Иванов Алексей. Негромкий выстрел

унтер-офицеры, и два-три новобранца, отличившихся в казарме своими ладными
голосами так, что их сразу же допустили перед светлые очи батюшки-царя и
господ офицеров. Грянула полковая песня.
Соколов с интересом оглядывал собравшихся за столом, надеясь найти
знакомые лица. Он представлял себе, что служба в лейб-гвардии гусарском
полку, стоявшем в самой императорской резиденции - Царском Селе, требовала
от офицеров не столько обширных знаний кавалерийской тактики и стратегии,
организаторских и командирских талантов, сколько большого состояния. Про
офицеров первых гвардейских полков вся остальная армия хорошо знала, что
своего жалованья они никогда не видят - оно все идет в полковую офицерскую
артель, на букеты императрице и великим княжнам по случаю их именин, на
подарки пасхальные и рождественские государю, на пособия старослужащим или
вышедшим в отставку унтер-офицерам, на постройку церкви, на жетоны уходящим
из полка офицерам и многое-многое другое. Служба в гвардии не давала офицеру
ничего, кроме славы, знакомства с сильными мира сего и возможности
обделывать в полковых собраниях миллионные дела с бывшими сослуживцами,
составляющими высший класс общества, сливки торговли и промышленности.
Знакомый со многими лейб-гусарами по совместным кавалерийским маневрам или
учебе в академии, Соколов почти не увидел за столом знакомых лиц. Многие из
его коллег покинули полк, не выдержав разорительной службы, а иные,
наоборот, сделали на своих гвардейских знакомствах капитал и ушли в
отставку, дабы приумножать его без помех от строевых забот и
ответственности.
Полковая песня закончилась, стали петь эскадронные. Песенники,
пропустив по стопочке поднесенной офицерами водки, затянули песню первого
эскадрона "Ты слышишь, товарищ, тревогу трубят!".
Под шум начинавших веселеть голосов старый петербуржец и гвардеец Рооп
просвещал своего друга-провинциала по части историй, которыми славились
лейб-гусары. Для начала он обратил внимание Соколова на Лукавого, место
которого за столом было самым почетным после председательского - слева от
царя. Долговязый и худой старик, чей взбалмошный характер и пристрастие к
алкоголю были ярко выражены в глазах и на лице, пропускал чарку за чаркой,
оставаясь, как это и подобает гусару на одном - довольно осмысленном еще -
уровне опьянения.
Полушепотом, дабы не обидеть хозяев, с гусарским темпераментом
обсуждавших свои дела, Рооп поведал Соколову:
- Разве теперь гусары пьют?! Это только невинные забавы по сравнению с
тем, что было, когда Лукавый командовал полком! Представь, Алеша, когда я
служил в Царском Селе еще до академии, то был свидетелем такого случая...
Рооп поудобнее откинулся на массивном стуле и вновь приблизил свое лицо
к Соколову. Говорил он полушепотом, иногда растягивая рот в любезной улыбке,
когда ловил взгляд кого-либо из собутыльников, поднимавших в этот момент
стопку в его честь.
Пьянство лейб-гусар всегда носило в гвардейском корпусе легендарный
характер. Однажды весной, после больших майских маневров, Роопа пригласили
на эскадронный праздник в полковое собрание. Тогда этого пышного дворца еще
не было, а был старинный особняк. Пили три дня и три ночи подряд и допились
до галлюцинаций. Роопа разморило много раньше, чем молодцов-гусар,
артельщики отнесли его куда-то в бельэтаж, и он забылся в кошмарном сне.
Пробудился он среди ночи от волчьего воя. Не сообразил сначала, думал, что в
лес попал. Потом выглянул в окно. Оказалось, что Лукавый и его бравые
офицеры пришли в такое состояние, что им стало казаться уже, что не люди
они, а волки. Сбросив свои мундиры и оставшись в чем мама родила, они
скакали по улице, к счастью, в это время пустынной, а затем присели, словно
собаки, опершись на руки, словно передние лапы, подняли к луне свои пьяные
головы и завыли по-волчьи. Буфетчик, наверное, уже знал, что в таких случаях
следует делать. Он вынес на крыльцо большую серебряную лохань, налил ее то
ли водкой, то ли шампанским, и вся стая устремилась на четвереньках к тазу.
Здесь компания принялась языками лакать вино, визжа и кусаясь...
Соколов засмеялся и с сомнением покачал головой.
- Ну вот, не веришь, - с обидой протянул Рооп, - а все Царское Село
знает про такие попойки лейб-гусар.
Еще больше снизив голос, он прошептал, кивнув в сторону Лукавого:
- А то, что великого князя много раз снимали сильно запьяневшим и в
голом виде с крыши его собственного дома, это ты тоже не знаешь?!
- Про это я слыхал, - согласился Соколов, - у нас в Киеве рассказывали
про его визит во Францию, когда он, изрядно набравшись на приеме в его
честь, отправился обозревать Париж с Эйфелевой башни. Говорили, что он до
ужаса напугал хозяев, когда вскарабкался на флагшток, укрепленный на самой
макушке башни, и исполнил на нем первый куплет гимна "Боже, царя храни!"...
Снова грянул хор трубачей, соревнуясь о песенниками. Государь
по-прежнему молча, ни на кого не глядя, но вместе со всеми тянул шампанское.
Великий князь что-то доказывал о кавалерийских кунштюках своему визави
Воейкову, застолье явно оживилось.
Невозмутимый, словно в начале вечера, Рооп продолжал излагать подоплеку
многих петербургских событий, связанных с собранием лейб-гусар.
- Ты видишь, Алеша, как упорно молчит его величество? Знай же, если ты
сейчас сможешь его разговорить и понравиться ему, то завтра же станешь
свитским генералом и получишь хорошую должность... Вот возьми нашего с тобой
общего знакомца еще по Киеву - генерала Жилинского. Старая лиса так вертела
хвостом перед государем, что сейчас и попала в случай. Уволили Федю Палицына
от должности начальника Генерального штаба и сделали Жилинского вместо него.
Так же и Сухомлинов. Удивляюсь, почему его сегодня здесь не видно, знает
ведь, что полковой праздник у лейб-гусар, мог бы и прийти, тем более что
любит щеголять в гусарской форме. Наверное, его Екатерина Викторовна опять
закапризничала... И чего только не пропустишь, лишь бы угодить молодой жене,
- съязвил Рооп в адрес военного министра, которого явно недолюбливал.
Шум в зале еще больше усилился, и Соколов с изумлением увидел, как
песенники подняли на руки сразу трех офицеров и те один за другим принялись
осушать наверху свои бокалы шампанского и говорить друг другу речи. Слов,
правда, было не разобрать из-за общего разговора на громких тонах,
возбужденных алкоголем, но зрелище было впечатляющим. Наконец офицеры
довольно прославили друг друга и свои эскадроны, прозвучала команда "на
ноги!", и песенникам поднесли их очередную чарку. Кое-кто из господ офицеров
стал перемещаться от стола в бильярдную, не смея до отхода из залы командира
полка или особого разрешения царя покинуть офицерское собрание.


21. Царское Село, ноябрь 1912 года

Веселье продолжалось. На гостей, в числе которых были Соколов и Рооп,
никто уже не обращал внимания. Они могли наговориться у стола всласть,
наблюдая в то же время, как медленно розовеет лицо государя, молча тянущего
свое шампанское.
- Как твои успехи против австрийцев? - поинтересовался Рооп снова, как
давеча в приемной у Воейкова. - Есть ли контакт с моими бывшими венскими
друзьями? Погоди, погоди, не отвечай... Хочу сначала дать тебе пару советов
по поводу ведения твоих дел в Генштабе. Знай, Алеша, что здесь, в
Петербурге, полно немецких благожелателей. Пуще глаза берегись, чтобы тебя
не затащили в салон графини Кляйнмихель. У старухи собираются по пятницам
государственные лица и дипломаты. Слово, сказанное там, с первой же почтой
становится известно императору Вильгельму. В равной степени берегись, -
генерал свиты его величества понизил голос до самого неслышного шепота, хотя
в зале стоял такой гул, что через него еле пробивался голос песенников, -
берегись ссылаться на своих агентов в докладах военному министру. Шифруй их
как можешь, но упаси бог, если их настоящие имена пронюхает пройдоха
Альтшиллер или кто-нибудь другой, близкий к супруге министра...
- Не тот ли это мелкий лавочник, который втерся к Сухомлинову в
доверие, когда наш генерал служил в Киеве? - поинтересовался Соколов.
- Именно тот! Только теперь он уже пишет на своих визитных карточках,
что он банкир и фабрикант, а сам лезет к любому офицеру, у которого есть за
душой хоть какой-нибудь секрет.
- А куда смотрят жандармы?!
- Они смотрят в руку господина министра, а иногда - в ридикюль его
красавицы жены! - мрачно пошутил Рооп.
- Мне не грозит вращение в столь высоких сферах, - скромно отговорился
Алексей, однако снова, как и в начале дня, сделал для себя кое-какие выводы
из доброжелательного сообщения друга.
- Ты учти, учти, - глухим шепотом продолжал тот предостерегать Соколова
от подводных петербургских камней, - наша государыня регулярно
переписывается со своей родней в Гессене, а родня-то и доносит германскому
Генеральному штабу через императора Вильгельма все, что есть ценного со
стратегической точки зрения в эпистолярных произведениях царицы. Не
удивляйся, но в перехваченных германских или австрийских документах ты
наверняка уже встречал упоминания о высокой особе, только не знал, что к
чему. Так вот, я тебе раскрою глаза кое на что. В придворных кругах приняты
клички, почти как в охранке... Ее называют "мама", а батюшку-царя - "папа".
Это все к тому, чтобы ты лучше ориентировался в том, что следует, а чего не
следует говорить "папе", даже если он специально спрашивает об этом, -
уточнил Рооп. Он был уже немного пьян, поэтому с совершенной легкостью
изрекал такие вещи, которые можно было услышать лишь от очень осведомленных
людей из царского окружения. - ...Есть еще и "гневная" - так в царском
семействе называют вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Она терпеть не
может "Гессенскую муху", то бишь царицу, и всячески старается ей насолить.
Тут не только патология отношений между свекровью и снохой, но и чисто
политические причины...
Соколов сделал весьма заинтересованное выражение лица, и Рооп с
удовольствием поведал интимную историю российского самодержца, который в
последние годы своего царствования жил в атмосфере родственных склок и
семейных неурядиц. От этих домашних скандалов Николай все чаще и чаще
отключался в офицерском собрании лейб-гусар или других царскосельских
гвардейских полков при помощи зеленого змия и бесшабашного разгула.
- Николай Александрович, - время от времени предусмотрительно
оглядываясь вокруг, шептал Рооп, - женился позднее принятого для
престолонаследников возраста. Ему было двадцать шесть лет, когда в
исключительных обстоятельствах, чуть ли не на другой день после похорон
отца, пришлось ему вести под венец невесту, принцессу гессен-дармштадтскую
Алису, внучку английской королевы Виктории. Принцесса, как ты помнишь, была
уже известна при русском дворе. Ее отец, великий герцог, к тому времени имел
в Петербурге зятя в лице великого князя Сергея, женатого на старшей сестре
Алисы. Естественно, Алиса частенько гостила у сестрицы, а старый герцог таил
надежду, что она может претендовать на руку Николая, который тогда не был
наследником, поскольку был еще жив старший сын Александра III - Георгий.
Хотя Алиса тогда была очень красива и могла бы составить пару Николаю, его
мать Мария Федоровна, как настоящая датская хозяйка дома, имела всегда
перевес в семейных делах и расстроила сватовство. Алиса не понравилась ей,
как мне передавали надежные люди, своей холодностью и замкнутостью. К тому
же Николай тогда был крайне увлечен одной балериной, которую затем, вскоре
после женитьбы, "передал" своему дяде - великому князю Сергею Михайловичу...
- Постой, постой, - перебил друга Соколов. - Ты имеешь в виду Матильду
Кшесинскую? Но ведь мне говорили, что она обольстительница другого великого
князя - Андрея Владимировича.
- Тебе правильно говорили, - отозвался Рооп. - Проворная Матильда уже
занята третьим венценосным воздыхателем подряд, и все из семьи Романовых...
Но вернемся к истории Алисы. Она не солоно хлебавши вынуждена была после
неудачного сватовства вернуться в свой Дармштадт, туда, где владетельный дом
ее родителей не пользовался хорошей славой. Известно, например, что все дети
герцога, ставшего тестем нашего императора, отличались от остальной немецкой
родни странным нравом.
Рооп и Соколов вновь осушили бокалы, которые тотчас наполнил артельщик,
и, когда бородатый унтер отошел на приличное расстояние, генерал продолжал:
- Нет сомненья, что молчаливая Алиса затаила в своем сердце обиду на
ныне вдовствующую императрицу. Представляешь, с каким торжеством она приняла
новое сватовство Николая, незадолго до смерти Александра III. Правда,
сватовство носило уже характер такого предложения, когда Алису брали за
неимением лучших невест. Но она и не раздумывала - согласие дала сразу. Еще
бы, терять было нечего - безвестность и нищета захудалого провинциального
германского двора или миллионы и блеск русской императрицы...
- Да, да, я даже помню строки манифеста о женитьбе государя, - оживился
Соколов. Он с детства обладал уникальной памятью, и теперь ему не стоило
никакого труда процитировать: - "Посреди скорбного испытания, которое нам
послано по неисповедимым судьбам всевышнего, веруем со всем народом нашим,
что душа возлюбленного родителя нашего в селениях небесных благословила
избранную по сердцу Его и нашему разделять с нами верующею и любящею душою
непрестанные заботы о благе и преуспеянии нашего отечества". Аминь! -
добавил от себя Соколов и уточнил: - 21 октября 1894 года.
- Браво, полковник! У тебя опасная память! - удивился генерал. - Что же
касательно манифеста, то он был, видит бог, не совсем грамотным и весьма
казенным. А Алиса, войдя в дом Романовых, начала с того, что весьма
непочтительно стала обращаться с вдовствующей императрицей. Превратившись в
Александру Федоровну после крещения в православие, Алиса принялась бороться
за влияние на царя с его матерью - Марией Федоровной... Конечно, Мария
Федоровна ей спуску не дает, а вместе с ней и все ее придворные...
Соколов слушал своего старого друга с величайшим изумлением. Он помнил
его дисциплинированным, исполнительным офицером, верным слугой царю-батюшке
и опорой трона в бытность его командиром гусарского полка в Белой Церкви,
блестящим штабным офицером Киевского военного округа, военным агентом в
Вене, весьма корректно исполнявшим свои обязанности и вступавшим в деловые
контакты даже с заграничными филерами охранного отделения, если это
требовалось обстановкой или доставляло какую-либо оригинальную информацию. А
здесь, в присутствии царя, под неистово звучавшие здравицы в честь
императора и его родни, под верноподданнический рев пьяных голосов,
старавшихся перекричать друг друга в провозглашении славы царю, генерал
гвардии изрекал мысли, каких нельзя было прочитать в самом крамольном
листке. Видимо, в душе друга, уже много лет наблюдавшего изнутри весь этот
прогнивший придворный мир, так горько накипело, видимо, он нагляделся таких
возмутительных бесчестий и недомыслия, мрачной глупости и политического
мотовства, что не мог уже более сдерживаться и под видом введения Алексея в
курс петербургской жизни решил излить всю накипевшую горечь.
Сам Соколов пока не мог еще с той же степенью критичности относиться к
столь высоким сферам. Несмотря на определенные сдвиги в сознании,
происшедшие у него под влиянием видимых ему неурядиц и главным образом в
результате бесед с большевиком-инженером, Алексей все еще оставался
простодушным слугой царствующего дома, на верность коему приносил присягу.
Он пока не сомневался в божественном происхождении самодержавия, был готов
отдать жизнь за государя императора, и все подобные беседе с Роопом
разговоры вызывали у него двойственное чувство - с одной стороны, горькое
понимание растленности и порочности придворной верхушки, а с другой -
щемящее желание защитить честь батюшки-царя и достоинство матушки-царицы.
Ему хотелось и прервать излияния Роопа, и слушать его дольше и дольше,
испытывая при этом почти физическую тоску. К счастью для него, Роопа
отвлекли на минуту соседи по столу, а когда он вновь повернулся к Соколову,
старший артельщик вызвал всеобщий восторг и внимание тем, что принес большой
жбан для варения гусарской жженки.
С весельем и прибаутками наполняли гусары сосуд коньяком, шампанским,
специями, разжигали спиртовку. Погасло электричество. Лишь несколько свечей
на весь зал и синий пламень жженки освещали смуглые усатые лица гусар,
отблеск огня играл в глазах бородатых песенников и трубачей. Офицеры хором
запели песню Дениса Давыдова, поэта и гусара, прославленного партизана
Отечественной войны:

Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные?
Председатели бесед,
Собутыльники седые!..

Там, где пелось о Жомини, гусары, сидевшие вкруг Роопа и Соколова,
известных здесь тем, что оба кончали Академию Генерального штаба, кою
основал генерал Жомини, захохотали, полезли чокаться с гостями и специально
для них повторили хором последний куплет гусарского гимна.
Жженка удалась, огромный жбан опустел в несколько минут. Царь продолжал
сидеть за столом. Великий князь о чем-то заспорил теперь с государем, но
предмет их спора не был слышим из-за громкого шума голосов, еще более
разгоряченных жженкой.
Часы пробили полночь. Вновь дали полный свет в электрические люстры, к
столу подоспела большая группа офицеров, только что сдавших дежурство
кавалергардам. Они принесли с собой неистраченный заряд веселья и новый круг
уже выпитых тостов. Царь и Воейков держались вполне свободно, как будто и не
участвовали до сих пор в питейной гусарской баталии. Лишь деревянные
застывшие глаза Николая Романова наводили на мысль, что царь нагрузился
основательно.
Рооп снова заговорил полушепотом, вовлекая друга в беседу. С него
словно слетел хмель, и он вновь был свеж и бодр.
- Ты знаешь, я хотя и получил полк, о котором давно мечтал, и служба в
Петербурге совсем не тяжела по сравнению с Киевом или Белой Церковью, но
что-то все чаще вспоминаю свои венские годы. Эх, был я тогда молод, все силы
отдавал нашему делу. Самое благостное, самое яркое времечко в моей жизни.
Бог весть, доведется ль еще пожить так вольготно... - Рооп задумался, отсвет
улыбки блуждал на его устах, он как будто бы слышал тихую музыку из тех,
иных, растаявших, как дым, времен.
- Твои связи мне хорошо пригодились в Вене, - поддержал друга Соколов.
- Особенно успешно работают две группы агентов-чехов - одна в Вене, а другая
- ее фактический руководитель твой Альфред - в Праге, в штабе 8-го корпуса.
Он мне недавно очень помог, когда я служил еще в Киеве. Австрияки чуть было
меня не провели за нос...
- Расскажи, Алеша, если можешь, конечно, - попросил Рооп, заметно
оживившись.
- Такому старому руководителю негласной агентуры, как ты, конечно,
можно. Еще совет какой-нибудь полезный дашь... - пошутил Соколов.
Застолье шумело и веселилось, шампанское по случаю полкового праздника
лилось рекой, сосед мог слышать в этом гаме только соседа, да и то ежели
почти кричать друг другу.
Соколов начал свой рассказ:
- Как ты знаешь, агентурное отделение венского Генерального штаба до
недавнего времени возглавлял полковник Евгений Гордличка. Как казалось моим
доверенным людям в Вене, прежде всего Филимону, которого ты рекомендовал
мне, а также другим чехам из его группы, - полковник внутренне
симпатизировал славянской идее, хотя и не давал повода нам или сербским
коллегам искать к нему подходы... Нам, впрочем, было вполне достаточно, что
Гордличка не проявлял особого рвения в разведке против России и других
славянских стран, хотя это иной раз и навлекало на него гнев немецких
коллег. В конце концов они его и съели - Гордличка получил под командование
бригаду, а на его место в Эвиденцбюро посадили небезызвестного тебе Макса
Ронге - германца до мозга костей и, естественно, ненавистника России. Как
только он приступил к новой работе - а до этого он возглавлял агентурное
отделение Эвиденцбюро, - Альфред сообщил мне по надежным каналам, что что-то
готовится против нашей службы в Киеве. Мы, естественно, удвоили внимание, но
ничего серьезного не попадалось. Потом мы потихоньку остыли и продолжали
работать, как и прежде...
Соколову пришлось на время прерваться потому, что лейб-гусары вновь
стали возглашать тосты за гостей. Первым снова пришлось поднимать чарочку
Роопу, а затем дошел черед и до Соколова. Его визави, могучего сложения
лейб-гусар в чине ротмистра, поднял свой стакан с шампанским и сказал
спокойно, но таким крепким басом, что легко перекрыл шум в зале:
- За литовских гусар, коих представляет на нашем празднике лихой
наездник Соколов! Ура!
- Ура! - дружно, как на параде, прогремело под сводами. Соколов,
повинуясь традиции, вышел на середину зала. Он испил до дна чарку, поданную
артельщиком, и его дружно подхватили песенники. Поднятый на высоту
человеческого роста, он как-то по-новому увидел весь этот большой,
наполненный угаром веселья зал, увидел застывшую фигурку царя в конце стола
и долговязого Лукавого подле него, увидел и приветливые, и пустые, и
внимательные, и ласковые глаза гвардейских гусар, дружно провозгласивших
славу его любимому полку и ему самому. Теплое чувство товарищества, дружбы,
кавалерийской общности захватило его душу. Соколову подали чарку
шампанского, и со слезами на глазах от прихлынувшей радости и благодарности
товарищам по оружию он осушил ее.
Солдаты бережно опустили офицера на паркет, и Соколов вновь мог
отдаться дружеской беседе с Роопом. Чтобы тостами не прерывалась нить
повествования, столичный житель и знаток всех светских петербургских правил
Рооп предложил перейти в бильярдную.


22. Царское Село, ноябрь 1912 года

В полутемной бильярдной было уютно и почти пустынно. Только за двумя
столами из четырех шла довольно вялая игра. Покойные кожаные кресла были
расставлены небольшими группами явно для любителей поговорить, но гусары,
тем более гвардейские, отличались склонностью к иным развлечениям.
Прохладная кожа приятно заскрипела под грузными фигурами Роопа и Соколова,
всевидящий артельщик незаметно поставил на столик подле кресел ведерко с
бутылкой шампанского во льду, бокалы и исчез, словно его и не бывало.
- Итак, - продолжил рассказ Соколов, - мы забыли и думать о том, что в
Вене что-то готовится против нас. Однажды начальник нашего окружного штаба
Маврин...
Рооп при этом имени согласно кивнул головой и заметил:
- Да, да! Он отличался у нас удивительными хозяйственными
наклонностями. Помнится, собирал в помещении штаба такие вечера для нашего
брата офицеpa, что от обильнейшего ужина оставался весьма приличный завтрак
холостяка вроде меня!..
- Именно он! - согласился Алексей. - Так вот, он привел с концерта
какого-то заезжего музыканта из Богемии - Юлиуса Пинтера. Очевидно, совсем
не случайно этот прощелыга сел за ужином с полковником Ронжиным - тогдашним
офицером для поручений у Драгомирова. И вот Ронжин, который всегда отличался
неуемным стремлением влезать в чужие дела, услышал от Пинтера, что тот якобы
близко знаком в Вене с одним офицером Генерального штаба, крайне
обремененным долгами и большим любителем женщин. И что ты думаешь...
- Думаю, - хохотнул Рооп, - этот вездесущий Ронжин уже на следующий
день спустил тебе приказец: завербовать одного австрийца из Генштаба через
богемского музыканта. Признаюсь, я бы тоже клюнул на эту приманку, больно уж
кус жирный.
- Да уж куда жирнее, - улыбнулся Соколов. - Тем более что Пинтер с
большой охотой пошел на сотрудничество с моими офицерами. Я и сам встречался
с ним пару раз в отеле "Интернациональ". Подозрений в двойной игре он у меня
не вызвал. За щедрое вознаграждение я попросил свести в Праге задолжавшего
генштабиста с одной респектабельной дамой.
- Стреляешь, как всегда, навскидку, - иронизировал Рооп.
- Наша агентесса, одна из красивейших женщин в Праге, притом весьма
умная и изворотливая, также ничего не почуяла неестественного в поведении
австрийского офицера, представленного ей музыкантом. Только какая-то
случайность помешала ей открыться и посулить ему уплату всех долгов плюс не
менее крупную сумму авансом за согласие работать на нас. Она, как водится,
решила идти напрямик лишь тогда, когда этот австриец по уши влюбится и будет
готов довольствоваться меньшим гонораром.
Нас спасло то, что мы решили на всякий случай показать его Альфреду.
Представляешь, как только Альфред заглянул в глазок, специально
просверленный нами из соседнего номера, он тут же опознал голубчика. За
майора Генерального штаба австрийской армии выдавал себя подполковник Милан
Ульманский, контрразведчик Эвиденцбюро. Разумеется, даме пришлось
"неожиданно" уехать из Праги, мы перевели ее в Италию. Музыкант, видимо
предупрежденный австрияками, тоже "переменил климат" и исчез из поля зрения.
Сделал он это вовремя, поскольку чехи из группы Альфреда готовы были его
растерзать...
- Поздравляю тебя с сильным противником, - задумчиво произнес Рооп. - В
мою бытность в Вене австрийцы работали грубее и примитивнее. Кстати, а ты не