Иванов Алексей. Негромкий выстрел

первых препятствиях. Корнет дважды чуть не вылетал из седла, но, нахлестывая
круп, все прыгал и прыгал, сбивая рейки. Почувствовав слабость наездника,
лошадь встала наконец как вкопанная перед забором. Махов, истерзав свой
стек, заставил ее буквально перелезть через препятствие.
Наконец он приблизился к "гробу". Слабоногий скакун и наездник,
неспособный послать его вовремя на прыжок, слишком близко от стенки начали
движение вверх, раздался грохот падающих кирпичей и единогласное "А-ах!"
зрителей. Проломив забор, живой клубок покатился по песку манежа. Первой
встала лошадь. Всадник недвижимым остался лежать на земле. Тотчас из ворот
выбежали лейб-казаки с носилками и врач, обступили согнутую фигуру,
распростертую по ристалищу.
- Он умер! - истерично выкрикнула какая-то дама, по-видимому, знакомая
Махова. От царской ложи отделился адъютант и быстрым шагом направился к
лазарету, куда казаки утащили корнета и где теперь никак не могли привести
его в чувство.
- Что с ним? Не убился ли на смерть? - заволновались уже отскакавшие
свое офицеры, толпившиеся в предманежнике. Прибежал вестовой Махова и,
крестясь поминутно, принялся всем рассказывать, что, слава богу, его
высокородие только сильно ушиблись и сломали ключицу.
Толпа зрителей, многие из которых пришли на скачки, жаждая опасности и
крови, была удовлетворена. Она с еще большим интересом принялась следить за
ареной и обсуждать скачку. Грянул колокол, извещая, что предыдущий номер
перед Соколовым начал свой путь. Улан-распорядитель выкрикнул:
- Ротмистр Соколов, садиться!
Механически, словно пружина, он вознесся в седло, взял правой ногой
зазубренное никелированное стремя и вдруг почувствовал себя легко-легко.
Он погладил Искру по шее, привычно пропустил между пальцев поводья и
ощутил под собой горячее и мощное тело лошади, взволнованной от всей
обстановки и ждущей, как и он, когда придет их время.
Перебирая точеными ножками, Искра приблизилась к воротам и стала
горячиться. Заиграла сетка жил, натянутых на упругие мышцы и проступавших
под атласной кожей с мягким коротким волосом золотистого цвета, стала
подергиваться вверх сухая голова, блестящие глаза лошади закосили от
волнения, стройные кости ног ниже колен беспрестанно двигались. Искра не
поднималась на дыбы оттого только, что чувствовала на себе сильного и
волевого всадника, которого любила и которому привыкла подчиняться.
Соколов с высоты седла видел через дощатые ворота, как заканчивал свою
езду двенадцатый номер. Он спросил у казака, державшего щеколду ворот:
"Сколько реек?"
Бородач, быстро прикинув на пальцах, ответил радостно: "Так что,
одиннадцать, ваше благородие!"
Никто до Соколова не прошел чисто.


3. Петербург, март 1912 года

Ударил колокол, отбивая конец заезда, распахнулись ворота, впуская
соперника после скачки и выпуская на манеж Соколова. Он остановил Искру
супротив царской ложи и отдал честь сидевшим в ней, а также судейскому
столу, хотя ничего уже, кроме препятствий, перед собой не видел. Снова
грянул колокол, и Соколов пустил лошадь шагом по арене, разогревая ее и
давая оглядеть барьеры. Вокруг восторженно шептали зрители, узнав ту самую,
занявшую первое место по своей стати, Искру. Оба слышали этот шум, но
Соколов ничего не видел, кроме головы своей Искры с напряденными вперед
ушами, желтого песка манежа и казавшихся необыкновенно высокими барьеров.
Сделали круг, и Искра разогрелась, кровь еще сильнее наполнила сетку
жил. Иногда лошадь слегка обмахивала себя хвостом, словно освежая веером.
Соколов понял чувством, знакомым только хорошему наезднику, что пора пускать
Искру в дело, и слегка сдавил ей бока. Искра тут же прибавила шаг.
Они пошли на первый забор. То был хердль - высокая деревянная рама,
заплетенная наглухо прутьями, поверх которой торчали щеткой веники, а на
них, словно прямо на воздухе, лежали две тоненькие планки, колеблемые даже
потоками воздуха. Рассчитать прыжок над таким отвесным, тонким и высоким
препятствием было почти невозможно.
По еле заметному движению всадника Искра поняла, что он готов к прыжку.
Она уверенно прыгнула. Как только ее задние ноги встали на землю, не сбив ни
единой планки, Искра снова взяла в галоп, а над трибунами пронеслось дружное
"Браво!". Потом возникла напряженная тишина, в которой мерно звучал стук
копыт.
Следующим был жердевой барьер, поставленный наклонно. Барьер располагал
к широкому настильному прыжку, и Искра с удовольствием перенеслась через
него, рассчитав свой шаг с поворота.
Пока все шло хорошо. Искра очень старалась и с большим запасом одолела
параллельные брусья, стоявшие на другом конце манежа, затем прошла наискось
к барьеру из шести белых бревен и, словно играючи, перелетела над ними.
Соколов скакал, не думал ни о чем и ничего вокруг не видя. В едином
инстинктивном порыве он переносился вместе с лошадью через препятствия. Он
не мешал Искре идти туда, куда ей хотелось, после каждого взятого
препятствия.
Они легко пронеслись над канавой, устроенной посредине манежа из
брезента, налитого водой, где по бокам торчали редкие прутики с рейками на
них, вторично через бревна и косые жерди, чтобы выйти на громадную кирпичную
стенку с самой удобной для прыжка стороны.
В полной тишине Искра прибавила ходу, направляясь к "гробу", и тут,
словно нарочно, когда лошадь была в нескольких саженях от него, через
высокое окно ворвался луч солнца и ударил лошадь по глазам. Искра от
неожиданности переменила ногу, зрители, ожидая худшего, вздохнули в тысячу
уст и затихли сразу. Кирпичная стена выросла перед Соколовым. Луч солнца не
испугал Искру, он только отвлек ее и рассеял ее собранность и готовность к
прыжку. Еще больше ее отвлек единый вздох тысячи людей. Но ноги наездника
слегка сжали ей бока, он дал почувствовать лошади, что надеется на нее.
"Отчего это вдруг подняли шторы?" - подумалось Соколову, который
доподлинно видел, что тяжелые белые полотнища висели на окнах, препятствуя
ярким лучам весеннего солнца врываться в манеж, слепить лошадей и
наездников. Но эта мысль сразу же отошла на второй план и угасла, когда
Искра взвилась в таком громадном и могучем прыжке, что все четыре блестящие
подковы блеснули над красным бархатным барьером лож. Она далеко пролетела за
каменную стенку и, гордо встав на свои точеные ноги, радостно заржала.
Гром рукоплесканий был наградой Искре и всаднику. Соколов, для которого
все зрители до этого сливались в единую серую и безликую массу, вдруг как бы
прозрел и прямо перед собой, на трибуне для простой публики, неожиданно
увидел красивую тонкую девушку, которая в возбуждении вскочила с места и
хлопала в ладоши. Ее лицо было обрамлено прической из пышных волос
пепельного цвета, выделялись огромные синие глаза. Образ ее словно молнией
пронзил Соколова, но азарт скачки тут же вытеснил видение, и он чуть повел
поводьями, призвав Искру собраться на остаток борьбы.
Счастливая от своих сил и прыти Искра словно подобралась и широким
галопом пошла снова на канаву с плетнем, распласталась над тройной корзинкой
и перелетела через хердль. Финал скачки прошел под сплошные рукоплескания.
Даже в царской ложе их высочества лениво хлопали в ладоши, поддаваясь общему
настроению.
Наконец, когда все препятствия были пройдены, а некоторые и по два
раза, Соколов натянул поводья и остановил Искру против судейского стола.
Звякнул колокол, и его удар потонул в буре аплодисментов, которыми публика
наградила золотистую красавицу. Мелкой рысью, обмахиваясь по взмокшим бокам
длинным хвостом, Искра подошла к воротам и скрылась за ними. Ложи и трибуны
стали медленно затихать в рукоплесканиях.
Сияющий от счастья Иван бежал к воротам навстречу Соколову и Искре.
- Имею честь поздравить вас, Алексей Лексеевич. Усе бальеры чисто
перескочили! - радостно говорил он Соколову, беря Искру за трензельное
кольцо. - Ну и Искорка, ну и душечка!
- Погоди, Иван, погоди, еще три номера выступать будут!
- Эх, ваше благородие, можно сказать, уже наша взяла! - убежденно
заверил офицера Иван. - Какие это кавалеристы?! И лошади супротив нашей
Искорки - чистые одры! Только покойников возить!
- Типун тебе на язык, Иван! Еще несчастье накличешь! - пожурил Соколов
вестового.
Все удавалось Соколову в этот день. Единым махом он спрыгнул с коня и
поразился тому, как резко переменилось отношение к нему среди господ
гвардейских офицеров, по-прежнему переполнявших предманежник. Многие
заспешили к нему, чтобы пожать еще некоронованному победителю руку, иные
почтительно щелкали каблуками, когда он проходил мимо них, а вестовые - все
как один - подобострастно вытягивались и "ели глазами начальство".
Иван с помощью проигравшего свой рубль вахмистра накрывал попоной
Искру, предварительно насухо вытерев ее огромным полотенцем, а Алексей
Алексеевич на нетвердых еще от пережитого возбуждения ногах отправился к
наблюдательному пункту у ворот, где столпилось несколько кавалерийских
офицеров.
Гвардейцы почтительно расступились, пропуская его к самому удобному
месту, и он услышал, как за его спиной граф Кляйнмихель полушепотом объяснял
нескольким желающим, что неизвестный победитель скачки не только гусар
Литовского полка 14-й кавалерийской дивизии, но и подполковник Генерального
штаба, полгода назад переведенный сюда, в Петербург, из Киева для
прохождения службы в Главном управлении Генштаба.
Соколов, слушая слова графа, сразу вспомнил почему-то первую загадку
дня - солнечные лучи, неожиданно ударившие по глазам Искру. Второй загадкой
стала для него осведомленность Кляйнмихеля. "И когда он это успел разузнать
насчет перевода в Генеральный штаб?" - размышлял Алексей.
Последние номера опять проходили по манежу с закидками и сбивая планки.
Глядя на неловкость одного из всадников, который тщетно пытался заставить
свою лошадь идти на "гроб", Соколов снова остро пережил неожиданность, с
какой вдруг вырвался в затененный манеж солнечный поток.
Воспитанный на кодексе офицерской чести, предполагавшем порядочность и
благородство, Соколов никак не хотел поверить в то, что кто-то нарочно,
видя, как успешно он идет к первому месту, мог поднять именно ту штору,
которая препятствовала потоку лучей литься на подступы к кирпичной стенке.
Но факт оставался фактом и требовал размышлений.
"Хоть они и гвардейцы и вроде бы все приятели теперь, но ухо надо
держать востро!" - сделал предварительный вывод Соколов.
Его отвлек от тяжелых дум резкий удар колокола, вслед за которым сразу
же стал шириться гомон на трибунах и в ложах. Скачка закончилась, но судьи
еще не объявили места, хотя было уже ясно, что абсолютным фаворитом стал
Соколов. Публика не стала расходиться сразу, а перемешалась толпой знакомых.
Потихоньку она рассасывалась и с трибун. Алексей направился к тому месту,
где, как он помнил, было ему чудное видение пепельной головки с синими
глазами.
Высокий и стройный, с аккуратным пробором и пышными усами по моде, с
широко расправленными плечами, затянутый в новый, с иголочки мундир,
позвякивая орденами на груди и шпорами на лакированных сапогах, героем дня
шел он по манежу. Женщины шептались, глядя на него, восторженные взгляды
мужчин светились симпатией в его адрес, несколько безусых корнетов следовали
за ним, не решаясь заговорить.
Соколов искал глазами на трибунах для простой публики ту самую девушку,
но не находил ее. Он повернулся спиной к царской ложе и к ложам, где
блистали светские красавицы и элегантно затянутые в мундиры и фраки господа.
Победителю прощалось все, даже невнимание к зрителям "из света".
Трубачи взялись играть вальс, и бравурные звуки понеслись под сводами
манежа, умножаясь эхом и покрывая беззаботный говор толпы.
Незнакомки на трибунах не было. Алексей сначала огорчился, а потом
подумал, что все равно он не смог бы вступить с ней в разговор, не будучи ей
представленным. Раздосадованный неудачей, Соколов повернулся идти снова в
предманежник, но к нему почтительно подошел адъютант, тот самый, что давеча
выходил из царской ложи, чтобы узнать о состоянии упавшего Махова, и
пригласил его к судейскому столу.
Казаки и рабочие, суетившиеся по манежу, убирали препятствия,
казавшиеся в спешенном положении еще выше и внушительней, чем они выглядели
из седла. Все расступались перед Соколовым, а бородатый казачий вахмистр,
дирижировавший уборкой, вытянулся перед Соколовым, отдал ему честь и
пробасил густым голосом: "Премного вам благодарны, вашескородие! Летали вы,
яко святой Егорий на небесном коне!"
Когда Соколов подошел к судейскому столу подле царской ложи, там уже
выстроилась пестрая шеренга офицеров и штатских, принимавших участие в
скачке и выездке. Соколова, как победителя и того и другого состязаний,
поставили с правого фланга.
Из ложи вышел долговязый и усатый великий князь Николай Николаевич,
дядя царя, генеральный инспектор кавалерии и высочайший покровитель Общества
любителей конного спорта. Трубачи грянули туш, ложи и трибуны
зааплодировали. Великий князь погладил свои пышные усы рукой в белой
лайковой перчатке и приготовился сказать поздравительную речь. Музыканты по
знаку адъютанта замолкли, но великий князь вместо речи крякнул, подхватил
огромный серебряный кубок, возвышавшийся над всеми остальными наградами, и,
выйдя из-за стола, приблизился к Соколову.
- Молодец, гусар! От имени его императорского величества благодарю за
лихость и умение! - рявкнул пропитым голосом Николай Николаевич и добавил: -
Сам выезжал лошадь?
- Так точно, сам! - отвечал Соколов и получил в ответ: "Молодец!"
- Рад стараться, ваше высочество! - почему-то по-солдатски ответил
Соколов и принял тяжелый кубок. Великий князь пожелал обнять и поцеловать
победителя, но мешал громоздкий кубок. Соколов догадался сунуть кубок
куда-то вбок, где как раз оказался Иван, и долговязый генеральный инспектор
крепко обнял и поцеловал Алексея Алексеевича, дохнув на него перегаром
шампанского и ароматом надушенных усов. Аплодисменты усилились, снова грянул
туш трубачей, и великий князь оторвался от Соколова. Наступил черед
кавалергарда графа Кляйнмихеля. Николай Николаевич несколько сократил
церемонию, и на долю графа не досталось высочайшего поцелуя. Далее все шло
еще быстрее, и вскорости все были свободны.
В манеже стало темнеть. Подняли полотняные шторы. Лучи заходящего
солнца, хлынувшие через высокие полукруглые окна наискось через весь простор
огромного помещения, багряными красками заиграли на противоположной стене,
окрасили белые скамейки трибун в густо-розовый цвет.
Музыка по-прежнему гремела и дробилась под сводами манежа, публика в
ложах все редела.
Кляйнмихель пригласил всех своих знакомых, принимавших участие в скачке
или пришедших на нее, чтобы посочувствовать ему, выпить "шампитра", сиречь
шампанского, неподалеку - в офицерском собрании армии и флота. Перед уходом
все решили еще раз полюбоваться Искрой, и компания офицеров, весело
переговариваясь, гурьбой ввалилась в предманежник.
- Ну, где твоя красавица? - перебивая друг друга, спрашивали новые
знакомые Соколова. - Поди, теперь набегут барышники и будут торговать
кобылку?! Неужто не продашь за хорошую цену? - уже донимал кто-то Соколова.
- Нет, не продам! - твердо отвечал Соколов.
Офицеры вдоволь налюбовались лошадью, погалдели, обсуждая ее экстерьер
и прыгучесть, а затем вышли, минуя толпу у главного входа, через тяжелые
ворота, приоткрытые для вывода лошадей.
День догорал. Солнце позолотило все вокруг. На фоне багровых красок
заката четкими черными линиями простирались ветви деревьев. Розовый снег
скрипел под железными полозьями саней, скользивших прочь от манежа, уносящих
к вечерним развлечениям дам и господ. Вереницей тянулась цепочка зрителей,
расходящихся пешком по домам.
Соколову было и радостно оттого, что он утвердил себя на столичном
конкур-иппике, и грустно, что праздник этот уже закончился, что снова ждет
кропотливая, бесконечная работа в Генеральном штабе и пустая холодная
казенная квартира в Семеновских казармах, которую никак не натопит денщик.
Его что-то спрашивали, он что-то отвечал. Компания обогнула манеж и на
другой его стороне, вдоль стены от парадного подъезда, нашла извозчиков.
Расселись по саням и ринулись на Литейный, где на углу Кирочной улицы, в
громадном здании, выстроенном в русском стиле, размещалось петербургское
офицерское собрание.
Стемнело. Во всех окнах огромного дома горело электричество. Швейцар из
ветеранов русско-турецкой войны гостеприимно распахнул двери перед компанией
гвардейских офицеров, повеяло теплом, французской кухней и одеколоном,
где-то вдали играли полковые трубачи. Заботы отошли на второй план. Соколов
почувствовал, что устал и проголодался.
- Шампанское ставлю я! - заявил новым товарищам победитель скачки.
Никто не стал перечить - традиция была соблюдена.
Старый артельщик* уютно разместил компанию офицеров в одном из укромных
уголков просторного, но уже почти заполненного столового зала. Глядя на его
пышную, русую с сединой бороду, Соколов вспомнил поздравление давешнего
казака:
______________
* Так в офицерских собраниях назывались официанты.

- Летали вы, яко святой Егорий на небесном коне!


4. Петербург, конец февраля 1912 года

За неделю до конкур-иппика, как обычно в пятницу вечером, полицейское
управление Санкт-Петербурга выслало наряд городовых на Сергиевскую, к дому
графини Кляйнмихель. Было известно, что в зимний сезон по пятницам в салоне
графини сбираются послы и министры, генералы и сенаторы, а также заезжие
знаменитости. Бывало даже так, что чужеземные звезды в российской столице -
вроде Сары Бернар или гостившего у турецкого посла Туркан-паши великого
визиря - сначала наносили визит старой графине, а после этого двор "замечал"
их, и они удостоивались быть принятыми в Царском Селе у государя.
По заведенному командующим отдельным корпусом жандармов обычаю старшим
по наряду назначался только тот из старослужащих, кто знал в лицо весь
петербургский чиновный мир и дипломатический корпус, был сообразительным и
способным сочинить наутро толковый отчет о всех пребывавших во дворце
графини. Само собой разумеется, кое-кто из графской прислуги - агентов
охранки - негласно привлекался в помощь составителю доклада, дополняя
живописными деталями описание того, что происходило внутри, за стенами, куда
полицейское око не смело и заглядывать.
Городовым было видно только, как к парадному подъезду, из которого на
очищенный от снега тротуар сбегала красная ковровая дорожка, подкатывали
высокие и нескладные моторы, элегантные кареты и наемные экипажи. Пассажиры,
одетые в вечерние наряды, важно ступали на ковер.
Старший наряда, закрывшись башлыком от пронизывающего ветра с Невы и
пользуясь ярким светом электрического фонаря на столбе, заносил в свою
книжечку имена датского посла Скавениуса, шведского морского атташе
Клаасена, прибывших первыми в одном автомобиле; графа Григория Бобринского и
целой компании гвардейской молодежи - братьев Витгенштейнов, их кузена Диму
Волконского, племянника старой графини Петра Кляйнмихеля, его друга Андрея
Крейца. После них прибыли граф Роман Потони и барон Эммануил Юльевич Нольде,
управляющий делами совета министров. В большом авто, за рулем которого
восседал негр - так что младший полицейский чин, увидев его, даже
перекрестился, - прибыла дочь российского посла в Париже графа Бенкендорфа
миссис Джаспер Ридли, в другом авто - принц Александр Баттенбергский.
Гости все прибывали и прибывали...
Анфилада зал на втором этаже особняка графини наполнялась. Хозяйка дома
сидела, окруженная старыми друзьями, и с милой улыбкой лорнировала входящих.
Сухопарая и подтянутая, несмотря на свои шестьдесят шесть лет, графиня
протягивала гостям для поцелуя надушенную морщинистую руку и нараспев
по-французски ласково приветствовала знакомых. Иных она оставляла в первой
зале, рекомендуя уже составившимся здесь двум кружкам, других мановением
руки посылала в следующую залу, где у клавесина собралась гвардейская
молодежь, третьим указывала на уютную библиотеку, где формировались столы
для покера и бриджа.
Единственный, для кого графиня поднялась со своего кресла и кого она
встретила на пороге зала, был министр двора барон Фредерикс, прибывший в
сопровождении жены - испытанной и верной подруги графини и дочери Эммы.
Предложив барону, который, несмотря на свой почтенный возраст, еще довольно
бодро передвигался, руку, графиня повела его к самому покойному креслу подле
своего любимого дивана и заботливо усадила его. Барон сделался как бы
центром кружка говорящих, прервавших свою беседу в знак уважения к его
сединам и встретивших его любезными улыбками.
В обществе, образовавшемся на диванах и креслах вокруг графини -
хозяйки дома и почетного гостя - министра двора, говорили негромко, но
весомо. Слово держал граф Пален, экс-министр юстиции и один из крупнейших
российских помещиков.
- Господа, - продолжал он мысль, прерванную приходом Фредерикса, -
разумеется, ни одно цивилизованное государство, державшееся в течение многих
столетий известного направления в своей политике, - я имею в виду симпатии к
германской цивилизации, - не может так легко заменить его на
противоположное, как это делают господа Извольский и Сазонов.
- Вы имеете в виду, граф, профранцузскую ориентацию нашей нынешней
дипломатии? - спросил Палена граф Александр Адлерберг. Этот тощий и
остроносый завсегдатай салона графини, несмотря на свое европейское
образование и знание шести языков, довольно медленно схватывал главные нити
разговора и частенько переспрашивал о сути дела, дабы не потерять его смысл.
- Воистину так! - подтвердил Пален.
Графиня поддержала разговор и позволила себе перебить рассказчика,
чтобы самой высказать давно наболевшие мысли.
- О да! Теперь все у нас устремилось к Франции! Не правда ли, господа?
- Слушатели размеренно закивали бородами и бородками. - Мятежные либеральные
партии считают Германию очагом консерватизма; офицерство - особенно
происходящее из демоса - стремится к лаврам и считает, что они легко
достижимы в войне с Германией и при условии союза с Францией...
Интеллигенция, которая должна вечно благодарить за науку немецких
профессоров, симпатизирует республике и счастлива возможностью петь
"Марсельезу"... Подумать только, а за такое пение десять лет назад многие из
них были сосланы и по сию пору не могут вернуться из сибирской ссылки...
Кружок государственных людей внимал графине с явным удовольствием. Она
продолжала почти с воодушевлением:
- Русские купцы видят в своих немецких коллегах сильных конкурентов,
рабочие на фабриках терпеть не могут аккуратного и требовательного
мастера-немца. Даже неграмотные мужики считают себя вправе жаловаться на
немца-управляющего, который вынужден наказывать пьяниц и лентяев! Наш
состоятельный класс, бросающий большие деньги на. Ривьере и в Париже,
конечно же, выражает свои бурные симпатии французам и их ресторанам,
бульварам, театрам, портным, кокоткам, полагая, что в этих симпатиях лучше
всего выражается любовь к Франции!
От столь долгой и пылкой речи графиня утомилась. По ее знаку к кружку
подошел с большим серебряным подносом, на котором стояли бокалы с
французским шампанским, пузатый рыжий лакей в камзоле и белых нитяных
чулках. Графиня, единственная женщина в самом серьезном кружке салона, взяла
хрустальный бокал первой.
Пока государственные умы освежались шампанским, граф Пален стал
продолжать свою мысль. Но прежде он решил расшаркаться перед хозяйкой дома:
- Как тонко графиня определила общественные корни антигерманского
недовольства! У вас глубокий философский склад мысли, дражайшая Мария
Эдуардовна! - закатив глаза, поднес он руку к тому месту, где должно было
биться сердце и на камергерском мундире находился знак германского ордена
"Черного орла", пожалованного ему в прошлом году императором Вильгельмом.
Отпив из бокала, Пален продолжал:
- Это противоестественный союз двуглавого самодержавного орла России и
красного галльского петуха, горланящего республиканскую "Марсельезу"...
- Да, да! - поддержал его принц Александр Баттенбергский, - куда
естественнее союз двух орлов - германского и российского!
- Тому мы видим в недавнем европейском прошлом яркий пример, -
согласился граф Пален. - Четыре года назад, когда Вена присоединила себе
Боснию и Герцеговину в обмен на заверения Эренталя предоставить России
свободу рук в Проливах, а затем неблагородно не выполнила своего обещания,
Извольский имел беседу с французским послом. И знаете, что этот милый
союзник заявил нашему министру иностранных дел? Он сказал, что французское
общественное мнение не допустит, чтобы Франция была вовлечена в войну из-за
сербских вожделений. Почти в те же критические дни Франция сама заключила с
Германией соглашение о марокканских делах...
- Конечно, французские интересы были в тот момент не обострять