Горюнов Андрей. Контакт первой степени тяжести

   — У Калачева были отпечатки пальцев Белова, он мне их показывал. Инсценировка это все, интрига! А ты, дурак, попался!
   — Я думал, что следует вам об этом немедленно доложить! — обиделся капитан.
   — Да. Спасибо. Верно. Ага! — Власова вдруг осенило: — Но ведь гребенка в Буе, видимо, результатов не дала, ведь так? Иначе б ты с другого начал, с того, что Калачев поймал Белова, верно?
   — Конечно же: Белов по-прежнему в бегах. К концу ночи, к утру, около половины четвертого, гребенку сняли, сочли ее бессмысленной. Я думаю, что сам Калачев уже в Москве.
   — Прекрасно. Ладно. Давай прикинем ситуацию. У Калачева, видно, были основания гребенку ставить там, а? Он не дурак ведь, Калачев…
   — Нет, он умен. Прозорлив, тонок. Не чета… Кхе! Простите! Я не хотел вас обидеть!
   — Ты кашляешь когда — не брызгайся… Ладно. Проехали. Предположим на секунду, что его гребенка дала течь? Белов ведь тоже, как мы знаем, далеко не идиот?
   — О да, мы знаем… — отвернувшись, капитан снова кашлянул. — Извините.
   — Белов мог ведь запросто обвести вокруг пальца какого-нибудь там прапорщика Капустина — верно?
   — Ну, разумеется!
   — Отсюда вывод: сядем Калачеву на хвост. Попытаемся добить его — его же собственной логикой. В Шорохшу — группу захвата, в Вологду — группу захвата и — чем черт не шутит — проверка поездов, всех, поголовно всех поездов, находящихся в данный момент на пути в Воркуту, Салехард, Лабытнанги!
   — Но это ж… Это же какое дело колоссальное! Вы представляете масштаб того, что затеваете, Владислав Львович?
   — Конечно, представляю! Но дело здесь — серьезнейшее! Здесь МВД вот так нас вот, за горло! Здесь — кто кого — уже пошло! Вопрос ведь просто ставится: кто Белова задержит, тот и будет жить.
   — Но ведь поголовная проверка поездов! Владислав Львович! Такое и в войну-то не устраивали! Вы посудите сами!
   — Я посужу, за меня не беспокойся! А ты давай в темпе, готовь приказ под шапкой «молния». Конечно, в совокупности с оправданием необходимости поголовной, подчеркиваю — проверки! Приказ за подписями и. о. замгенпрокурора и зам. начальника личной охраны Дедушки! Давай! Чтоб галопом!

* * *

   Калачев не спал всю ночь, но тем не менее, вернувшись из Буя, поехал на работу. Он знал, что лучшее лекарство от неудач — это привести все свои дела в полный порядок.
   Составить хронологию событий.
   Все версии перекомпоновать сначала, снова — от нуля.
   Пусть голова уже не варит, но это, в некотором смысле, даже лучше: в плохой, уставшей голове может «щелкнуть» интуиция.
   Он знал по опыту прошлых лет, что новый штрих в уже пройденном, в старом, новая зацепка обязательно всплывет, появится. Несомненно.
   Надо все начать сначала. Всего лишь…

* * *

   В кабинет к Калачеву, уже погрузившемуся в бумаги, осторожно заглянул Капустин.
   — Иван Петрович, разрешите кипятильник позаимствовать? Мы кофе там задумали — вы с нами?
   — Бери, вот кипятильник. Я присоединюсь, конечно.
   — Слышали новость? Кореш мне звонил вот только что из прокуратуры. Они затеяли проверять все поезда. Все, поголовно. Которые в пути. На Воркуту. Как вам вот это?
   — Ох! — поморщился Калачев.
   — Ну, — кивнул понимающе Капустин. — Сила есть, ума не надо. А вы представьте: вдруг Власов так-таки Белова — цоп!
   — Что ж? Поймает — по труду и слава.
   — Ну, как же? А наш с вами престиж?!
   Калачев только махнул рукой — а, ерунда!
   — А что, кстати, твой собачий нюх говорит по поводу Белова?
   — Он говорит, что мы его с вами упустили. Он уехал, и именно на том самом поезде «Москва-Воркута».
   — И я так думаю, — кивнул Калачев. — А Власова потуги, ну — вот насчет поголовной проверки? Что тут твое чутье нам поведает? Нашел он что-то стоящее, как считаешь?
   — Пустые хлопоты! На картах я метнул — вот только что, в дежурке — и что вы думаете? Карты точно то же самое показывают! Белову — дальняя дорога, а Власову карты показали — конец — в казенный дом!
   — Да он и так в «казенном доме». Он в нем работает!
   — Нет. Картинки говорят не то, где он работает, а то, чем у него дело кончится — так-то!
   — Ну, круто! А про меня что говорят твои «картинки»?
   — Про вас? — Капустин поперхнулся. — Ладно. Я скажу. Только вы близко к сердцу не принимайте, Иван Петрович… Вам — дальняя дорога суждена.
   — Понятно, «дальняя дорога». Ну, этим ты меня не удивишь.
   — Не просто «дальняя дорога», Иван Петрович, не просто.
   — Что ты имеешь в виду?
   — То, что дальняя дорога у вас такая же, как и у Белова.
   — Какая — такая же?
   — Про то карты не могут ответить. Они только указывают, что такая же. В точности!
   — Как это понимать? Я этого не понимаю.
   — Я тоже. — Капустин пожал плечами. — Не знаю. Карты говорят. А вы уж понимайте как хотите.

* * *

   К проводнице Машеньке, спокойно убиравшей рабочий тамбур, влетела Соня, проводница из соседнего вагона.
   — Машк, стой! Тут ужасы творятся! Проверка страшная идет по поезду! Все перетряхивают! У Светки сейчас они. Идут ко мне. У тебя подсадные-то есть?
   — Один всего.
   — Ну, все! Тебе конец!
   — Да он в моем купе. Дрыхнет без задних ног. Не найдут.
   — Все перетряхивают! Вплоть до туалетов! Я такого не помню! Жуть! Просто жуть сплошная! Цунами, а не ревизия!
   — Кого-то ищут, значит.
   — «Кого-то!» — передразнила Соня. — А гореть-то нам! Четверо, с автоматами. И с ними капитан. С нашего конца. А с того конца, навстречу — тоже четверо. Так те с майором.
   — А…
   — Все! Побегу в шестой. Минут через пять к тебе придут.

* * *

   Проводница Маша влетела в свое купе.
   — Очнись! Проснись!!
   — А?! Где?! — Белов обалдел спросонья.
   — Проверка в поезде! Все с автоматами. И в шесть утра! Ищут кого-то! Скажи-ка: не тебя?
   — Возможно, меня.
   — Тебя, — она то ли спросила, то ли сказала утвердительно, глядя Белову прямо в глаза, словно пытаясь в душу заглянуть.
   — Меня! — ответил ей Белов — уже спокойно и уверенно.
   Посмотрев ему в глаза еще секунды две, Маша перевела свой взгляд на стену купе, рядом с головой Белова.
   Взгляд ее остекленел, будто она к чему-то прислушивалась, что-то лихорадочно соображала. Холодный взгляд, непроницаемый. Да и лицо ее окаменело, стало словно из светлого мрамора.
   — Ты вот что, — резко сказала она. — Давай повернись лицом к стенке и накрывайся одеялом с головой. И что бы ты ни услышал — ты только молчи, в разговор не встревай. Ни звука чтоб! Молчи как рыба. Понял?
   — Понял.
   — Все!
   Решительным шагом Маша вышла из купе, заперев за собою дверь.

* * *

   В квартире Белова раздался звонок, и Лена, спящая в халате на неразобранной тахте, вскочила, как подброшенная.
   Звонили в дверь.
   Часы? Ага, шесть десять. Утро.
   Конечно, это Николай!
   Она бросилась со всех ног, отперла дверь, распахнула…
   Безумную радость в глазах Лены в мгновение ока сменило разочарование.
   Даже дыхание перехватило.
   Сашку, соседа, стоявшего в дверях и открывшего было рот, так потряс этот разочарованный взгляд, что он закрыл рот.
   Взгляд Лены, разочарованный, внезапно изменился, став испуганным. Ударила пронзительная догадка — зачем он так рано пришел? Он хочет что-то сказать. Не решается.
   Она молчала, глядя на Сашку.
   Сейчас он скажет, что с Колей случилось самое страшное, что только может быть.

* * *

   Взгляд Лены принял наконец осмысленное выражение.
   — Что, Саша? — тихо спросила она. — Что случилось?
   — Я, знаешь… Мне что-то не спалось. У меня так всегда после крупной пьянки. Сходил я в гараж. Машину Николая починил. Он меня просил, давно уже, глянуть. Там ерунда оказалась. Вот. Теперь тачка в порядке. На ключи. От гаража и от машины.
   — Спасибо.
   — Это не все.
   Лена опять обмерла, почувствовав, что все внутри обрывается.
   — Внизу там…
   — Что?!
   — Я хочу сказать, в подъезде… — Сашка сглотнул.
   — Что, Саша? Что в подъезде?!
   — В почтовом ящике письмо.
   — О господи! Как же ты меня напугал! Письмо…
   — Сквозь дырки видел адрес, написанный рукою Николая.
   Лена рванулась вперед.
   — Ключи?! — напомнил ей Сашка, едва успев посторониться.
   — Да вот же ключи!
   — Да это же от гаража!
   — Ах, да!

* * *

   Проводница Маша влетела в соседний вагон. Там уже шла проверка.
   Проверка поражала своей бесцеремонностью.
   — Откройте! Быстренько! Проверка документов! Встаньте. Сверху все спускайтесь… Ваш паспорт?…Смотрите на меня! Пожалте на секунду в коридор!…Все, все! Вас что — особо приглашать? Купе освободите мне, понятно? Все вещи ваши? Откройте вот этот большой чемодан! Достаточно, можете закрыть…Так, все!…Спасибо, заходите… Счастливого пути! Откройте! С добрым утром! Паспорта всех попрошу. Вы встаньте. Поднимайтесь! Смотрите мне в лицо! Ну-ну, быстрее! Вы тоже спускайтесь. Проверка документов…
   Маша опрометью бросилась к старшему по группе — капитану, буквально вцепляясь в него:
   — Товарищ капитан! Ко мне, ко мне, зайдите в купе! В соседний вагон! Он у меня! Зайдите, заберите!
   — Кого забрать?
   — Да он у меня, в купе он! Спит, слава богу, пока! Возьмите его! Только быстрее!
   — Ефимов, Конюшкин, Салынов — проверку продолжать! Салынов — старший! — распорядился капитан. — А Савочкин — за мной! Ну, где он? — спросил капитан Машу.
   — Да у меня, в седьмом! Залег, понимаете, у меня… Дрыхнет, скотина, в моем купе… Его во сне лучше, сонным брать… Он спросонья-то не успеет врубиться…
   — Вперед! — кивнул капитан Савочкину, расстегивая на ходу кобуру…

* * *

   Адрес на конверте был действительно написан рукой Белова.
   Конверт был здоровый — формата А4.
   — Я боюсь его открывать, — призналась Лена, передавая конверт Сашке.
   — А я — не боюсь? Вот странно-то, смотри: письмо ценное, а просто бросили в ящик — и все! Во всем бардак.
   Из конверта выпала короткая записка:
   «Леночка! Я скоро вернусь. Все остальное, что в конверте, это лишь на всякий случай. Коля». И приписка: «До скорого!»
   В конверте была еще пара листов, которые, будучи большого формата, сами собой из конверта не вытряхнулись.
   Сашка вытянул их осторожно, протянул Лене.
   — «Генеральная доверенность», — прочитала она.
   — Так… — с удовлетворением хмыкнул Сашка.
   — «Завещание»… — прочитала Лена заглавие второй бумаги…
   — Что?! — спросил Сашка.
   Лена не смогла ответить: губы ее затряслись, по щекам покатились слезы…

* * *

   Дверь купе за спиною Белова с хрустом распахнулась.
   — Вот он! Хватайте его!
   Капитан приложил было палец к губам: тихо, дескать, спящим возьмем, но проводница, словно не поняв жеста, заголосила на все купе и весь коридор, абсолютно не стесняясь, видно, остальных обитателей спального вагона:
   — Спишь, черт, муж называется?! Встань, плесень пьяная, вот — за тобою пришли! Чтобы ты сдох бы от водки своей бы, избавил меня-то! Хватайте его, забирайте, что вы стоите-то?
   — Это ваш муж? — удивленно спросил капитан.
   — Хуже бандита любого! Напарница заболела моя, он, тунеядец, сволочь такая, со мной напросился: «Я помогать тебе буду, вагон убирать, сортир буду мыть!»
   — Не понимаю! — перебил капитан. — Очень быстро вы тараторите.
   — Да чтоб в Москве одному ему не болтаться, скотине, не сдохнуть от водки, от голода, взяла его, дура же дура, в эту вот ездку…
   — Так это, значит, все-таки ваш муж? — опять спросил капитан, до которого стало наконец что-то доходить.
   — А то кто же еще-то у нас здесь лежит, развалимшись?! Мы и лежим, больше некому — звездючий выгребок, мудоблядская звездопроушина херова, козел вонючий! Слушай, пес, сволочь, срань такая на голову мне, ты не отворачивай хлебло свое пьяное, ты, сука, слушай! Стыда-то нет, напился опять этой ночью, сволочь? Я сразу в купе вошла — поняла. Поняла! Я не дура! — она повернулась к капитану. — Я возвращаюсь когда, если ой один остается — в Москве-то — ну не поверите, до чего себя доведет! Всю квартиру пропил ирод, все вещи вынес уже, засранец гребаный! Не успела купить телевизор в этом вот, в летнем сезоне, так тут же и пропил его весь, японский, да вместе с антенной, шнуром этим, кабелем черным, штекером — пропил к херам! «Я, — говорит, — настраивать его отнес!» Вот скотина, скотина-то! И не стыдно ему! Японский — настраивать! Нормальный человек такого и придумать не смог бы! И ведь не спит, окаянный, все слышит! Чтобы ты подох!! Слышишь, что я тебе пожелала? Вот до чего довел ты меня, мразь, чисто мразь! Гадина пьяная!
   Она подскочила к Белову, лежащему неподвижно и молча, как труп, бесцеремонно схватила его за плечо и затрясла изо всех сил, не поворачивая его тем не менее лицом к патрулю.
   — Вставай, гад — за тобою пришли, за тобою! — Она оглянулась на капитана: — Берите его, что вы встали-та там, как просватанные?!
   — Постойте, постойте! — капитану не нравился оборот дела.
   — Не надо стоять тут, не надо! Я ему еще в Ярославле сказала: напьешься опять — все! Ссажу, блядь — и подыхай! Возьмите его! Товарищи! Дорогие! Христом-богом молю, заберите засранца!
   — У нас, извините, имеется иная задача. Вы его в Котласе сдайте в милицию.
   — Да не берет его милиция, на хер он нужен кому! Никто его не берет! Только водка одна! Уж она забрала-то! Видали — как умер! Из пушек пали — не проснется! Вы его волоком, волоком по вагону, да мордой вперед, а я дверь вам подержу.
   — Простите, хм… — откашлялся капитан. — У нас свое и очень важное задание…
   — О-о-о!…О-о! — заголосила Маша. — У всех задание! У всех!
   — Он спит ведь, не тревожит… — уже почти оправдывался капитан. — Разделся, я вижу, лег как человек…
   — А встанет, а? Ну, водку заберите хоть его!
   Маша почти без напряжения приподняла Белова вместе с постелью, приоткрыв рундук.
   — Помог бы, капитан!
   Капитан, уже убрав пистолет, бросился помогать.
   — Держи его, скотину, на весу…
   Она быстрым движением извлекла из рундука пять бутылок водки: — Во, — видишь — накопил запасец, гад!
   Она обшарила рундук, запуская в него руки по плечи, будто ища: не завалялась ли еще бутылка, и вместе с тем ненароком демонстрируя капитану: рундук пуст, все выгребла.
   — Ну, водку хоть, капитан, водку можете забрать-то вот эту?
   — Ну… как я ее могу забрать? Вы ее сами разбейте в тамбуре… — в голосе капитана прозвучала нотка сомнения пополам с сожалением.
   — «Разбейте»! — передразнила Маша. — Осколки здесь, в вагоне, убирать — кому?! Тебе, что ль? Ему?
   — Ну, вылить в туалет… — оттенок сожаления в интонации капитана удвоился.
   — Я лучше вам отдам!
   — Да мы не пьем! — почти испугался капитан.
   — Товарищ капитан! — вмешался Савочкин, стоящий в дверях с автоматом. — Я взять могу! Я вылью! Поможем — можем же помочь? Вот у меня и сумка есть с собой! — он вытащил из кармана капроновый комок. — Во, прочная! — Он шагнул в купе и взял за горлышко бутылку: — Вы разрешите? Женщине помочь?
   — Ну, забирай! — решился капитан.
   — Кого — его? — толкаясь, в купе ввалились остальные — Ефимов, Конюшкин, Салынов, закончившие проверку предыдущего вагона. — Хватать его, товарищ капитан?
   — Ни боже мой!! Мы только водку забираем! Только водку.
   — Нам водку — пять бутылок подарили! — простодушно объяснил Савочкин сослуживцам.
   — Потише! Весь вагон разбудишь! — свирепо цыкнул капитан на Савочкина. — Проверили восьмой? — спросил он вновь прибывших.
   — Проверили!
   — Все чисто.
   — Так! Это купе освобождаем. Дальше! — махнул рукой капитан. — А водку, Савочкин, тебе придется вылить!
   — Мы ее вместе с вами выльем! Вечером — да, товарищ капитан? — ответил с наглым взглядом Савочкин.

* * *

   Власов вошел в кабинет к Калачеву запросто, будто никакая кошка между ними и не пробегала.
   — Давай мириться, Иван Петрович!
   — А я с тобой не ссорился.
   — Ну-ну-ну-ну! Я, понимаешь, знаю все. Ты, понимаешь, знаешь все…
   — Скорей наоборот: я ничего не знаю и ничего не понимаю.
   — Вот я и пришел к тебе, все личное отодвигая на второй план. Мы с тобой ведем два дела, а дело-то у нас одно. Сливать мы их не будем, разумеется, но обменяться информацией считаю необходимым. Я знаю, ты гребенку ставил в Буе. Безуспешно. Я прочесал все поезда на Воркуту, и результат такой же. Письмо получил я по почте от Белова только что… — Власов достал из кармана конверт: — «Вынужден уехать дней на десять. Как вернусь — сейчас же позвоню вам. — Н. Белов». На, посмотри сам.
   — Да он же говорил, что письмо тебе отослал?
   — Что думаешь, Иван Петрович?
   — Письмо как письмо, — пожал плечами Калачев. — А что в нем особенного?
   — Да я не о письме! Я вообще. Какие мысли на уме? Какие версии?
   Калачев помолчал с минуту, а затем вздохнул:
   — Я думаю, что Белов не врал — пока ты его не стал «выжимать». Все, что он рассказывал нам обоим — правда.
   — Да? Но факты? Ты же сам их тоже проверял.
   — Теперь я их, наверное, перепроверю. Все — по нулям, все опять, заново. Где-то была у меня серьезная накладка. Что-то, видно, пропустил я мимо.
   — Не понимаю, что именно тебя это вдруг на сей труд подвигло?
   — Да многое что. Нестыковок полно. Да и сам Белов, его глаза…
   — Я тоже наблюдал за ним внимательно.
   — Ну, а раз наблюдал, то, наверное, заметил, что расхождения слов и выражения лица у него места не имело. Обмануть с каменным лицом можно раз, два, но не двадцать два. Особенно трудно обмануть того, кто наблюдает со стороны. А я именно со стороны его в основном и наблюдал, когда ты с ним беседовал. Теперь второе — это факты. Но не те, которые мы только что с тобой имели в виду, а другие. В деле Белова очень много мистики, точней — необъяснимого. — Калачев выложил на стол фотоснимки пейзажа после битвы на шоссе: — «Жигуль» разбит авиационным реактивным минометом?! А этот вот — его убила молния. Причем погода «на атас» была… Гром среди ясного неба. Загадка на загадке…
   — И что? Все думаешь о том же: пришельцы, НЛО? Тарелочка летающая, изрыгающая молнии, причем снабженная стандартным армейским минометом?
   — Я ничего не думаю. Я только ставлю вопросы. Сам себе. И только!
   — Понятно. Я тоже покажу тебе кое-что… Мои ребята отыскали микроавтобус, угнанный Беловым… — Власов достал пакетик из кармана. — Смотри: вот что от него осталось.
   Он высыпал перед Калачевым содержимое пакета: горсть гаек, шайбочек, винтов…
   — По-твоему, так поступают марсиане?
   — Нет, — хмыкнул Калачев. — Марсиане так не поступают.
   Не выдержав, он от души расхохотался.

* * *

   За окном вагона плыла заболоченная лесотундра, а вдали, у горизонта, синели уральские хребты — Восточные Саледы, Малды-Нырд.
   — Следующая остановка — твоя, — сказала проводница Маша Белову. — И что тебя сюда несет?
   — Я сам не знаю. Именно — несет.
   — Лагеря, леспромхозы, шахты… Больше здесь и нету ничего.
   — Понимаю, — он вынул стодолларовую бумажку, данную ему Варужем, положил на стол: — Спасибо тебе, Маша, за все.
   — Не надо денег, что ты!
   — Надо. Ты ж водку-то свою скормила солдатикам.
   — Да бог с ней, с водкой! Возьми, пожалуйста, — она протянула ему деньги.
   …Далекие горы со снежными пятнами, казалось, стояли на месте; березки, растущие прямо из черной воды сфагновых болот, мелькали, мельтешили за окном, запутывая, завораживая взгляд. Березки были давно уже голые, редкие желтые листья их, безнадежно опавшие, замерли неподвижно на черной глади стоячей болотной воды.
   Поезд замедлил ход.
   — Оставь, Маша. Мне в любом случае, что ни случись, а деньги уже не понадобятся.
   Поезд остановился.
   — Счастливо.
   Белов сошел, и поезд тут же тронулся.
   За спиной был разъезд, лагерь и леспромхоз.
   Сбоку на старом тупиковом пути стоял полувросший колесами в землю и слегка подернувшийся ржавчиной, старинный черный паровоз.
   Впереди лежал тракт, уходящий по лесотундре — Уральские горы.

* * *

   Раздался звонок, Лена бросилась открывать. На пороге стоял отец.
   — Я шел мимо, решил заглянуть… Разреши? Мне нужно кое-что сказать тебе. Серьезное весьма.
   Он тщательно вытер ноги и, не раздеваясь, прошел в комнату, сел без приглашения.
   — Лена, — начал он. — Ты моя дочь. И мне так кажется, что я имею право узнать — чего ты ждешь? Я навел справки. Твой Николай — преступник.
   — Преступник или нет — мы с тобой этот вопрос обсуждать не будем. Тем более что я-то как раз уверена, что Колю обвинили по ошибке! Ты его совершенно не знаешь! Не знаешь, не спорь, не делай вид! Не знаешь!
   — Я знаю другое, Леночка. Я знаю, что он вчера убил шесть человек. Шесть или семь.
   — Чего-чего?!?
   — Да, дочка, так… У Буя. На шоссе. Перестрелял из автомата. Я лично, своими глазами видел фотографии. Мне Пал Федотыч показал. Под большим секретом. Шесть милиционеров. Твой Николай убил их и убежал.
   — Вот почему… — Лену осенило. — Ведь мне сказали в прокуратуре… Я ему утром хотела, собрала передачу, понесла ему сегодня. Не взяли…Значит — убежал?
   — Да. И я не знаю, что ты ждешь. Ему теперь одна дорога — под расстрел.
   — Расстрелы отменили, слава богу.
   — Ну, так пожизненно. Это разве лучше для тебя? Или ты его, как верная, — он несколько замялся, подыскивая слово, — супруга, н-да… Ты будешь ждать? Ждать освобождения от пожизненного срока? Не долговато ли? Это даже уже и не смешно, понимаешь ли! Потому что — ты осознай факт — сюда, — отец обвел рукой комнату, — он больше не вернется. Он не вернется сюда, Лена! Никогда!
   Лена сидела в отупении, насмерть оглушенная вестью.
   — Он знает, что его здесь ждет, — сказал отец. — А это что? — он взял со столика доверенность и завещание. — Х-м… Фантастика!…Вот это — поворот!! Так-так… — Отец, взволнованный, едва не рассмеялся. — Ты разрешишь мне это с собой взять?
   — Ага. — Лена качалась, впав в сомнамбулическое состояние, ничего не слыша, не видя, не соображая.
   — Я проверю подлинность. И покажу маме.
   — Ага.
   — Да ты не унывай, дочара!
   — Ага.
   — Все будет хорошо, — он встал, свернул бумаги в трубочку.
   — Все будет хорошо, — как эхо повторила Лена.

* * *

   …По полусухому, вдоль тракта, по кромке травы в половине седьмого утра последнего воскресенья сентября он бежал сначала, а потом пошел, увеличивая расстояние от железной дороги до себя, ставящего ногу со сломанной ветви на ветвь.
   На эти ветки, примятые, вбитые в черную кашу тропы, уже наступали и до него.
   Перед особо глубокой лужей тракт ветвится — колеи размножаются парами. Одна пара ныряет прямо в лужу и далее — десять, двадцать, сорок, сто метров — вдали — благополучно выныривает, другая колея пробивает ивовый заслон, что справа или слева, отходит немного в болото, подергивается там сначала нежным сереньким кружевом льда, а затем черной водой и быстро возвращается; остальные колеи мнут и ломают иву, идя по кустами и в кустах.
   — Осторожней! — твердил сам себе Белов: среди тропинок есть новая — лучшая, есть и худшая — бывшая лучшая.

* * *

   В семь минут восьмого он увидел человека, лежащего в старом плаще, надетом поверх телогрейки, с мешком на голове. Вокруг того места, под которым угадывался рот, на мешке белел кружок инея.
   — Сколько времени? — спросил мешок проходящего Белова.
   — Семь девять, — ответил Белов сквозь треск ив. Из-под мешка появилось лицо — красное, одутловатое с похмелья, с потными глазами.
   — Есть грибы-то? — спросил Белов, чтоб хоть что-нибудь спросить.
   — Нету. Ничего нету, — одеревенелое лицо ожило, слиплось и одеревенело опять. — Холод какой, черт! Сдохнуть можно…Грибы! Шутишь.
   — В кроссовках пройду дальше?
   — Нет, что ты! Там дальше — вообще… — Мужик помолчал, а затем вынес вердикт: — Да нет, пройти можно, конечно.
   Тракт иногда вырывается на необъятные плоские места; ивняк справа и слева исчезает. Гладь сфагнового болота относительна: две засохшие елки справа — сто метров и восемь, десять — не разберешь, единым взрывом слева — триста метров и более. Далее, почти до самых лесов, поразительно желтые кочки. На поразительно желтых кочках растут поразительно желтые цветы, светящиеся яркой желтизною из-под инея.
   Тракт здесь идет напролом, проваливаясь в сотни продольных ниток, сшивающих далекий кустарник. Тропинок нет — следы людей не остаются, каждый идущий — по-своему первый.
   В семь тридцать он встретился с группой подростков, растянувшихся метров на триста. Двое первых — девочки в серых косынках, падая будто, прыгали с кочки на кочку, передвигаясь быстро, как механизмы. Первая прижала к груди молодого зайца, а вторая заранее крикнула радостно Белову:
   — А у нас зайчонок!
   После чего сделала испуганные глаза: Белов, в пальто, шляпе, выглядел здесь, на тропе, нелепо.
   Последним скакал заросший инструктор, на самодельных костылях. Поравнявшись с Беловым, инструктор громко приказал вперед не останавливаться, поздоровался, задал пару вопросов и, не дожидаясь ответов, сказал:
   — Экскурсия, ч-черт, понимаешь. Вывожу. На той неделе четверо пропало, знаешь? Из восьми. Ищут-ищут. Денег нет. Найти не могут. Беглого выловили только. Одного. Мобилизовали всех. Смотри, если один ты!
   Белов промолчал, обалделый от этого монолога.
   Инструктор ударил костылями в болото и, продолжая ударять, погнался за группой. Не оборачиваясь, крикнул:
   — Во дела!
   И вдруг оглянулся.
   Глаза инструктора светились странно, как катафоты, и даже почти отражались в воде, не глядя на солнечный день.
   В сильных низинах настелены гати. Редко — бревна, часто стволы толщиной в руку.