Страница:
— Избави бог! — Белов, стоящий перед ней навытяжку в кислотоупорных высоковольтных сизых перчатках с черными прожилками, с крагами до локтей, сжимавший аварийный фонарь-мигалку, даже обиделся от такого предположения. — Я приготовился к предварительному осмотру. Не более того.
— А вы… простите, вы не маньяк — ну, случайно? — спросила она почти восторженно.
— Я?!? — опешил Белов.
— Вы, вы! — кивнула Лена, расцветая на глазах. — Ишь вы как вырядились-то, разложились! Еще бы вам колпак и петлю в руки! Ну и видок! И обстановочка… Просто кайф!
— Да это так, для антуража! Что на витрине, то и в магазине. — Белов почувствовал, что он уже как бы и оправдывается. — Следует воспринимать скорей как экспозицию, на всякий случай приготовился.
— Нет, правда — а клещи вы тоже на всякий случай здесь выложили? Я вас теперь, вы знаете, боюсь. Вот не боялась раньше, а теперь чего-то мне не по себе!
— Клянусь, ни один из этих инструментов вас даже не коснется! — с чувством заверил Белов.
— Посмотрим. Поживем — увидим… — Она с достоинством, стараясь держать себя в руках, присела на край кровати. — Я вам доверяю, но, честно говоря, еще не совсем.
— Ну-с… — откашлялся Белов. — Приступим, пожалуй. На что вы жалуетесь? Вернее, хотели бы пожаловаться?
— Меня беспокоит по вашей части одно только… Меня иногда охватывает такое чувство…
— Какое такое чувство?
— Обыкновенное. Шестое чувство.
— Предчувствие, что ли?
— Нет. Скорее тяга, желание. Ну, если хотите, то и похоть.
— И что же?
— Ах, доктор! Ну, я не знаю! Как вам еще объяснить? Неужели вам, врачам, и это надо растолковывать?
— Не надо! С этим-то как раз все просто! С тягой да с желанием. Только при чем здесь врач?
— Врач? Да как же? Врач обязан помочь, по долгу своей профессии, не может отказать! Или я что-то путаю?
— Так… Нет… Это верно!
— Ну.
— Понятно!
Давно уже было пора переходить к действиям, но Белов стоял как потерянный.
— Мне кажется, что у вас все нормально. — Белов переключил в сигнальном фонаре дальний свет на ближний и попытался резиновым сизым раструбом вытереть пот со лба. — Вы абсолютно здоровы, нормальны. А если вдруг возникает желание, скажем, спонтанно… То самое простое — это просто отдаться ему — возникшему стремлению. Сейчас медицина склоняется именно к данной методике облегчения участи.
— То есть? Вы очень сложно изъясняетесь, доктор.
— А проще говоря, вам нужен в такие моменты мужчина. Мне кажется.
— Мне тоже так кажется, доктор, да это и верно отчасти. Я с вами, доктор, вполне согласна!
Секунд двадцать они помолчали.
— Тем лучше, если вы во всем со мной согласны. Действуйте, значит, впредь строго по моей рекомендации, и, уверяю вас, мучительное чувство желания ослабнет, а может, оно и вовсе оставит вас. — Белов почувствовал, что зарапортовался. — Покинет вас на некоторое время…
— На время? Только?! Ах! Николай Сергеевич, милый, так это до конца не излечимо, значит? Тяга к мужчине?
— Как вам сказать… С возрастом…
— Нет-нет, не утешайте меня, не смейте вселять пустую надежду! Скажите мне правду, всю, как бы ужасна она ни была! Впрочем, не надо, можете не говорить! Я в ваших глазах уже прочитала приговор. Я обречена! До конца своих дней. Я угадала ведь, доктор?
— Ну, я бы не стал говорить столь уж безапелляционно, дорогая моя Леночка. Но что греха таить — медицина пока не всесильна, а врачи, к сожалению, не боги! Да, да! И жизнь есть жизнь, куда тут денешься? У вас возможны рецидивы, не скрою. После любого лечения и даже после физической близости, сколь интенсивной она ни случись — буду честен: тяга к мужчине может опять к вам вернуться. Особенно это связано с погодой… Когда погода меняется…
— В какую сторону?
— Да в любую.
— А полнолуние?
— О, в полнолуние некоторые пациентки… — Белов умолк, не зная, что еще соврать. — Лунатизм, знаете?
— А как же? Он тоже связан с влечением?
— Еще бы! Больная как бы спит. — Белов слегка приподнял руки в высоковольтных крагах, изображая лунатичку. — Она не осознает, что с нею происходит. Встает, идет. Глаза закрыты. Ее ведет только подсознание. Влечет куда попало. Порой даже на крышу…
— А если ее разбудить в самый ответственный момент? — Лена зажмурилась на секунду от страха. — Вот резко толкнуть или заорать прямо в ухо?
— Она тогда сразу…
— Сразу? — разочарованно перебила Лена. — Нет, доктор, так не годится. Лунатиков пугать — жестоко!
— Согласен. Но ведь бывает и так.
— Ох, доктор! — Лена вдруг взялась за щеку.
— Зуб? — испуганно спросил Белов, подавшись вперед.
— Нет. Полнолуние, — ответила Лена, протягивая руки ему навстречу.
Падая на кровать, Белов нечаянно опрокинул стоящий рядом с кроватью сервировочный столик, и сигнальный фонарь, стукнувшись об пол, включился и засиренил с подвыванием.
— Чтоб ты лопнул!
Протянув руку, Лена слегка приподняла фонарь и стукнула им об пол. Внутри фонаря что-то хрупнуло, он истошно квакнул, обиженно мигнул и, замолчав, погас навеки.
Минут через пятнадцать Лена потянулась, широко раскинув руки.
— Доктор. — она притронулась к Белову. — У меня рецидив, кажется, начался: я опять хочу. Так быстро, даже самой удивительно.
— Минутку можешь потерпеть?
— Могу. А что — случилось: с инструментом что-то?
— Мне надо немного выпить.
— Взвар из морских водорослей? — спросила она невинным голосом.
«А она отнюдь не глупа», — подумал Белов, добавляя тоник в бокалы с джином.
Минут через сорок, конечно, рецидив снова имел место.
Купировав очередной приступ в половине двенадцатого ночи, Белов решил, что если болезнь и не побеждена окончательно, то кризис, несомненно, уже позади.
Однако скоро он понял, что до полной поправки еще далеко, так как состояние больной скорее стабилизировалось, нежели улучшилось.
— Коля, Коля… проснись, — она растолкала его без пятнадцати два. — Ты будешь, конечно, смеяться, но…
— Послушай. — Белов сел на постели. — Ты не больная. Ты просто рецидивистка.
— Конечно, у меня тяжелый случай. Поэтому я и плачу вдвое — про двести долларов вы, доктор, не забыли?
Белов едва не задохнулся от обиды и негодования.
— Ты что? Совсем? Да как тебе не стыдно! С ума сошла. Двести долларов! Будить среди ночи! Тебя — вот точно теперь я понял, верно — нужно хорошему врачу показать!
— А ты-то кто, дружок? — спросила она с удивлением.
— Я? Маляр, — признался честно Николай Сергеевич.
— А, вот и хорошо. Иди ко мне, маляр… И никакая я не рецидивистка. А просто я тебя люблю!
Утром же, после завтрака, собираясь домой, Лена неудачно сняла свой пластиковый пакет, висевший на вешалке, рванула нескладно. Ручки остались на крючке, а сам пакет выскользнул из рук. По полу покатились две совершенно одинаковые шаровые…
— Мы разве их две штуки купили? — удивился Белов, не сразу врубившись.
— Конечно, нет! Одну, первую, купила я. В Кожухово еще. За две минуты до того, как подошел ты.
«Господи! — подумал тут Белов. — Вот это девочка! Сама собою шаровая… Ну, шаровая! Шаровая молния!»
Тут— то и выяснилось, что они, оказывается, познакомились еще полгода назад, на Крымском валу, на одном из чьих-то фуршетов или презентаций, что ли? Тогда, полгода назад, Белов, вечно замотанный делами и заботами, совершенно не обратил на нее внимания, пропустил ее «мимо ушей», что называется.
Того же самого никак нельзя было сказать о Лене. Она его заприметила сразу, запомнила и почему-то запала на него, «старика», в отцы ей годящегося.
Он даже ей снился, тогда еще, весной.
А еще ей безумно нравилось, как он рисует. Лучше, талантливее его картин был только он сам — милый, интеллигентный и такой одинокий художник Белов. Понятно, что, совершенно случайно столкнувшись с любимым художником в автомагазине, Лена восприняла это как перст судьбы и не могла ни за что упустить такой случай.
— Вторая шаровая им тоже пригодится! — успокоила Лена Белова. — Сегодня же отправлю им в Кировскую… Только сначала обед тебе надо, наверное, сварганить — спохватилась вдруг Лена, что-то вспомнив. Она сняла одетый было плащ. — Ты что предпочитаешь на обед?…Щи?
Оба покатились от безудержного хохота.
«Вот девка! — мелькнуло тогда в голове у Белова. — Все отдать — и мало!»
Как хорошо им было тогда! Да и потом все у них было не хуже.
И вдруг все рухнуло? Из-за чего? Зачем, за что?
Как же это так: все рушится — и безо всякой причины?
В его голове вновь закрутилась та самая ночь, переломившая гладкое течение жизни, и пятьдесят девятый скорый, бешено стучащий в сторону Москвы во мраке лесов и молоке туманных полей Ярославских окрестностей.
Белов поправил свою постель, молча лег.
— Пойдем покурим? — предложил Борис.
Он казался совершенно трезвым, но крепко взвинченным.
— Кури здесь. Окно не плотное, сифонит, выдует.
Тренихин закурил, и, глядя на него, Белов не выдержал, сел на постели, тоже закурил.
— Что скажешь? — Борьке явно не спалось, тянуло на дискуссию.
— А что здесь скажешь? Сказать нечего!
— Да ладно! — махнул с досадой Борька. — Меня вот лично, вот что меня потрясает. Нет, не сейчас — вообще, всегда, всю жизнь. Ты можешь взглядом передвигать предметы… Видеть людские судьбы… Лечить… Учить детей… Писать картины… Открывать новые законы… Цена тебе будет одна — бесплатная похмелка. И это в лучшем случае. И чин твой, место в иерархии, что ты ни делай — ты сцепщик! В оранжевом балахоне без рукавов! Со станции Буй! Что за страна такая?
— А в Штатах, ну, в Европе — иначе, что ли?
— То же самое! — махнул Борис рукой. — Повсюду козлы наверху сидят. Тупая, но хитрая и жадная сволочь. Но там хоть что-то, что-то! А у нас — полный ноль, зеро. Ни на фиг никому не нужно. Таков менталитет. Да и мы с тобой, Коля, сцепщики со станции Буй. Россия — страна Буев и Буевых сцепщиков.
— Ну, почему? Не так уж… Почему же?
— Да потому что вот сейчас в Москву вернемся и пойдет: звонки, контракты, протоколы о намерениях, закупочные комиссии, протеже, друзья, дела, придурки, бляди, комитеты, отпускные цены, прямой канал на замминистра, банкеты, фуршеты, педерасты, отзывы в прессе, херня с утра и до ночи, и этот, блядь, еще какой ни будь там — культурный атташе фигвамского посольства… И все. Все побоку. Попал на колесо — покатился. Дай бог-то к лету вырваться опять на природу, в глаза посмотреть ей.
— Все так… Это верно!
— А чудо, таинство — нет, не-ет! Не про нас. Нам же что нужно срочно, сейчас? Белил, блядь, цинковых достать по брежневской цене — вот это дело! Это — да!
— Да что ты вскипятился?
— Жизни жалко. Жизнь в дерьмо уходит, в дрянь. Вот вспомни: были мы на первом курсе — денег нету: эх, хоть бы в школу наняться бы, оформить к новогодней елке! Второй там, третий курс, опять нет денег, выше поднимай — какой-нибудь интерьер столовой в детсаду быстрей намазать: все же заработок! Свободы? Да ни вправо, ни влево! Зашибить копейку — одно на уме. А чтобы зашибить, следует подняться. Хоть на ступенечку. В обойму, к должности прилипнуть, втереться в комиссию какую ни-то, в комитет — еще слаще… А в Англию-то, помнишь как? Я первый раз летел в загранку, а ты уж тогда летел раз шестой, поди…
— Я — третий, — уточнил Белов.
— Да я тогда сознание чуть не терял. В аэропорту — от собственной значимости. Вспомнить страшно — как это было все давно, глупо! Да и бездарно. Зачем было нужно так переживать: тревоги, выпустят — не выпустят, шекспировские страсти? Ведь этот сцепщик может нашу жизнь прочесть как книгу, пролистать, запить и выйти… Как просто! Да и книги эти, книги судеб, смешные, наверно — уссаться! Я сам, бывает, когда занесет случайно на кладбище…
— А может быть — нет? Может быть, он не может пролистать нашу жизнь? Или не захочет?
— Да, именно! Ну, на хрен наша жизнь кому нужна? Мне самому ее листать удовольствия ни малейшего не доставляет. Помнишь, пушкинское: «И с отвращением читаю жизнь мою, Я трепещу и проклинаю…». Я его понимаю: поганейшую жизнь прожил, если в глубь смотреть. Наплодил спиногрызов, долгов наделал, обидел пол-Питера, с царем разругался, декабристам — пламенный привет! — а ведь друзья были…
— Как так ничто не меняется? — удивился Белов. — Ты о чем, куда тебя несет?
— Ничего не меняется! Ты открой глаза, оглянись. Нам было восемнадцать — вагоны были те же — что изменилось за полжизни? Мы переползли из плацкартных вагонов в СВ? Ты глянь в окно! Все та же мразь, темнота. Тьма! А у нас с тобой за это время произошли изменения: зубов поменьше, долларов побольше… На что ушел большущий кусок жизни? Лучший кусок — а? Картины, скажешь? Да это не стоит ничего. Интеллигентный способ извлекать деньги из карманов крупных жуликов, включая государство, и перекладывать в свой бумажник. Такой легальный способ перераспределения! А можно было бы и шубы подавать в вестибюле… Другой способ. Тоже — вроде живописи.
— Куда тебя несет, не понимаю?
— Мне конъюнктура надоела. Рисуешь, а вот здесь, на заднем плане, уже «сколько стоит» сидит — за собой-то разве не замечал?
— Уж к сорока-то пора побоку пустить извечные вопросы русской интеллигенции: кто виноват и что делать, если делать нечего. Ты выпил, Борька, ложись спать. Все очень интересно, здорово. И я с тобой согласен. В Москве доскажешь.
— Иди ты в жопу со своей Москвой! Давай, Коляныч, как сейчас приедем, махнем назад, ну, вот куда сказал он, в Приполярье. А? Это было б дело!
— С ума сошел! Ты чего — серьезно, что ль? С одной бутыли и уже абажур осыпался?! Борька, Борька! Давай-ка ты спать!
— Не, я всерьез: ты сам подумай!
— У меня просто слов, Борис, нет! Мы и так излишне задержались, ты же знаешь! Тебя, поди, уж ждут такие, ну с ручками и чековыми книжками наперевес. У меня вернисаж в сентябре. Со Свешникова бабки надо снять, если в Альбионе продались мы. А я надеюсь, честно говоря, что мы продались. Что ж я тебе, как ребенку, должен все перечислять.
— Во-во! Все бабки, бабки, бабки!
— Да что «во-во»? Что «бабки»? Есть-то надо?
— Да. «Понедельник начинается в субботу» — это так.
— А ты все хочешь надышаться перед смертью.
— Вот именно. Ты тоже про это. — Борька указал по ходу поезда. — Там смерть. Ты прав абсолютно.
— А там что? — Белов кивнул назад, на север. — Там жизнь?
— Нет. Там надежда на жизнь. И только.
— Надежда? Надежда — это если вера есть.
— А вера есть? — спросил Борис.
В ответ Белов себя похлопал по карманам:
— Нет, у меня сегодня только мудрость. И моя мудрость говорит мне: быстрей докуривай и ложись спать.
— А у меня зажат и небольшой кусочек веры. Хочешь, поделюсь с тобой?
— Спать, спать ложись!
— Да. Ладно. — Борька лег, накрылся простыней. — А знаешь, что еще?
— Ну что?
— Да вот я тут подумал — двадцать лет! Ведь двадцать лет ходит этот сцепщик: по купейным да по СВ. Министры ездят тут туда-сюда, большие боссы, генералы, все начальство наше сраное. А сцепщик похмеляется себе да и похмеляется. А жизнь в стране все хуже, хуже… За двадцать лет никто, ничего. А он ведь за стакан бы объяснил, поди, как коммунизм, ну, или капитализм — что хочешь — чтоб народец перестал стонать-то. Нет! А почему? Это никому не нужно. Это не занятно. Занятно другое: как он взглядом режет ветчину. «А папаша режет ветчину…»
— Надо спать залечь, в конце концов, — закончил куплет Белов. — А то тебя уже в политику понесло.
— Ага. Знаешь что? Вот если Бог есть, то с него не спросишь — это все уже давно поняли. «Пути Господни неисповедимы». То есть что он делает, зачем и с какой стати, нам не понять. Не ваше дело, муравьи. Но если предположить, что высшая цивилизация существует, то она для нас, по могуществу я имею в виду, практически то же самое, что и Бог…
— Ну, ты и сказанул!
— А что? Я особой разницы не улавливаю. Убить, воскресить, судьба моя для них яснее ясного… Разница одна: если они здесь сидят, то ведь с них и спросить, наверно, можно. Помнишь, как у Высоцкого: «Мне есть кто спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед Ним». А мне, я так прикидываю, оправдываться особо-то и не в чем — ну, если по гамбургскому счету, по-крупному, а вот наоборот — это пожалуй. У меня лично к богам до хера накопилось вопросов. Один острей другого. У тебя, поди, тоже — не так разве?
— Всю философию эту давай оставим на утро. Спать!
— Да ладно! С утра завтра похмелимся — и за дела, как прежде: воду решетом носить. И как начальство — мимо, мимо.
— Начальство все сейчас уж тридцать лет летает.
— Нет, не скажи! На поезде приятней: не спеша — тут водочка, девочки…
— Отстал старик, ты что! Я в мае с Поликарповым летал, ну с этим, как его, с зампредом. Они напились в самолете — впополам, в салат мордами! А приземлились — тут же тачки к трапу — и в заповедник, в сауну, к девочкам. Хотя какие уж тут девочки! Одна свинарня и слюни. При демократах жизнь пошла, ты что, не скажи! Какой там поезд — гони быстрей, успеть надо, пока другие все не слопали, не своровали. Наперегонки! Только самолетами!
— Ну, может, это и так. А тебе, скажу, грех с ними якшаться. Не одобряю. Вон, в окно глянь: мракуха! И все мимо, мимо, мимо…
Белов, подтверждая, качнул головой и провалился в сон под тихий перестук летящего в ночи поезда.
— Простите! — он встряхнулся. — Ночь не спал.
— В метро идите, — посоветовал прохожий. — Там сядете, там и поспите. — Заметив странное выражение глаз Белова, прохожий удивился: — Что-нибудь не так?
— Да кто бы раньше мог додуматься до такого: пойти в метро поспать.
— Чего же проще? — пожал плечами прохожий и хмыкнул: — А кто раньше подумать мог, что я, бывший зам генерального на крупной фирме, ракетчик с тридцатилетним стажем, буду, находясь на пенсии, милостыню у метро просить?
— Неужто настолько не хватает?
— Насколько — «настолько»? Глупейший вопрос вы мне задали. Меня и сыновья, и внуки уже достали: что ты ходишь каждое утро попрошайничать? Сыт, одет — чего не хватает? Да всего! Хочу многое. До вечера не перескажешь. Всю жизнь по пятнадцать, по двадцать часов в сутки крутился. Нигде не бывал, ничего не видал, ни шиша не имею, кроме хлеба и костюма кримпленового, вот, восемнадцатый год ношу как… А потом — что понимать под этим: «хватает — не хватает»? Дело ведь даже и не в том. Я сейчас себя нужным человеком чувствую. Попрошайничаю — да! Но ведь — добытчик! Да и с людьми постоянно общаюсь в непринужденной для них обстановке — это вы тоже со счетов не сбрасывайте. Сервантеса вспомните: «Самая большая роскошь — это роскошь человеческого общения». В этом смысле мы вообще непонятно в какую дыру заехали. В гости ходить, гостей приглашать бояться стали. Одни стоны кругом! Что — хорошо живем, что ли? А я стою себе вот, общаюсь, да и за два часа на свежем воздухе, не побоюсь сказать, десять-двадцать долларов-то, пересчитать если, домой приношу. Все равно ж гулять надо, в гуще жизни быть! А вход в метро — чего ж бывает в жизни гуще? Только другой вход в метро…
— Разве подают таким, как вы — в костюме, свежевыбритым?
— Как раз таким-то и подают! По мне видно, что я не пропью, не просру. С большим удовольствием подают, доложу вам.
— Забавно! — Белов даже улыбнулся. — А вот как с вашей, с технической точки зрения — возможна жизнь в других мирах?
Попутчик даже слегка отшатнулся от удивления.
— Что так внезапно?!
— Я совершенно серьезно, — кивнул Белов. — Есть жизнь там?
— Я думаю — есть. Безо всякого сомнения. Сами посудите, неужели в такой огромной Вселенной — одни мы, а над нами — лишь Ельцин с Клинтоном? — Пенсионер-ракетчик даже сплюнул от отвращения. — Да быть не может того!
— И вы допускаете, что высшая цивилизация действительно, может, присутствует, наблюдает?
— Конечно!… Особенно на нашей территории, в России. Ведь это же такой бардак, такая комедия — все эти наши правители, дума и прочее. А если это со стороны — глаз не оторвешь! Фильм ужасов, комедия, абсурд, гротеск и издевательство сплошное: над разумом, над вековыми устоями, над природой, моралью, здравым смыслом. Не жизнь, а порнография с фантастикой. Для них мы — телесериал: бесплатный, бесконечный. Им наша жизнь как наркотик — сидят, я думаю, как жопами приклеенные, на нас смотрят, следят с придыханием. Россия — просто идеальный объект для вселенского телешоу. Вы гляньте на всю эту дурь со стороны — все сразу станет на места. Актеры. Лицедеи. Поэтому их и не хоронят на кладбище. А у кремлевской, у стены.
— Но если их все же нет? — вполголоса спросил Белов. — Нет иных миров?
— Тогда их стоило бы немедленно выдумать, как, помните, Вольтер, покойник, сказал по аналогичному поводу.
Они подошли к входу в метро.
— А… — начал было Белов.
— Простите, я уже на месте, — собеседник улыбнулся, как бы извиняясь.
Остановившись, он снял с головы аккуратную чистую шляпу и, положив в нее для затравки пяток мелких бумажек, запел сочным, хорошо поставленным тенором:
— Здравствуй, страна героев! Страна мечтателей, страна ученых!
«Какие у него розовые вымытые щечки», — подумал Белов и, не удержавшись, положил ему в кепку купюру.
Господи, что происходит? Бред. Херня. Сказочный сон.
— Кольцевая — это хорошо… — пробормотал он, закрывая глаза. — Это надолго. — «А куда я, собственно еду? — он вдруг вздрогнул. — По кругу ездить неконструктивно».
Сидящая рядом с ним приличная гражданка ушла с потрохами в какую-то бульварную газетенку…
Что тогда, утром, приехав в Москву, сделал Борис первым делом? Ну-ка, вспомнить все — как говорилось в одном американском фильме.
Недалеко от них сидела на рюкзаках группа туристов, тоже, видно, никуда не спешащая. На рукаве штормовки одного из них Борис разглядел набор шевронов: «Алтай-94», «Саяны-95», «Приполярный Урал-96». Последний шеврон заинтересовал Бориса. Борис подошел к ребятам:
— На Приполярный Урал собрались?
— Да уж вернулись. Только что, — в глазах мелькнула насмешка.
— А что такие чистые? — удивился Борис.
— Помылись в Котласе, на пересадке, — парень скользнул взглядом по грязному, небритому Борису. — Не возвращаться же в Москву вроде тебя — в таком виде.
— Мы не успели, — извиняющимся голосом пояснил Борис.
— Закрыли баню перед самым носом? — парень слегка отвернулся от Бориса, чтоб не дышать перегаром, исходившим из тренихинских недр. — Как вас увидели — сейчас же на замок. Со мной так тоже один раз было.
— А вот скажи, господин зубоскал — у вас случайно нет с собою карты Приполярного Урала?
— Случайно? — парень даже хохотнул от удовольствия. — Случайно есть.
— Дай глянуть. Можно на секунду?
— Конечно! Ты только руки вытри об штаны — о'кей?
Не вступая в пререкания, Борис старательно вытер об джинсы руки. Нагнувшись, парень вытащил планшет, лежащий на подхвате, в верхнем клапане рюкзака, а вместе с ним и полотенце — из рюкзачного кармана:
— Теперь слегка еще их полотенцем, ручки — и можешь посмотреть.
— Испачкаю. — Борис опасливо окинул взглядом полотенце — белоснежное.
— Не! Все равно стирать. Оно же грязное.
— Ты грязного, мой друг, не видел… — пробормотал Борис, старательно пачкая полотенце.
— Нет, это ты не видел чистого, — возразил парень. — Ну вот, теперь годится.
Борис развернул планшет и аж присвистнул: тот содержал, пожалуй, больше сотни листов подробнейшего двадцатитысячника: в одном сантиметре двести метров.
— О-о-о! — протянул Борис. — К такой карте еще бы и оглавление, а лучше б — и путеводитель.
— Путеводитель — это я, — представился парень. — Тебя чего интересует-то?
— Меня интересует место впадения реки с названием… э-э… Хамбол в реку с названьем… Подожди! Забыл что-то…
— Лимбек!
— О! — восхитился Борис. — Твоя правда. Лимбек!
— Это запретная зона. Тебе нужна запретка. Лист сорок четвертый.
— А почему эта зона — запретка?
— Откуда я знаю? Я, что ли, ее закрывал? Заповедник, может быть. А может, камушки, золотодобыча. Вояки, база какая-нибудь военная. Ракетные шахты, система ПРО. На картах это не отмечено — так что если ты шпион, то губы особо не раскатывай.
— Я спросил от фонаря, извини. Думал, может, знаешь?
— Я не знаю. И не хочу знать. Я в запретки не суюсь. Вот, видишь, закрыт весь квадрат? И все соседние закрыты — восемь.
— А кем закрыты? Местными властями? Как это понять?
— Они закрыты распоряжением ЦС и МКК.
— ЦС и МКК?
— Аббревиатура. ЦС — центральный совет по туризму и МКК — маршрутно-квалификационная комиссия.
— Ну, это невеликое начальство!
— Для нас — начальство.
— Для вас-то — да, — ядовито хмыкнул Борис. — А мы — бомжи. Для нас и Бог — не очень-то начальство… А где же здесь железная дорога?
— Тридцать девятый лист. Вот. Разъезд. Отсюда — зимник: сороковой лист, сорок первый, сорок второй… Все. Далее — по азимуту. Пересеченка. От Яптик-Шора, брод — юго-восток идешь по компасу. Но здесь склонение, учти — семнадцать градусов — на Приполярном Урале…
— А вы… простите, вы не маньяк — ну, случайно? — спросила она почти восторженно.
— Я?!? — опешил Белов.
— Вы, вы! — кивнула Лена, расцветая на глазах. — Ишь вы как вырядились-то, разложились! Еще бы вам колпак и петлю в руки! Ну и видок! И обстановочка… Просто кайф!
— Да это так, для антуража! Что на витрине, то и в магазине. — Белов почувствовал, что он уже как бы и оправдывается. — Следует воспринимать скорей как экспозицию, на всякий случай приготовился.
— Нет, правда — а клещи вы тоже на всякий случай здесь выложили? Я вас теперь, вы знаете, боюсь. Вот не боялась раньше, а теперь чего-то мне не по себе!
— Клянусь, ни один из этих инструментов вас даже не коснется! — с чувством заверил Белов.
— Посмотрим. Поживем — увидим… — Она с достоинством, стараясь держать себя в руках, присела на край кровати. — Я вам доверяю, но, честно говоря, еще не совсем.
— Ну-с… — откашлялся Белов. — Приступим, пожалуй. На что вы жалуетесь? Вернее, хотели бы пожаловаться?
— Меня беспокоит по вашей части одно только… Меня иногда охватывает такое чувство…
— Какое такое чувство?
— Обыкновенное. Шестое чувство.
— Предчувствие, что ли?
— Нет. Скорее тяга, желание. Ну, если хотите, то и похоть.
— И что же?
— Ах, доктор! Ну, я не знаю! Как вам еще объяснить? Неужели вам, врачам, и это надо растолковывать?
— Не надо! С этим-то как раз все просто! С тягой да с желанием. Только при чем здесь врач?
— Врач? Да как же? Врач обязан помочь, по долгу своей профессии, не может отказать! Или я что-то путаю?
— Так… Нет… Это верно!
— Ну.
— Понятно!
Давно уже было пора переходить к действиям, но Белов стоял как потерянный.
— Мне кажется, что у вас все нормально. — Белов переключил в сигнальном фонаре дальний свет на ближний и попытался резиновым сизым раструбом вытереть пот со лба. — Вы абсолютно здоровы, нормальны. А если вдруг возникает желание, скажем, спонтанно… То самое простое — это просто отдаться ему — возникшему стремлению. Сейчас медицина склоняется именно к данной методике облегчения участи.
— То есть? Вы очень сложно изъясняетесь, доктор.
— А проще говоря, вам нужен в такие моменты мужчина. Мне кажется.
— Мне тоже так кажется, доктор, да это и верно отчасти. Я с вами, доктор, вполне согласна!
Секунд двадцать они помолчали.
— Тем лучше, если вы во всем со мной согласны. Действуйте, значит, впредь строго по моей рекомендации, и, уверяю вас, мучительное чувство желания ослабнет, а может, оно и вовсе оставит вас. — Белов почувствовал, что зарапортовался. — Покинет вас на некоторое время…
— На время? Только?! Ах! Николай Сергеевич, милый, так это до конца не излечимо, значит? Тяга к мужчине?
— Как вам сказать… С возрастом…
— Нет-нет, не утешайте меня, не смейте вселять пустую надежду! Скажите мне правду, всю, как бы ужасна она ни была! Впрочем, не надо, можете не говорить! Я в ваших глазах уже прочитала приговор. Я обречена! До конца своих дней. Я угадала ведь, доктор?
— Ну, я бы не стал говорить столь уж безапелляционно, дорогая моя Леночка. Но что греха таить — медицина пока не всесильна, а врачи, к сожалению, не боги! Да, да! И жизнь есть жизнь, куда тут денешься? У вас возможны рецидивы, не скрою. После любого лечения и даже после физической близости, сколь интенсивной она ни случись — буду честен: тяга к мужчине может опять к вам вернуться. Особенно это связано с погодой… Когда погода меняется…
— В какую сторону?
— Да в любую.
— А полнолуние?
— О, в полнолуние некоторые пациентки… — Белов умолк, не зная, что еще соврать. — Лунатизм, знаете?
— А как же? Он тоже связан с влечением?
— Еще бы! Больная как бы спит. — Белов слегка приподнял руки в высоковольтных крагах, изображая лунатичку. — Она не осознает, что с нею происходит. Встает, идет. Глаза закрыты. Ее ведет только подсознание. Влечет куда попало. Порой даже на крышу…
— А если ее разбудить в самый ответственный момент? — Лена зажмурилась на секунду от страха. — Вот резко толкнуть или заорать прямо в ухо?
— Она тогда сразу…
— Сразу? — разочарованно перебила Лена. — Нет, доктор, так не годится. Лунатиков пугать — жестоко!
— Согласен. Но ведь бывает и так.
— Ох, доктор! — Лена вдруг взялась за щеку.
— Зуб? — испуганно спросил Белов, подавшись вперед.
— Нет. Полнолуние, — ответила Лена, протягивая руки ему навстречу.
Падая на кровать, Белов нечаянно опрокинул стоящий рядом с кроватью сервировочный столик, и сигнальный фонарь, стукнувшись об пол, включился и засиренил с подвыванием.
— Чтоб ты лопнул!
Протянув руку, Лена слегка приподняла фонарь и стукнула им об пол. Внутри фонаря что-то хрупнуло, он истошно квакнул, обиженно мигнул и, замолчав, погас навеки.
Минут через пятнадцать Лена потянулась, широко раскинув руки.
— Доктор. — она притронулась к Белову. — У меня рецидив, кажется, начался: я опять хочу. Так быстро, даже самой удивительно.
— Минутку можешь потерпеть?
— Могу. А что — случилось: с инструментом что-то?
— Мне надо немного выпить.
— Взвар из морских водорослей? — спросила она невинным голосом.
«А она отнюдь не глупа», — подумал Белов, добавляя тоник в бокалы с джином.
Минут через сорок, конечно, рецидив снова имел место.
Купировав очередной приступ в половине двенадцатого ночи, Белов решил, что если болезнь и не побеждена окончательно, то кризис, несомненно, уже позади.
Однако скоро он понял, что до полной поправки еще далеко, так как состояние больной скорее стабилизировалось, нежели улучшилось.
— Коля, Коля… проснись, — она растолкала его без пятнадцати два. — Ты будешь, конечно, смеяться, но…
— Послушай. — Белов сел на постели. — Ты не больная. Ты просто рецидивистка.
— Конечно, у меня тяжелый случай. Поэтому я и плачу вдвое — про двести долларов вы, доктор, не забыли?
Белов едва не задохнулся от обиды и негодования.
— Ты что? Совсем? Да как тебе не стыдно! С ума сошла. Двести долларов! Будить среди ночи! Тебя — вот точно теперь я понял, верно — нужно хорошему врачу показать!
— А ты-то кто, дружок? — спросила она с удивлением.
— Я? Маляр, — признался честно Николай Сергеевич.
— А, вот и хорошо. Иди ко мне, маляр… И никакая я не рецидивистка. А просто я тебя люблю!
Утром же, после завтрака, собираясь домой, Лена неудачно сняла свой пластиковый пакет, висевший на вешалке, рванула нескладно. Ручки остались на крючке, а сам пакет выскользнул из рук. По полу покатились две совершенно одинаковые шаровые…
— Мы разве их две штуки купили? — удивился Белов, не сразу врубившись.
— Конечно, нет! Одну, первую, купила я. В Кожухово еще. За две минуты до того, как подошел ты.
«Господи! — подумал тут Белов. — Вот это девочка! Сама собою шаровая… Ну, шаровая! Шаровая молния!»
Тут— то и выяснилось, что они, оказывается, познакомились еще полгода назад, на Крымском валу, на одном из чьих-то фуршетов или презентаций, что ли? Тогда, полгода назад, Белов, вечно замотанный делами и заботами, совершенно не обратил на нее внимания, пропустил ее «мимо ушей», что называется.
Того же самого никак нельзя было сказать о Лене. Она его заприметила сразу, запомнила и почему-то запала на него, «старика», в отцы ей годящегося.
Он даже ей снился, тогда еще, весной.
А еще ей безумно нравилось, как он рисует. Лучше, талантливее его картин был только он сам — милый, интеллигентный и такой одинокий художник Белов. Понятно, что, совершенно случайно столкнувшись с любимым художником в автомагазине, Лена восприняла это как перст судьбы и не могла ни за что упустить такой случай.
— Вторая шаровая им тоже пригодится! — успокоила Лена Белова. — Сегодня же отправлю им в Кировскую… Только сначала обед тебе надо, наверное, сварганить — спохватилась вдруг Лена, что-то вспомнив. Она сняла одетый было плащ. — Ты что предпочитаешь на обед?…Щи?
Оба покатились от безудержного хохота.
«Вот девка! — мелькнуло тогда в голове у Белова. — Все отдать — и мало!»
Как хорошо им было тогда! Да и потом все у них было не хуже.
И вдруг все рухнуло? Из-за чего? Зачем, за что?
Как же это так: все рушится — и безо всякой причины?
В его голове вновь закрутилась та самая ночь, переломившая гладкое течение жизни, и пятьдесят девятый скорый, бешено стучащий в сторону Москвы во мраке лесов и молоке туманных полей Ярославских окрестностей.
* * *
Поезд тронулся, и жалкие станционные постройки Секши поплыли назад. Коренастая фигура сошедшего с поезда сцепщика завернула за будку обходчика и скрылась, растаяла во мраке. Поезд убыстрял бег.Белов поправил свою постель, молча лег.
— Пойдем покурим? — предложил Борис.
Он казался совершенно трезвым, но крепко взвинченным.
— Кури здесь. Окно не плотное, сифонит, выдует.
Тренихин закурил, и, глядя на него, Белов не выдержал, сел на постели, тоже закурил.
— Что скажешь? — Борьке явно не спалось, тянуло на дискуссию.
— А что здесь скажешь? Сказать нечего!
— Да ладно! — махнул с досадой Борька. — Меня вот лично, вот что меня потрясает. Нет, не сейчас — вообще, всегда, всю жизнь. Ты можешь взглядом передвигать предметы… Видеть людские судьбы… Лечить… Учить детей… Писать картины… Открывать новые законы… Цена тебе будет одна — бесплатная похмелка. И это в лучшем случае. И чин твой, место в иерархии, что ты ни делай — ты сцепщик! В оранжевом балахоне без рукавов! Со станции Буй! Что за страна такая?
— А в Штатах, ну, в Европе — иначе, что ли?
— То же самое! — махнул Борис рукой. — Повсюду козлы наверху сидят. Тупая, но хитрая и жадная сволочь. Но там хоть что-то, что-то! А у нас — полный ноль, зеро. Ни на фиг никому не нужно. Таков менталитет. Да и мы с тобой, Коля, сцепщики со станции Буй. Россия — страна Буев и Буевых сцепщиков.
— Ну, почему? Не так уж… Почему же?
— Да потому что вот сейчас в Москву вернемся и пойдет: звонки, контракты, протоколы о намерениях, закупочные комиссии, протеже, друзья, дела, придурки, бляди, комитеты, отпускные цены, прямой канал на замминистра, банкеты, фуршеты, педерасты, отзывы в прессе, херня с утра и до ночи, и этот, блядь, еще какой ни будь там — культурный атташе фигвамского посольства… И все. Все побоку. Попал на колесо — покатился. Дай бог-то к лету вырваться опять на природу, в глаза посмотреть ей.
— Все так… Это верно!
— А чудо, таинство — нет, не-ет! Не про нас. Нам же что нужно срочно, сейчас? Белил, блядь, цинковых достать по брежневской цене — вот это дело! Это — да!
— Да что ты вскипятился?
— Жизни жалко. Жизнь в дерьмо уходит, в дрянь. Вот вспомни: были мы на первом курсе — денег нету: эх, хоть бы в школу наняться бы, оформить к новогодней елке! Второй там, третий курс, опять нет денег, выше поднимай — какой-нибудь интерьер столовой в детсаду быстрей намазать: все же заработок! Свободы? Да ни вправо, ни влево! Зашибить копейку — одно на уме. А чтобы зашибить, следует подняться. Хоть на ступенечку. В обойму, к должности прилипнуть, втереться в комиссию какую ни-то, в комитет — еще слаще… А в Англию-то, помнишь как? Я первый раз летел в загранку, а ты уж тогда летел раз шестой, поди…
— Я — третий, — уточнил Белов.
— Да я тогда сознание чуть не терял. В аэропорту — от собственной значимости. Вспомнить страшно — как это было все давно, глупо! Да и бездарно. Зачем было нужно так переживать: тревоги, выпустят — не выпустят, шекспировские страсти? Ведь этот сцепщик может нашу жизнь прочесть как книгу, пролистать, запить и выйти… Как просто! Да и книги эти, книги судеб, смешные, наверно — уссаться! Я сам, бывает, когда занесет случайно на кладбище…
— А может быть — нет? Может быть, он не может пролистать нашу жизнь? Или не захочет?
— Да, именно! Ну, на хрен наша жизнь кому нужна? Мне самому ее листать удовольствия ни малейшего не доставляет. Помнишь, пушкинское: «И с отвращением читаю жизнь мою, Я трепещу и проклинаю…». Я его понимаю: поганейшую жизнь прожил, если в глубь смотреть. Наплодил спиногрызов, долгов наделал, обидел пол-Питера, с царем разругался, декабристам — пламенный привет! — а ведь друзья были…
— Как так ничто не меняется? — удивился Белов. — Ты о чем, куда тебя несет?
— Ничего не меняется! Ты открой глаза, оглянись. Нам было восемнадцать — вагоны были те же — что изменилось за полжизни? Мы переползли из плацкартных вагонов в СВ? Ты глянь в окно! Все та же мразь, темнота. Тьма! А у нас с тобой за это время произошли изменения: зубов поменьше, долларов побольше… На что ушел большущий кусок жизни? Лучший кусок — а? Картины, скажешь? Да это не стоит ничего. Интеллигентный способ извлекать деньги из карманов крупных жуликов, включая государство, и перекладывать в свой бумажник. Такой легальный способ перераспределения! А можно было бы и шубы подавать в вестибюле… Другой способ. Тоже — вроде живописи.
— Куда тебя несет, не понимаю?
— Мне конъюнктура надоела. Рисуешь, а вот здесь, на заднем плане, уже «сколько стоит» сидит — за собой-то разве не замечал?
— Уж к сорока-то пора побоку пустить извечные вопросы русской интеллигенции: кто виноват и что делать, если делать нечего. Ты выпил, Борька, ложись спать. Все очень интересно, здорово. И я с тобой согласен. В Москве доскажешь.
— Иди ты в жопу со своей Москвой! Давай, Коляныч, как сейчас приедем, махнем назад, ну, вот куда сказал он, в Приполярье. А? Это было б дело!
— С ума сошел! Ты чего — серьезно, что ль? С одной бутыли и уже абажур осыпался?! Борька, Борька! Давай-ка ты спать!
— Не, я всерьез: ты сам подумай!
— У меня просто слов, Борис, нет! Мы и так излишне задержались, ты же знаешь! Тебя, поди, уж ждут такие, ну с ручками и чековыми книжками наперевес. У меня вернисаж в сентябре. Со Свешникова бабки надо снять, если в Альбионе продались мы. А я надеюсь, честно говоря, что мы продались. Что ж я тебе, как ребенку, должен все перечислять.
— Во-во! Все бабки, бабки, бабки!
— Да что «во-во»? Что «бабки»? Есть-то надо?
— Да. «Понедельник начинается в субботу» — это так.
— А ты все хочешь надышаться перед смертью.
— Вот именно. Ты тоже про это. — Борька указал по ходу поезда. — Там смерть. Ты прав абсолютно.
— А там что? — Белов кивнул назад, на север. — Там жизнь?
— Нет. Там надежда на жизнь. И только.
— Надежда? Надежда — это если вера есть.
— А вера есть? — спросил Борис.
В ответ Белов себя похлопал по карманам:
— Нет, у меня сегодня только мудрость. И моя мудрость говорит мне: быстрей докуривай и ложись спать.
— А у меня зажат и небольшой кусочек веры. Хочешь, поделюсь с тобой?
— Спать, спать ложись!
— Да. Ладно. — Борька лег, накрылся простыней. — А знаешь, что еще?
— Ну что?
— Да вот я тут подумал — двадцать лет! Ведь двадцать лет ходит этот сцепщик: по купейным да по СВ. Министры ездят тут туда-сюда, большие боссы, генералы, все начальство наше сраное. А сцепщик похмеляется себе да и похмеляется. А жизнь в стране все хуже, хуже… За двадцать лет никто, ничего. А он ведь за стакан бы объяснил, поди, как коммунизм, ну, или капитализм — что хочешь — чтоб народец перестал стонать-то. Нет! А почему? Это никому не нужно. Это не занятно. Занятно другое: как он взглядом режет ветчину. «А папаша режет ветчину…»
— Надо спать залечь, в конце концов, — закончил куплет Белов. — А то тебя уже в политику понесло.
— Ага. Знаешь что? Вот если Бог есть, то с него не спросишь — это все уже давно поняли. «Пути Господни неисповедимы». То есть что он делает, зачем и с какой стати, нам не понять. Не ваше дело, муравьи. Но если предположить, что высшая цивилизация существует, то она для нас, по могуществу я имею в виду, практически то же самое, что и Бог…
— Ну, ты и сказанул!
— А что? Я особой разницы не улавливаю. Убить, воскресить, судьба моя для них яснее ясного… Разница одна: если они здесь сидят, то ведь с них и спросить, наверно, можно. Помнишь, как у Высоцкого: «Мне есть кто спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед Ним». А мне, я так прикидываю, оправдываться особо-то и не в чем — ну, если по гамбургскому счету, по-крупному, а вот наоборот — это пожалуй. У меня лично к богам до хера накопилось вопросов. Один острей другого. У тебя, поди, тоже — не так разве?
— Всю философию эту давай оставим на утро. Спать!
— Да ладно! С утра завтра похмелимся — и за дела, как прежде: воду решетом носить. И как начальство — мимо, мимо.
— Начальство все сейчас уж тридцать лет летает.
— Нет, не скажи! На поезде приятней: не спеша — тут водочка, девочки…
— Отстал старик, ты что! Я в мае с Поликарповым летал, ну с этим, как его, с зампредом. Они напились в самолете — впополам, в салат мордами! А приземлились — тут же тачки к трапу — и в заповедник, в сауну, к девочкам. Хотя какие уж тут девочки! Одна свинарня и слюни. При демократах жизнь пошла, ты что, не скажи! Какой там поезд — гони быстрей, успеть надо, пока другие все не слопали, не своровали. Наперегонки! Только самолетами!
— Ну, может, это и так. А тебе, скажу, грех с ними якшаться. Не одобряю. Вон, в окно глянь: мракуха! И все мимо, мимо, мимо…
Белов, подтверждая, качнул головой и провалился в сон под тихий перестук летящего в ночи поезда.
* * *
Белов столкнулся боком с пешеходом и открыл глаза.— Простите! — он встряхнулся. — Ночь не спал.
— В метро идите, — посоветовал прохожий. — Там сядете, там и поспите. — Заметив странное выражение глаз Белова, прохожий удивился: — Что-нибудь не так?
— Да кто бы раньше мог додуматься до такого: пойти в метро поспать.
— Чего же проще? — пожал плечами прохожий и хмыкнул: — А кто раньше подумать мог, что я, бывший зам генерального на крупной фирме, ракетчик с тридцатилетним стажем, буду, находясь на пенсии, милостыню у метро просить?
— Неужто настолько не хватает?
— Насколько — «настолько»? Глупейший вопрос вы мне задали. Меня и сыновья, и внуки уже достали: что ты ходишь каждое утро попрошайничать? Сыт, одет — чего не хватает? Да всего! Хочу многое. До вечера не перескажешь. Всю жизнь по пятнадцать, по двадцать часов в сутки крутился. Нигде не бывал, ничего не видал, ни шиша не имею, кроме хлеба и костюма кримпленового, вот, восемнадцатый год ношу как… А потом — что понимать под этим: «хватает — не хватает»? Дело ведь даже и не в том. Я сейчас себя нужным человеком чувствую. Попрошайничаю — да! Но ведь — добытчик! Да и с людьми постоянно общаюсь в непринужденной для них обстановке — это вы тоже со счетов не сбрасывайте. Сервантеса вспомните: «Самая большая роскошь — это роскошь человеческого общения». В этом смысле мы вообще непонятно в какую дыру заехали. В гости ходить, гостей приглашать бояться стали. Одни стоны кругом! Что — хорошо живем, что ли? А я стою себе вот, общаюсь, да и за два часа на свежем воздухе, не побоюсь сказать, десять-двадцать долларов-то, пересчитать если, домой приношу. Все равно ж гулять надо, в гуще жизни быть! А вход в метро — чего ж бывает в жизни гуще? Только другой вход в метро…
— Разве подают таким, как вы — в костюме, свежевыбритым?
— Как раз таким-то и подают! По мне видно, что я не пропью, не просру. С большим удовольствием подают, доложу вам.
— Забавно! — Белов даже улыбнулся. — А вот как с вашей, с технической точки зрения — возможна жизнь в других мирах?
Попутчик даже слегка отшатнулся от удивления.
— Что так внезапно?!
— Я совершенно серьезно, — кивнул Белов. — Есть жизнь там?
— Я думаю — есть. Безо всякого сомнения. Сами посудите, неужели в такой огромной Вселенной — одни мы, а над нами — лишь Ельцин с Клинтоном? — Пенсионер-ракетчик даже сплюнул от отвращения. — Да быть не может того!
— И вы допускаете, что высшая цивилизация действительно, может, присутствует, наблюдает?
— Конечно!… Особенно на нашей территории, в России. Ведь это же такой бардак, такая комедия — все эти наши правители, дума и прочее. А если это со стороны — глаз не оторвешь! Фильм ужасов, комедия, абсурд, гротеск и издевательство сплошное: над разумом, над вековыми устоями, над природой, моралью, здравым смыслом. Не жизнь, а порнография с фантастикой. Для них мы — телесериал: бесплатный, бесконечный. Им наша жизнь как наркотик — сидят, я думаю, как жопами приклеенные, на нас смотрят, следят с придыханием. Россия — просто идеальный объект для вселенского телешоу. Вы гляньте на всю эту дурь со стороны — все сразу станет на места. Актеры. Лицедеи. Поэтому их и не хоронят на кладбище. А у кремлевской, у стены.
— Но если их все же нет? — вполголоса спросил Белов. — Нет иных миров?
— Тогда их стоило бы немедленно выдумать, как, помните, Вольтер, покойник, сказал по аналогичному поводу.
Они подошли к входу в метро.
— А… — начал было Белов.
— Простите, я уже на месте, — собеседник улыбнулся, как бы извиняясь.
Остановившись, он снял с головы аккуратную чистую шляпу и, положив в нее для затравки пяток мелких бумажек, запел сочным, хорошо поставленным тенором:
— Здравствуй, страна героев! Страна мечтателей, страна ученых!
«Какие у него розовые вымытые щечки», — подумал Белов и, не удержавшись, положил ему в кепку купюру.
Господи, что происходит? Бред. Херня. Сказочный сон.
* * *
Сев на свободное место в вагоне метро, Белов откинулся на спинку и с удовольствием расслабился.— Кольцевая — это хорошо… — пробормотал он, закрывая глаза. — Это надолго. — «А куда я, собственно еду? — он вдруг вздрогнул. — По кругу ездить неконструктивно».
Сидящая рядом с ним приличная гражданка ушла с потрохами в какую-то бульварную газетенку…
Что тогда, утром, приехав в Москву, сделал Борис первым делом? Ну-ка, вспомнить все — как говорилось в одном американском фильме.
* * *
Приехав в Москву, они остановились на перроне, ожидая, пока схлынет основной поток чемоданов, челноков и мешков.Недалеко от них сидела на рюкзаках группа туристов, тоже, видно, никуда не спешащая. На рукаве штормовки одного из них Борис разглядел набор шевронов: «Алтай-94», «Саяны-95», «Приполярный Урал-96». Последний шеврон заинтересовал Бориса. Борис подошел к ребятам:
— На Приполярный Урал собрались?
— Да уж вернулись. Только что, — в глазах мелькнула насмешка.
— А что такие чистые? — удивился Борис.
— Помылись в Котласе, на пересадке, — парень скользнул взглядом по грязному, небритому Борису. — Не возвращаться же в Москву вроде тебя — в таком виде.
— Мы не успели, — извиняющимся голосом пояснил Борис.
— Закрыли баню перед самым носом? — парень слегка отвернулся от Бориса, чтоб не дышать перегаром, исходившим из тренихинских недр. — Как вас увидели — сейчас же на замок. Со мной так тоже один раз было.
— А вот скажи, господин зубоскал — у вас случайно нет с собою карты Приполярного Урала?
— Случайно? — парень даже хохотнул от удовольствия. — Случайно есть.
— Дай глянуть. Можно на секунду?
— Конечно! Ты только руки вытри об штаны — о'кей?
Не вступая в пререкания, Борис старательно вытер об джинсы руки. Нагнувшись, парень вытащил планшет, лежащий на подхвате, в верхнем клапане рюкзака, а вместе с ним и полотенце — из рюкзачного кармана:
— Теперь слегка еще их полотенцем, ручки — и можешь посмотреть.
— Испачкаю. — Борис опасливо окинул взглядом полотенце — белоснежное.
— Не! Все равно стирать. Оно же грязное.
— Ты грязного, мой друг, не видел… — пробормотал Борис, старательно пачкая полотенце.
— Нет, это ты не видел чистого, — возразил парень. — Ну вот, теперь годится.
Борис развернул планшет и аж присвистнул: тот содержал, пожалуй, больше сотни листов подробнейшего двадцатитысячника: в одном сантиметре двести метров.
— О-о-о! — протянул Борис. — К такой карте еще бы и оглавление, а лучше б — и путеводитель.
— Путеводитель — это я, — представился парень. — Тебя чего интересует-то?
— Меня интересует место впадения реки с названием… э-э… Хамбол в реку с названьем… Подожди! Забыл что-то…
— Лимбек!
— О! — восхитился Борис. — Твоя правда. Лимбек!
— Это запретная зона. Тебе нужна запретка. Лист сорок четвертый.
— А почему эта зона — запретка?
— Откуда я знаю? Я, что ли, ее закрывал? Заповедник, может быть. А может, камушки, золотодобыча. Вояки, база какая-нибудь военная. Ракетные шахты, система ПРО. На картах это не отмечено — так что если ты шпион, то губы особо не раскатывай.
— Я спросил от фонаря, извини. Думал, может, знаешь?
— Я не знаю. И не хочу знать. Я в запретки не суюсь. Вот, видишь, закрыт весь квадрат? И все соседние закрыты — восемь.
— А кем закрыты? Местными властями? Как это понять?
— Они закрыты распоряжением ЦС и МКК.
— ЦС и МКК?
— Аббревиатура. ЦС — центральный совет по туризму и МКК — маршрутно-квалификационная комиссия.
— Ну, это невеликое начальство!
— Для нас — начальство.
— Для вас-то — да, — ядовито хмыкнул Борис. — А мы — бомжи. Для нас и Бог — не очень-то начальство… А где же здесь железная дорога?
— Тридцать девятый лист. Вот. Разъезд. Отсюда — зимник: сороковой лист, сорок первый, сорок второй… Все. Далее — по азимуту. Пересеченка. От Яптик-Шора, брод — юго-восток идешь по компасу. Но здесь склонение, учти — семнадцать градусов — на Приполярном Урале…