Корецкий Александр. Смягчающие обстоятельства

похоже. Опасной, ядовитой змеи. Может, гюрзы.
-- ...только тут ее хвалить не стали. С одной стороны, подполковника
жалко -- его разжаловали за потерю бдительности и разгильдяйство, в штрафбат
отправили, да и вообще, нехорошо как-то, нечистоплотно. Но результат-то
Гюрза дала!
Среди ребят мнения разделились: кое-кто говорил -- молодец, сумела
объект выбрать, в доверие войти, документы важные добыть, но большинство
по-другому рассудило: курва она, и все тут! Короче, отвернулись от нее
многие, да и комиссия с учетом всех обстоятельств вывела ей "четверку", а
многие "пятерки" получили, хотя таких важных сведений, как Гюрза, никто не
собрал.
И Гюрза обиделась, хотя виду не подала. Вела себя как всегда, шутила,
смеялась, а когда перебросили ее за линию фронта, застрелила напарника и
явилась в гестапо. Вот так.
Старик замолчал.
-- А что было дальше?
-- Дальше? Работала на немцев, великолепно провела радиоигру против
нас, несколько групп провалила, дезинформации кучу...
Старик бросил нож, со стуком захлопнул ящик.
-- И что интересно: не изменилась она -- такая же улыбчивая,
компанейская. Только компания другая.
Жила в специальном особняке гестапо, сошлась с кем-то из ихнего
начальства, тот ей туалеты из Парижа выписывал, драгоценности дарил... Авто,
рестораны, вечеринки. А в остальном все по-прежнему: добрая, отзывчивая,
простая.
На допросы к нашим приходила, советовала по-хорошему, по-дружески, как
товарищам, не надо, мол, дурака валять и в героизм играть, переходите на эту
сторону, не прогадаете. При пытках и расстрелах не присутствовала, считала
себя выше грязной работы. Сама с собой комедию играла: выставлялась
порядочной, благородной.
Но знала, что ее к смерти приговорили, с оружием не расставалась:
"вальтер" в сумочке и на теле маленький "браунинг" спрятан, "шестерка".
Надеялась -- поможет...
Старик снова разлил водку, выпил, не чокаясь, шагнул к холодильнику,
обратно и, как будто забыв, зачем поднялся, зашагал взад-вперед по тесной
кухоньке, отражаясь в черноте незавешенного окна.
-- Так что не обойтись без твоего прибора, делай его, Сергей, надо
будет -- помогу! Если бы нам его тогда, в войну...
-- А чем дело-то закончилось? -- спросил Элефантов. -- С Гюрзой?
-- Чем и положено.
Старик сел к столу, протянул руку к бутылке, но передумал.
-- Исполнили приговор -- и точка.
И прежде, чем Элефантов успел задать следующий вопрос, Старик
решительно рубанул ладонью воздух:
-- Хватит об этом. Сыт по горло. Сколько раз зарекался не вспоминать!
Газетчиков отшивал несколько раз -- не хочу, мне бы вообще забыть все к
чертовой матери! А сейчас опять разболтался. К дьяволу! Давай лучше выпьем.
Элефантов опять подумал, что Старик не стал бы пить, если бы не хотел,
кто бы его к этому ни приглашал, но приложился к рюмке, хотя и не допил до
дна.
Старик покосился на него и улыбнулся.
-- Когда что-нибудь делаешь, на других не оглядывайся, прислушивайся к
себе. А то не идет, а пьешь. Зачем?
Элефантова смутила проницательность Старика, созвучная его собственным
мыслям. Он пожал плечами.
-- Это называется... Когда ориентируются на окружающих, стремятся не
отстать от них... Как же... Ведь читал, а забыл!
-- Конформизм.
-- Вот-вот! -- обрадовался Старик. -- Во дворе у нас десятка два
пенсионеров. У каждого сад с домиком, фрукты-овощи, сто пятьдесят на свежем
воздухе, интересы общие и всем понятные. Встретятся: удобрения, ядохимикаты,
посев, полив, плодожорка, медведка, опыление, подрезка.
А я к ним подойду -- и поговорить не о чем. Мне с ними неинтересно, им
-- со мной. Агитируют: возьми участок, подберем в товариществе хороший и
недорого -- будешь как все... Вот ведь аргумент -- "быть как все"!
Отказываюсь -- посмеиваются, чудаком считают. Что же ты делаешь, говорят, ты
же отдыхать должен, для себя ведь тоже пожить надо!
"А я и живу для себя. Только так, как мне нравится!" Не верят. Ничего,
говорят, еще надумаешь, мы тебе садик полузаброшенный придержим, придешь --
доволен будешь.
Им так удобней -- считать, что рано или поздно стану "как все".
-- А действительно, чем вы занимаетесь?
Видя, что Старик резко сменил тему разговора, Элефантов пошел ему
навстречу.
-- Пенсионеры рыбу ловят, пчел разводят, огороды копают, а у вас,
наверное, даже удочки нет!
-- Точно нет! Я как списанный по старости охотничий пес: на медведя или
на волка не гожусь, а перепелов поднять или утку в камышах отыскать -- могу.
Вот и шустрю по мелочам, помогаю ребятам чем могу...
Старик говорил неправду. Последние пятнадцать лет службы он работал по
тяжелым делам, раскрывал особо опасные преступления. Выход на пенсию ничего
не изменил: если к нему обращались за помощью, то речь шла не о похищенном
кошельке или пропавших курах. Сейчас Старик занимался "Призраками" --
разбойным нападением на инкассаторскую машину.
Преступление было столь же дерзким, сколь и необычным.
Сберкасса N 6 являлась последней точкой инкассаторского маршрута, после
которой машина возвращалась в банк. Собирающий вошел в здание и занялся
оформлением документов, как вдруг с улицы донесся дробный звук, напоминающий
автоматную очередь, и грохнул пистолетный выстрел. Он выбежал на крыльцо и
успел несколько раз выстрелить в уходящую машину, два раза -- прицельно.
Водитель лежал на земле напуганный, но живой и невредимый. В нарушение
инструкции он ел пирожок, когда дверь распахнулась и в лицо ткнулся холодный
предмет, он подавился, был выброшен на мостовую, получил пинок под дых и
сделал вид, что потерял сознание.
Старший инкассатор схватился за оружие и был сражен автоматной
очередью, но успел выстрелить и, по свидетельству очевидца, ранил одного из
нападающих в плечо.
Преступников было трое, с нейлоновыми чулками на головах, в
неприметной, скрывающей фигуры одежде. Примет их никто не запомнил.
Через пятнадцать часов на пустыре за городом нашли пропавшую машину с
трупом в багажнике. Убитый имел пулевое ранение правого плеча и касательное
ранение черепа, оба несмертельные, смертельным оказался ножевой удар в,
сердце. Мешок с деньгами исчез.
Бандиты, заплатив за тридцать четыре тысячи рублей двумя человеческими
жизнями, ухитрились не оставить следов. Кроме одного -- трупа соучастника.
Легкость, с которой на это пошли, подсказывала: тесной связи между ними нет.
Установить личность убитого по дактилоскопической картотеке не удалось:
очевидно, ранее не судим.
Старик обратил внимание на татуировки: кошачья голова на левом
предплечье, кот в сапогах с котомкой -- на бедре, кошачья лапа на кисти -- и
вспомнил своего старого знакомца с аналогичной символизирующей волю и удачу
картинной галереей на теле.
Того разыскали, сравнили татуировки и, убедившись в их идентичности,
допросили. Оказалось, что "кошачью" серию ему наколол дядя Коля Соловей во
время совместной отсидки. Отыскали Соловья, который давно освободился и,
бросив старое, жил-поживал в небольшом уральском городке...
Едва взглянув на фотографию убитого налетчика, дядя Коля опознал в нем
своего бывшего соседа Вальку Макогонова, в тюрьме не сидевшего, но
стремившегося пустить пыль в глаза и выставиться "авторитетом". Ради этого
он не пожалел богатого угощения и претерпел болезненную процедуру, зато
потом очень гордился залихватскими картинками и хвастал, что у него впереди
большие "дела" и что все, в том числе и Соловей, о нем еще услышат. В этом
он оказался прав, хотя возможности убедиться в своей правоте уже не имел.
Заслуга в установлении личности Макогонова целиком принадлежала
Старику, благодаря ему розыск вышел на новую спираль, и руководство это
отметило. Он даже получил возможность определять наиболее перспективные
направления работы группы, выбирая для себя то, что больше соответствовало
его интересам. И через день-два Старик рассчитывал ухватиться за ниточку,
ведущую к преступникам.
Но рассказывать обо всем этом Элефантову Старик не мог, да и не хотел,
он не отличался болтливостью и никогда не говорил с посторонними о работе.
Он вообще не любил откровенничать, на это были свои причины, и сейчас
немного досадовал на себя за то, что дал возможность Элефантову догадаться о
некоторых вещах.
Впрочем, о самом главном он, конечно, не догадается, не узнает, что для
двадцатитрехлетнего Старика из далекого грозного года Гюрза была не просто
товарищем по оружию -- умелым, решительным и надежным, но любимой женщиной с
нежным именем, волнующим голосом, пахучими шелковистыми волосами и ласковыми
руками. Старик вспомнил, как поздравлял ее с удачей после выпускного
экзамена, что самое страшное, она была такой, как всегда: так же мило
щурилась, чуть-чуть кокетничая, смеялась переливчатым смехом, наклоняя
голову к левому плечу. И когда выяснилась история с подполковником, тоже
держалась совершенно естественно, как ни в чем не бывало, а на его первую
реакцию -- ужас и растерянность -- холодно бросила: "Нечего распускать слюни
-- это война".
И потом, когда он встретился с ней там, у немцев, это было очень
трудно, почти невозможно, но он прошел сквозь все заграждения и посты
охраны, как нож сквозь масло, не случайно послали именно его: он лучше
других знал повадки Гюрзы и, наверное, больше других хотел добраться до нее,
потому, наверное, ему это и удалось. Когда он встретился с ней там, она
почти не выдала испуга, как будто пришел званый гость, и вела себя
приветливой хозяйкой, только чаю не предлагала -- про жизнь спросила и про
ребят и смотрела чистыми ясными глазами, так что он растерялся и смущение
некоторое ощутил, но это там, во второй своей половине, а первая действовала
автоматически и ошибки сделать не могла.
А ведь сделал он все-таки ошибку, и не одну: в разговор с ней вступать
не следовало, ни к чему, слова ласковые, дурманящие слушать нельзя было, и
хотя веры ей он не давал, обмяк, растекся, как толовая шашка в костре,
тут-то она пистолетик свой второй и вытащила.
Старик машинально потер левый бок под сердцем, он часто так делал, со
стороны посмотришь -- барах -- лит моторчик, ан нет -- рана там у него,
самая болезненная, всю жизнь не рубцуется.
Не догадался обо всем этом Элефантов, да и никто не догадается, если не
узнает, потому и откровенничать не следует: с женой своей откровенно
поговорил, душу раскрыл, считал -- секретов между близкими не должно быть,
да и тяжело все внутри держать, а оно вон как обернулось... Когда не сжились
они, покатилось дело к разводу, она небось решила, что он на жилплощадь
позарился да имущество делить начнет, и упредила -- явилась к замполиту да
вывалила целый короб; дескать, допоздна где-то шляется, в воскресенье, в
праздники дома не сидит, ночами зубами скрипит и ругается страшными словами,
а то и немецкие фразы выкрикивает, боится она его, и недаром: он в войну
невесту убил, рука не дрогнула, сам рассказывал... В одну кучу все свалила,
вот ведь дури!
И лицо исказилось гневом, будто он ей ужасное горе причинил, у Гюрзы,
кстати, тоже, когда стреляла, можно подумать, это он товарищей предал и к
врагу перешел. Вообще, палачи и предатели люто ненавидят тех, кого они
казнят и предают, очевидно, в том есть своя логика, так им легче жить...
Но когда Старик сказал, что на жилплощадь и вещи не претендует, прошел
гнев, сразу прошел, она даже вроде как в оправдание его промямлила, дескать,
жертва войны, а что она знает о войне, девчонка, на молодой женился, бес
попутал, хотя и разница не особо -- десять лет, да вся жизнь В этих годах.
Потом встречались на улице, здоровались, она про здоровье спрашивала,
вежливая.
Но откровенничать с кем-либо Старик зарекся, хотя, бывало, прямо
распирали воспоминания, видно, к старости... Только с Крыловым говорил
иногда о прошлом, да сейчас вот с Элефантовым, хороший парень, а
неустроенный -- тоска в глазах, сидит ночью в чужом доме, хотя к водке
интереса нет, слушает жадно, чтото жжет его изнутри, мучает...
Старик допил водку, Элефантову уже не наливал, чему тот явно радовался,
потом они пили крепкий чай, потом Элефантов ушел, задаваясь вопросом, какая
же невидимая субстанция отличает Старика от других людей, в чем секрет его
силы, уверенности и спокойствия, а Старик сидел в пустой кухне, глядя
остановившимися глазами в черное блестящее стекло окна, о чем-то крепко
думал и, наверное, не считал себя самым сильным, уверенным и спокойным.
Утром Старик вышел во двор, как всегда, бодрым, собранным и энергичным.
Возле подъезда он столкнулся с Семеновым -- председателем садоводческого
товарищества. Тот был в форме, на кителе звенели четыре медали и десятка
полтора юбилейных значков.
-- Иду выступать перед школьниками, -- пояснил он в ответ на молчаливый
вопрос Старика. -- Надо рассказывать молодому поколению, как мы воевали и на
фронте, и потом...
Старик хорошо знал, что Семенов всю жизнь служил в паспортном отделе и
участия в боевых действиях не принимал, но сам Семенов об этом забыл и часто
удивлял окружающих подробностями своего героического прошлого.
-- А ты зря самоустранился, -- сурово выговорил он Старику, -- тебе
ведь, как и мне, есть что вспомнить! И награды у тебя тоже имеются, показать
их молодым -- не грех... А ты все в стороне, в стороне... Сейчас куда идешь?
В кино?! -- В его голосе было такое возмущение, будто Старик признался, что
направляется в вертеп разврата. -- Эх! -- Он печально махнул рукой. -- Не
хотят люди пользу обществу приносить, совсем не хотят! Сидят на всем
готовом, пенсии получают да в кино ходят. Стыдно!
Глядя в обиженную спину уходящего Семенова, Старик почему-то вспомнил,
что работником тот был нерадивым и частенько получал нагоняй от начальства.
А в отставке у него проснулась инициатива, ключом забила активная
деятельность, соответственно изменилась самооценка. Вон даже походка стала
куда уверенней!
Старик покрутил головой, взглянул на часы, отметив, что встреча с
Семеновым отняла у него семь минут и грозила выбить из намеченного графика,
и ускорил шаг.
К проходной завода он подошел, как и рассчитывал, предъявил вахтеру
удостоверение -- не внештатного сотрудника, а старшего инспектора по особо
важным делам, оставленное ему по особому распоряжению генерала, -- и
беспрепятственно прошел на территорию.
Завод числился на хорошем счету -- хищений здесь почти не было, в
вытрезвитель и милицейские протоколы рабочие не попадали, ЧП не происходило.
Побродив по двору минут двадцать. Старик убедился, что дисциплина здесь
поддерживается на высоком уровне: никто не болтался без дела, не ходил из
цеха в цех, его самого трижды остановили и поинтересовались, кто он такой и
кого ищет. Не дожидаясь четвертого вопроса, Старик направился в дирекцию.
Его принял главный инженер, уже осведомленный, что по территории завода
ходит майор милиции. Старик коротко изложил суть дела, точнее, ту часть сути
дела, обойтись без которой было нельзя, потом его провели в инструментальный
цех, а затем в отдел кадров.
Через два часа Старик вышел из проходной, имея в нагрудном кармане
список рабочих инструментального цеха и схему расположения их станков, а в
боковом -- два десятка пронумерованных полуторасантиметровых отрезков бронзы
диаметром шесть миллиметров.
Вряд ли кто-то из помогавших Старику работников завода догадался, что
именно он ищет. Понять это мог человек, знающий, что инкассатор был убит из
самодельного автомата самодельными пулями калибра 5,6 мм, изготовленными из
бронзового стержня. И что прутки бронзы соответствующей марки поступали
только на один завод в городе.
Физико-техническая экспертиза подтвердила идентичность отобранных
Стариком образцов бронзы составу пуль. И если бы трассологи сумели
"привязать" пули к конкретному станку, на что старик, хорошо знающий цену
подобным удачам, не очень-то надеялся, дело было бы наполовину сделано. Но в
данном случае наука оказалась бессильной.
Старик считал, что ничего страшного не произошло, круг поисков
достаточно сужен и дальнейшая работа в этом же направлении является
перспективной. Однако руководивший розыском подполковник Мишуев на ближайшем
оперативном совещании высказал другое мнение. Дескать, подобрать несколько
прутков бронзы мог бы кто угодно: грузчик, сторож или совсем посторонний еще
до того, как они попали на завод, поэтому ковыряться там -- только время
терять, на что штатные сотрудники не имеют права.
В его словах был известный резон, к тому же он не препятствовал Старику
ковыряться на заводе, теряя пенсионерское время, но фраза прозвучала обидно,
Старика покоробило.
Когда-то Мишуев стажировался у Старика, и тот считал, что толку из него
не выйдет, но ошибся. Мишуев активно брал на вооружение тактические новинки,
постоянно использовал научно-технические средства, охотно, с жаром выступал
на совещаниях, писал блестящие отчеты, из которых было видно, что он не
щадит себя в работе и делает все необходимое, и если положительный результат
все-таки не достигнут, то не по его вине. Он оказался неплохим организатором
и, хотя хорошей работы у него было больше, чем раскрытых преступлений, стал
двигаться по служебной лестнице, окончил академию, и последние два года
Старик прослужил под его руководством.
Мишуев был хорошим администратором, но Старик, считавший, что
руководить сыском должен классный сыщик, относился к нему довольно
скептически и не скрывал этого, что приводило к конфликтам и в конце концов
послужило одной из причин его отставки.
Надо сказать, что Мишуев не был безразличен к мнению Старика о себе:
зародившееся еще во времена стажерства желание завоевать у наставника
авторитет не исчезло, переродившись в скрытое состязание, в котором
подполковник стремился превзойти Старика, да так, чтобы это было наглядно не
только для окружающих, но в первую очередь для самого Старика.
Однако добиться превосходства Мишуеву не удавалось, наоборот, выигрывал
пока Старик -- Сыскная машина, как называли его в управлении друзья и
недоброжелатели, вкладывавшие в это прозвище различные оттенки.
Для установления личности убитого налетчика Мишуев использовал
возможности информационнопоисковых систем почти всей страны, его сотрудники
безрезультатно перебирали тысячи карточек подходящих по возрасту уголовников
с кошачьей символикой на теле, а Старик, покопавшись в памяти и поговорив с
двумя людьми, безошибочно вышел на жителя далекого уральского городка
Валентина Макогонова, ранее не судимого и, естественно, не попавшего в
картотеки информационных центров.
Но сейчас Старик шел долгой кружной дорогой, шел к анализу данных,
полученных на родине Макогонова. Убитому было двадцать семь лет, по
профессии шофер, последний год работал слесарем автобазы, так как за
пьянство его лишили водительских прав. Болтун, враль, любил хвастать
уголовным прошлым, особенно когда выпьет. Попадал в вытрезвитель,
доставлялся в милицию за распитие спиртного в общественных местах, за
нецензурную брань на улице, штрафы платил исправно и обещал впредь ничего
подобного не допускать. Серьезных правонарушений за ним не водилось,
контактов с уголовными элементами не поддерживал.
Жил с престарелой матерью, соседями характеризуется положительно, по
работе в целом тоже, хотя отмечается пристрастие к алкоголю.
Знавшие его люди обращали внимание, что он хочет казаться значительнее,
чем есть на самом деле, отсюда бахвальство связями с преступным миром.
Лишившись водительских прав, он потерял возможность "калымить" и в последнее
время жаловался на нехватку денег.
За месяц до нападения на инкассаторов Макогонов уволился с работы и,
объяснив матери, что поехал на заработки, отбыл в неизвестном направлении.
Больше в родном городе его не видели.
Дядя Коля Соловей, опознавший Макогонова по фотографии, на повторном
допросе вспомнил многозначительную подробность: летом тот отдыхал на море, в
Новом Афоне, и, вернувшись, поставил магарыч в знак благодарности за хорошие
татуировки. Дядя Коля удивился, так как Валька уже рассчитался с ним сразу
же по выполнении работы, но Макогонов, размякнув после двух стаканов,
пояснил причину повторного угощения: "Молодец, постарался, от души сделал.
Большие люди за своего принимают".
Соловей попытался расспрашивать, что за люди и за кого они приняли
Вальку, но тот только довольно щурился и повторял: "Большие люди,
авторитетные. И меня за своего посчитали".
-- Какие "большие и авторитетные люди" могли принять Макогонова за
"своего"? -- поднял палец Мишуев. -- Министры, начальники главков, директора
заводов? Ясное дело -- он имел в виду каких-нибудь рецидивистов! Те увидели
на пляже татуировки, подумали: крупная птица, вор в законе, -- пошли на
контакт, а потом привлекли к участию в нападении. Резонно?
-- Нет, -- сказал Старик.
Мишуев был настолько уверен в логичности своих рассуждении, что даже
поперхнулся от неожиданности.
-- Почему нет? -- растерянно переспросил он, превратившись на миг в не
очень толкового стажера, понимающего свою несостоятельность в премудростях
сыска.
-- Так серьезные дела не делаются. Солидные блатные случайного
знакомого в долю никогда не возьмут. И потом, какой он вор в законе?
Жаргоном не владеет, обычаев не знает, авторитетов лагерных назвать не
может, о распорядке дня в зоне -- и то представления не имеет! Любой вор его
за минуту раскусит!
-- Во-первых, лагерей и зон у нас нет, а есть исправительно-трудовые
учреждения, поэтому не нужно таким образом демонстрировать знание
терминологии преступников. -- Мишуев опять превратился в начальника отдела
по раскрытию особо тяжких преступлений и досадовал на себя за минутную
растерянность, проклиная гипнотизирующее влияние Старика. -- Во-вторых, не
следует перебивать начальника...
Он выдержал паузу, давая Старику возможность в полной мере ощутить, что
роли давно и безвозвратно переменились.
-- А в-третьих. Макогонов познакомился на отдыхе с какими-то людьми,
вскоре принял участие в вооруженном ограблении, и этот факт перевешивает
наши рассуждения о том, что серьезные преступники не взяли бы его в дело!
Резонно?
В кабинете воцарилась тишина. Старик сказал дело, но его слова
опровергались происшедшими событиями, всем присутствующим было ясно, что
прав Мишуев.
-- Вот так, -- удовлетворенно проговорил подполковник и командным
голосом подвел итог: -- Кранкин и Гортуев завтра выезжают в Новый Афон
устанавливать "авторитетных" друзей Макогонова, мы тут пойдем пока по линии
оружия, проверим любителей изготавливать всякие стреляющие штучки... Ну а
если у вас есть желание работать на заводе, -- он сделал неопределенный жест
в сторону Старика, -- пожалуйста, я не возражаю.
Если Мишуев ждал возражений, то он накрепко забыл характер своего
первого наставника: Старик промолчал.
Старик отрабатывал начатую линию три дня, вычеркивая одну за другой
фамилии в своем списке. Наконец их осталось две, каждую он подчеркнул
красной пастой, потом одну подчеркнул еще раз, а через некоторое время
поставил рядом с ней восклицательный знак.
-- Два человека представляют для нас интерес, -- докладывал он Мишуеву
на четвертый день. -- Пузанов, судим за грабежи и разбойное нападение, отбыл
семь лет, судимость скрывал...
-- Что удивительного? -- снисходительно улыбнулся начальник. -- Это же
не правительственная награда!
-- ...часто выпивает, вспоминает старое, в день нападения был в отгуле.
Второй -- Толстошеев -- слесарь пятого разряда, с металлом творит чудеса,
рационализатор...
-- За что же вы его в подозреваемые записали? -- снова хмыкнул Мишуев,
безразлично рассматривая крышку стола.
-- Дома у него есть маленький токарный станок...
-- Если бы автомат!
Старик докладывал в обычной манере -- спокойно и невозмутимо, не
обращая внимания на реплики подполковника, на его снисходительный тон и
демонстративное отсутствие интереса.
-- Пять лет назад Толстошеев работал инкассатором в госбанке, --
монотонно продолжал он, и шутливо-снисходительное настроение Мишуева как
ветром сдуло. -- Летом Толстошеев отдыхал в Новом Афоне вместе с братом, тот
дважды судим за мошенничество и подделку денег, провел в колонии почти
двенадцать лет, злостный нарушитель режима, на свободе три года, ведет себя
тихо, работал грузчиком в речпорту.
Мишуев слушал с явным нетерпением, от безразличия не осталось и следа.
-- Вернувшись с моря, братья уволились, окружающим говорили, что
собираются на Север, на прииски...
Мишуев потянулся к селектору.
-- В настоящее время братья дома не живут, якобы поехали отдохнуть
перед тяжкими трудами в холодных краях...
Подполковник опустил руку.
-- На хозяйстве осталась жена Владимира, ведет замкнутый образ жизни,
на улицу почти не выходит. Братьев несколько раз видели в городе, но домой
они не показываются.
Мишуев опять потянулся к селектору.
-- Здесь данные на братьев, -- Старик положил на стол несколько
схваченных скрепкой листков, и рука подполковника повисла над клавишами.
-- Проводить у Толстошеевых обыск или какиенибудь другие активные
действия в настоящее время нецелесообразно и даже вредно.
-- Почему?
Мишуев отдернул руку, снова превратившись в неуверенного стажера,
полностью полагающегося на своего наставника.
-- Братья чрезвычайно хитры и подозрительны, дома у них, конечно,
ничего компрометирующего нет, они держатся в стороне и выжидают, а если