же воздуха. Дышать, летя над гривой, было так же невозможно, как дышать газировкой.
   Сразу за гривой поток кинул его вниз, окунул, слава богу, не глубоко, притопил, после чего жестко приложил об скалу в прижиме — сначала головой, а через миг еще раз — боком и всем телом.
   Отбойный вал схватил его, откинул от стены, вытащил на центровой сбойник. Стремнина, сразу подхватившая, протащила в хорошем темпе его уже бесчувственное тело сквозь десяток жестких стоячих валов, сменившихся сначала валами мягкими — качавшими, а не бившими, а затем валами шиверными, ласкающими, убаюкивающими.
   Так Хамбол наконец выпустил его. Галечная отмель, коса, мимо которой нес свои голубые струи Лимбек, горный поток шириной метров сорок, в десять раз, видно, мощней изумрудного Хамбола.
   Все. Это все. Это — устье.

* * *

   Иван Петрович Калачев зашел в отдел технической экспертизы.
   — Ну как — есть что-нибудь для меня?
   — Конечно же, Иван Петрович — что заказывали, то и есть.
   Калачев взял заключение на официальном бланке и прочел:
   «В ответ на Ваш запрос сообщаем, что статическое усилие, необходимое для разрыва наручников НР-18 ГОСТ 1542-88, составляет двенадцать тонн. Возможная погрешность, вызванная естественным разбросом технологических условий производства данного изделия, как и скрытым браком, может быть причиной отклонений плюс-минус десять процентов от среднестатистического значения и не может превышать двух тонн».
   — Ага… — В задумчивости Калачев обхватил своей левой рукой запястье правой и пробормотал: — От десяти тонн до четырнадцати… Тонн?

* * *

   Белов выполз на косу, буквально впиваясь пальцами в гальку, вбивая пальцы меж обкатанных плоских гранитных блинов.
   Он встал: сначала на карачки, потом, с трудом, и на ноги.
   Намокшее пальто тянуло килограмм на пятьдесят, не меньше.
   Да, это устье!
   Никаких сомнений!
   Хамбол буквально врезался в Лимбек: разноцветные потоки сталкивались, рождая сотни водоворотов у берега, образуя сильнейший косой сбойный вал на схлестке стремнин — косой общий сбойник, после которого весь поток голубел, принимал цвет сильнейшего — Лимбека.
   — Х-ах! — услышал Белов, сдавленный вскрик у себя за спиной, на выходе из Чертовых щек.
   Он повернулся и увидал — там, на последнем сливе, мелькнула надувная лодка, встала на дыбы…
   «Простая двойка, совершенно непригодная здесь, — рыбу в пруду бы на ней ловить…» — мелькнуло в мозгу.
   Белову показалось, что, встав на дыбы, серый овал лодки даже подпрыгнул там, вдали, над пенистым гребнем.
   Переворот через корму — самый противный из оверкилей.
   Две черные точки — головы — мелькнули на секунду в пенной яме ниже слива и тут же в ней исчезли.
   Опустевшая лодка пару раз вертанулась на бочке, но вынеслась боком: вал опрокинул ее вновь: пустую и легкую.
   На секунду лодка замерла, как вкопанная, в пенной яме, подрагивая под ударами кипящих, мечущихся там струй — темно-зеленых, пузырящихся.
   Постояв, лодка медленно стала засасываться на центральный поток, увлекаясь стремниной.
   Белов не спускал с нее глаз, ожидая увидеть руки, хватающие из воды ее скользкие бока, вцепляющиеся в обвязку.
   Нет! Рук из воды не показалось.
   Он резко перевел взгляд ниже по течению Хамбола — ведь человек — не лодка, он целиком в воде: его поток хватает жестче и несет быстрее.
   Да, так и есть!
   Мелькнула и скрылась голова, как поплавок.
   Метрах в двух — вторая. Тоже скрылась.
   Не раздумывая, Белов кинулся наперерез, прикидывая снос, скорость, расстояние. Плыть он не мог уже. Он мог только идти, идти по дну, борясь с течением.
   Он вошел в реку и пошел — пошел к расчетной точке встречи с тонущими — торопясь, падая.
   Он шел наперерез, борясь с безудержным потоком, шел до тех пор, пока воды безумного Хамбола не скрыли с головой, оторвали от дна и понесли как перышко, кружа в подводных струях.

* * *

   — Союз художников? — спросил Калачев, набрав номер по справочнику. — Это говорят с вами из уголовного розыска. Старший инспектор по особо важным делам Калачев. Могу я с кем-нибудь поговорить по телефону, буквально пять секунд, с кем либо из тех, кто неплохо знает Николая Сергеевича Белова… Хорошо. Я подожду.

* * *

   Их, видно, здорово проволокло по дну, так как голова Белова показалась первый раз над водой уже в Лимбеке.
   Высунув лицо, он жадно хватал воздух, а его тем временем уже несло мимо косы, мимо стрелки.
   Наконец его ноги надежно зацепились за камни дна, и сразу же вокруг него вскипел водяной бурун: он начал тормозиться ногами о дно, останавливаться. Бурун стал еще больше — он встал, остановился в потоке. Начал выходить: по грудь, по пояс. Откидываясь назад, едва не падая на спину, обеими руками он тянул за собой два безвольных бессильных тела. Он вытащил их на косу и сам упал рядом. Потом, превознемогая тяжесть и бессилие, Белов поднялся. Боже мой!
   На берегу лежали Калачев и Власов.
   Белов почувствовал: сознанье уплывает…
   Последнее, что он увидел: Калачев зашевелился, подтянул руки-ноги, встал было на колени, но устоять не смог, сел и, словно мусульманин на молитве, ткнулся в гальку лбом. Власов задвигался тоже, вздохнул, и его тут же бурно начало рвать прозрачной водой.
   Теперь Белов мог позволить себе снова упасть, отползти, положить лицо всей щекой на гальку. Все! Отмотался.

* * *

   — Один вопрос: Белов по почерку — правша. — Калачев прижал трубку к уху. — А как по жизни? Тоже? Ну, спасибо.

* * *

   Сердце Белова стучало так, что стало страшно: разорвется.
   Оно стучало так с минуту.
   — Ты… кто? — услышал он из-за спины какой-то странный, будто синтезированный голос.
   — Я тот… кого вы ищете, — ответил Белов, не оборачиваясь.