Иванов Алексей. Негромкий выстрел

деятельность. Известно, что в Петербурге у немцев и австрийцев есть
агентура, которая может навести жандармов на наш с вами след. И тогда...
- Я ни в коем случае не предам своих товарищей! - заявил полковник. -
Но, смею заметить, я практически исключаю возможность нашего провала,
поскольку мы не связаны с полковником Занкевичем, а передаем сообщения
курьерам из России только через проверенных связных...
- Вы правы, полковник! В цепи разведки самое слабое звено связь... -
согласился Стечишин. - Можно собрать уникальные сведения, добыть чертежи и
планы, но, если их вовремя не удастся передать в разведцентр, никто и гроша
не даст за эту информацию... Пока у нас в этом отношении все было хорошо.
Дай бы бог! Кстати, я хотел бы серьезно поговорить с вами, Альфред, еще об
одном слабом звене. Я имею в виду ваше расточительство. Полковник Гавличек
сообщил мне, что он слышал случайно разговор о вас в офицерских кругах.
Господа кавалеристы из вашего корпуса явно завидуют вашему богатству. Они
поражены: у вас автомобиль самой дорогой фирмы, вы без конца путешествуете
на нем по всей империи, сорите деньгами и даете такие чаевые, словно вы
русский князь или купец.
- Это мое дело, - сверкнул глазами Редль. - Мне так нравится...
- Но вы подвергаете риску провала целую организацию! - спокойно, но
выразительно сказал Стечишин. - Вы ставите под удар все наши широко
разветвленные связи в политических, государственных и военных кругах! Ведь
это будет грандиозный скандал, если "пан Градецкий", "доктор Блох" и другие
депутаты и деятели славян в монархии будут скомпрометированы даже
мимолетными связями с Генштабом России. Я категорически прошу вас умерить
ваши безумные траты. Или хотя бы пустить слух, что вы получили крупное
наследство от какого-нибудь родственника...
- Филимон, вы имеете дело с настоящим экспертом в тайной службе. Не
забывайте, что именно я поставил в Австро-Венгрии все дело разведки и
контрразведки. Даже немцы приезжали учиться у меня... Кстати, я еще до ваших
упреков распустил слух, что получил большое наследство от тетушки. А вы:
будь осторожен, будь осторожен! Я их презираю - этих разбойников-немцев! Они
выгнали со службы моего отца, разорили брата, который осмелился открыть в
Лемберге свое дело. Всю жизнь тупые немецкие болваны получали по службе
отличия и чины впереди нас, чехов и поляков, а ведь мы служили в армии этой
прогнившей монархии отнюдь не хуже, даже намного лучше германцев. Они ввели
свой немецкий язык как обязательный в наших чешских полках и муштруют чехов
с садизмом и жестокостью. А наследник Франц-Фердинанд! Ведь эта немецкая
свинья в своем имении под Прагой просто истязает чешских работников!
Ненавижу эту банду!
- Я говорю вам об осторожности, Альфред! - мягко прервал Стечишин
излияния полковника, который вдруг обмяк и перестал выглядеть заносчивым и
хамоватым офицером. - Вам надо отдохнуть. С такими нервами лучше нашим делом
не заниматься...
- Может быть, вы правы, Филимон. Я просто очень устал и срываюсь
незаметно для себя, - согласился полковник. Он помолчал, выпил коньяк, взял
новую сигару, закашлялся дымом. - Расскажите лучше что-нибудь поприятнее, -
попросил Редль, - ведь вы недавно были в Варшаве, я очень люблю этот дивный
город. Как поживает полковник Батюшин и его команда на Саксонской площади? Я
бывал у них, когда приезжал в Варшаву для розысков документов по делу
Гекайло. Вы помните эту историю?
- Фамилию Гекайло я помню, но кто с ним был в компании? - нахмурил лоб
Стечишин.
- Венцовский и Ахт, на которых я как австрийский контрразведчик вышел
совершенно случайно, - смутился вдруг Редль.
- Припоминаю, припоминаю... - расправил морщины резидент. - Вы вели
тогда следствие по делу этого Гекайло, чтобы успешным разоблачением и
поимкой шпиона прикрыть свою связь с русской разведкой... Но увлеклись... Я
вам тогда передавал категорический приказ из Варшавы - добиться во что бы то
ни стало оправдания Венцовского и Ахта. Сознайтесь, изрядно вам пришлось
потрудиться, чтобы совсем не завалить дело и пустить все следствие по
ложному пути...
- Так вот в Варшаве, - перевел разговор на другую, более приятную тему
Редль, - я тогда познакомился с одной артисткой, Соней Войтек. Она еще поет
в оперетте?
- Не хаживаю в варшавскую оперетту, друг мой, и не могу, следовательно,
ответить на столь важный вопрос, - съязвил Филимон, а затем продолжал
миролюбиво: - Впрочем, Батюшин мне что-то рассказывал, совершенно точно - он
просил вам передать, что Соня то и дело спрашивает об одном светловолосом
французе... Вы, кажется, ездили тогда с французским документиком?
- Именно так, Филимон, - порозовел Редль. - Она меня покорила сразу же,
как вышла на сцену. Такой женщины нет в целом мире!
- Во всяком случае, в мире театральном, - хохотнул резидент. - Ну что
же, через год я вас отпущу на отдых в Варшаву. Надо только заранее
предупредить Батюшина. Он приготовит хорошенькую дезинформацию, а вы ее
привезете в Вену и выдадите как полученную от совершенно достоверного
источника, к которому вы якобы и ездили на оговоренную встречу.
Договорились? Разумеется, если вашего покорного слугу не выследят...
- Не захватив вас, австрийцы, конечно, окружили филерами вашу жену. Или
сразу арестовали?
- Держали несколько месяцев дома, для приманки, - медленно выговорил
резидент. - Потом обобрали и отпустили. Я ее отправил с помощью друзей в
Россию. Теперь она в Крыму, купила маленькое имение подле Алушты. Вряд ли мы
свидимся, пока не кончится война...
- Какая война?
- Та, которая вспыхнет очень скоро во всей Европе. Война, в которой
славянство столкнется снова с псами-рыцарями и выйдет обновленным из этого
сражения. Она нас объединит навсегда, как объединила русских, поляков, Литву
и остальных мирных хлебопашцев битва под Грюнвальдом. Вот тогда я уйду на
покой, если переживу ее блеск и славу!
- Вы так уверены, что скоро будет война, Филимон? - удивился Редль. -
По-моему, вся Европа сходит сейчас с ума от роскоши и жажды жизни, а вы о
войне! В крайнем случае война будет только на Балканах, как обещали нам
сербы. Они завоюют Турцию, оторвут изрядные куски территории, и на этом дело
кончится. Ведь мы с вами прекрасно знаем, что Австро-Венгрия не в состоянии
воевать с Россией, тем паче, если ее союзник - Германия - увязнет в
укрепленных линиях Франции. Австрийский Генеральный штаб планирует только
действия против Италии, а против России согласно документам он выставляет
обычный заслон.
- Вы забываете, Альфред, что союзник Франца-Иосифа - Вильгельм - делает
все, чтобы толкнуть Австро-Венгрию против России и славянства вообще. Корни
соперничества Вильгельма и его величества Николая Второго скрыты гораздо
глубже, чем в личных отношениях. Россия связана с Францией и Англией,
которым алчная Германия мешает распространяться вширь, в том числе и в
Россию. Вы помните, Вильгельм усиленно толкал Российскую империю на войну с
Японией, чтобы отвлечь ее от Балкан? Так вот, покорить славянские народы
долины Дуная - всегдашнее искушение германской политики. Балканы стали
"пороховой бочкой Европы" отнюдь не усилиями турок - их владычество здесь
умирает и вскоре совсем закатится. На смену туркам идут "псы-рыцари". Они
пока действуют исподволь, захватывая позиции при болгарском дворе, покупая
поштучно румынских правителей, проникая в Турцию, дабы укрепить ее гнет над
славянами юга. Если тевтоны войдут в Париж, они будут вместе с французами
распивать в бистро бургонское. Если же захватят долину Дуная, то славянская
кровь потечет в нем вместо воды!
- На Дунае живут еще и австрийцы, - улыбнулся Редль.
- Австрийцы не немцы, - мгновенно оценил тонкий намек резидент. - Они
гораздо естественнее и живее. Их империя разлагается сама по себе и готова
даже уступить место более гибким формам существования Габсбургской монархии.
У меня есть данные, что сам император Франц-Иосиф противится теперь крайнему
онемечиванию всех частей государства. Но он не может противостоять влиянию
наследного принца Франца-Фердинанда. Этот эрцгерцог действительно
кровожадный тевтон во всех его проявлениях. Он швырнул бы свою
Австро-Венгрию под ноги Вильгельму, если бы надеялся усидеть на троне, хотя
и марионеткой...
Полковник внимательно слушал пылкую речь своего старшего товарища и
задумчиво смотрел мимо него, куда-то вдаль. Словно наяву он видел те
перипетии жестокой политической борьбы, которая вот-вот, по словам
Стечишина, перерастет в военное противоборство великих европейских держав.
Он видел перед собой веселую Вену, которая словно захлебывалась в угаре
удовольствий, он видел Прагу и Будапешт, он видел поля и нивы, городки и
замки, голубые реки и зеленые дубравы, празднично и буднично одетых людей,
над которыми словно росла и набухала чернотой огромная туча, ползущая из
Германии. Туча несла с собой предгрозовую духоту, она сверкала далекими еще
зарницами и обволакивала весь горизонт, раскинувшийся перед его мысленным
взором...


13. Петербург, ноябрь 1912 года

Пронзительный холодный ветер с Невы нес с собой потоки дождя, которые,
казалось, пропитали все вокруг - и деревянные торцы мостовой, и одежду
редких прохожих, и воздух, и стены домов.
Кедрин на извозчике ехал в беседное собрание ложи "Обновители". Масоны
возродились в Петербурге недавно, после удушения сиятельным графом Витте
рабочих и крестьянских бунтов, которые охватили всю матушку-Россию во
времена революции 1905 года. Реакция и упадок сил, постигшие российскую
интеллигенцию в столыпинские годы, коснулись и его, адвоката Кедрина,
считавшего себя пламенным народным трибуном и общественным деятелем. Многие
из его друзей-кадетов ударились в мистику и столоверчение, собираясь по
ночам на предмет вызывания загробных духов для страшных и унылых бесед.
Иные, так и не достигнув власти через эфемерную Государственную думу, запили
самым пошлым образом и перестали даже мечтать о разумном, добром и вечном.
Большевики, которых Кедрин люто ненавидел и боялся, поскольку они, по его
мнению, были главной причиной смуты среди рабочего сословия, сидели по
тюрьмам или мерзли по далеким сибирским ссылкам.
Кедрин в числе немногих сильных личностей обратился в масонство. Он
решил, что только такое тайное общество, которое объединяло и важных
сановников с их государственным опытом, и профессоров-теоретиков, и
фабрикантов с их капиталами, и аристократов, вхожих во дворец и владеющих
самыми сокровенными тайнами империи, - лишь оно имело шансы на успех в
обновлении России.
Вступив в ложу, он понял, что не ошибся. Здесь не только собирались
энергичные деловые люди, представлявшие, как казалось Кедрину, подлинную
элиту дворянского, промышленно-купеческого и разночинного сословий.
Российских масонов активно поддерживали организации братьев во Франции,
Германии, Англии. Члены сравнительно небольшой петербургской ложи
"Обновители" автоматически становились соучастниками огромного
международного братства "вольных каменщиков", закладывавших фундамент
всемирного господства капитала.
Кедрин брал в расчет и то обстоятельство, что приход к власти в России
братьев-масонов мог принести и ему самому немалые материальные выгоды,
видное положение, а может быть, и пост министра. А пока - до свершения этих
радужных мечтаний - знакомство и общение в ложе с членами Государственного
совета и банкирами приносило ему немалые выгоды в биржевой игре...
Извозчичья кобыла с насквозь мокрыми гривой и хвостом мерно хлюпала по
лужам, злой ветер далеко забирался в рукава теплого парижского плаща,
раскачивавшийся перед носом седока армяк извозчика усиливал чувство уныния и
неудовлетворенности.
Кедрин отгонял тоску, явных причин для коей вроде бы не было. В конце
концов, он блестяще справился с поручением - поездкой по европейским ложам,
куда его посылали "Обновители", дабы развить контакты с европейскими
братьями. Кедрин в задании преуспел, завязав исключительные связи с
франкмасонами Парижа и Берлина. Его даже избрали мастером французской ложи
Великого Востока и обещали всяческую помощь. Что же касается Берлина, то
русского адвоката-масона принимал сам брат германского императора
Вильгельма, принц Генрих Прусский. Принимал, правда, не при дворе, как
хотелось бы тщеславному адвокату, а в Роминтене, но зато оказал честь и
доверие, сделав совершенно конфиденциальное предложение. Вот это предложение
и заботило больше всего Кедрина, который не представлял, как оно может быть
истолковано в петербургской ложе.
Теперь, трясясь на извозчике, он натуживал мысли для сообщения обо всем
этом братьям, но проклятый дождь, унылая лошаденка и рваный армяк ее хозяина
совершенно выбивали его из колеи.
Наконец въехали в ворота большого дома, подкатили под железный навес
парадного подъезда небольшого флигелька во дворе, где тайно от непосвященных
держали ложу. Кедрин сунул извозчику пятиалтынный. Мужик привычно заныл:
"Барин, прибавить бы!" Седок так же привычно отбранился: "Пошел! Пошел!" За
Кедриным захлопнулась дверь, и его приятно охватила теплота натопленного
дома. По темной лестнице, почти на ощупь Кедрин поднялся на второй этаж,
сбросил в прихожей свой плащ. Из знакомого шкафчика он извлек атрибуты
масона - белый кожаный фартук, молоток, мастерок каменщика и циркуль, вынул
из портфеля кожаные перчатки и муаровую перевязь с эмблемой, которая
свидетельствовала о его высокой - третьей - степени масонства.
Кедрин трижды ударил молотком в дверь, брат-привратник молча отворил
ее, и Кедрин вошел в темную храмину. Вся затянутая черной тканью, она была
едва освещена свисавшим с потолка "лампадом треугольным", в котором три
тонкие свечи давали "свет трисиянный". В одном углу храмины - черный стол и
два черных стула. На столе - берцовые человеческие кости и желтый череп с
блестевшими, точно нарочно начищенными, белыми зубами. Из глазниц черепа
выбивалось синеватое пламя Тут же раскрытая библия и песочные часы. На
профанов, ищущих посвящения, все это действовало волнительно, особливо
человеческий скелет в противоположном углу с надписью над ним: "Ты сам таков
будешь".
В двух других углах возвышались на подставках по гробу. В одном из них
- искусно подделанный мертвец с признаками тления, другой гроб зиял
пустотой.
Кедрин равнодушно сделал полагающиеся знаки, с трудом нашел в темной
ткани следующую дверь и снова трижды постучал молотком. Пока он ждал
привычного ритуального вопроса, лениво подумалось ему о том, что вот ведь
вся эта необычная символика, которой верны масоны еще с XVIII века и которая
безошибочно действует на дураков, наверное, и оттолкнула от масонства такого
необычайно умного и холодного политика, как Павел Николаевич Милюков. Когда
госпожа Соколовская по поручению ложи пустилась вербовать его в братство
"вольных каменщиков", Милюков небрежно ответил ей: "Пожалуйста, без мистики,
господа!.."
За дверью заунывный голос вопросил: "Для чего вы пришли сюда? Чего
хотите вы от нас?" Кедрин так же заунывно произнес: "Премудрости,
добродетели, просвещения". За дверью трижды стукнул молоток, створки
отворились, и Кедрин вошел в просторный зал. Он был декорирован согласно
заповедям иоаннического масонства, и стены его, затянутые голубыми тканями,
украшенные золотыми символическими изображениями, ласкали взор. Золотые
шнуры, держащие ткань, были связаны большим узлом как раз посреди стены,
обращенной к востоку. Тут же, на востоке, на возвышении о трех ступенях
располагался престол, масонский жертвенник, а за ним кресло управляющего
ложею. На престоле выделялось лазоревое шелковое покрывало с густой золотою
бахромою. Балдахин, осеняющий престол и кресло Великого мастера, также
голубого шелка, был испещрен золотыми звездами, среди коих в сиянии ярких
золотых лучей сверкал треугольник. Внутри оного золотом же было вышито имя
Великого Зодчего Вселенной. На престоле - раскрытая библия у первой главы от
Иоанна. Обнаженный меч, золотой циркуль и наугольник резко выделялись на
потемнелых листах книги. Меч положен слева первым - он словно не допускал
страницам перевернуться, закрыться.
На деревянных стульях и креслах, крашенных белым лаком и обитых
лазоревым бархатом для мастеров и белым атласом для прочей братии,
расположились уже человек двадцать пять масонов.
За треугольной формы голубыми столами должностных лиц ложи вольно
расселись сюрвельаны, или надзиратели 1-й и 2-й степени, секретарь -
хранитель печати, вития, или ритор, обрядоначальник, приуготовитель,
вводитель, или брат ужаса, казнохранитель и милостынесобиратель, помощники
его - диаконы... В миру это были известные Кедрину старый фат князь Бебутов,
Пьер Жильяр, воспитатель наследника цесаревича Алексея Николаевича, адвокат
Маргулиес, граф Виельгорский...
Кедрин отметил про себя, что сегодня пришли даже братья, которые редко
меняли мирские развлечения на духовное общение в собраниях ложи. Когда же
его взгляд остановился на австрийском подданном, банкире Альтшиллере,
блюстителе символов, оба незаметно улыбнулись друг другу.
У Кедрина и раньше были кое-какие дела с этим близким другом военного
министра Сухомлинова. Еще когда Альтшиллер приехал в Киев из Австро-Венгрии
в конце 80-х годов и занялся там мелкими подрядами и комиссионерством, он не
раз обращался за помощью к адвокату Кедрину. Нажив большое состояние, банкир
повел широкий образ жизни и втерся в киевское высшее общество. Хорошей
репутацией он, однако, не пользовался. Частые отлучки в Вену и Берлин,
близость с австро-венгерским консулом, наконец, орден Франца-Иосифа,
полученный Альтшиллером неизвестно за какие заслуги, дали контрразведке
основания взять его под наблюдение как шпиона. Разоблачению его как
такового, мешала, однако, его дружба с начальником Киевского военного округа
генералом Сухомлиновым. Сухомлинову не раз почтительнейше доносили, что его
австро-венгерский друг подозревается в шпионаже, однако немного отяжелевший,
но еще бодрый и представительный генерал остался глух ко всем этим
предупреждениям.
В присутствии Альтшиллера он просил не стесняться в служебных
разговорах своих штабных офицеров, ему был открыт полный доступ в кабинет
Сухомлинова - и в Киеве и в Петербурге. Он даже мог рыться в бумагах
генерала, когда оставался один в домашнем кабинете начальника военного
округа.
Когда Сухомлинова назначили военным министром, Альтшиллер последовал за
ним в Петербург и открыл в столице контору "Южно-русского
машиностроительного завода". Кто-кто, а Кедрин знал лучше других, что
контора была фиктивной, поскольку денежных операций в ней не производилось,
кассовые книги не велись, посетителей, жаждавших купить продукцию завода или
продать сырье, не бывало. Зато контору навещали какие-то сомнительные
личности, имелась в ней почтовая бумага высокого качества с австрийским
государственным гербом, а в кабинете Альтшиллера на письменном столе был
водружен портрет военного министра Сухомлинова с дружественной надписью...
И вот теперь Кедрин имел прямое поручение от весьма высокопоставленных
людей в Берлине к своему старому знакомцу и сотоварищу по игре на бирже,
брату-официалу Альтшиллеру.
Великий мастер, одетый в голубой фрак и голубую шляпу с золотым солнцем
и белым пером, поднял молоток и трижды стукнул им о престол.
- Брат первый надзиратель, который час?
Сюрвельян первый ему ответствовал непременным ответом всех масонских
лож, во сколько бы собрание ни началось: "Самый полдень!"
Затем братья в тишине творили моление. По прошествии условленного
времени бессловесную молитву сменила песня на мотив "Коль славен":

Отец любви, миров Строитель,
Услышь смиренный глас рабов,
Будь наш наставник, оживитель,
Будь нам помощник и покров!
Пронзи нас истиной святою,
Да дышим и живем с Тобою!

Нестройный хор голосов так же внезапно замолк, как и возник, и Великий
мастер приступил к делу.
- Милостивые государи и любезные братья! - слащаво произнес он. - Бог,
смерть, любовь, братство и истина!
- Воистину братство и истина! - ответствовал хор.
- Любезные братья! - продолжил Великий мастер. - Сегодня у нас полдень
редкой радости и приближения к свету истины. Наш милый брат, - при этих
словах Кедрин привстал и сделал малый особый знак, - совершил по
благословению ложи славную работу в главные столицы "вольных каменщиков" -
Париж и Берлин. Его долгий труд на ниве истины был увенчан в Париже высокой,
третьей степенью мастера.
- Слава мастеру! - нестройно возгласили ученики, подмастерья и
франкмасоны других градусов и застучали молотками.
Когда шум утих, Великий мастер продолжал:
- Мы нижайше просим почтенного мастера сделать нам сегодня обозрение
работы братьев наших в латинских и германских странах, донести до нас их
рвение в постижении света и доблесть в движении к цели. Любезный брат,
взываю ввести нас в истину!
И председатель бухнул своим молотком о жертвенник.


14. Петербург, ноябрь 1912 года

Специальный поезд тащился мимо унылого осеннего леса, мимо болот и
заколоченных на зиму дач в Царское Село. Безвольный и мнительный "самодержец
Всея Руси" Николай Александрович перенес сюда - после трагических событий
января 1905 года - свою резиденцию из Зимнего дворца в желании отдалить себя
от возмущенных рабочих масс Петербурга, укрыться за штыками солдат,
нагайками казаков и пулеметами жандармерии. Семь лет курсируют такие поезда
от бывшего Царскосельского, а ныне вокзала Московско-Виндаво-Рыбинской
железной дороги, доставляя в Царское Село военные, чиновные звезды
Санкт-Петербурга. Французская и немецкая речь звучит в богато отделанных
купе, мощные кондукторы из унтер-офицеров Собственного Его Величества
Железнодорожного полка исправно несут службу. Они не только радостно "едят
глазами начальство", но и держат в образцовом порядке медяшку, инвентарь и
мягкую рухлядь.
Проседь бобровых воротников на шинелях тончайшего сукна, золото эполет,
звяканье парадных - с гладкими колесиками - шпор на лакированных башмаках,
аромат французских духов "Русская кожа" и напомаженных усов, бакенбардов,
бород, оловянные от сознания собственной важности и предстоящего
представления государю глаза - все это со скоростью тридцати верст в час
двигалось по самому "бархатному" в мире рельсовому пути.
В одном из отделений хвостового вагона, в котором пассажиров было
несколько меньше по причине тряски и качки, вели неторопливую беседу генерал
Монкевиц и полковник Соколов. Монкевиц был приглашен на совещание у
государя, имевшее быть после церемонии, а Соколов направлялся в Царское Село
для представления императору на Большом приеме по случаю присвоения
очередного звания. Перед отъездом он долго думал, не надеть ли мундир
родного гусарского Литовского полка, из которого он вышел в академию и в
котором регулярно проходил месячный ценз командования строевой частью. Он
знал, что государь не любил в отличие от своего кузена Вильгельма
Гогенцоллерна, генштабистов и вместе со всеми солдафонами своей армии
иронически называл их "моментами". Посему генштабисты предпочитали
представляться царю в форме своих прежних полков. Однако Соколову было чуждо
выслуживание и прислуживание. Именно поэтому он вопреки совету Монкевица
предпочел мундир Генерального штаба.
Монкевиц, весьма тонкий и светский человек, был очаровательно любезен
со своим спутником, демонстрируя подчиненному незаурядное понимание
европейской политики. Балканская война была у всех на устах, и Монкевиц не
мог не коснуться ее тайных пружин. Он тем более любил поговорить о большой
европейской политике, поскольку состоял в приятельских отношениях с
министром иностранных дел Сазоновым.
- Дорогой Алексей Алексеевич, - сладко говорил генерал,
аристократически растягивая слова и чуть грассируя. - Многие из тех
иностранцев, с кем приходится вам агентурно работать, полагают, что эта
война - только русская инсценировка, только естественная тяга России к
Дарданеллам. Господа из венского Генерального штаба, во всяком случае,
именно так пропагандируют европейское мнение против России. На самом же деле
это солидарный акт всех держав "Сердечного согласия". Не говоря о Франции,
которая финансирует эту войну и жаждет оттянуть австро-германский кулак от
своих границ в подбрюшье России, Англия еще год назад принялась возбуждать
греков, дабы они присоединились к славянско-православной коалиции против
турок. Ну а греков подстрекать на Турцию - это то же, что прогуливать гончую
подле волка...
Монкевиц хохотнул собственной остроте, и его необычайно раскосые глаза
сверкнули самодовольством. Совершенно феноменальное косоглазие начальника
секретной агентуры Генштаба служило темой неисчерпаемых шуток молодых
офицеров, но самому обладателю не доставляло забот, поскольку весьма
способствовало загадочности его взгляда и полной невозможности проникнуть в
его мысли при любом разговоре с начальством, подчиненными или агентурой.