Иванов Алексей. Негромкий выстрел

осторожно положил трубку на рычаг и не замедлил передать смысл разговора
Соколову:
- Сазонов был сегодня в Царском Селе. Предлог был другой, но Сергея
Дмитриевича интересовало это дело в первую голову... Государь рассержен, не
желает ничего слышать про провал в Вене... Все дело усугубляют его
августейшие родственники... Великие князья каким-то образом узнали о
происшествии в Вене и теперь выражают недовольство неджентльменским
поведением российского Генерального штаба...
Соколов возмутился при этих словах Монкевица и невежливо прервал
генерала:
- Может быть, их высочества отдадут приказ генерал-квартирмейстеру,
чтобы мы прекратили агентурную разведку немцев и австрийцев? Или они
полагают, что надежные сведения о врагах России мы должны получать только из
бульварных газет?! - Гнев Алексея Алексеевича, начинавшего в последние дни
приходить к мыслям о бесплодности самодержавия, о необходимости перемен в
России, все более и более возбуждался от этого яркого примера эгоистичности
и глупости царской фамилии, всех ее бестолковых, слабовольных бездельников,
стоящих у кормила правления.
Монкевиц не стал вдаваться в обсуждение высочайшего неудовольствия.
Выражением лица он дал понять Соколову, что отнюдь не одобряет крамольных
высказываний в адрес царствующего дома. Алексей Алексеевич понял, что его
состояние глухой обиды за Россию не найдет отклика у генерала.
Монкевиц между тем по-своему переживал сообщение, сделанное ему
Сазоновым. Он замолчал, и только глаза его двигались - каждый по своей
орбите.
После некоторого раздумья Монкевиц закрыл папку с надписью "А-17".
- Алексей Алексеевич! Коли не нужно доклада на высочайшее имя по делу
Редля, так стоит ли нам сейчас огород городить, не зная всех обстоятельств?!
Давайте-ка набросайте небольшую докладную записку на имя
генерал-квартирмейстера Данилова по существу известных нам сейчас фактов,
укажите, что подробный анализ с учетом открывающихся данных ведется,
агентурные связи предупреждены о необходимости соблюдать двойную
осторожность и собирайте себе для размышлений все донесения и прессу по
этому делу...
- Слушаюсь, ваше превосходительство! - суховато отозвался Соколов. -
Когда прикажете доложить подробный обзор?
- Давайте, голубчик, - не замечая официальности тона полковника,
продолжил Монкевиц, - вернемся к этому делу всерьез через пару месяцев,
когда придут из Вены и Праги отчеты дипломатов, донесения секретных
агентов...
Генерал аккуратно сложил листки документов, торчащих из папки, закрыл
ее, завязал тесемочки и вручил капитану, который за всю ночь не проронил ни
слова. Он жестом дал понять офицеру, что его присутствие здесь больше не
необходимо. Терехов откланялся и покинул кабинет начальника отделения.
Монкевиц встал, опустил жалюзи своего шведского письменного
стола-конторки, тщательно запер их, пояснил:
- Когда я по утрам прихожу пораньше, меня не покидает чувство, словно
кто-то смотрел мои бумаги... А у вас с нервами все в порядке, Алексей
Алексеевич?
Соколов горько улыбнулся:
- С нервами, кажется, все хорошо! А вот на сердце камень ложится, когда
подумаешь, что вся наша работа проходит впустую и не интересует ни
главнокомандующего, ни военного министра...
- Полноте, Алексей Алексеевич! Вы с усталости заговорили языком
присяжных думских ораторов! Это они без конца провозглашают конец России с
трибуны Государственной думы, ставят палки в колеса нашей военной машине.
Мы, солдаты, должны служить царю без раздумий, - скаламбурил Монкевиц. Ему
самому очень понравилось созвучие "дума" - "без-раз-думий", и он повторил
каламбур: - Именно без разных думий служить Николаю Александровичу
Романову...
- А я предпочитаю служить России! - вырвалось у Соколова.


47. Вена, июнь - август 1913 года

Летом политическая жизнь австро-венгерских столиц - Вены, Будапешта,
Праги - кипела и бурлила как никогда ранее. Забыв про летнее раздолье
отпусков, политики, военные, журналисты и общественные деятели сталкивались
в жарких спорах, посвященных "делу полковника Редля". Наследник престола
Франц-Фердинанд пребывал вместе со всей своей кликой в состоянии постоянного
возмущения и раздражения. Вскоре эрцгерцогу представился случай выразить
свое крайнее неудовольствие начальнику Эвиденцбюро. В июле наследник
престола и его военная канцелярия проводили в районе чешского города Табор,
того самого, где столетия назад чешские борцы сражались против объединенной
католической реакции и неметчины, большие маневры армии и ландвера. По
старой традиции "вывозил" на эти маневры группу иностранных военных агентов,
аккредитованных в Вене, начальник Эвиденцбюро.
Эрцгерцогу как командующему маневрами военные атташе должны были
нанести групповой визит по окончании учений. Представлял военных дипломатов
Францу-Фердинанду в помещичьем доме, служившем временной резиденцией
наследника, полковник Урбанский фон Остромиец.
Чудесным вечером на ровном газоне перед замком выстроился ряд военных
атташе. Эрцгерцог с адъютантом обходили строй, пожимая руки, расточая
любезные улыбки, высказывая каждому несколько вежливых слов. Прежде на
подобных церемониях Франц-Фердинанд бывал отменно любезен и с Урбанским.
Теперь же, после "дела Редля", главнокомандующий постоянно выражал ледяное
пренебрежение начальнику Эвиденцбюро. Презрев элементарный такт, он даже не
подал руки и не сказал ни единого слова начальнику разведывательного отдела
Генерального штаба. Все это произвело на иностранных военных атташе
впечатление тщательно продуманного оскорбления в адрес полковника
Урбанского, о чем, разумеется, они и не замедлили донести в свои органы
военной разведки. В Большом Генеральном штабе Вильгельма Гогенцоллерна
сделали вывод, что наследник престола союзной монархии, к сожалению, крайне
не умен и упрям, а во всех остальных генеральных штабах, начиная от
турецкого и кончая испанским, что бестактность эрцгерцога противопоставляет
его армии, которой будет нелегко с подобным главнокомандующим во время
войны...
А вскоре новый случай дал пищу раздражению Франца-Фердинанда, доставив
повод отомстить так ненавидимому им Урбанскому. Это случилось в те дни,
когда гимназист купил на аукционе пресловутый фотоаппарат с заряженной в
него пластинкой.
Умерить припадок гнева наследника не могли ни начальник Генерального
штаба, ни военный министр, ни военная прокуратура - все было напрасно. Через
несколько часов после того, как стало известно об этой находке, в Вену уже
была передана из Конопиште телеграмма наследника, в которой он требовал
"судебного следствия и строжайшего наказания виновных". Аудиторы фон
Майербах и доктор Дакупил, продолжавшие все лето расследование в Праге, были
немедленно разжалованы и сосланы в штрафные гарнизоны. Бешенство
Франца-Фердинанда привело к тому, что в один из дней конца 1913 года в
кабинете Урбанского в Эвиденцбюро прозвучал обычный условный звонок, которым
Конрад фон Гетцендорф вызывал к себе полковника для доклада важных бумаг. На
этот раз Урбанский нашел обычно любезного генерала в состоянии крайнего
возбуждения. С первых же слов он заявил полковнику, что должен ознакомить
его с приказом эрцгерцога.
Стоя, держа лист дрожащей рукой, Конрад зачитал этот документ:
- "Я пришел к непреклонному убеждению, что энергия и умственная
работоспособность полковника фон Урбанского в такой степени ослабели, что об
его активном использовании в дальнейшем не может быть и речи. Поэтому
предлагаю уволить Урбанского в отставку.
Эрцгерцог Франц-Фердинанд".

Генерал Конрад снял пенсне, запотевшее почему-то, протер его и,
водрузив снова на нос, сказал:
- Генеральный штаб и армия возражают против такого решения наследника.
Мы не можем допустить, чтобы заслуженный офицер был уволен от службы,
которой посвятил свои лучшие годы. Мы обсуждали ваше дело с эрцгерцогом
Карлом. Его высочество сказал мне: "Конрад! Вам, наверное, небезразлично,
будут ли у вас на кокарде инициалы Ф.-И. (Франц-Иосиф), или В.II. (Вильгельм
II)...! Да, да! Мы, Габсбурги, ясно отдаем себе отчет в том, что наш трон
стоит на очень шатком фундаменте и что единственная наша опора - армия! Если
в армии поколеблется доверие к трону, к династии, то нам колец! А все эти
акты произвола, которые наследник позволяет себе по отношению к армии и к
господину фон Остромиец, - они-то и способны подорвать доверие армии к
престолу! Мужайтесь, милый Урбанский!"
Генерал умолк, он и так сказал слишком много. Полковник решил все-таки
подчеркнуть, что он также знает о существовании разных партий при дворе и
был бы премного благодарен тем силам, которые противодействуют наследнику.
- Ваше превосходительство, - начал он, - мне говорили о том, что в
Шенбрунне есть течение, которое полагает, что наследник не годится для
роли...
- Офицеру не следует осуждать членов семьи императора! - веско прервал
его генерал. - Пока наследник волей божьей наш главнокомандующий, мы будем
верны присяге!
Урбанский с удивлением посмотрел на своего начальника, который сам
только что позволил себе критически отозваться о Франце-Фердинанде, но
понял, что за внешней суровостью тона Конрада фон Гетцендорфа скрывается его
уверенность в том, что удастся похоронить под сукно приказ наследника,
удаляющий от службы одного из членов всемогущей при венском дворе касты
генштабистов. Так оно и получилось.
Когда на следующий день полковник Урбанский явился во дворец к
начальнику военной канцелярии его величества Франца-Иосифа барону Больфрасу
за предписаниями, тот встретил его словами:
- Милый Урбанский! Вы, вероятно, стащили серебряную ложку со стола его
высочества, раз он так сердит на вас?! Он же хочет выгнать вас в два счета
из армии...
Расстроенный полковник изложил царедворцу всю историю с Редлем, где он
чувствовал себя героем, а свое Эвиденцбюро - великолепнейшим аппаратом,
которому одному принадлежит честь и вся заслуга в разоблачении русского
агента.
Генерал Больфрас даже всплеснул руками, услышав печальную повесть
полковника. А затем начальник канцелярии категорически заявил, что ни за что
не будет представлять императору акт эрцгерцога об увольнении Урбанского.
- Ведь его величество так хорошо вас знает, так любит, милый полковник!
- заявил генерал. - Он вас помнит со времен аннексии Боснии и Герцеговины,
когда вы были назначены военным советником в реформированную македонскую
жандармерию. Ведь именно вы, насколько я помню, лично изложили императору
возможные последствия этой акции в отношении славянских народов. Что
говорить! Пока вы служите начальником Эвиденцбюро, нам удалось выслать двух
русских военных агентов и наконец разоблачить Редля! Нет! Нет! Никаких
отставок! Его величество захочет обязательно узнать причину отставки, а что
я могу доложить? Если сказать ему всю правду, то есть что это акт
возмутительного произвола со стороны наследника, то при натянутости
отношений между его величеством и его высочеством это, несомненно, вызовет
конфликт между ними! Но мы не можем подвергать слабое здоровье императора
опасности, которая, безусловно, вытекает из возможного нервного
потрясения!..
- Ваше превосходительство! Всегда был и остаюсь ваш покорный слуга! -
только и мог вымолвить благодарственно Урбанский в ответ на гневную
филиппику генерала Больфраса в адрес зарвавшегося наследника. Начальник
Эвиденцбюро понял, что дух военной касты и здесь стоит на его стороне.
...К рождеству 1913 года полковник Урбанский фон Остромиец был удостоен
императором знака высокого военного ордена Леопольда, который не всегда
получали даже генералы императорской и королевской армии и почти никогда -
полковники. В начале следующего, 1914 года ему сообщили, что он представлен
к производству в генералы и вскоре получит под командование бригаду
альпийских стрелков - одну из самых привилегированных частей
австро-венгерской армии.
Наследник древнего престола Габсбургов - эрцгерцог Франц-Фердинанд -
был снова посрамлен своим же собственным Генштабом.


48. Петербург, июнь - август 1913 года

Негромкий выстрел браунинга в венском отеле "Кломзер" словно ударом
грома грянул в душной, накаленной соперничеством и шовинизмом европейской
атмосфере тринадцатого года.
Грозные тучи войны уже заволакивали политический горизонт, хотя
безмятежное солнце еще бросало свои последние лучи на нагорья и равнины
континента, на столицы и нивы, торговые города и промышленные районы,
пограничные крепости и гарнизонные плацы, где дивизии штатного состава по
мирному времени учились только поражать бесплотные мишени пулей, штыком или
саблей.
Еще лежали в запечатанных конвертах в сейфах генеральных штабов планы
мобилизации и дислокации воинских частей в первые дни войны; мирно
поблескивали в арсеналах цинковые коробки с патронами; ясной латунью горели
на стальной синеве снарядов головки взрывателей; в ящиках, напоминавших
гробы, покоились винтовки с повернутыми к цевью воронеными жалами штыков.
Но в тишине банков, толкучке бирж Лондона, Берлина, Парижа, Вены,
Петербурга уже суетились клерки, крутились арифмометры, щелкали костяшки
счетов, подсчитывая и прикидывая, сколько золота выйдет из будущей крови и
костей солдат, если они сойдутся на полях сражений, сколькими ассигнациями
обернутся страдания вдов, сирот и калек, которых породит Молох войны...
После разоблачения Редля истерическая шпиономания в Вене и Берлине
продолжалась, но теперь появился повод списать все неудачи и провалы на
мертвого полковника.
Венская придворная камарилья бесновалась, проклиная славян собственной
лоскутной империи, принимала одно за другим административные ограничения и
акты, унижавшие национальные меньшинства, лишавшие их последних остатков
буржуазных свобод.
Из Берлина на все Срединные империи нагнетался военный психоз, почти
ежедневно раздавались требования усилить подготовку к войне, очистить тыл от
пораженческих элементов, потуже завинтить все гайки у парового котла,
который был призван дать двигательную силу германскому локомотиву...
В далекой "Северной Пальмире", кроме немногих офицеров Генерального
штаба, десятка политиков и полдюжины осведомленных финансистов, никто
всерьез и не думал о близкой войне. Зато в России, более чем где бы то ни
было, чувствовалось, как все больше и больше накаляется социальная
атмосфера. Недовольство существующим положением было всеобщим - как внизу,
так и наверху. Оно росло с каждым новым днем, с каждым новым рескриптом,
подписанным царем.
Российские верхи были крайне недовольны Николаем II, потому что они
потеряли при упрямом и капризном самодержце всякое влияние. Власть как песок
уходила из их рук, а народ все больше и больше электризовался. Министры,
члены Государственного совета, сенаторы, правители губерний и городов не
знали, кто, собственно, руководит огромной и великой державой? Для них не
было тайной, что у монарха отсутствуют государственный ум и прочные
принципы, отсутствует определенная, помимо его постоянной жестокости, линия
управления страной.
Один за другим следовали провалы в политике правительства,
направляемого столь упрямой и вздорной личностью, какой был Николай II. И с
каждым новым провалом, с каждым новым обострением противоречий в империи, с
каждой новой вспышкой народного недовольства Николай Романов терял симпатии
даже самых приближенных людей, своей опоры и поддержки - высшего
чиновничества и генералитета. Только самые бездарные из бесталанных его
советников оставались слепо верными трону.
Спокойствия не было и в среде чиновников-профессионалов разных ведомств
и министерств. Всего за один день без предварительного объяснения или
видимой причины происходила в Царском Селе смена министров, а затем
перестановки более мелких бюрократов. По столице широко циркулировали слухи,
что во всем повинен проклятый "Старец" Распутин, что необыкновенно влияние
этого проходимца на царя, царицу, придворных дам и якобы руководимых им
министров.
Общественное возмущение связью двора с Распутиным было настолько
велико, что ненависть к нему опоры трона - офицерства - вылилась в особое,
хотя и в тайне от царя, поручение контрразведывательному отделению
Генерального штаба установить наблюдение за "Старцем" и его ближайшим
окружением. Не без интриг Мануса и его клики полковник Энкель в конце 1913
года был назначен на пост начальника этого отделения.
На товарищеских обедах в офицерском собрании Семеновского лейб-гвардии
полка, где когда-то в молодости проходил службу Энкель, он без тени
стеснения рассказывал теперь во всеуслышание скабрезные эпизоды похождений
Распутина, почерпнутые из служебных дневников филеров. В этих рассказах
звучало не только презрение "цивилизованного" шведа на русской службе в
адрес "дикого" и "азиатского" народа.
Был в них определенный политический расчет. Хотя для офицеров гвардии
ничего нового рассказы Энкеля не представляли, они все-таки подтверждали
слухи, которыми полнилась российская столица. Со ссылкой на полковника
Генерального штаба контрразведчика Энкеля сплетни эти расходились дальше по
великосветским гостиным и офицерским собраниям других петербургских полков.
Они серьезно расшатывали ту опору трона, которой считались гвардия и войска
Петербургского военного округа.
Рискованные заявления Энкеля придавали ему ореол смелого
критика-фрондера* и, как считали наивные слушатели, были весьма небезопасны
для него. На самом деле фрондерам ничего не грозило. Энкель и иже с ним
выполняли волю тех финансовых, промышленных и аристократических кругов,
которые готовили общественное мнение к дворцовому перевороту, к
преобразованию насквозь прогнившего самодержавия в конституционную монархию,
истинным сувереном коей будет алчная и коварная российская, вернее,
международная буржуазия.
______________
* Фрондер - от слова "Фронда". Так называла себя во Франции дворянская
оппозиция Людовику XIV и Анне Австрийской.

Азартные политические картежники, прожектируя будущее правительство
России, которое позволит ей избегнуть народной революции, так и эдак
раскладывали в пасьянсе свои козыри: и возведение на престол великого князя
Николая Николаевича; и замену Николая Романова его младшим братом Михаилом;
и устранение Николая II при сохранении на троне в качестве регентши при
малолетнем царевиче Алексее царицы Александры Федоровны; и призвание на
формальное царство кого-либо еще из великих князей.
Промышленные и финансовые воротилы становились все нетерпеливее, а их
империалистические аппетиты все разгорались. Интересы различных
могущественных группировок российского капитала - прогерманских,
профранцузских, проанглийских - сталкивались и переплетались,
противоборствовали и союзничали. Всех их объединяло одно - желание
предотвратить в России народную революцию, захватить в свое групповое
господство всю полноту власти, пристегнуть страну еще прочнее к одному из
трех соперничающих между собой отрядов мировой буржуазии - германской,
французской или английской.
Но народ уже не безмолвствовал. После расстрела на Ленских приисках,
принадлежавших английскому капиталу, управлявшихся Путиловым и
Вышнеградским, начался новый революционный подъем. Среди рабочих росло
влияние большевиков, то и дело вспыхивали забастовки, росло политическое
сознание масс. Слово "революция" становилось желанным и в среде
интеллигенции, хотя в устах либералов оно носило весьма расплывчатый и
неопределенный смысл.
Революции не приходят сами, как весна после зимы. Революции созревают в
недрах общества, на них работают антагонистические силы, накапливая
напряжение и энергию.
Энергия революции бурно аккумулировалась в России тринадцатого года.
...В Петербурге было жарко. Ртутный столбик большого термометра,
укрепленного на стене арки Адмиралтейства, поднялся до невообразимой высоты.
Соколов договорился о свидании с Анастасией в воскресенье у фонтана
Александровского сада, напротив главного входа Адмиралтейства и Гороховой
улицы, ровно в полдень. Он был на месте задолго до выстрела сигнальной пушки
Петропавловской крепости и теперь прятался в тень дерев подле скалы с
лежащим на ней бронзовым верблюдом и бюстом Пржевальского. Он уже много раз
перечел надпись на памятнике, сообщавшую, что сия группа воздвигнута в 1893
году по инициативе императорского Географического общества, сверил свои часы
с ударом пушки и почти тотчас увидел Анастасию, шедшую к нему со стороны
Зимнего.
В своем простом ситцевом платье с туго накрахмаленным кружевным
воротником и маленькой соломенной шляпке девушка была чудо как хороша. Ее
глаза лучились навстречу Алексею, и он подумал о том, что сегодня, может
быть, он осмелится сказать ей самые главные, самые важные для его жизни
слова...
В российской императорской армии офицеры не имели права надевать
штатский костюм ни в отпуске, ни в воскресенье. Именно поэтому Соколов был
затянут в мундир, довольно жаркий и плотный, так что противная испарина
покрывала все тело.
Девушка почему-то всегда протестовала, когда Соколов галантно целовал
ей руку. Но сегодня, когда Алексей приложился губами к нежной и душистой
коже на запястье, Стаси не пыталась отдернуть руку, как это бывало прежде.
Надев снова фуражку с белым, по-летнему, верхом, Алексей посмотрел в глаза
Анастасии, и ему почудилась в них нежность, которой раньше тоже не было.
"Сегодня объяснюсь!" - твердо решил полковник для себя и, сдерживая
вспыхнувшую радость, предложил немного покататься в экипаже по Петербургу, а
потом проехать на острова.
Здесь же, на Адмиралтейской площади, находилась стоянка петербургских
"Ванек" - так называли извозчиков. В этот жаркий полдневный час почти все
экипажи были уже разобраны, но одна из колясок на шинах-дутиках еще
оставалась на стоянке. Кучер, одетый в синий мужичий армяк и клеенчатый
цилиндр раструбом кверху - традиционный, спокон веку присвоенный "Ванькам"
наряд, дремал в тенечке, ожидая щедрых седоков. Алексей и Анастасия не
замедлили явиться перед ним. Полковник нанял экипаж, не торгуясь.
- Эх, резвая лошадка - прокачу, барин! - взмахнул кнутом кучер, и
коляска покатилась сначала по Невскому, чтобы затем свернуть на Литейный, от
него - по Французской набережной до Троицкого моста, через Александровский
парк, по Каменноостровскому проспекту - на Каменный остров. Затем по уговору
извозчик должен был по центральной аллее Каменного острова доставить седоков
на Елагин остров, а там направо вокруг острова и на Стрелку.
Соколов был счастлив - полтора часа сидеть бок о бок с Анастасией,
касаться ее руки, любоваться ее лицом, слушать ее слова!
Экипаж выехал на Невский. Несмотря на жару, он был полон гуляющими
обывателями. Летом здесь коротал вечера по преимуществу рабочий и мелкий
чиновный люд, у которого не хватало средств выезжать на дачу или даже на
близкие к центру столицы острова. Жители петербургских окраин заполнили в
это воскресенье главную улицу столицы Российской империи. Они с любопытством
разглядывали витрины дорогих магазинов с заморскими товарами, диковинные
съестные продукты, упрятанные от них за зеркальными стеклами
гастрономических и колониальных лавок. Изредка простодушный прохожий,
степенно скинув картуз, крестился на купол Казанского собора или, задрав
бороду, любовался каланчой на башне городской думы.
Вид всех этих людей, высыпавших в воскресный день на проспект, где в
будние дни простому человеку и в голову не пришло бы праздно прогуливаться,
повернул мысли полковника совсем в другую, далекую от его личных переживаний
сторону.
Соколов вспомнил, как Анастасия сначала рассказывала ему, а затем и
показала однажды рабочие казармы за Невской заставой, так называемые
"корабли", где на нарах в несколько рядов на каждом этаже здания ютились
тысячи фабричных.
Зайдя в один такой "корабль", Соколов не мог продохнуть от спертого,
зловонного воздуха, сгустившегося до осязаемости. Он поразился, до чего же
эти "корабли" российского капитала напоминали трюмы невольничьих судов,
доставлявших негров-рабов в Америку...
Несмотря на близкое соседство Стаси, Соколов углубился в своя мысли.
Воспоминания о тех полутора годах, которые он носил в себе образ девушки,
соединились в нем с раздумьями о мрачных сторонах реальной российской
действительности, о которых он, будучи блестящим офицером-кавалеристом,
раньше, до знакомства с Анастасией, совершенно не задумывался.
Даже в Академии Генерального штаба, где, казалось, мудрые
профессора-генералы исследовали все стороны жизни государств и армий,
подсчитывали в минувших и рассчитывали для грядущих битв людские ресурсы до
последнего солдата, решали вопросы снабжения армий и флотов, вопросы
транспорта и промышленности, - в стенах этой, одной из лучших в мире военных
академий на Английской набережной Петербурга ни слова не говорилось о