Страница:
пуще. Но я хотел уклониться от боев в лесу, так как они отвлекли бы нас от
выполнения главной задачи достигнуть Бреста и сковали бы крупные силы.
Поэтому я удовлетворился тем, что организовал наблюдение за лесным массивом.
14 сентября части 10-й танковой дивизии - подразделения
разведывательного батальона и 8-го танкового полка - вышли к линии фортов
Бреста. Я быстро начал марш на Брест всем корпусом, чтобы использовать
внезапность для достижения успеха. Ночь мы провели в Вые. Литовски
(Высокое).
15 сентября кольцо вокруг Бреста было замкнуто на восточном берегу
Буга. Попытка взять эту цитадель внезапным нападением танков провалилась
лишь потому, что поляки поставили во входных воротах старый танк Рено,
который и помешал нашим танкам ворваться в город. Командный пункт корпуса к
ночи переехал \111\ в Каменец. 20-я мотодивизия и 10-я танковая дивизия 16
сентября начали совместное наступление на цитадель. Штурмом взяли гребень
вала, но атака захлебнулась, так как пехотный полк 10-й танковой дивизии не
выполнил приказа наступать непосредственно за огневым валом артиллерии.
Когда полк, в передовые подразделения которого я тотчас же направился, с
опозданием и уже без приказа вновь предпринял атаку, он понес, к сожалению,
тяжелые потери, не достигнув успеха. Мой адъютант подполковник Браубах в
этих боях был тяжело ранен и умер через несколько дней. Он пытался
прекратить огонь, который вели наступавшие сзади части по своим передовым
подразделениям, но был сражен польским снайпером, укрывавшимся в 100 м за
гребнем вала. Это была очень чувствительная потеря.
3-я танковая дивизия продвигалась восточное Бреста на Влодаву, а
следовавшая за ней 2-я мотодивизия - на восток, к Кобрину.
Командный пункт корпуса оставался в Каменец. Утром 17 сентября
гигантская цитадель была взята 76-м пехотным полком полковника Голлника,
переправившимся ночью на западный берег Буга как раз в тот момент, когда
польский гарнизон пытался прорваться из Бреста на запад по неповрежденному
мосту через Буг. Это был конец кампании. Штаб корпуса перешел в Брест и
разместился в Войводшафте. Здесь мы узнали, что русские с востока совершают
наступательный марш.
Польский поход явился боевым крещением для моих танковых соединений. Я
пришел к убеждению, что они полностью себя оправдали, а затраченные на их
создание усилия окупились. Мы стояли на Буге фронтом на запад в полной
готовности встретить остатки польской армии. Тыл корпуса охранялся 2-й
мотодивизией, которой пришлось вести тяжелые бои под Кобрином. Мы ожидали
каждую минуту установления непосредственной связи с танковыми частями, \112\
подходившими с юга. Наши передовые разведывательные подразделения достигли
Любомль.
Между тем штаб 4-й армии генерал-полковника фон Клюге переместился
ближе к нам, и мы снова вошли в его подчинение. Крепостная бригада
"Лет-цен", которая так храбро сражалась на Нареве, несколько дней
обеспечивала наш левый фланг, а затем была также подчинена 4-й армии.
Командующий 4-й армией приказал 19-му армейскому корпусу продвигаться одной
дивизией на юг, другой на восток к Кобрину, третьей - на северо-восток к
Белостоку. Осуществление этого решения привело бы к разделению корпуса на
отдельные части, и всякое управление им стало бы невозможным. Появление
русских избавило нас от необходимости выполнять этот приказ.
В качестве вестника приближения русских прибыл молодой русский офицер
на бронеавтомобиле, сообщивший нам о подходе их танковой бригады. Затем мы
получили известие о демаркационной линии, установленной министерством
иностранных дел, которая, проходя по Бугу, оставляла за русскими крепость
Брест;
такое решение министерства мы считали невыгодным. Затем было
установлено, что район восточное демаркационной линии должен быть оставлен
нами к 22 сентября. Этот срок был настолько коротким, что мы даже не могли
эвакуировать наших раненых и подобрать поврежденные танки. По-видимому, к
переговорам об установлении демаркационной линии и о прекращении военных
действий вообще не был привлечен ни один военный.
В связи с оставлением Бреста следует вспомнить еще одну небольшую
сцену. Епископ Данцига (Гданьска) О'Роурк вместе с примасом Польши
кардиналом Глондом покинули Варшаву и направились на восток. Когда оба эти
духовных лица прибыли в Брест, то, к своему большому удивлению, они
натолкнулись там на немцев. Кардинал повернул на юго-восток и скрылся в
Румынии. Епископ данцигский выбрал путь на \113\ северо-восток и попал прямо
в наши руки. Он попросил разрешения побеседовать со мной, на что я охотно
согласился. Беседа состоялась в Бресте. Так как он не знал, где ему может
быть обеспечена безопасность, и ни в коем случае не хотел, чтобы его
передали русским, я посоветовал ему присоединиться к одной из моих
транспортных колонн, которые подвозили продовольствие и боеприпасы из
Кенигсберга (Калининграда). Оттуда он легко смог бы добраться до
эрмландского епископа и встать под его защиту. Епископ принял это
предложение и вместе со своей свитой спокойно выехал из военной зоны. Позже
в любезном письме, подчеркнув традиционное рыцарство немецкого офицерского
корпуса, он благодарил меня за оказанную ему помощь.
В день передачи Бреста русским в город прибыл комбриг Кривошеий,
танкист, владевший французским языком; поэтому я смог легко с ним
объясниться. Все вопросы, оставшиеся неразрешенными в положениях
министерства иностранных дел, были удовлетворительно для обеих сторон
разрешены непосредственно с русскими. Мы смогли забрать все, кроме
захваченных У поляков запасов, которые оставались русским, поскольку их
невозможно было эвакуировать за столь короткое время. Наше пребывание в
Бресте закончилось прощальным парадом и церемонией с обменом флагами в
присутствии комбрига Кривошеина[16] . \114\
Прежде чем оставить крепость, которая стоила нам столько крови, мы
проводили 21 сентября моего адъютанта подполковника Браубаха на вечный
покой. Я тяжело переживал потерю этого храброго офицера и старательного
сослуживца. Рана, которую он получил, сама по себе и не была бы смертельной,
но наступивший затем сепсис поразил сердце, что привело к смертельному
исходу.
Вечером 22 сентября мы прибыли в Замбрув. 3-я танковая дивизия была уже
впереди; она направлялась в Восточную Пруссию. Другие дивизии следовали за
ней. Корпус как боевая единица больше не существовал.
23 сентября мы остановились в Галлингене, в прекрасном имении графа
Бото-Венда из Эйленбурга. Сам граф был в действующей армии, поэтому мы были
приняты его любезной супругой и прелестной дочерью. У них мы отдохнули
несколько дней; отдых после стремительного похода хорошо подкрепил нас.
Мой сын Курт хорошо перенес эту кампанию. От моего второго сына Гейнца
я не имел никаких известий, так как вообще за всю кампанию ни одна полевая
почта не успевала за войсками. Это был большой недостаток. Теперь мы
надеялись на скорое возвращение на родину к прежним местам дислокации, чтобы
быстро привести войска снова в боевую готовность.
В то время мы также надеялись, что быстрая победа в Польше окажет
определенное политическое воздействие и западные державы удастся склонить к
\115\ разумному миру. Мы полагали, что Гитлер в противном случае быстро
решится начать наступление на запад. К сожалению, обе надежды оказались
иллюзорными. Началось то время, которое Черчилль назвал "странной войной".
Воспользовавшись свободным временем, я посетил своих родственников,
проживавших в Восточной Пруссии. Среди них я встретил племянника из Западной
Пруссии, который вынужден был стать польским солдатом, а теперь,
освобожденный из плена, хотел служить своему собственному народу.
9 октября штаб корпуса был переведен в Берлин. По пути в столицу я
снова повидался со своими родственниками в Западной Пруссии, пережившими
тяжелые дни наподобие Бромбергского кровавого воскресенья. Нанес я визит
также и своему родному городу Кульму (Хелмно), нашел там дома, в которых
жили мои родители и бабушка. Это было, пожалуй, последнее свидание с родными
местами.
Вернувшись в Берлин, я вскоре испытал радость: мой старший сын был
награжден железным крестом I и II класса. Он принимал участие в тяжелых боях
в Варшаве.
Я не могу закончить описание польской кампании, не упомянув о своем
штабе, который во главе с начальником штаба полковником Нерингом работал
блестяще. Благодаря своей хорошей выучке и отличной технике составления и
отдачи приказов и распоряжений штаб во многом способствовал успехам корпуса.
Между двумя кампаниями
27 октября я был вызван в имперскую канцелярию. Там собралось 24
офицера, награжденных рыцарским железным крестом. Я испытал удовлетворение,
столь рано получая этот орден, и видел в этом прежде всего признание моей
борьбы за создание современных \116\ бронетанковых войск. Несомненно, этот
род войск решающим образом способствовал тому, что кампания закончилась в
такое короткое время и с такими незначительными потерями. Во время завтрака,
устроенного после вручения орденов, я сидел с правой стороны от Гитлера и
вел с ним оживленную беседу о развитии бронетанковых войск и об уроках
прошедшей кампании. Наконец, он спросил вне всякой связи с тем, о чем мы
беседовали: "Я хотел бы знать, как воспринял народ и армия пакт с Советской
Россией?" На этот вопрос я смог лишь ответить, что мы, солдаты, облегченно
вздохнули, когда в конце августа до нас дошло известие о заключении пакта.
Благодаря этому пакту мы почувствовали, что тыл наш свободен, и были
счастливы, что удалось избавиться от опасности ведения войны на два фронта,
что в прошлой мировой войне вывело нас из строя на продолжительное время.
Гитлер посмотрел на меня с большим удивлением, и я почувствовал, что мой
ответ не удовлетворил его. Однако он ничего не ответил и перешел на другую
тему. Только много позже я узнал, насколько глубоко Гитлер ненавидел
Советскую Россию. Он, вероятно, ожидал, что я выражу удивление по поводу
заключения этого пакта, связавшего его со Сталиным.
Непродолжительный отдых в собственном доме был омрачен печальным
событием. 4 ноября в моем доме в Берлине умерла моя дорогая теща. Мы
похоронили ее в Госларе рядом с тестем. Новый приказ заставил меня оставить
дом.
В середине ноября мой штаб был переведен в Дюссельдорф, а затем
внезапно в Кобленц. Там я поступил в распоряжение командующего группой армий
"А" генерал-полковника фон Рундштедта.
С целью улучшить политическую подготовку офицерского корпуса, в
особенности генералитета, в Берлине был прочитан цикл лекций, причем наряду
с другими лекторами выступали также Геббельс, Геринг и, наконец, 23 ноября
сам Гитлер. \117\
Слушателями были главным образом генералы и адмиралы, но присутствовали
также преподаватели и офицеры-воспитатели военных школ до обер-лейтенанта
включительно.
В лекциях трех названных лиц повторялась примерно одна и та же мысль:
"Генералы военно-воздушных сил, действующие под целеустремленным
руководством партайгеноссе Геринга, - абсолютно надежные люди в политическом
отношений; также и адмиралы надежно воспитываются в духе указаний Гитлера;
однако к генералам сухопутных войск у партии нет полного доверия".
После успехов в только что закончившейся польской кампании этот тяжелый
упрек всем нам был непонятен. По возвращении в Кобленц я посетил начальника
штаба группы армий, хорошо знакомого мне генерала фон Манштейна, чтобы
поговорить с ним о мерах, которые надлежит принять. Манштейн разделял мое
мнение, что генералитет не может мириться с упомянутыми высказываниями. Он
беседовал уже со своим командующим, но тот не был склонен что-либо
предпринимать. Он посоветовал мне еще раз поговорить с Рундштедтом, что я и
сделал немедленно. Генерал-полковник фон Рундштедт был уже информирован обо
всем; он согласился лишь посетить главнокомандующего сухопутными силами и
сообщить ему о создавшихся среди нас мнениях. Я возразил ему, сказав, что
упреки в первую очередь преднамеренно направлены по адресу
главнокомандующего сухопутными силами и что он лично слышал их; дело состоит
как раз в том, чтобы подойти к Гитлеру с другой стороны и рассеять эти
необоснованные подозрения. Генерал фон Рундштедт не проявил готовности
предпринять дальнейшие шаги. \118\
В последующие дни я посетил некоторых старых генералов, чтобы побудить
их к действиям, но все это было тщетно. Последним в этом кругу был
генерал-полковник фон Рейхенау, преданность которого Гитлеру и партии всем
была известна. Однако, к моему удивлению, Рейхенау заявил, что его отношения
с Гитлером ни в коей мере нельзя назвать хорошими, что, наоборот, у него
были с ним очень острые разногласия. По этой причине его обращение к Гитлеру
не имеет никакого смысла. Но он считал совершенно необходимым сообщить
Гитлеру о настроении генералитета и потому предложил мне взять эту задачу на
себя. Я сказал, что я являюсь одним из самых молодых генералов, командиров
корпусов, и поэтому едва ли могу взять на себя полномочия выступить от имени
столь многих старых генералов. Он высказал мнение, что это, может быть, как
раз и хорошо. Незамедлительно он назначил меня на доклад в имперскую
канцелярию, и на другой день мне было приказано прибыть в Берлин к Гитлеру.
Из этой беседы я вынес впечатления, заслуживающие упоминания.
Я находился с Гитлером с глазу на глаз. Он слушал меня, не перебивая,
почти двадцать минут. Я рассказал ему о тех трех лекциях, прослушанных мной
в Берлине, в которых выражался один и тот же упрек по адресу генералитета
сухопутных войск, и затем продолжал:
"Все генералы, с которыми мне после этого приходилось встречаться,
выражали свое удивление и неудовлетворенность тем, что видные лица
имперского правительства питают к ним такое явное недоверие, хотя они в
только что закончившейся польской кампании в полную силу своих возможностей,
не жалея своей жизни, сражались за Германию и победоносно закончили поход в
течение неполных трех недель. Я считаю, что допустить трещину такого размера
внутри верховного командования перед лицом предстоящей тяжелой войны с
западными державами - значит обречь наступление на провал. Вы, может быть,
будете удивляться, что \119\ к вам пришел и говорит об этом один из самых
молодых генералов из числа командиров корпусов. Я просил сделать этот шаг
многих старых генералов, но ни один из них не изъявил готовности. После того
как вы выслушали меня, вы не сможете говорить впоследствии: "Я выразил свое
недоверие к генералам сухопутных войск, а они смирились с этим. Ни один из
них не протестовал против этого". Вот поэтому я и пришел сегодня к вам,
чтобы заявить протест против высказываний, которые мы восприняли как
несправедливые и оскорбительные. Если вы питаете недоверие к отдельным
генералам (а речь может идти только об отдельных генералах), тогда вы должны
отстранить их. Предстоящая война будет продолжаться долго. Мы не можем
терпеть такого раскола в верховном командовании, необходимо восстановить
доверие, пока война не достигла критической стадии, как это имело место во
время первой мировой войны в 1916 г., пока Гинденбург и Людендорф не
возглавили верховное командование. Однако тогда такой шаг был сделан слишком
поздно. Наше верховное командование должно остерегаться такого положения,
когда необходимые решительные меры опять будут приняты слишком поздно.
Гитлер слушал меня очень серьезно. Когда я кончил, он бесцеремонно
сказал: "Речь идет о главнокомандующем сухопутными силами!" Я ответил: "Если
вы не питаете доверия к главнокомандующему сухопутными силами, то вы должны
сместить его и поставить во главе сухопутных сил такого генерала, которому
вы больше всех доверяете". И вот Гитлер поставил вопрос, которого я
опасался: "Кого вы предлагаете?" Я стал перебирать в памяти лиц, которые, по
моему мнению, способны были выполнять эту ответственную должность. Первым я
назвал генерал-полковника фон Рейхенау. Гитлер отклонил его кандидатуру: "О
нем не может быть и речи".
Выражение его лица было необычайно недовольным, и я понял, что Рейхенау
во время нашей беседы \120\ в Дюссельдорфе нисколько не преувеличивал,
говоря о своих плохих взаимоотношениях с Гитлером. Ряд других кандидатур,
начиная от генерал-полковника фон Рундштедта, был также отклонен. Я встал в
тупик и замолчал. Тогда начал говорить Гитлер. Он подробно изложил историю
возникновения своего недоверия к генералам, начиная с момента формирования
армии, когда Фрич и Бек создали для него ряд трудностей, противопоставив его
требованию о немедленном создании 36 дивизий свое предложение ограничиться
21 дивизией. Перед оккупацией Рейнской области генералы тоже предостерегали
его; они были даже готовы, увидав первые признаки недовольства на лице
французов, отвести обратно введенные в Рейнскую область войска, если бы
имперский министр иностранных дел не высказался против этой уступки. Затем
его сильно разочаровал фельдмаршал фон Бломберг и ожесточил случай с Фричем.
Бек возражал ему по чешскому вопросу и не принял в его решении никакого
участия. Нынешний главнокомандующий внес ему совершенно неприемлемые
предложения по вопросам вооружения. Ярким примером этого является его
совершенно неудовлетворительное предложение о расширении производства легких
полевых гаубиц. Его план содержал смехотворно малые цифры. Уже есть
разногласия и по вопросу проведения польской кампании. Что же касается
совершения предстоящего похода на Запад, то его, Гитлера, мнение тоже
расходится с мнением главнокомандующего.
Затем Гитлер поблагодарил меня за мою откровенность, и беседа
закончилась, не дав никаких результатов. Она продолжалась примерно около
часа. Удрученный перспективами, которые нарисовал мне Гитлер, я вернулся в
Кобленц. \121\
Подготовка
До начала кампании против западных держав, чего мы рады были бы
избежать, изучался опыт боевых действий в Польше. Этот опыт показал (и для
меня это не было неожиданным), что легкие пехотные дивизии представляют
собой неполноценные соединения. Было решено переформировать их в танковые
дивизии под номерами 6-9. Моторизованные дивизии оказались слишком
громоздкими по своему составу, и из них было изъято по одному пехотному
полку. Перевооружение танковых полков танками типа T-III и Т-IV, что было
особенно важно и необходимо, продвигалось чрезвычайно медленно вследствие
слабой производственной мощности промышленности, а также в результате
консервирования новых типов танков главным командованием сухопутных сил.
В мое подчинение по вопросам боевой подготовки было передано несколько
танковых дивизий и пехотный полк "Великая Германия". Меня занимали главным
образом мысли о плане и возможном ходе операций на западе. \122\
Главное командование сухопутных сил, подгоняемое Гитлером, намеревалось
снова использовать старый план - так называемый "План Шлиффена" 1914 г. Это
было быстрее и проще, но не содержало ничего нового. Поэтому очень скоро
мысль стала работать в другом направлении. Однажды в ноябре 1939 г. Манштейн
попросил меня зайти к нему. Он изложил мне свои взгляды относительно
наступления крупными бронетанковыми силами через Люксембург и южную часть
Бельгии на "линию Мажино" у Седана с целью прорыва этого укрепленного
участка, а затем и всего французского фронта. Манштейн попросил меня
рассмотреть его предложение с точки зрения специалиста по бронетанковым
войскам. После детального изучения карт и на основе личного знакомства с
условиями местности во время первой мировой войны я смог заверить Манштейна,
что планируемая им операция осуществима. Единственное условие, которое я мог
поставить, было использование в этом наступлении достаточного количества
танковых и моторизованных дивизий, а лучше всего всех!
После этого Манштейн составил докладную записку. Одобренная и
подписанная генерал-полковником фон Рундштедтом 4 декабря 1939 г. докладная
записка была направлена главному командованию сухопутных сил, однако там она
не получила одобрения. Главное командование сухопутных сил первоначально
хотело использовать для наступления через Арлон лишь одну-две танковые
дивизии. Начался обмен мнениями по этому вопросу. Я считал такие силы
слишком слабыми, а потому и операцию - бесцельной. Дробление и без того
слабых бронетанковых сил было бы самой крупной ошибкой, какую вообще можно
совершить. Перед возможностью совершения такой ошибки как раз и стояло
главное командование сухопутных сил. Манштейн настоятельно добивался своего,
чем навлек на себя неблагосклонность главного командования сухопутных сил в
такой степени, что его назначили \123\ командиром армейского корпуса. Он
попросил дать ему хотя бы танковый корпус, но его просьба не была
удовлетворена. Так Манштейн - наш самый лучший оперативный ум - с корпусом в
третьем эшелоне и участвовал в кампании, блестящему осуществлению которой во
многом способствовала проявленная им инициатива. Его преемником при
генерал-полковнике фон Рундштедте стал более спокойный генерал фон
Зоденштерн.
Между тем случай, происшедший в военно-воздушных силах, заставил
командование отказаться от плана Шлиффена. Офицер связи военно-воздушных сил
ночью 10 января 1940 г. с важными документами летел на самолете через
бельгийскую границу, что было запрещено. Самолет сделал вынужденную посадку
на территории Бельгии. По документам, находившимся при офицере, можно было
догадаться о намеченном наступлении по плану Шлиффена. Удалось ли ему
уничтожить документы, было неизвестно. Во всяком случае, следовало считаться
с тем, что о наступлении возможно стало известно бельгийцам, а, по-видимому,
также французам и англичанам.
Кроме того, Манштейн, явившийся к Гитлеру в связи с назначением на
должность командира корпуса, воспользовался случаем и изложил ему свое
мнение относительно будущих операций. После этого оперативный план Манштейна
стал предметом изучения. 7 февраля 1940 г. во время штабной военной игры в
Кобленце я получил ясное представление о нем. На этой игре я предложил на
пятый день кампании начать наступление крупными танковыми и моторизованными
силами с целью прорыва обороны на р. Маас у Седана и дальнейшего развития
наступления в направлении на Амьен. Начальник генерального штаба сухопутных
сил Гальдер, присутствовавший на маневрах, назвал это предложение
"бессмысленным". Ему казалось, что достаточно достичь Мааса бронетанковыми
войсками, создать на нем предмостные \124\ укрепления[17] , обождать подхода
полевых армий и затем начать "совместное наступление", т. е. не ранее как на
девятый или десятый день кампании. Я пылко возражал и подчеркнул, что речь
идет о том, чтобы сосредоточенно и внезапно использовать всю ударную силу
имеющихся, в ограниченном количестве танков на одном решающем участке,
расширить прорыв, а затем, усилив ударную группировку, выйти на такую
глубину, чтобы не опасаться за фланги, и незамедлительно использовать
возможный успех, независимо от степени продвижения армейских корпусов.
Мое мнение о значении пограничных укреплений было поддержано
специалистом по фортификации при группе армий майором фон Штиота, тщательно
изучившим этот вопрос. Господин фон Штиота основывался главным образом на
имеющихся материалах аэрофотосъемки, и поэтому его аргументы были
неопровержимы.
14 февраля в Майене в штабе 12-й армии генерал-полковника Листа
вторично в присутствии Гальдера проводилась военная игра, на которой
разыгрывалось сражение за переправу через Маас.
Главный вопрос, поставленный передо мной, сводился к тому, должны ли
танковые дивизии самостоятельно форсировать реку или ждать подхода пехоты;
следует ли им в последнем случае принимать участие в наступлении сразу
же после форсирования реки, учитывая труднопроходимый характер местности в
Арденнах, севернее Мааса. Обмен мнениями протекал настолько удручающе, что
генерал фон Витерсгейм, командир 14-го моторизованного армейского корпуса,
который должен был следовать за моим корпусом, и я в заключение заявили, что
при таких условиях мы не можем верить в осуществление этой операции. Мы
заявили, что такое использование танков является неправильным и если \125\
оно будет осуществляться по приказу, то может наступить кризис доверия.
Дело еще больше усложнилось, когда выяснилось, что генерал-полковник
фон Рундштедт также не имеет ясного представления о боевых возможностях
танков и выступает за осторожное решение этого вопроса. Вот теперь-то и
нужен был Манштейн!
Особенно много пришлось поломать голову над вопросами руководства
большим количеством бронетанковых соединений. Наконец, после долгих споров
остановились на кандидатуре генерала фон Клейста, который раньше не был
сторонником танковых войск.
После того как стало ясно. что моему танковому корпусу в любом случае
придется наносить удар по противнику через Арденны, я усердно занялся боевой
выполнения главной задачи достигнуть Бреста и сковали бы крупные силы.
Поэтому я удовлетворился тем, что организовал наблюдение за лесным массивом.
14 сентября части 10-й танковой дивизии - подразделения
разведывательного батальона и 8-го танкового полка - вышли к линии фортов
Бреста. Я быстро начал марш на Брест всем корпусом, чтобы использовать
внезапность для достижения успеха. Ночь мы провели в Вые. Литовски
(Высокое).
15 сентября кольцо вокруг Бреста было замкнуто на восточном берегу
Буга. Попытка взять эту цитадель внезапным нападением танков провалилась
лишь потому, что поляки поставили во входных воротах старый танк Рено,
который и помешал нашим танкам ворваться в город. Командный пункт корпуса к
ночи переехал \111\ в Каменец. 20-я мотодивизия и 10-я танковая дивизия 16
сентября начали совместное наступление на цитадель. Штурмом взяли гребень
вала, но атака захлебнулась, так как пехотный полк 10-й танковой дивизии не
выполнил приказа наступать непосредственно за огневым валом артиллерии.
Когда полк, в передовые подразделения которого я тотчас же направился, с
опозданием и уже без приказа вновь предпринял атаку, он понес, к сожалению,
тяжелые потери, не достигнув успеха. Мой адъютант подполковник Браубах в
этих боях был тяжело ранен и умер через несколько дней. Он пытался
прекратить огонь, который вели наступавшие сзади части по своим передовым
подразделениям, но был сражен польским снайпером, укрывавшимся в 100 м за
гребнем вала. Это была очень чувствительная потеря.
3-я танковая дивизия продвигалась восточное Бреста на Влодаву, а
следовавшая за ней 2-я мотодивизия - на восток, к Кобрину.
Командный пункт корпуса оставался в Каменец. Утром 17 сентября
гигантская цитадель была взята 76-м пехотным полком полковника Голлника,
переправившимся ночью на западный берег Буга как раз в тот момент, когда
польский гарнизон пытался прорваться из Бреста на запад по неповрежденному
мосту через Буг. Это был конец кампании. Штаб корпуса перешел в Брест и
разместился в Войводшафте. Здесь мы узнали, что русские с востока совершают
наступательный марш.
Польский поход явился боевым крещением для моих танковых соединений. Я
пришел к убеждению, что они полностью себя оправдали, а затраченные на их
создание усилия окупились. Мы стояли на Буге фронтом на запад в полной
готовности встретить остатки польской армии. Тыл корпуса охранялся 2-й
мотодивизией, которой пришлось вести тяжелые бои под Кобрином. Мы ожидали
каждую минуту установления непосредственной связи с танковыми частями, \112\
подходившими с юга. Наши передовые разведывательные подразделения достигли
Любомль.
Между тем штаб 4-й армии генерал-полковника фон Клюге переместился
ближе к нам, и мы снова вошли в его подчинение. Крепостная бригада
"Лет-цен", которая так храбро сражалась на Нареве, несколько дней
обеспечивала наш левый фланг, а затем была также подчинена 4-й армии.
Командующий 4-й армией приказал 19-му армейскому корпусу продвигаться одной
дивизией на юг, другой на восток к Кобрину, третьей - на северо-восток к
Белостоку. Осуществление этого решения привело бы к разделению корпуса на
отдельные части, и всякое управление им стало бы невозможным. Появление
русских избавило нас от необходимости выполнять этот приказ.
В качестве вестника приближения русских прибыл молодой русский офицер
на бронеавтомобиле, сообщивший нам о подходе их танковой бригады. Затем мы
получили известие о демаркационной линии, установленной министерством
иностранных дел, которая, проходя по Бугу, оставляла за русскими крепость
Брест;
такое решение министерства мы считали невыгодным. Затем было
установлено, что район восточное демаркационной линии должен быть оставлен
нами к 22 сентября. Этот срок был настолько коротким, что мы даже не могли
эвакуировать наших раненых и подобрать поврежденные танки. По-видимому, к
переговорам об установлении демаркационной линии и о прекращении военных
действий вообще не был привлечен ни один военный.
В связи с оставлением Бреста следует вспомнить еще одну небольшую
сцену. Епископ Данцига (Гданьска) О'Роурк вместе с примасом Польши
кардиналом Глондом покинули Варшаву и направились на восток. Когда оба эти
духовных лица прибыли в Брест, то, к своему большому удивлению, они
натолкнулись там на немцев. Кардинал повернул на юго-восток и скрылся в
Румынии. Епископ данцигский выбрал путь на \113\ северо-восток и попал прямо
в наши руки. Он попросил разрешения побеседовать со мной, на что я охотно
согласился. Беседа состоялась в Бресте. Так как он не знал, где ему может
быть обеспечена безопасность, и ни в коем случае не хотел, чтобы его
передали русским, я посоветовал ему присоединиться к одной из моих
транспортных колонн, которые подвозили продовольствие и боеприпасы из
Кенигсберга (Калининграда). Оттуда он легко смог бы добраться до
эрмландского епископа и встать под его защиту. Епископ принял это
предложение и вместе со своей свитой спокойно выехал из военной зоны. Позже
в любезном письме, подчеркнув традиционное рыцарство немецкого офицерского
корпуса, он благодарил меня за оказанную ему помощь.
В день передачи Бреста русским в город прибыл комбриг Кривошеий,
танкист, владевший французским языком; поэтому я смог легко с ним
объясниться. Все вопросы, оставшиеся неразрешенными в положениях
министерства иностранных дел, были удовлетворительно для обеих сторон
разрешены непосредственно с русскими. Мы смогли забрать все, кроме
захваченных У поляков запасов, которые оставались русским, поскольку их
невозможно было эвакуировать за столь короткое время. Наше пребывание в
Бресте закончилось прощальным парадом и церемонией с обменом флагами в
присутствии комбрига Кривошеина[16] . \114\
Прежде чем оставить крепость, которая стоила нам столько крови, мы
проводили 21 сентября моего адъютанта подполковника Браубаха на вечный
покой. Я тяжело переживал потерю этого храброго офицера и старательного
сослуживца. Рана, которую он получил, сама по себе и не была бы смертельной,
но наступивший затем сепсис поразил сердце, что привело к смертельному
исходу.
Вечером 22 сентября мы прибыли в Замбрув. 3-я танковая дивизия была уже
впереди; она направлялась в Восточную Пруссию. Другие дивизии следовали за
ней. Корпус как боевая единица больше не существовал.
23 сентября мы остановились в Галлингене, в прекрасном имении графа
Бото-Венда из Эйленбурга. Сам граф был в действующей армии, поэтому мы были
приняты его любезной супругой и прелестной дочерью. У них мы отдохнули
несколько дней; отдых после стремительного похода хорошо подкрепил нас.
Мой сын Курт хорошо перенес эту кампанию. От моего второго сына Гейнца
я не имел никаких известий, так как вообще за всю кампанию ни одна полевая
почта не успевала за войсками. Это был большой недостаток. Теперь мы
надеялись на скорое возвращение на родину к прежним местам дислокации, чтобы
быстро привести войска снова в боевую готовность.
В то время мы также надеялись, что быстрая победа в Польше окажет
определенное политическое воздействие и западные державы удастся склонить к
\115\ разумному миру. Мы полагали, что Гитлер в противном случае быстро
решится начать наступление на запад. К сожалению, обе надежды оказались
иллюзорными. Началось то время, которое Черчилль назвал "странной войной".
Воспользовавшись свободным временем, я посетил своих родственников,
проживавших в Восточной Пруссии. Среди них я встретил племянника из Западной
Пруссии, который вынужден был стать польским солдатом, а теперь,
освобожденный из плена, хотел служить своему собственному народу.
9 октября штаб корпуса был переведен в Берлин. По пути в столицу я
снова повидался со своими родственниками в Западной Пруссии, пережившими
тяжелые дни наподобие Бромбергского кровавого воскресенья. Нанес я визит
также и своему родному городу Кульму (Хелмно), нашел там дома, в которых
жили мои родители и бабушка. Это было, пожалуй, последнее свидание с родными
местами.
Вернувшись в Берлин, я вскоре испытал радость: мой старший сын был
награжден железным крестом I и II класса. Он принимал участие в тяжелых боях
в Варшаве.
Я не могу закончить описание польской кампании, не упомянув о своем
штабе, который во главе с начальником штаба полковником Нерингом работал
блестяще. Благодаря своей хорошей выучке и отличной технике составления и
отдачи приказов и распоряжений штаб во многом способствовал успехам корпуса.
Между двумя кампаниями
27 октября я был вызван в имперскую канцелярию. Там собралось 24
офицера, награжденных рыцарским железным крестом. Я испытал удовлетворение,
столь рано получая этот орден, и видел в этом прежде всего признание моей
борьбы за создание современных \116\ бронетанковых войск. Несомненно, этот
род войск решающим образом способствовал тому, что кампания закончилась в
такое короткое время и с такими незначительными потерями. Во время завтрака,
устроенного после вручения орденов, я сидел с правой стороны от Гитлера и
вел с ним оживленную беседу о развитии бронетанковых войск и об уроках
прошедшей кампании. Наконец, он спросил вне всякой связи с тем, о чем мы
беседовали: "Я хотел бы знать, как воспринял народ и армия пакт с Советской
Россией?" На этот вопрос я смог лишь ответить, что мы, солдаты, облегченно
вздохнули, когда в конце августа до нас дошло известие о заключении пакта.
Благодаря этому пакту мы почувствовали, что тыл наш свободен, и были
счастливы, что удалось избавиться от опасности ведения войны на два фронта,
что в прошлой мировой войне вывело нас из строя на продолжительное время.
Гитлер посмотрел на меня с большим удивлением, и я почувствовал, что мой
ответ не удовлетворил его. Однако он ничего не ответил и перешел на другую
тему. Только много позже я узнал, насколько глубоко Гитлер ненавидел
Советскую Россию. Он, вероятно, ожидал, что я выражу удивление по поводу
заключения этого пакта, связавшего его со Сталиным.
Непродолжительный отдых в собственном доме был омрачен печальным
событием. 4 ноября в моем доме в Берлине умерла моя дорогая теща. Мы
похоронили ее в Госларе рядом с тестем. Новый приказ заставил меня оставить
дом.
В середине ноября мой штаб был переведен в Дюссельдорф, а затем
внезапно в Кобленц. Там я поступил в распоряжение командующего группой армий
"А" генерал-полковника фон Рундштедта.
С целью улучшить политическую подготовку офицерского корпуса, в
особенности генералитета, в Берлине был прочитан цикл лекций, причем наряду
с другими лекторами выступали также Геббельс, Геринг и, наконец, 23 ноября
сам Гитлер. \117\
Слушателями были главным образом генералы и адмиралы, но присутствовали
также преподаватели и офицеры-воспитатели военных школ до обер-лейтенанта
включительно.
В лекциях трех названных лиц повторялась примерно одна и та же мысль:
"Генералы военно-воздушных сил, действующие под целеустремленным
руководством партайгеноссе Геринга, - абсолютно надежные люди в политическом
отношений; также и адмиралы надежно воспитываются в духе указаний Гитлера;
однако к генералам сухопутных войск у партии нет полного доверия".
После успехов в только что закончившейся польской кампании этот тяжелый
упрек всем нам был непонятен. По возвращении в Кобленц я посетил начальника
штаба группы армий, хорошо знакомого мне генерала фон Манштейна, чтобы
поговорить с ним о мерах, которые надлежит принять. Манштейн разделял мое
мнение, что генералитет не может мириться с упомянутыми высказываниями. Он
беседовал уже со своим командующим, но тот не был склонен что-либо
предпринимать. Он посоветовал мне еще раз поговорить с Рундштедтом, что я и
сделал немедленно. Генерал-полковник фон Рундштедт был уже информирован обо
всем; он согласился лишь посетить главнокомандующего сухопутными силами и
сообщить ему о создавшихся среди нас мнениях. Я возразил ему, сказав, что
упреки в первую очередь преднамеренно направлены по адресу
главнокомандующего сухопутными силами и что он лично слышал их; дело состоит
как раз в том, чтобы подойти к Гитлеру с другой стороны и рассеять эти
необоснованные подозрения. Генерал фон Рундштедт не проявил готовности
предпринять дальнейшие шаги. \118\
В последующие дни я посетил некоторых старых генералов, чтобы побудить
их к действиям, но все это было тщетно. Последним в этом кругу был
генерал-полковник фон Рейхенау, преданность которого Гитлеру и партии всем
была известна. Однако, к моему удивлению, Рейхенау заявил, что его отношения
с Гитлером ни в коей мере нельзя назвать хорошими, что, наоборот, у него
были с ним очень острые разногласия. По этой причине его обращение к Гитлеру
не имеет никакого смысла. Но он считал совершенно необходимым сообщить
Гитлеру о настроении генералитета и потому предложил мне взять эту задачу на
себя. Я сказал, что я являюсь одним из самых молодых генералов, командиров
корпусов, и поэтому едва ли могу взять на себя полномочия выступить от имени
столь многих старых генералов. Он высказал мнение, что это, может быть, как
раз и хорошо. Незамедлительно он назначил меня на доклад в имперскую
канцелярию, и на другой день мне было приказано прибыть в Берлин к Гитлеру.
Из этой беседы я вынес впечатления, заслуживающие упоминания.
Я находился с Гитлером с глазу на глаз. Он слушал меня, не перебивая,
почти двадцать минут. Я рассказал ему о тех трех лекциях, прослушанных мной
в Берлине, в которых выражался один и тот же упрек по адресу генералитета
сухопутных войск, и затем продолжал:
"Все генералы, с которыми мне после этого приходилось встречаться,
выражали свое удивление и неудовлетворенность тем, что видные лица
имперского правительства питают к ним такое явное недоверие, хотя они в
только что закончившейся польской кампании в полную силу своих возможностей,
не жалея своей жизни, сражались за Германию и победоносно закончили поход в
течение неполных трех недель. Я считаю, что допустить трещину такого размера
внутри верховного командования перед лицом предстоящей тяжелой войны с
западными державами - значит обречь наступление на провал. Вы, может быть,
будете удивляться, что \119\ к вам пришел и говорит об этом один из самых
молодых генералов из числа командиров корпусов. Я просил сделать этот шаг
многих старых генералов, но ни один из них не изъявил готовности. После того
как вы выслушали меня, вы не сможете говорить впоследствии: "Я выразил свое
недоверие к генералам сухопутных войск, а они смирились с этим. Ни один из
них не протестовал против этого". Вот поэтому я и пришел сегодня к вам,
чтобы заявить протест против высказываний, которые мы восприняли как
несправедливые и оскорбительные. Если вы питаете недоверие к отдельным
генералам (а речь может идти только об отдельных генералах), тогда вы должны
отстранить их. Предстоящая война будет продолжаться долго. Мы не можем
терпеть такого раскола в верховном командовании, необходимо восстановить
доверие, пока война не достигла критической стадии, как это имело место во
время первой мировой войны в 1916 г., пока Гинденбург и Людендорф не
возглавили верховное командование. Однако тогда такой шаг был сделан слишком
поздно. Наше верховное командование должно остерегаться такого положения,
когда необходимые решительные меры опять будут приняты слишком поздно.
Гитлер слушал меня очень серьезно. Когда я кончил, он бесцеремонно
сказал: "Речь идет о главнокомандующем сухопутными силами!" Я ответил: "Если
вы не питаете доверия к главнокомандующему сухопутными силами, то вы должны
сместить его и поставить во главе сухопутных сил такого генерала, которому
вы больше всех доверяете". И вот Гитлер поставил вопрос, которого я
опасался: "Кого вы предлагаете?" Я стал перебирать в памяти лиц, которые, по
моему мнению, способны были выполнять эту ответственную должность. Первым я
назвал генерал-полковника фон Рейхенау. Гитлер отклонил его кандидатуру: "О
нем не может быть и речи".
Выражение его лица было необычайно недовольным, и я понял, что Рейхенау
во время нашей беседы \120\ в Дюссельдорфе нисколько не преувеличивал,
говоря о своих плохих взаимоотношениях с Гитлером. Ряд других кандидатур,
начиная от генерал-полковника фон Рундштедта, был также отклонен. Я встал в
тупик и замолчал. Тогда начал говорить Гитлер. Он подробно изложил историю
возникновения своего недоверия к генералам, начиная с момента формирования
армии, когда Фрич и Бек создали для него ряд трудностей, противопоставив его
требованию о немедленном создании 36 дивизий свое предложение ограничиться
21 дивизией. Перед оккупацией Рейнской области генералы тоже предостерегали
его; они были даже готовы, увидав первые признаки недовольства на лице
французов, отвести обратно введенные в Рейнскую область войска, если бы
имперский министр иностранных дел не высказался против этой уступки. Затем
его сильно разочаровал фельдмаршал фон Бломберг и ожесточил случай с Фричем.
Бек возражал ему по чешскому вопросу и не принял в его решении никакого
участия. Нынешний главнокомандующий внес ему совершенно неприемлемые
предложения по вопросам вооружения. Ярким примером этого является его
совершенно неудовлетворительное предложение о расширении производства легких
полевых гаубиц. Его план содержал смехотворно малые цифры. Уже есть
разногласия и по вопросу проведения польской кампании. Что же касается
совершения предстоящего похода на Запад, то его, Гитлера, мнение тоже
расходится с мнением главнокомандующего.
Затем Гитлер поблагодарил меня за мою откровенность, и беседа
закончилась, не дав никаких результатов. Она продолжалась примерно около
часа. Удрученный перспективами, которые нарисовал мне Гитлер, я вернулся в
Кобленц. \121\
Подготовка
До начала кампании против западных держав, чего мы рады были бы
избежать, изучался опыт боевых действий в Польше. Этот опыт показал (и для
меня это не было неожиданным), что легкие пехотные дивизии представляют
собой неполноценные соединения. Было решено переформировать их в танковые
дивизии под номерами 6-9. Моторизованные дивизии оказались слишком
громоздкими по своему составу, и из них было изъято по одному пехотному
полку. Перевооружение танковых полков танками типа T-III и Т-IV, что было
особенно важно и необходимо, продвигалось чрезвычайно медленно вследствие
слабой производственной мощности промышленности, а также в результате
консервирования новых типов танков главным командованием сухопутных сил.
В мое подчинение по вопросам боевой подготовки было передано несколько
танковых дивизий и пехотный полк "Великая Германия". Меня занимали главным
образом мысли о плане и возможном ходе операций на западе. \122\
Главное командование сухопутных сил, подгоняемое Гитлером, намеревалось
снова использовать старый план - так называемый "План Шлиффена" 1914 г. Это
было быстрее и проще, но не содержало ничего нового. Поэтому очень скоро
мысль стала работать в другом направлении. Однажды в ноябре 1939 г. Манштейн
попросил меня зайти к нему. Он изложил мне свои взгляды относительно
наступления крупными бронетанковыми силами через Люксембург и южную часть
Бельгии на "линию Мажино" у Седана с целью прорыва этого укрепленного
участка, а затем и всего французского фронта. Манштейн попросил меня
рассмотреть его предложение с точки зрения специалиста по бронетанковым
войскам. После детального изучения карт и на основе личного знакомства с
условиями местности во время первой мировой войны я смог заверить Манштейна,
что планируемая им операция осуществима. Единственное условие, которое я мог
поставить, было использование в этом наступлении достаточного количества
танковых и моторизованных дивизий, а лучше всего всех!
После этого Манштейн составил докладную записку. Одобренная и
подписанная генерал-полковником фон Рундштедтом 4 декабря 1939 г. докладная
записка была направлена главному командованию сухопутных сил, однако там она
не получила одобрения. Главное командование сухопутных сил первоначально
хотело использовать для наступления через Арлон лишь одну-две танковые
дивизии. Начался обмен мнениями по этому вопросу. Я считал такие силы
слишком слабыми, а потому и операцию - бесцельной. Дробление и без того
слабых бронетанковых сил было бы самой крупной ошибкой, какую вообще можно
совершить. Перед возможностью совершения такой ошибки как раз и стояло
главное командование сухопутных сил. Манштейн настоятельно добивался своего,
чем навлек на себя неблагосклонность главного командования сухопутных сил в
такой степени, что его назначили \123\ командиром армейского корпуса. Он
попросил дать ему хотя бы танковый корпус, но его просьба не была
удовлетворена. Так Манштейн - наш самый лучший оперативный ум - с корпусом в
третьем эшелоне и участвовал в кампании, блестящему осуществлению которой во
многом способствовала проявленная им инициатива. Его преемником при
генерал-полковнике фон Рундштедте стал более спокойный генерал фон
Зоденштерн.
Между тем случай, происшедший в военно-воздушных силах, заставил
командование отказаться от плана Шлиффена. Офицер связи военно-воздушных сил
ночью 10 января 1940 г. с важными документами летел на самолете через
бельгийскую границу, что было запрещено. Самолет сделал вынужденную посадку
на территории Бельгии. По документам, находившимся при офицере, можно было
догадаться о намеченном наступлении по плану Шлиффена. Удалось ли ему
уничтожить документы, было неизвестно. Во всяком случае, следовало считаться
с тем, что о наступлении возможно стало известно бельгийцам, а, по-видимому,
также французам и англичанам.
Кроме того, Манштейн, явившийся к Гитлеру в связи с назначением на
должность командира корпуса, воспользовался случаем и изложил ему свое
мнение относительно будущих операций. После этого оперативный план Манштейна
стал предметом изучения. 7 февраля 1940 г. во время штабной военной игры в
Кобленце я получил ясное представление о нем. На этой игре я предложил на
пятый день кампании начать наступление крупными танковыми и моторизованными
силами с целью прорыва обороны на р. Маас у Седана и дальнейшего развития
наступления в направлении на Амьен. Начальник генерального штаба сухопутных
сил Гальдер, присутствовавший на маневрах, назвал это предложение
"бессмысленным". Ему казалось, что достаточно достичь Мааса бронетанковыми
войсками, создать на нем предмостные \124\ укрепления[17] , обождать подхода
полевых армий и затем начать "совместное наступление", т. е. не ранее как на
девятый или десятый день кампании. Я пылко возражал и подчеркнул, что речь
идет о том, чтобы сосредоточенно и внезапно использовать всю ударную силу
имеющихся, в ограниченном количестве танков на одном решающем участке,
расширить прорыв, а затем, усилив ударную группировку, выйти на такую
глубину, чтобы не опасаться за фланги, и незамедлительно использовать
возможный успех, независимо от степени продвижения армейских корпусов.
Мое мнение о значении пограничных укреплений было поддержано
специалистом по фортификации при группе армий майором фон Штиота, тщательно
изучившим этот вопрос. Господин фон Штиота основывался главным образом на
имеющихся материалах аэрофотосъемки, и поэтому его аргументы были
неопровержимы.
14 февраля в Майене в штабе 12-й армии генерал-полковника Листа
вторично в присутствии Гальдера проводилась военная игра, на которой
разыгрывалось сражение за переправу через Маас.
Главный вопрос, поставленный передо мной, сводился к тому, должны ли
танковые дивизии самостоятельно форсировать реку или ждать подхода пехоты;
следует ли им в последнем случае принимать участие в наступлении сразу
же после форсирования реки, учитывая труднопроходимый характер местности в
Арденнах, севернее Мааса. Обмен мнениями протекал настолько удручающе, что
генерал фон Витерсгейм, командир 14-го моторизованного армейского корпуса,
который должен был следовать за моим корпусом, и я в заключение заявили, что
при таких условиях мы не можем верить в осуществление этой операции. Мы
заявили, что такое использование танков является неправильным и если \125\
оно будет осуществляться по приказу, то может наступить кризис доверия.
Дело еще больше усложнилось, когда выяснилось, что генерал-полковник
фон Рундштедт также не имеет ясного представления о боевых возможностях
танков и выступает за осторожное решение этого вопроса. Вот теперь-то и
нужен был Манштейн!
Особенно много пришлось поломать голову над вопросами руководства
большим количеством бронетанковых соединений. Наконец, после долгих споров
остановились на кандидатуре генерала фон Клейста, который раньше не был
сторонником танковых войск.
После того как стало ясно. что моему танковому корпусу в любом случае
придется наносить удар по противнику через Арденны, я усердно занялся боевой