Клэнси Том. Слово президента

   — Решение проблемы, Кэти, заключается в том, чтобы понять точное взаимодействие между нитями генов в вирусе и в клетке-носителе, и это не должно быть таким уж сложным. Вирусы — крошечные мерзавцы и способны всего лишь на ограниченное количество действий, не то что взаимодействие целого человеческого генома при зарождении. Как только мы разберёмся с этой проблемой, этим крошечным мерзавцам придёт конец. — Александер, подобно большинству врачей-исследователей, был оптимистом.
   — Значит, речь идёт об исследовании человеческой клетки? — заинтересованно спросил Альтман. Александер покачал головой.
   — Нет, мы занимаемся исследованием частиц, намного меньших по размерам. Сейчас исследуем геном. Это все равно что пытаться разобрать незнакомый механизм, на каждом этапе мы стараемся понять, как действуют его отдельные части. Рано или поздно мы полностью разберём его и узнаем их назначение. Тогда мы сможем разобраться систематически и точно, как все они работают. Вот чем мы сейчас занимаемся.
   — Знаете, в чём путь к решению проблемы? — высказала предположение Кэти, сформулировав его в виде вопроса, и сама ответила на него. — В математике.
   — Именно это и говорит Гас из Атланты.
   — Математика? Одну минуту, — возразил Альтман.
   — На самом элементарном уровне человеческий генетический код состоит из четырех аминокислот, которым присвоены наименования А, С, G и Т. Всё остальное определяется тем, как эти буквы — я имею в виду аминокислоты — соединены между собой, — объяснил Александер. — Различные сочетания букв означают различные вещи и взаимодействуют между собой по-разному, так что Гас, наверно, прав: взаимодействия между ними определяются математически. Генетический код действительно представляет собой код. Его можно расшифровать и понять. — Возможно, кто-то присвоит им математические величины… сложные полиномиалы… подумал он. Насколько это важно?
   — Дело в том, что пока не нашлось достаточно умного человека, способного разобраться в этом, — заметила Кэти Райан. — Это как на заключительном этапе игры в бейсбол, Рой. Когда-нибудь придёт человек, взмахнёт битой и пошлёт мяч через забор. Тогда мы получим возможность справиться со всеми человеческими болезнями. Со всеми. С каждой из них. Горшок с золотом в конце этой радуги — медицинское бессмертие, то есть люди перестанут умирать от болезней. А может быть, кто знает, это приведёт и к человеческому бессмертию.
   — И все мы останемся без работы. Особенно ты, Кэти. Первым результатом исправления человеческого генома будет избавление от близорукости, диабета и…
   — Сначала без работы останетесь вы, а не я, профессор, — сказала Кэти с лукавой улыбкой. — Не забудьте, я ведь хирург. На мою долю останется лечение травм. Но, действительно, рано или поздно вы одержите верх в своей битве.
   Однако придёт ли победа достаточно скоро для этого утреннего пациента со штаммом Е? — подумал Алекс. Вряд ли.

* * *

   Она проклинала их теперь, главным образом на французском языке, но иногда по-фламандски. Армейские медики не знали ни одного из них. Моуди достаточно хорошо владел французским и понимал, что какими бы ни были эти ругательства, они исходят не из ясного сознания. Теперь разрушение пробралось в мозг, и Жанна-Батиста уже не может говорить даже со своим Богом. Наконец атаке подверглось и сердце, и это дало врачу надежду, что скоро за монахиней придёт Смерть, проявит запоздалое милосердие к женщине, которая заслужила своим неустанным трудом гораздо больше, чем досталось ей в жизни. Может быть, бред сейчас является для неё благом. Может быть, её душа отделилась от тела. Может быть, раз она не знает, где находится и что с ней происходит, боль больше не мучает её, по крайней мере в тех местах, которые ещё способны страдать. Врач нуждался в такой иллюзии, но если то, что он видел перед собой, являлось милосердием, это была ужасная его разновидность.
   Лицо пациентки превратилось в сплошной струп, словно её жестоко избили, бледная кожа походила на матовое стекло, сквозь которое виднелась кровь. Моуди не знал, способна ли она видеть. Кровь сочилась из глаз, и если она ещё видела что-нибудь, то это продлится недолго. Полчаса назад она чуть не умерла, захлебнувшись рвотой, и её пришлось срочно перевести в операционную, где медики старались очистить дыхательные пути женщины, не порвав свои перчатки. Хотя ремни, удерживающие её на кровати, были покрыты с внутренней стороны гладким пластиком, они вызывали дополнительное кровотечение и боль. Ткани кровеносной системы теперь тоже распадались, и жидкость из бутылок, подвешенных на стойке, попадая в кровеносные сосуды, тут же вытекала из тела, причём теперь она была смертоноснее самых страшных ядов. Медики боялись даже прикоснуться к пациентке при всей герметичности их защитных костюмов. Моуди заметил, что они принесли пластиковое ведро с раствором йода и один из них у него на глазах окунул в него свои перчатки, стряхнул, но не вытер насухо. Таким образом, если понадобится прикоснуться к умирающей женщине, на перчатках останется химический барьер от патогенов, которые могут брызнуть с её тела. Такие предосторожности были излишними — перчатки специально сделаны из толстого и прочного пластика, — но он не мог винить людей за дополнительные меры. Когда пробил час, пришла новая смена, и прежняя покинула палаты. Один из медиков оглянулся по пути к выходу и молча обратился к Аллаху, умоляя его, чтобы к тому времени, когда придёт его час снова заступать на смену, женщины больше здесь не было. За дверями палаты иранский армейский врач, тоже в герметичном пластиковом костюме, поведёт санитаров этой смены в дезинфекционное помещение, где костюмы, прежде чем снять, обрызгивают химическим раствором, затем дезинфекции подвергнутся тела санитаров, а костюмы тем временем будут превращены в пепел в газовой печи. Моуди не сомневался, что каждая процедура будет соблюдаться с максимальной тщательностью — нет, санитары постараются превзойти все требования, и даже после этого страх не покинет их в течение многих дней.
   Если бы у него в руках сейчас было оружие, Моуди, пожалуй, наплевал бы на все последствия и воспользовался бы им. Несколько часов назад введение воздуха в вену могло бы подарить этой женщине смерть, подарив смертельную эмболию, но теперь распад её кровеносной системы зашёл так далеко, что он не был уверен в действии этой меры. Мучения женщины объяснялись её выносливостью. Несмотря на то что сестра Жанна-Батиста была такой маленькой и сухонькой, сорок лет неустанной работы с утра до вечера сохранили ей отличное здоровье. Организм, так долго поддерживаемый её мужественным духом, отказывался сдаваться и сейчас, несмотря на всю бесполезность борьбы.
   — Перестаньте, Моуди, вы ведь знаете, как бессмысленно все это, — услышал он голос директора проекта за спиной.
   — Что вы имеете в виду? — не оборачиваясь спросил врач.
   — Разве ситуация изменилась бы, находись она в африканской больнице? Разве её лечили бы там по-другому, не принимали бы тех же мер, чтобы не дать ей умереть? Переливание крови, внутривенное введение питательных растворов и всё остальное было бы точно таким же. Эйтаназия^[44] противоречит её религиозным принципам. Да и вообще мы ухаживаем за нею здесь даже лучше, — справедливо напомнил он, хотя голос его оставался холодным. Он повернулся, чтобы проверить полученные результаты. — Пять литров. Великолепно.
   — Мы можем уже начать…
   — Нет, — решительно покачал головой директор. — Когда у неё остановится сердце, мы отсосём всю кровь, ещё оставшуюся в теле, удалим печень, почки и селезёнку, и только тогда начнётся наша настоящая работа.
   — Кто-то должен хотя бы помолиться за её душу.
   — Вы и помолитесь, Моуди. Вы — превосходный врач и ревностно ухаживаете даже за неверными. Вам надо гордиться этим. Если бы у вас был хоть малейший шанс спасти её, вы сделали бы это, я знаю. И вы знаете это. Более того, и она знает об этом.
   — То, что мы готовим, причинит страдания…
   — Неверным, Моуди, — напомнил ему директор. — Тем, кто ненавидит нашу страну и нашу веру, кто плюёт на слова Пророка. Я даже согласен с тем, что добродетель этой женщины исключительна. Аллах будет милостив к ней. Не вы выбрали её судьбу. И не я. — Директор знал, как необходимо дальнейшее участие Моуди в проекте. Молодой врач — блестящий специалист, даже слишком. Что касается себя, директору оставалось только поблагодарить Аллаха, что он позволил ему провести последние десять лет в лабораториях; в противном случае и он мог бы поддаться такой же человеческой слабости.

* * *

   Бадрейн настоял на своём. На этот раз вылетят три генерала. Будет занято каждое кресло, а в одном из них разместятся двое маленьких детей, пристёгнутых ремнём безопасности. Теперь они понимали необходимость таких мер. У них не было другого выхода.
   Бадрейн все объяснил им, показал на башню управления полётами, откуда за вылетом каждого самолёта наблюдали авиадиспетчеры. Теперь они не могут не знать, что происходит. Их арест не принесёт никакой пользы, поскольку тогда тревогу поднимут семьи, а если арестовать и семьи, неладное заподозрят соседи, не правда ли?
   Да, пожалуй, согласились генералы.
   Просто пришлите в следующий раз большой авиалайнер, хотел он сказать Тегерану, но нет, кто-то обязательно запротестует, если не здесь, то там. У него не оставалось иного выбора, как ждать. Ждать и сдерживать растущее беспокойство. Может быть, алкоголь снял бы напряжение, но Бадрейн отказался от этой мысли. Иногда он разрешал себе выпить, проведя столько лет в Ливане. Подобное в Ливане, как и в Бахрейне, раньше нарушалось, как будут, наверно, и впредь нарушаться строгие законы ислама. Там он подобно всем не отказывал себе в этом западном грехе. Но только не теперь. Сейчас Бадрейн стоял на пороге смерти и потому, грешник ли он или нет, но оставался мусульманином и встретит смерть, как подобает правоверному. Так что он пил кофе, глядя в окно и сидя у телефона, и убеждал себя, что руки у него дрожат только от кофеина.

* * *

   — Вы Джексон? — спросил Тони Бретано. Утро он провёл с исполняющими обязанности начальников штабов и командующими. Теперь пришла очередь тех, кто приводят в действие механизм Пентагона.
   — Да, сэр, я представляю J-3. То есть я начальник вашего оперативного управления, — ответил Робби, опускаясь в кресло. На этот раз у него в руках не было пачки документов и ему не приходилось никуда спешить.
   — Насколько плохим вы считаете наше положение?
   — Видите ли, сэр, наши вооружённые силы растянуты по всему миру. В нашем распоряжении все ещё есть две авианосные боевые группы в Индийском океане, ведущие наблюдение за Индией и Шри-Ланкой. Мы перебрасываем два батальона лёгкой пехоты на Марианские острова, чтобы восстановить контроль за ними и следить за выводом японских войск. Это главным образом политический манёвр, там вряд ли может что-нибудь произойти. Наши воздушные силы, выдвинутые вперёд, отозваны на базы на континенте для технического обслуживания. Этот этап операции против Японии прошёл успешно.
   — Значит, вы считаете необходимым настаивать на том, чтобы ускорить производство истребителей-бомбардировщиков F-22 и возобновить выпуск бомбардировщиков Б-2? Таково мнение ВВС.
   — Мы только что сумели доказать, что «стелс» — чертовски действенный бомбардировщик, резко увеличивающий мощь наших ВВС, господин министр. Нам понадобится как можно больше таких бомбардировщиков.
   — Согласен. А как относительно остальных силовых структур?
   — У нас слишком мало сил, чтобы выполнить все взятые обязательства. Если нам, например, придётся принять участие в боевых действиях в Кувейте, как это произошло в девяносто первом, мы вряд ли справимся с этим. Мы в буквальном смысле не способны больше на демонстрацию нашей мощи. Вы знаете, в чём заключаются мои обязанности, сэр. Я должен разрабатывать планы, как осуществлять то, что от нас требуется. Так вот, операция против Японии потребовала от нас всего, на что мы способны, и…
   — Микки Мур отлично отзывался о плане, который вы разработали и осуществили, — заметил министр обороны.
   — Очень любезно со стороны генерала Мура. Да, сэр, на этот раз мы победили, однако нам пришлось задействовать все, что у нас нашлось, и американские вооружённые силы не должны вступать в схватку с противником при подобной ситуации, господин министр. Наша задача заключается в том, чтобы вражеские солдаты обращались в паническое бегство в тот момент, когда первый американский рядовой сходит на землю с транспортного самолёта. Да, я могу придумать что-нибудь в случае необходимости, но мои обязанности заключаются не в этом. Рано или поздно я допущу ошибку или это сделает кто-нибудь другой, и погибнет много наших парней.
   — И с этим я тоже согласен. — Бретано взялся за сандвич. — Президент Райан предоставил мне полную свободу для наведения порядка в этом министерстве, как я считаю это нужным. В моём распоряжении две недели, чтобы представить материалы по тому, что требуется Министерству обороны.
   — Две недели, сэр? — Джексон побледнел бы, если бы ему позволила тёмная пигментация кожи.
   — Джексон, сколько времени вы служите в армии? — Министр поднял голову.
   — Включая учёбу в военном училище? Тридцать.
   — Если вы не сможете представить эти материалы уже завтра, то не соответствуете должности начальника оперативного управления. Но я даю вам десять дней, — расщедрился Бретано.
   — Господин министр, я руковожу оперативным управлением, а не кадрами, и…
   — Совершенно точно. Я считаю, что управление кадров должно удовлетворять требования оперативного управления, в этом министерстве решения должны приниматься боевыми офицерами, а не бухгалтерами. Когда я занял место генерального директора своего концерна, то увидел там ту же ошибку. Бухгалтеры говорили инженерам, как им поступать, чтобы решать инженерные проблемы. Нет, я не допущу этого, — покачал головой Бретано. — Потому-то дела и шли у нас плохо. Если вы производите что-нибудь, то руководить деятельностью компании должны инженеры. Что касается нашего министерства, то боевые офицеры принимают решения о том, что им требуется, а дело бухгалтеров внести это в бюджет. Между первыми и вторыми всегда будут разногласия, однако окончательное решение принимается теми, кто выпускают конечный продукт фирмы — в данном случае офицерами, от которых требуют победы в войне.
   Проклятье. Джексон с трудом удержался от улыбки.
   — Размеры потребностей?
   — Начните с самой большой возможной опасности, самого серьёзного конфликта, который не вероятен, а возможен, и спроектируйте для меня силовую структуру, которая способна справиться с ним. — Даже такого не было достаточно, и оба понимали это. В прошлом исходили из принципа двух с половиной войн, из того, что Америка будет способна развернуть свои силы для участия в двух крупных конфликтах и оставить в своём распоряжении достаточно сил, чтобы победить в небольшом столкновении. Мало кто признавал, что это «правило» всегда оставалось фантазией, начиная с президентства Эйзенхауэра. Сегодня, как только что признал Джексон, у Америки недостаточно сил для ведения боевых действий в одном крупном военном конфликте. Военно-морской флот уменьшился вдвое по сравнению с тем, каким он был десять лет назад. Армия сократилась ещё больше. Военно-воздушные силы, всегда полагающиеся на свои высокотехнологичные самолёты, были вынуждены отправить в запас почти половину личного состава. Морские пехотинцы продолжали оставаться в боевой готовности, но корпус морской пехоты представлял собой экспедиционную силу, предназначенную для быстрого развёртывания в ожидании того, что скоро прибудут подкрепления, и его вооружение было слишком уж лёгким. Таким образом, нельзя сказать, что в кладовке больше ничего не осталось, но вынужденная диета не принесла никому особой пользы.
   — Значит, десять дней?
   — Готов поспорить — то, что мне нужно, лежит у вас в ящике стола прямо сейчас, верно? — Бретано знал, что у генералов, занимающихся планированием, всегда есть подобные заготовки.
   — Мне понадобится пара дней, чтобы привести все в порядок, сэр, но у меня действительно уже кое-что есть.
   — Джексон?
   — Да, господин министр?
   — Я следил за ходом ваших операций в Тихом океане. Один из моих людей — Скип Тайлер, он раньше работал в Управлении морскими системами и неплохо разбирается в этом, мы с ним следили по картам каждый день, как развиваются события. Операции, спланированные вами, производят большое впечатление. Война — это не только боевые действия. Она во многом зависит от психологии, как и жизнь. Вы побеждаете потому, что люди у вас подготовлены лучше. Пушки и самолёты играют немалую роль, но разум и интеллект важнее. Я — отличный менеджер и чертовски хороший инженер. Но я не военный специалист. Я буду прислушиваться к вашим советам, потому что вы и ваши коллеги знают, как вести боевые действия. Все, что вы предложите, я буду защищать. Зато вы представите мне свои предложения, в которых говорится, что вам действительно нужно, а не то, что вам хотелось бы получить. Мы не можем позволить себе этого. Мы сократим бюрократов как штатских, так и военных. Этим займётся управление кадров. Я произведу чистку министерства. У себя в корпорации я избавился от массы ненужных людей. Моя корпорация была промышленной, и ею руководят теперь инженеры. Министерство обороны занимается боевыми операциями, и им будут руководить боевые офицеры с насечками на прикладах, показывающими, какое число врагов они отправили на тот свет. Это будут знающие люди, жёсткие и суровые. Вы поняли меня?
   — Думаю, что понял, сэр.
   — Итак, у вас десять дней. Если сможете справиться быстрее — тем лучше. Сообщите мне, когда будете готовы.

* * *

   — Кларк, — отозвался Джон по прямой линии телефонной связи.
   — Это Хольцман, — послышался голос в трубке. Услышав имя журналиста, Кларк широко открыл глаза от удивления.
   — Полагаю, мне следует спросить, как вы узнали мой номер, но ведь вы никогда не раскроете источник информации, правда?
   — Отличная догадка, — согласился репортёр. — Помните тот ужин у «Эстебана» несколько лет назад?
   — Смутно, — солгал Кларк. — Ведь прошло столько времени. — Вообще-то это не было ужином, но магнитофон, который записывал каждое слово, сказанное по этому телефону, не мог знать этого.
   — Вы у меня в долгу. Как относительно встречи сегодня вечером?
   — Я перезвоню вам. — Кларк положил трубку и уставился на поверхность стола перед собой. Что за чертовщина?

* * *

   — Перестань, Джек не говорил этого, — сказал ван Дамм корреспонденту «Нью-Йорк тайме».
   — Но он имел это в виду, Арни, — ответил репортёр. — Ты знаешь это. И я тоже.
   — Жаль, что ты не хочешь отнестись к нему помягче. Он ведь не политик, — напомнил глава администрации.
   — Не моя вина, Арни. Он занимает этот пост и должен следовать правилам.
   Арнолд ван Дамм кивнул соглашаясь, подавив гнев, мгновенно возникший при равнодушном замечании репортёра. Он понимал, что корреспондент прав. Таковы правила игры. Но он также знал, что корреспондент ошибается. Может быть, он слишком привязался к президенту Райану, в такой степени, что начал верить в некоторые из его рыхлых идей. Средства массовой информации, полностью состоящие из людей, нанятых частными компаниями — большинство было корпорациями, акции которых котировались на бирже, — стали настолько влиятельными, что теперь они решали, каково мнение людей. Это было достаточно плохо. Но ещё хуже было то, что они слишком наслаждались своей властью. В этом городе они могли кого угодно вознести до небес, точно так же, как и вконец разрушить репутацию. Они устанавливали собственные правила, и тот, кто нарушал их, рыл тем самым себе могилу.
   Райан был наивным человеком — тут не поспоришь. С другой стороны, он не стремился стать президентом. Он оказался в Белом доме случайно, стараясь в последний раз сослужить службу нации и затем раз и навсегда уйти с государственной службы, вернуться к частной жизни. Его не выбирали президентом. Но и средства массовой информации никто не выбирал, а Райан по крайней мере опирался на Конституцию, в которой были определены его обязанности. Средства массовой информации преступили черту. Они становились на сторону одного из оппонентов по конституционному вопросу и занимали ошибочную позицию.
   — А кто определяет правила? — спросил Арни.
   — Никто. Они просто существуют, — ответил корреспондент «Нью-Йорк тайме».
   — Так вот, президент не собирается выступать против решения Верховного суда по делу «Роу против Уэйда». Он и не говорил этого. И он не собирается подбирать судей со скамеек в парке. Он не намерен выбирать либералов или консерваторов, и мне кажется, что ты знаешь это.
   — Значит, Райан не правильно выразился? — Злорадная усмешка репортёра не могла быть более красноречивой. В своей статье он напишет, что высокопоставленный правительственный чиновник «разъяснял» — что означает исправлял — точку зрения президента.
   — Вовсе нет. Просто ты не правильно его понял.
   — Его заявление показалось мне совершенно ясным, Арни.
   — Это потому, что ты привык выслушивать профессиональных политиков. Президент, которого мы сейчас имеем, говорит прямо и откровенно. Более того, мне это нравится, — солгал ван Дамм; на самом деле такая манера говорить сводила его с ума. — Между прочим, это может даже облегчить твою задачу — тебе больше не придётся гадать на кофейной гуще, что он имеет в виду. Просто записывай, что он говорит. Или суди его по справедливости. Мы оба признали, что он не политик, но ты обращаешься с ним, как с профессиональным политическим деятелем. Просто прислушивайся к его словам, вот и все. — Или, что ещё проще, просмотри видеозапись, хотел сказать Арни, но передумал. Он приблизился сейчас к самому краю. Разговаривать с представителями средств массовой информации — все равно что гладить незнакомую кошку; никогда не знаешь, в какой момент она оцарапает тебя.
   — Перестань, Арни. Ты самый преданный парень в этом городе. Черт побери, из тебя получился бы отличный семейный врач. Мы все знаем это. Но Райан ни в чём не разбирается. Эта речь в национальном соборе, потом безумное выступление в Овальном кабинете. Его поведение так же мало соответствует президентскому, как поведение председателя клуба «Ротари» где-нибудь в Бамфаке, в Айове.
   — А кто решает, каким должно быть поведение президента и каким нет?
   — В Нью-Йорке это решаю я. — По лицу репортёра снова пробежала насмешливая улыбка. — Что касается Чикаго, тебе придётся спросить кого-нибудь другого.
   — Но Райан — президент Соединённых Штатов.
   — А Эд Келти придерживается другого мнения, к тому же ведёт себя, как подобает президенту.
   — Эд выбыл из игры. Он подал в отставку. Роджеру позвонил государственный секретарь Хансон и сообщил об этом. Черт побери, ведь ты сам сообщил об этом в газете.
   — Но чем он руководствовался, когда подавал…
   — Чем он руководствовался, когда бегал за каждой юбкой, привлекающей его внимание? — резко возразил глава администрации. Отлично, теперь я сам восстанавливаю против себя средства массовой информации, подумал он.
   — Эд всегда увлекался женщинами. Он взял себя в руки после того, как бросил пить. Это никак не отражалось на исполнении им своих обязанностей. — Точка зрения корреспондента стала теперь ясной. Подобно своей газете, он был ревностным защитником прав женщин. — Нужно подождать, и слухи об этом утихнут.
   — Какую позицию займёт «Нью-Йорк таймс»?
   — Я пришлю тебе копию редакционной статьи, — пообещал репортёр.

* * *

   Он не мог больше терпеть. Бадрейн снял телефонную трубку и набрал шестизначный номер, глядя в темноту за окном. Солнце зашло, и небо затянуто облаками. Приближалась холодная дождливая ночь, а затем наступит утро, которого он может и не увидеть.
   — Слушаю, — ответил голос ещё до конца первого звонка.
   — Говорит Бадрейн. Для следующего рейса нам понадобится самолёт больших размеров.
   — У нас стоит наготове «Боинг-737», но мне нужно разрешение, чтобы отправить его.
   — Этим я сейчас займусь.
   Принять срочные меры заставили его телевизионные новости. По телевидению не передавали ничего о политике, программы были ещё более приглушёнными, чем обычно. Ни одной политической передачи, и это в стране, где политика нередко вытесняла даже прогноз погоды. Самым зловещим было то, что состоялась передача о мечети, старой шиитской мечети, которую не ремонтировали много лет. Ведущий выразил сожаление, рассказав о длительной и достойной уважения истории этого здания, причём забыл упомянуть о том, что она обветшала потому, что когда-то стала местом встречи группы заговорщиков, обвинённых, наверно справедливо, в том, что они собирались устранить погибшего ныне любимого и великого политического деятеля Ирака, о котором скоро все забудут. Хуже всего было то, что на видеозаписи были видны пять имамов, которые стояли перед мечетью, даже не глядя в камеру, а просто показывали на потускневшие голубые плитки на стенах и, по-видимому, обсуждали, что следует предпринять. Эти пятеро были те самые, которые прилетели в Багдад в качестве заложников. Но на телевизионном экране не было ни единого солдата, а лица по меньшей мере двух имамов были хорошо знакомы иракцам. Кто-то сумел убедить телевизионную компанию или, точнее, её служащих. Судя по всему, доводы оказались убедительными — если вы хотите остаться на работе и сохранить голову, пора посмотреть в лицо новой реальности. Будут ли эти несколько коротких моментов на экране достаточными для народных масс, чтобы рассмотреть и узнать лица приехавших — и понять смысл передачи? Поиски ответа на этот вопрос могут оказаться опасными.