Корецкий Александр. Смягчающие обстоятельства

предстояло посрамить так плохо думающих о нем Сыроварова и Григория.
Раз! Голова куницы метнулась вперед, щелкнули зубы, и безгранично
доверявший ей Элефантов не понял, что происходит. Но зверь метался по
клетке, безошибочно настигая всполошенные желтые комочки, до Сергея начал
доходить ужасный смысл того, что не могло, не должно было происходить, но
тем не менее, вопреки всем его ожиданиям, происходило прямо у него на глазах
и, больше того, с его помощью.
Он закрыл глаза ладонями и затрясся, безуспешно сдерживая рыдания.
-- Еще не время кормить, вот и не проголодалась, -- пояснял Григорий.
-- Передушила и бросила, потом сожрет. А ты. Серый, чего ревешь?
Сергею было стыдно перед ребятами, он вытер глаза, глубоко подышал
носом и успокоился.
Куница снова дремала, и вид у нее вновь был мирный, располагающий, хотя
желтые пятнышки, разбросанные на грязном деревянном полу, неопровержимо
свидетельствовали, что впечатление это обманчиво.
-- Она их потом сгребет в кучу, аккуратная, зараза, -- продолжал учить
жизни пацанов Григорий.
Элефантов молчал до самого дома, чувствуя себя нагло и бессовестно
обманутым. Кем? Он не мог бы ответить на этот вопрос. Было жаль цыплят,
которых он собственными руками отдал на съедение красивой, но злой и хищной
твари. И ощущалась глухая неприязнь к Григорию.
Со временем неприязнь прошла, но остался горький осадок, Сергей избегал
Григория, хотя тот, не задумывавшийся над мелкими деталями жизни, ничего не
подозревал, громогласно здоровался, шутливо замахивался пудовым кулаком. И,
конечно, начисто забыл случай в зоопарке. Строго говоря, Сергею тоже
следовало его забыть: как-никак прошло восемь лет!
Подумав хорошенько и понимая, что лишает себя единственной надежды,
Сергей решил к Григорию не обращаться. Положение складывалось безвыходное,
Сергея захлестнула тоска, и, как всегда в таких случаях, он инстинктивно
нырнул в вымышленный мир, существующий параллельно с настоящим и служащий
убежищем в трудные минуты.
Сколько раз маленький Элефантов убегал от обид и огорчений в бескрайние
зеленые луга под ярким желтым солнцем, всегда сияющим на голубом, с легкими
перистыми облаками небе! Здесь прямо в воздухе были распылены радость и
спокойствие, надо только расслабиться, и тогда они беспрепятственно
проникают в мысли, вытесняя все тревожное, угнетающее и печальное. Здесь
жили его друзья -- герои прочитанных книг, и здесь трудности определенного
сорта легко преодолевались с помощью кольта или навахи, которой бесстрашный
Элефантов мог с двадцати шагов пронзить горло злодею. Здесь было кому за
него заступиться, примчаться на помощь в нужную минуту и метким выстрелом
или точным броском лассо перевесить весы удачи, если они вдруг начнут
склоняться не в его пользу. Здесь Сергей предложил Голубю стреляться
по-мексикански: с трех шагов через пончо" и тот, конечно же, струсил, принес
извинения и, заискивающе кланяясь, поспешно удалился.
Единственным недостатком этого чудесного мира была необходимость
возвращаться в суровую реальность и заново делать то, в чем уже успешно
справился. Можно, конечно, и не возвращаться -- сказаться больным, просидеть
неделю дома, момент пройдет, и все забудется, но Сергей понимал, что это
самый короткий и верный путь в лентяи и трусы.
Он вернулся и в четверг вечером уже знал, что надо делать: решить все
вопросы с Голубем один на один. Интуитивно он чувствовал, что тот не очень
большой смельчак и, если ощутит опасность для себя, быстро скиснет. Но это
было в теории, а как обернется дело на практике? Ткнуть бы ему под нос кольт
или наваху...
В столовом наборе Сергей отыскал нож для резки лимонов, новый,
блестящий -- им никогда не пользовались, -- с волнистым лезвием и
пластмассовой ручкой. На ручку он надел кусок резиновой трубки, а сверху
намотал изоляционной ленты. В безобидном фруктовом ноже сразу появилось
нечто зловещее.
В пятницу Сергей подстерег Голубя в мрачном сыром подъезде, вышагнул
из-за двери на ватных ногах, схватил левой рукой за ворот и рванул в
сторону, слабо рванул, руки тоже были ватными, но Голубь подался и оказался
притиснутым к стене в темном углу, как и было задумано. В правой руке Сергей
держал нож, который намеревался приставить к горлу противника, но не
решился, и водил им влево-вправо напротив живота Голубя. Теперь следовало
сказать что-нибудь грозное, и слова соответствующие были приготовлены, но
сейчас они вылетели из головы, да и горло сжал нервный спазм.
Сергей видел себя со стороны, ужасался, представляя, что к подъезду уже
бегут вооруженные милиционеры с собаками, и нож в его руке прыгал все
сильнее. Но на Голубя его молчание и пляшущий клинок, будто выбирающий место
для удара, произвели ошеломляющее впечатление: он побледнел, вытаращил глаза
и фальцетом крикнул:
-- Ты чего. Серый, не режь, я пошутил!
Еще не выйдя из столбняка, Сергей чуть опустил нож, и Голубь,
обрадованный, скороговоркой уверил его в вечной дружбе, готовности к
услугам, пообещал сводить к тайнику с оружием и подарить браунинг. Испуг
противника привел Сергея в равновесие, он спрятал нож в карман и сказал:
-- Если что -- разбираться не буду и виноватых искать не буду, с тебя
спрошу! -- При этом многозначительно хлопнул по карману.
-- Замазано, Серый, о чем разговор, я и так видел, что ты свой парень,
просто решил на испуг попробовать, а ты молоток!
Голубь мгновенно пришел в себя, повеселел, обрел обычные манеры и
лексикон.
-- Покажи финарик, ух ты, уркаганский, таким брюхо пробьешь -- все
кишки вылезут, обратно не затолкаешь! Продай, червонец даю!
-- Не продается.
Элефантов засунул руки в карманы, чтобы не была видна дрожь пальцев, и
на подгибающихся ногах пошел домой.
На следующий день в школе Голубь рассказал всем, как Сергей его чуть не
запорол специальной бандитской финкой, оставляющей незаживающие рваные раны,
но произошло это по недоразумению, которое уладилось, и теперь они большие
друзья, водой не разольешь.
Он действительно стал набиваться к Сергею в друзья, знакомил с ним
своих приятелей, и Элефантов ощутил оборотную сторону репутации отчаянного
головореза: к нему стала подходить известная в школе шпана из старших
классов с просьбой "показать финочку" и с предложением выпить вина на черной
лестнице.
Выпутаться из сложившегося положения было трудно, но Сергей придумал,
что финку отобрала милиция, самого его поставили на учет и, возможно, даже
следят, в связи с чем он должен хорошо себя вести. Такую версию приняли с
полным пониманием и оставили его в покое, даже Голубь отстал, пояснив, что
не хочет попадать в поле зрения милиции, так как с его прошлым это
небезопасно: "Извини, Серый, сам понимаешь, пока мне лучше держаться от тебя
подальше".
Сергея такой оборот вполне устраивал.
Анализируя происшедшее, он испытывал двойственное чувство. Радовала
победа над заносчивым и наглым Голубем, но способ, которым он ее достиг, не
доставлял удовлетворения.
Во-первых, он блефовал и никогда не смог бы действительно применить
нож, а это ставило его на одну доску с жирным неопрятным Юртасиком, который
в любой ссоре хватал доску, палку, гвоздь, кирпич -- что под руку попадется,
дико выкатывал глаза и, пуская слюни из перекошенного рта, гонялся за своим
недругом. Юртасика побаивались, считали психом, тем более что мамаша
периодически укладывала его в нервную клинику, убивая сразу двух зайцев:
учителя делали скидку на болезненное состояние Юртасика и он благополучно
переходил из класса в класс, что вряд ли бы ему удалось при других
обстоятельствах, а милиция списывала на психическую неустойчивость многие
проделки этого субъекта, за некоторые из них он вполне мог бы загреметь в
колонию.
Одноклассники Юртасика презирали, понимая, что никакой нервной болезни
у него нет, он просто истерик и трус, выбравший такую необычную форму зашиты
от любых внешних влияний, и Сергею никак не хотелось ему уподобляться.
Но ему не хотелось походить и на всех этих голубей, Моисеев, блатных,
полублатных и приблатненных, использующих нож как аргумент в споре и
способных при случае пустить его в ход.
В результате Сергей решил, что в данной ситуации действовал правильно,
но в дальнейшем надо пользоваться другими методами.
Алик Орехов занимался боксом, и Сергей попросился к нему в секцию,
походил неделю, но был отчислен как неперспективный. Орехов предложил
тренироваться дома и старательно учил Сергея ударам: прямой, крюк сбоку,
снизу... Потом он сказал: "Зачем тебе это нужно? Ты же не собираешься
участвовать в соревнованиях? А для уличных ситуаций я покажу тебе одну
серию... Смотри: правой в солнечное, левой -- в челюсть, можно наоборот, а
потом или коленом снизу, или двумя кулаками сверху. Раз, два, три! Готово!
Или так: раз, два, три!"
Орехов долго возился с Сергеем и даже подарил старую боксерскую грушу,
объяснив, что надо "накатывать" эту серию ежедневно, утром и вечером, чтобы
выработался автоматизм.
Незаметно они сдружились, к ним примкнул сосед Орехова -- Костя
Батурин, за малый рост прозванный Молекулой, и высокий крепкий Валера Ломов
по кличке Лом. Так сложилась компания, в которой Сергей провел юношеские
годы.
Элефантов больше других читал, много знал, умел далеко просчитывать
жизненные ситуации и, хотя физически был слабее приятелей, по существу
являлся лидером. Фокусы и выверты трудного возраста преломлялись через
ковбойско-гусарскую атмосферу компании, обильно читавшей приключенческую
литературу. Они играли в карты на деньги или коньяк -- напиток ремарковских
настоящих мужчин, культивировали обычаи рыцарства, и когда однажды Сергей, а
кличка у него была Слон, так как познаний компании в английском хватило
наконец, чтобы перевести его фамилию, так вот, когда Слон сильно поссорился
с Ломом и дошло до взаимных оскорблений, то дело было решено кончить, как и
положено среди благородных джентльменов, -- дуэлью.
Стрелялись из пневматического ружья Элефантова на огороженной забором
территории стройки поздно вечером при тусклом свете фонарей.
Сергею секундировал Орехов, Лому -- Молекула. Оговорили условия:
расстояние тринадцать шагов, стреляют по очереди согласно жребию в любую
часть тела противника, который отворачивается спиной, чтобы пыль не попала в
глаз.
Первым стрелял Лом, он целил в голову, но пулька прошла рядом с ухом
Сергея, тот услышал даже свист рассекаемого воздуха.
Потом выстрелил Сергей, раздался шлепок. Лом схватился за затылок и
резко согнулся, чтобы кровь не запачкала одежду. Все вместе пошли в
травмлункт, где Лому выстригли клок волос и наложили скобку, посоветовав
аккуратней ходить по улицам и не падать на спину.
На следующий день дуэлянты торжественно помирились и долго гордились
тем, что испытали ощущение человека, стоящего под дулом и ожидающего
выстрела. Никто в их окружении не мог этим похвастать.
В десятом классе Элефантов уже не сомневался в своей состоятельности.
Он учился лучше многих сверстников, знал больше других, с ним советовались,
его уважали, Орех, Лом и Молекула молчаливо признавали его верховенство в
компании, он неоднократно доказывал окружающим, а еще больше самому себе
свою смелость и умение рисковать.
Поступив в институт, он записался в парашютную секцию и совершил два
прыжка, несколько лет занимался альпинизмом и обрел полную уверенность в
себе, хотя дома его продолжали считать растяпой, неумехой и грубияном: он не
оставался в долгу, когда вспыхивали домашние скандалы, а случалось это, как
и раньше, довольно часто.
Студенческие годы шли своим чередом, Сергей учился легко, занимался в
научных кружках, по-прежнему много читал. Он чувствовал себя повзрослевшим и
часто задумывался, какие перемены ждут его после окончания вуза.
Со сверстниками Сергей часто обсуждал проблему, как жить, чем
заниматься, к чему стремиться. Сокурсники по этому поводу имели разные
мнения: кто-то хотел поступать в аспирантуру, кто-то мечтал о
конструировании сверхсовременной, опережающей время радиоаппаратуры,
некоторые не задумывались о будущем, настроившись спокойно плыть по течению
жизни.
Чистенький и аккуратный Вадик Кабаргин был единственным, кто собирался
стать большим начальником. Правда, эту мысль он высказал только однажды, в
колхозе после первого курса, когда они узкой компанией сидели у ночного
костра, ели печеную картошку и пили крепкий портвейн, купленный специально
снаряженным гонцом в сельмаге за три километра. Тогда его высмеяли, и он
замолчал, тем более что после второго семестра у него оставался "хвост" еще
за первый, и возможность выдвижения в крупные руководители, наверное, даже
ему самому в тот момент казалась малореальной.
Но потом Кабаргин выучился виртуозно шпаргалить, умело пользоваться
помощью сильных студентов (особенно часто он обращался к Элефантову),
активно занялся общественной деятельностью (стенгазета, художественная
самодеятельность), на третьем курсе его выдвинули в профком...
У него была выигрышная внешность: высокий, правильные черты лица, умный
взгляд -- картинка. Когда он молчал и вдумчиво смотрел на преподавателя, не
могло возникнуть сомнений, что он знает предмет меньше чем на "отлично".
Стоило ему заговорить -- впечатление мгновенно портилось, но по инерции
преподаватели ставили активному студенту четверки.
Удивляясь успеху ничего не смыслящего в науках Вадима, Элефантов все
чаше вспоминал его ночную откровенность и подумывал, что, может быть, зря
они смеялись над далеко идущими планами соученика.
Как-то раз, на вечеринке у школьных товарищей, в очередной раз
толкующих о дальнейшем житье-бытье, Элефантов рассказал о феномене
Кабаргина.
-- Умеет крутиться парень, -- одобрил Орехов. -- Вот увидишь --
выбьется в начальники. Раз есть хватка...
-- По-твоему, хватка главное? -- спросил Элефантов.
-- Конечно. Впрочем, еще нужно везение, удачное стечение обстоятельств.
-- А знания, умение, способности?
-- Без них можно распрекрасно обойтись. Деньги платят за должность. А
что у тебя за душой -- никого не интересует.
-- Я буду в международный поступать, -- икнув, вмешался Юртасик. --
Мать протолкнет.
-- Ты серьезно, Орех? -- не поверил Элефантов.
-- Вполне. В жизни надо уметь устроиться, отыскать уютное, теплое
местечко. Ум кое-что значит, но не всегда, к тому же он не главное. Иначе
все дураки на свете перевелись бы, а их кругом тьма. И процветают. Зачастую
и умный дураком становится -- так проще жить. И удобней.
-- А не получится, пойду на кладбище могилы копать, -- бубнил Юртасик.
-- Там зашибают -- куда профессору!
-- Слышишь? -- Элефантов показал на Юртасика. -- Вот дальнейшее
развитие твоей мысли.
И, обращаясь к кандидату в дипломаты или могильщики, спросил:
-- Если предложат такую работенку: сидишь на скамеечке, физиономия в
окошке, человек проходит мимо -- плюет, второй -- плюет, третий, десятый,
сотый... сто рублей в день. Пойдешь?
-- Еще бы! -- расплылся Юртасик. -- Не надо надрываться, землю
ворочать, а в месяц три штуки набегают. Я бы без выходных сидел!
-- Может, и ты бы сел к такому окошку?
-- И сел бы! -- ответил Орех. -- Сильное дело! Какой тут ущерб? Вечером
умылся душистым мылом, французским одеколоном протерся -- чего жалеть, денег
хватит -- и все! Иди с девочками на танцы, в ресторан, машину можно купить,
катайся, музыку слушай, летом -- море, шикарные бары. Красиво!
-- А если в таком шикарном баре ты встретишь того, кто плевал тебе в
физиономию? Красиво? Смотрит на тебя, пальцем тычет и смеется!
-- Подумаешь, -- сказал Юртасик. -- Можно в маске сидеть.
-- Ничего страшного, пусть, мне-то что! Да и не будет он смеяться, если
узнает, сколько я заколачиваю, еще позавидует.
-- Попросится рядом сидеть, на полставки! -- хохотнул Юртасик.
-- Чушь говорите! -- зло бросил молча потягивающий пиво Лом.
-- Подожди, -- остановил его Элефантов. -- Так что же. Орех, деньги
главнее всего в жизни?
-- А то! -- авторитетно откликнулся Юртасик, хотя его мнением никто не
интересовался.
-- А как же честь, достоинство, самоуважение? -- Элефантов "завелся",
разговор перестал быть обычным трепом, его задело за живое. -- Что ты будешь
рассказывать сыну о своей работе, за что тебя будет любить жена, как
представишься при знакомстве?
-- Дипломатом, -- снова икнул Юртасик. -- Или директором магазина. Мало
ли что можно выдумать!
Орехов молчал.
-- Говори, Орех, -- поддержал Элефантова Ломов. -- Что сын напишет в
сочинении про своего папочку?
-- Сына у меня пока нет, значит, и говорить не о чем, -- огрызнулся
Орехов. -- Только честь, достоинство -- это все слова. А в жизни часто
придется морду под плевки подставлять, без всякого окошка и бесплатно. Иначе
не проживешь. Всегда кто-то над тобой, кто-то сильнее, главнее, от кого-то
ты зависишь... Так что никуда не денешься, придется терпеть.
-- Точно, Орех, правильно говоришь, -- одобрил Юртасик.
-- Два придурка, -- высказался Ломов.
-- А ради чего терпеть? -- не успокаивался Элефантов. -- Ради чего
унижаться, себя ломать?
-- Да мало ли... У каждого своя цель. Деньги, карьера, успех... Один за
десятирублевую надбавку начальнику задницу лижет, ты этого, конечно, делать
не будешь, а вот подвернется возможность съездить в загранкомандировку на
пару лет или какой другой серьезный вопрос, и придется подсуетиться, про
достоинство подзабыть...
-- Черта с два! У каждого своя цена, суетись не суетись, карлик и на
ходулях остается карликом. А если я чего-то стою, то и унижаться ни к чему!
-- Правильные слова, ты сочинения всегда на пятерки писал, не то что
я... Все ломаются. Кто на водке, кто на славе, кто на женщине... А когда
сломался -- правильные слова побоку...
-- Я на водке сломался, -- вставил Юртасик. -- Не стал бы закладывать
-- ого-го-го!
-- ...И ты сломаешься рано или поздно, не знаю только на чем. Тогда
меня вспомнишь.
Элефантов снисходительно улыбнулся. Он не знал, как сложится его жизнь,
но был уверен, что обладает достаточным потенциалом, чтобы добиться любой
цели, которую поставит, не прибегая к методам, противоречащим его принципам
и убеждениям. И жалел Орехова, готового капитулировать еще до начала боя.
Институт Элефантов окончил с отличием, получил диплом радиофизика и
возможность свободного распределения, которую использовал совсем не так, как
принято: уехал радистом на метеорологическую станцию в южной йоги Сахалина.
Там он провел около трех лет и там наткнулся на идею экстрасенсорной связи,
идею, которая определила направленность его научных увлечений на последующие
годы.
Как часто бывает, наткнулся он на нее случайно. В сорока километрах от
метеостанции находился небольшой аэродром, принимавший самолеты с грузом для
геологических партий и рыбоконсервного комбината. Рейсы случались не часто,
каждый был событием, привлекавшим внимание немногочисленного населения
района. Элефантову приходилось бывать на аэродроме и по делу, и просто так
-- поглазеть на свежих людей, расширить круг общения, что в условиях
отдаленных и малонаселенных местностей так же важно, как регулярный прием
витаминов и противоцинготных препаратов.
С радистом Славой Мартыновым он сошелся вначале по профессиональному
интересу, но они понравились друг другу, и знакомство переросло в дружбу.
Общались не столько лично, как по рации, когда позволяло время и обстановка.
Когда аэродром готовился принимать очередной рейс, Элефантов передавал
Мартынову прогноз, они обменивались новостями, рассказывали относительно
свежие анекдоты, оказиями передавали друг другу книжки и журналы.
Погода в тех краях менялась быстро, и однажды Элефантов, через час
после того, как передал благополучный прогноз, получил новые данные: со
стороны Тихого океана к острову приближается мощный циклон. Тяжело груженный
борт уже находился в воздухе, на этот раз рейс выполнялся с материка, и
скоро самолет должен был зависнуть над Татарским проливом. Его следовало
вернуть.
Пока еще ничего страшного не произошло, связь с аэродромом
поддерживалась периодически до момента посадки опекаемого самолета, и в
любой момент в полет можно было внести необходимые коррективы. Но атмосфера
была насыщена электричеством, ни в основном, ни в запасном диапазоне
установить связь не удавалось, Элефантов стал нервничать.
Он не знал, что передаваемые им данные дублируют и уточняют
применительно -- к месту посадки метеосводки, получаемые центральной
диспетчерской по всей трассе полета. Циклон своевременно обнаружили, и
экипаж уже получил приказ на возвращение. Мартынов спокойно пил чай, а
Элефантов, представляя летящий навстречу катастрофе самолет и чувствуя себя
виновником его предстоящей гибели, лихорадочно щелкал переключателем
настройки.
Он отыскал диапазон, на котором в силу причуд природы оказалось меньше
помех, и принялся вызывать Мартынова, хотя и понимал, что тот понятия не
имеет, где искать позывные его радиостанции. Элефантов отчетливо представлял
радиорубку аэропорта, ручку переключателя диапазонов мартыновской станции,
руки Мартынова, выставляющие нужную волну, бывает же раз в жизни чудо, так
необходимое сейчас для спасения человеческих жизней! И чудо произошло:
Мартынов ответил, выслушал сбивчивое сообщение Элефантова, спокойно
проинформировал его о действительном состоянии дел и отключился.
Сергей сразу обмяк, ощутил чудовищную усталость, проспал двенадцать
часов кряду и чувствовал себя скверно еще несколько дней, врач станции
определил у него нервное истощение.
Потом все вошло в норму, а через пару недель, на дне рождения одного из
метеорологов Элефантов встретился с Мартыновым, и тот рассказал, как
интуитивно почувствовал, что надо прослушать именно этот диапазон, больше
того, ощутил смутное неопределенное беспокойство, связанное с изменением
погоды, хотя причин для беспокойства явно не было.
Необычный случай тут же стал предметом всеобщего обсуждения, все
вспоминали аналогичные происшествия, с которыми сталкивались они сами, их
знакомые, а чаще -- знакомые знакомых, потом затеяли пересказывать читанное
про таинственные явления: телепатию, снежного человека, космических
пришельцев, короче, все вылилось в обычный застольный треп.
А Элефантов подробно зафиксировал происшедшее в документе, скрепленном
подписями Мартынова, его самого и двух очевидцев, завел общую тетрадь, на
первом листе написав следующее: "Не исключено, что человеческий мозг
испускает неизвестные современной науке волны, способные распространяться на
значительные расстояния, и способность эта усиливается крайними
ситуациями..." Дальше дело не пошло, потому что проверка предположения
требовала специальной аппаратуры, отработанной методики и других условий,
которых на метеостанции, да и вообще на острове, естественно, не было. И
Элефантов вернулся на материк.
Несмотря на телеграмму, его никто не встретил, дверь долго не
открывали, наконец мать страдальческим голосом спросила: "Кто там? ", и
лязгнула замком.
Из фотолаборатории, сильно щурясь, вышел постаревший отец в запачканном
химикатами фартуке, долго тер тряпкой желтые пальцы и жаловался на большую
загруженность, потом, опомнившись, стал расспрашивать Сергея о житье-бытье,
но быстро остыл и, сославшись на срочность заказа, вернулся в темный чулан.
На секунду Сергей, как бывало в далеком детстве, ощутил себя приемышем. Но
вечером за праздничным столом собрались приглашенные на торжество
родственники и знакомые -- Элефантовы отмечали приезд сына. Как положено,
родители всегда стремились, чтобы "все было как у людей".
Лет двадцать назад хорошим тоном считалось развлекать гостей детским
пением, и Сергею предстояло, нарядившись в новенькую матроску и взобравшись
на табурет, исполнить "Катюшу". Он рос застенчивым, закомплексованным
ребенком, сама мысль о подобном выступлении приводила его в ужас, и он
пытался объяснить свое состояние родителям, но те были неумолимы. Перед
приходом гостей отец устроил репетицию: водрузил Сергея на табурет и,
угрожая ремнем, заставлял петь. Дело кончилось истерикой, концерт сорвался,
и Сергей еще раз выслушал, насколько он хуже других детей.
Сейчас собравшиеся поднимали тосты за семью Элефантовых и дружно
сходились в одном: у хороших родителей и сын хороший. Ася Петровна, согласно
улыбаясь, снисходительно давала понять, чьими усилиями выращен и поставлен
на ноги герой торжества.
Потом начались будни. Отвыкший от напряженной атмосферы отчего дома,
Сергей заново удивлялся беспочвенности родительских ссор и ничтожности
существующих у них проблем. Правда, перемена в расстановке сил, которую
Элефантов наблюдал вторую половину своей жизни, уже окончательно
завершилась. Теперь скандал, устроенный мужу Асей Петровной из-за
непроветренной после разведения химикатов квартиры, ничуть не уступал
скандалам, учиняемым двадцать лет назад Николаем Сергеевичем по поводу
пропажи воронки для переливания фиксажа.
Несостоявшийся глава семьи, не сопротивляясь, прятался в чулан или
убегал разносите заказы. Ася Петровна сломала его окончательно и полностью
подчинила себе, но, не довольствуясь достигнутым, постоянно утверждала свое
превосходство и делала это мстительно, изощренно и зло. Успехи, которых она