Страница:
выпустил дым. -- И понял, что ошибся: надо было включать прибор в план, а не
пускать по хоздоговору. Я, честно говоря, думал, что это пустая фантазия и
ничего путного у тебя не выйдет. Но... Недооценивал. Молодец! Ошибки надо
исправлять, для того тебя и вызвал... Сейчас начнется вся эта канцелярская
канитель, бумажная волокита, другие -- там, наверху, тоже могут ошибиться в
оценках... Надо както застраховаться от этого.
-- Как же?
Кабаргин отвел взгляд в сторону.
-- Тебе нужно заручиться поддержкой, опереться на чей-то авторитет.
Тогда и здесь оформление документов пройдет быстрее, да и дальше не
возникнет осложнений.
Элефантову все стало ясно.
-- Где же его взять, авторитет-то? Солидный человек не пойдет на
липовое соавторство, я предлагал Никифорову, но он -- наотрез... Да и ты бы
тоже, конечно, не согласился...
Кабаргина передернуло от этого "ты", но деваться некуда -- он сам задал
беседе свойский тон.
-- Подписаться на такое может только какая-нибудь дешевка, совершенно
несостоятельная в творческом отношении...
Элефантов простодушно смотрел в ничего не выражающие глаза собеседника.
-- ...Но зачем она мне? Лучше уж обходиться своим авторитетом, большой
он или маленький -- какой есть. Правильно?
Кабаргин внимательно разглядывал кончик сигареты.
-- Когда берешься за большое дело, важно не переоценить свои силы.
Иначе можно надорваться. Поэтому я тебя и пригласил -- вместе подумать,
посоветоваться...
Элефантов непонимающе развел руками.
-- Сейчас что советоваться -- дело-то сделано. Заявку подготовил, а
если наши бюрократы начнут волокитить, тогда обращусь за помощью -- и к
тебе, и к директору... Но думаю, такой необходимости не возникнет: я
заручился блестящим отзывом мединститута и ходатайством перед министерством
о внедрении аппарата в серийное производство. При таких обстоятельствах вряд
ли кто осмелится тормозить заявку -- это, пожалуй, небезопасно, можно
прослыть консерватором, ретроградом, да мало ли кем еще...
-- Ну ладно.
Кабаргин осторожно затушил сигарету о край пепельницы.
-- Можете быть свободны.
-- До свидания.
Выйдя в приемную, Элефантов улыбнулся: они с Кабаргиным прекрасно
поняли друг друга. И хотя он только что приобрел могущественного врага,
Элефантов был доволен собой -- у него ни на миг не появилась мысль, что
можно пойти на выгодную сделку, он не дал подмять себя, не позволил навязать
чужую волю. Пусть даже в дальнейшем это грозило осложнениями, он действовал
как подобает: честно, по правилам.
Когда он рассказал о происшедшем Никифорову, тот посмеялся:
-- Ничего, такие типы пасуют, когда им дают отпор. Они процветают на
уступках, боязливости, угодничестве. Молодец!
Алик Орехов расценил ситуацию иначе.
-- Старик, надо вперед смотреть. Ты себя показал, ткнул начальника
носом в стол, -- конечно, приятно, но приятность пройдет, а недруг
останется. Вот Семен Федотович в таких делах великий дока. Умеет и свой
интерес соблюдать и конфликта избежать!
-- Этот Семен Федотович у тебя с языка не сходит. Ты его приводишь
примером на все случаи жизни, скоро начнешь цитировать.
Сергею много раз приходилось выслушивать восторженные отзывы об этом
человеке. Орех восхищался умом и деловой хваткой Семена Федотовича, его
умением жить, уймой полезных знакомств, способностью достать что угодно. Он
с упоением рассказывал, как и с какими людьми провели они время в сауне,
какой замечательной оказалась рыбалка на особой, открытой далеко не всем
даче, какой великолепный мебельный гарнитур подарил Семен Федорович своей
любовнице...
Элефантов восторга приятеля не разделял, и его равнодушие бесило Ореха
до крайности.
-- Ты бы учился у умных людей, как надо жить! -- в запале он даже забыл
об обычной, старательно отработанной сдержанности. -- А то водишься с этим
Никифоровым, у которого, кроме старого, залатанного пальто, ничего за душой
нет!
-- Да ты что. Орех, спятил? -- Элефантов рассматривал Алика с явным
удивлением человека, растолковывающего другому совершенно очевидные вещи. --
У Никифорова за душой больше, чем у всех твоих проходимцев, вместе взятых. У
тех и душ-то нет -- одна жадность да расчет сплошной: кому улыбнуться, кому
услугу оказать, а кого облаять... А Борис -- умница, талантливый парень,
порядочный, на него во всем положиться можно. И никогда выгоды не искал,
потому и ходит в старом пальто.
-- И дурак!
Спокойствие Элефантова, его убежденность в своей правоте задевали
Орехова за живое.
-- А Семена Федотыча и его друзей ты зря проходимцами считаешь.
Солидные люди, с положением, авторитетные. Все их уважают...
Элефантов улыбнулся.
-- До поры. Пока характеристика для суда не потребовалась.
-- Ты их просто не знаешь. Как-нибудь познакомлю -- изменишь мнение.
Через пару недель, когда Элефантов уже забыл об этом разговоре, Орехов
притащил его на дачу, где веселились пятеро дородных, похожих на лоснящихся
бобров мужчин.
Алик был здесь своим, но как шофер, повар или банщик. Элефантова
приняли как равного, хотя дали понять, что для него это большая честь.
Семен Федотыч умело говорил тосты, впрочем, в этом ему никто не
уступал, и застольные речи выходили красивыми, мудрыми и поучительными.
Выпили за гостей и за хозяев, за родителей, за настоящую дружбу, за
порядочных людей. Слова "порядочность" и "честность" употреблялись здесь
очень часто, но смысл в них вкладывался совсем не тот, к которому Элефантов
привык и который считал для этих понятий единственным.
Например, Семен Федотович очень хвалил какогото Мамонова, отсидевшего
семь лет, а потом отдавшего крупную сумму долга.
-- Был бы непорядочным -- сказал: все забрали, описали, конфисковали,
сколько времени прошло, я совсем голый... И мне стыдно требовать. А он
по-честному поступил.
-- А сидел за что? -- поинтересовался Элефантов.
-- Не за кражи, конечно! -- хмыкнул Семен Федотович. -- Неприятности по
работе...
"Не в лоб, так по лбу", -- подумал Элефантов и хотел спросить: какая же
честность может быть у человека, осужденного за противозаконные махинации,
но передумал. В этой компании существовала своя система представлений о
хорошем и плохом, похвальном и постыдном, она отличалась от общепринятой, и
исповедующие ее должны осознавать собственную ущербность среди нормальных
людей, когда они загоняют свою сущность глубоко-глубоко, позволяя ей только
настороженно выглядывать наружу через глазницы оболочки.
И сейчас компенсационный комплекс заставляет их превозносить высокие
человеческие качества друг друга и повторять, до затертости, слова, которые
не принято произносить всуе.
Жалкая жующая и пьющая протоплазма!
Честность не появится от того, что за нее сто раз выпито!
Любой из вопросов, которые хотелось задать Элефантову, прозвучал бы
сигналом тревоги: в лагерь единомышленников проник чужак, сумевший заглянуть
под тщательно пригнанные маски" ату его, бей и в воду!
Элефантов усмехнулся.
До этого бы, конечно, не дошло, но взаимная неприязнь обеспечена, зачем
портить вечер? Посижу молча.
Вместе со всеми он выпил за честность в человеческих отношениях, за
настоящих людей, поел приготовленной Ореховым ухи.
Потом Орехов отвез всех к Ивану Варфоломеевичу, огромный кирпичный дом
которого гордо отсвечивал оцинкованной крышей на тихой зеленой улочке в двух
шагах от центра города.
Расположились во дворе, рядом с выложенным голубой и розовой плиткой
бассейном, хозяйка подала настоящий турецкий кофе, хозяин достал бутылку
тридцатилетнего коньяка.
После кофе затеяли купаться, Элефантов хотел уйти, но Семен Федотович
пошептал что-то на ухо Ореху, и они ушли втроем.
Элефантов думал, что его просто завезут домой, но "ЗИМ" Орехова
затормозил у красивого девятиэтажного здания в новом микрорайоне.
-- Теперь прошу ко мне, -- радушно прогудел Семен Федотович и первым
вышел из машины.
-- Везет тебе, старик, -- подмигнул Орех. -- У Полковника немногие дома
бывали.
-- Почему Полковника? -- спросил Элефантов первое, что пришло в голову.
Его ошеломило непонятное внимание со стороны Семена Федотовича, и он пытался
понять, чем вызван такой интерес к его персоне.
-- Полковника он давно перерос, это верно, -- ухмыльнулся Орех. -- Да
прозвище не поменяешь, так и осталось с молодых лет.
Семен Федотович жил на втором этаже в четырехкомнатной квартире,
воплотившей последние достижения домостроения. Цветной паркет, мягко
отсвечивающие в тон шторам обои, сплошные, без переплетов стекла окон,
космического вида сантехника, необыкновенные мебельные гарнитуры должны были
сразу демонстрировать неординарность хозяина.
Семен Федотович усадил гостей в глубокие, податливо охватывающие
серебристым велюром кресла и удалился дать распоряжения, а Орех с видом
победителя уставился на приятеля.
-- Ну, как? Умереть и не встать?
Элефантов пожал плечами. Он привык к определенным признакам значимости
человека, пахнущим типографской краской авторским экземплярам статьи,
опубликованной в солидном журнале, увесистым монографиям, авторским
свидетельствам и тому подобным атрибутам признания.
Существовали и другие наглядные критерии успеха: непререкаемый научный
авторитет, плеяда учеников и последователей, обязательные ссылки на твое имя
в специальной литературе, непременные приглашения на всевозможные семинары,
конференции, симпозиумы, членство в различных редколлегиях и ученых советах,
заграничные командировки.
Успех такого уровня имел соответствующее внешнее оформление: научный
коллектив в подчинении, более или менее шикарный кабинет, молодая, красивая
либо моложавая, достаточно привлекательная секретарша в приемной,
персональный автомобиль, командировочные в валюте.
Отблеск достигнутого освещал и быт: комфортабельная квартира, красивая
мебель, дорогая одежда. Все это было как бы обрамлением таланта, трудолюбия,
огромных затрат умственной энергии, следствием того, что удалось достигнуть
на научном поприще, было неотделимым от него, а потому, как правило,
приходило уже тогда, когда жизнь клонилась к закату.
И Элефантов всегда с удивлением воспринимал иной, непривычный мир, где
шикарные обставленные антикварной мебелью квартиры, новехонькие автомобили,
благоустроенные дачи, фирменные вещи, увлекательные круизы не были довеском
к главному, не венчали трудный и достойный путь, а сами по себе являлись
основным в жизни.
Элефантов каждый раз удивлялся: на чем основано сытое раннее
сверхблагополучие, что оно демонстрирует и олицетворяет? И приходил к
выводу: оно есть следствие чего-то недостойного, постыдного, а потому
непрочно, зыбко и в любую минуту может обратиться в прах, тлен, ничто. И
хотя за свою жизнь он ни разу не видел подобных поучительных превращений,
убеждение это не менялось, и к вызывающей демонстрации необъяснимого
материального благополучия он относился с брезгливостью и некоторой опаской,
как в детстве относился к ужам -- безобидным, но все-таки змеям.
Но ответить на вопрос Ореха, что второй раз за сегодняшний вечер он
испытал опасливую брезгливость, Элефантов посчитал неудобным: все-таки его
приглашали в гости, и ответить так значило проявить черную неблагодарность.
Достаточно и того, что больше он никогда не переступит порог дома Аркадия
Христофоровича или Семена Федотовича. Поэтому он молча пожал плечами, что
Орех расценил как сдержанное проявление восторга.
-- Еще не то увидишь! -- гордо посулил он, удобнее устраиваясь в мягком
кресле.
Вскоре к ним присоединился Семен Федотович, а через несколько минут
холеная молодая жена в дорогом домашнем платье выкатила уставленный
деликатесами сервировочный столик.
-- Элизабет, -- коротко представил хозяин.
Орехов галантно приложился к ручке, Элефантов, чуть замешкавшись, тоже
ткнулся губами в гладкую, пахучую кожу.
-- Сядешь с нами, малыш? -- явно для приличия спросил Семен Федотович.
-- Нет, пойду посмотрю видеомаг.
У нее было красивое лицо, холодные безразличные глаза, ленивая походка.
-- Я хочу выпить за тебя, Сергей, -- хозяин наполнил хрустальные рюмки
пахучей темно-коричневой жидкостью, положил всем бутерброды с икрой.
-- Я много слышал о тебе от Олега, -- он указал на почтительно
замершего Орехова, -- а сегодня внимательно наблюдал за тобой и понял, что
не ошибся: ты умный и перспективный парень, ты можешь далеко пойти при
определенных условиях. Но об этом потом, а сейчас я желаю тебе достигнуть
того, чего ты заслуживаешь.
-- Так вот об условиях, -- продолжил Семен Федотович, прожевывая
бутерброд. -- Для достижения цели надо уметь ладить с людьми, обладать
гибкостью, быть дипломатом. Этих качеств тебе не хватает. Да, да, не
улыбайся. Хотя ты и сидел молча весь вечер, твое неприятие нашей компании
отчетливо проступало на лице. К слову, совершенно напрасно. Мы можем тебе во
многом помочь...
-- Например? -- дерзко перебил Элефантов.
-- Да в чем угодно. Я, например, хорошо знаю Быстрова, бывал у него в
доме...
Членкор жил куда скромнее, и Элефантов подумал, что Семен Федотович
наверняка перенес преимущества своего интерьера и в сферу личностных оценок.
-- При случае могу замолвить за тебя словечко...
-- Да я и сам говорить умею.
-- Важно, как и когда сказать, -- Семен Федотович держался с ним
терпеливо, как опытный учитель с толковым, но недисциплинированным учеником.
-- С Быстровым, положим, и ты поговоришь как надо. А вот с Курочкиным,
Бездиковым ты отношения испортил. Я уж не говорю о Кабаргине.
Элефантов бросил недовольный взгляд на Ореха.
-- Вы хорошо информированы.
-- И не Олегом. В основном не Олегом. Мой сын работал у вас в
институте, только в другой лаборатории. Так вот, Курочкин, Бездиков,
Кабаргин, да и другие недоброжелатели, а у тебя их немало, способны
причинить массу неприятностей, особенно если ты будешь вести себя также
неосмотрительно, как и раньше.
-- Не вижу оснований менять свое поведение, чтобы подладиться под
кого-то!
-- Тем больше неприятностей ты получишь. А я берусь нейтрализовать этих
людей. Закадычными друзьями тебе они не станут, но мешать не будут! При
твоих способностях этого вполне достаточно.
Элефантов открыл было рот, но Семен Федотович протестующе поднял руку:
-- И еще. Ум сам по себе не оплачивается, ты никак не наберешь даже две
сотни в месяц, а это никуда не годится.
-- Вы и в этом хотите мне помочь? -- засмеялся Элефантов. -- Может, вы
мой настоящий отец, бросивший несчастного младенца и терзаемый муками
совести?
-- Нет, интерес к тебе у меня чисто деловой. Ты -- генератор идей. У
тебя материалов и задумок на три диссертации. Многое ты отбрасываешь как
побочный продукт, хоть он тоже может быть полезен. А мой сын сейчас --
аспирант второго года, и дело у него не клеится. Понимаешь, о чем речь?
Семен Федотович внимательно смотрел Элефантову в глаза.
-- Услуга за услугу, баш на баш и квиты? И как вы представляете мою
помощь? Консультации, занятия по индивидуальному графику, снабжение
полученными мной данными?
-- Нет. Я хочу заключить с тобой договор, -- рука Семена Федотовича
нырнула во внутренний карман пиджака. -- При Олеге можно, он свой. Ты
полностью сделаешь Василию диссертацию, а я помогу тебе всем, чем надо, и
кроме того...
Семен Федотович вынул из кармана записную книжку и сунул в руки
Элефантова.
-- Это компенсация затрат времени и сил.
Элефантов непонимающе посмотрел на Семена Федотовича, увидел отвисшую
челюсть Ореха и понял, что держит не записную книжку, а пачку денег в
банковской упаковке.
Все, что говорил до сих пор Полковник, было чепухой на постном масле, и
предложение его являлось совершеннейшей нелепицей, стопка сотенных купюр
призвана была перевести дело на твердую почву реальности, но получилось
наоборот.
-- Здесь десять тысяч, должно хватить, -- Семен Федотович говорил
обычным своим уверенным тоном, как будто не первый раз заключал договор о
написании диссертации.
-- Ты, наверное, никогда в жизни не держал в руках столько денег?
-- Я столько и не потратил за всю жизнь, -- выдавил из себя Элефантов.
-- За скорость и качество будут надбавки.
Неужели он это всерьез? Бредятина!
-- А научный руководитель, контроль за подготовкой работы,
общественность, советы, оппоненты...
Как будто кто-то другой говорил за Сергея, притом не то, что следовало.
-- Это мои печали.
По логике вещей Элефантов должен был оскорбиться неслыханному
нахальству проходимца, пытающегося купить его мозг, мысли, способности. Но
абсурдность ситуации только усугублялась баснословностью предложенной суммы,
и Элефантов не воспринимал происходящее как реальность.
Тугая пачка в его руках не расценивалась, как обычно расцениваются
деньги, это было нечто абстрактное, чуждое, пугающее -- кусок того тайного
мирка, в котором обитают Семен Федотович и ему подобные.
Вместо возмущения Элефантов ощутил брезгливость и инстинктивно бросил
пачку на стол.
-- Нет уж, это вы не по адресу.
Избавившись от денег, Сергей почувствовал облегчение, к нему вернулось
самообладание и обычный сарказм.
-- Обратитесь лучше к Алику, по глазам вижу -- согласится!
Орех догнал его на улице и, не утруждая себя подбором изысканных
выражений, высказал все, что он думает о не привыкших к большим деньгам, а
потому неполноценных чистоплюях, не умеющих удержать то, что само падает в
руки.
-- Ты можешь только по ведомости получать? Да? Ну, так столько ты
никогда не заработаешь!
-- Посмотрим. А вдруг?
Элефантова забавлял неподдельный гнев Ореха, он остро ощущал сейчас
свое превосходство и над ним, и над ошалевшим от неожиданности Полковником,
и над всеми этими кичащимися неправедно добытым богатством дельцами.
Они копошились где-то там, далеко внизу, а он чувствовал себя
великаном, которому нипочем любые ухабы, рытвины, завалы на прямом,
отчетливо видимом пути.
Человеку не дано заглядывать в завтрашний день, и Элефантов не знал,
что все переменится, окружающий мир потеряет определенность очертаний,
станет расплывчатым и обманчивым. Полутона и оттенки вытеснят любимые цвета,
а сам он превратится в маленького издерганного человека, путающегося в
бесконечном лабиринте вопросов, на которые нет однозначного ответа, и что он
позавидует незыблемости жизненной позиции, четкости принципов и ясности цели
у себя сегодняшнего.
И уж, конечно, он не знал, что его поступки, даже чувства и мысли
станут предметом расследования по уголовному делу.
Пухлая папка с материалами о покушении на убийство гражданки Нежинской
была все равно что пустая. Возможности пополнить ее новой информацией
исчерпаны. В таких случаях остается одно: идти вглубь, перелопачивать заново
факты, события, анализировать слова, жесты, искать достоверное объяснение
мотивов, устранять неувязки, неясности.
В диспетчерской станции "Скорой помощи" я узнал, что записи вызовов
хранятся две недели, после чего стираются и пленки вновь поступают в оборот.
Узнал я и то, что свободного времени и лишних рук у сотрудников нет, поэтому
архивные поиски вести некому. Впрочем, последнее не явилось для меня
неожиданностью, скорее наоборот -- подтвердило, что я поступил
предусмотрительно, взяв с собой двух внештатников.
Пока ребята перебирали гору потертых коробок с кассетами, я отправился
в клинику мединститута, где лежала Нежинская после аварии. В толстой истории
болезни меня интересовало одно: как она представила причину травмы? Ничего
нового: попала под автомобиль на Фонарной улице.
Мне захотелось плюнуть и бросить эту линию как бесперспективную, но,
вспомнив Старика, точнее его слова о том, что отличает профессионала от
дилетанта, я поехал в травматологический пункт городской больницы. Полистав
журнал регистрации, нашел нужную запись: "Нежинская М. В. -- автомобильная
авария на 14-м километре Загородного шоссе. Диагноз: ушибы, закрытая
черепно-мозговая травма, подозрение на сотрясение мозга. Выдано направление
на госпитализацию".
Я тут же позвонил в дежурную часть ГАИ. На этот раз осечки не произошло
-- авария на Загородном шоссе нашла отражение в журнале учета происшествий,
по данному факту в возбуждении уголовного дела отказано, материал проверки
сдан в архив. Все начинало становиться на свои места. Если еще магнитофонная
запись в "Скорой помощи" оправдает мой интерес...
И надо же -- оправдала. Пленка зафиксировала торопливый мужской голос:
"Срочно приезжайте к раненой, сильное кровотечение... Запишите: Нежинская
Мария, адрес... ". Диспетчер, как и положено, спросил, кто говорит, но
звонивший уже положил трубку. Постороннему человеку, случайно встреченному
потерпевшей на лестничной площадке, но знающему ее имя, фамилию и адрес,
представляться явно не хотелось.
Я поручил внештатникам переписать вызов на портативный кассетник, а сам
поехал в ГАИ и получил проверочный материал по факту аварии на Загородном
шоссе.
Протокол осмотра места происшествия и схема к нему. Все понятно --
машину занесло на повороте, водитель затормозил, но поздно -- вылетели на
обочину и врезались в столб.
Протокол осмотра транспортного средства: "Москвич-2140", рулевое
управление и тормозная система исправны, разбита правая фара, смяло крыло,
выбито лобовое стекло".
Акт освидетельствования водителя на алкоголь -- остаточные явления,
накануне вечером пил шампанское, авария произошла в шесть утра, все
сходится. Объяснения участников.
Хлыстунов Эдуард Михайлович, тридцать лет, музыкант оркестра "Дружба":
"Я со своей знакомой Нежинской провел выходные на базе отдыха, в понедельник
рано утром мы возвращались в город, так как Марии надо было идти на работу.
Стоял туман, и я не заметил поворота... Накануне мы пили шампанское, но я
был совершенно трезв. Только ушибся о руль, в медицинской помощи не
нуждаюсь..."
Нежинская Мария Викторовна пояснила то же самое, только добавила:
"Претензий к Хлыстунову я не имею, от госпитализации отказываюсь".
Справка травмпункта со знакомым уже диагнозом.
Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: "Поскольку
тяжких последствий не наступило, потерпевшая не желает привлечения водителя
к ответственности, а материальный ущерб причинен самому Хлыстунову,
ограничиться применением мер административного воздействия..."
Вот так. В деле появляется новый фигурант, о котором не упоминала ни
сама Нежинская, ни люди из ее окружения. Хлыстунов -- музыкант,
характеризуется положительно, ранее не судим, но что-то в его установочных
данных настораживает, причем непонятно, что именно и почему... Проживает по
улице Речной, 87, кв. 8. Этот адрес и задевает какую-то зарубку в памяти,
вызывая смутное беспокойство.
Речная, 87. Посмотрим по схеме... Вот здесь, угловой дом, одна сторона
выходит на Каменногорский проспект. По Каменногорскому это дом номер
двадцать... А напротив, через улицу -- двадцать второй. Каменногорский,
22... Где-то я слышал этот адрес... Точно! Заявление
пенсионера-общественника о незнакомце, забравшемся на чердак! Совпадение? В
деле, состоящем из одних несовпадений и противоречий? Нет, оставлять такой
факт без тщательной проверки нельзя.
На осмотр я взял кинолога с собакой, пригласил двух дружинников,
запасся мощным фонарем.
Массивный замок легко открывался гвоздем. На чердаке было темно и
пыльно, пахло сухим деревом, ржавым железом и битым кирпичом.
При косом освещении на полу проступали потерявшие отчетливость,
запорошенные пылью следы: к слуховому окну и обратно. Убедившись, что
индивидуальные признаки оставившей их обуви отсутствуют начисто, я подошел к
раме с выбитым стеклом и выглянул наружу. До фасада дома N 87 по улице
Речной было рукой подать, и восьмая квартира окнами выходила на эту сторону,
этажом ниже, если таинственный незнакомец хотел заглянуть туда, то найти
лучшее место вряд ли возможно.
Мы осмотрели чердак, ничего не нашли, после чего проводник пустил
собаку. Пес метнулся к окну, пробежал вдоль стены, принюхался и стал скрести
лапой пол. Я присел на корточки, направил фонарь и увидел: в щели под
плинтусом что-то поблескивает. Сдерживая нетерпение, осторожно просунул в
щель карандаш и выкатил винтовочный патрон с хищно вытянутой остроконечной
пулей.
Патрон лежал здесь недавно и даже не успел потускнеть. Я был уверен,
что его обронил неизвестный, заглядывавший в окно Хлыстунова -- тайного
друга Марии Нежинской.
Упаковав находку в пластиковый пакет, я подумал, что это первое
материальное доказательство по делу. Если, конечно, патрон имеет отношение к
покушению. Ведь обстоятельств, подтверждающих мои догадки, как не было, так
и нет.
Вообще реальность, окружавшая Нежинскую, была зыбкой и призрачной,
факты, связанные с ней, при ближайшем рассмотрении оказывались домыслом или
прямой ложью, дымовой завесой.
И первая добытая улика не развеивала ее, а, наоборот, сгущала. Патрон
относился к неизвестной категории боеприпасов, даже всезнающие эксперты
вместо подробного ответа ограничились краткой справкой: пулевой охотничий
патрон калибра 8 мм иностранного производства.
Может быть, последние два слова, а может, все неясности и несуразности
этого дела привели к тому, что ночью я поверил в версию Зайцева.
В тишине шаги отдавались громко и многозначительно, лестничные марши
пускать по хоздоговору. Я, честно говоря, думал, что это пустая фантазия и
ничего путного у тебя не выйдет. Но... Недооценивал. Молодец! Ошибки надо
исправлять, для того тебя и вызвал... Сейчас начнется вся эта канцелярская
канитель, бумажная волокита, другие -- там, наверху, тоже могут ошибиться в
оценках... Надо както застраховаться от этого.
-- Как же?
Кабаргин отвел взгляд в сторону.
-- Тебе нужно заручиться поддержкой, опереться на чей-то авторитет.
Тогда и здесь оформление документов пройдет быстрее, да и дальше не
возникнет осложнений.
Элефантову все стало ясно.
-- Где же его взять, авторитет-то? Солидный человек не пойдет на
липовое соавторство, я предлагал Никифорову, но он -- наотрез... Да и ты бы
тоже, конечно, не согласился...
Кабаргина передернуло от этого "ты", но деваться некуда -- он сам задал
беседе свойский тон.
-- Подписаться на такое может только какая-нибудь дешевка, совершенно
несостоятельная в творческом отношении...
Элефантов простодушно смотрел в ничего не выражающие глаза собеседника.
-- ...Но зачем она мне? Лучше уж обходиться своим авторитетом, большой
он или маленький -- какой есть. Правильно?
Кабаргин внимательно разглядывал кончик сигареты.
-- Когда берешься за большое дело, важно не переоценить свои силы.
Иначе можно надорваться. Поэтому я тебя и пригласил -- вместе подумать,
посоветоваться...
Элефантов непонимающе развел руками.
-- Сейчас что советоваться -- дело-то сделано. Заявку подготовил, а
если наши бюрократы начнут волокитить, тогда обращусь за помощью -- и к
тебе, и к директору... Но думаю, такой необходимости не возникнет: я
заручился блестящим отзывом мединститута и ходатайством перед министерством
о внедрении аппарата в серийное производство. При таких обстоятельствах вряд
ли кто осмелится тормозить заявку -- это, пожалуй, небезопасно, можно
прослыть консерватором, ретроградом, да мало ли кем еще...
-- Ну ладно.
Кабаргин осторожно затушил сигарету о край пепельницы.
-- Можете быть свободны.
-- До свидания.
Выйдя в приемную, Элефантов улыбнулся: они с Кабаргиным прекрасно
поняли друг друга. И хотя он только что приобрел могущественного врага,
Элефантов был доволен собой -- у него ни на миг не появилась мысль, что
можно пойти на выгодную сделку, он не дал подмять себя, не позволил навязать
чужую волю. Пусть даже в дальнейшем это грозило осложнениями, он действовал
как подобает: честно, по правилам.
Когда он рассказал о происшедшем Никифорову, тот посмеялся:
-- Ничего, такие типы пасуют, когда им дают отпор. Они процветают на
уступках, боязливости, угодничестве. Молодец!
Алик Орехов расценил ситуацию иначе.
-- Старик, надо вперед смотреть. Ты себя показал, ткнул начальника
носом в стол, -- конечно, приятно, но приятность пройдет, а недруг
останется. Вот Семен Федотович в таких делах великий дока. Умеет и свой
интерес соблюдать и конфликта избежать!
-- Этот Семен Федотович у тебя с языка не сходит. Ты его приводишь
примером на все случаи жизни, скоро начнешь цитировать.
Сергею много раз приходилось выслушивать восторженные отзывы об этом
человеке. Орех восхищался умом и деловой хваткой Семена Федотовича, его
умением жить, уймой полезных знакомств, способностью достать что угодно. Он
с упоением рассказывал, как и с какими людьми провели они время в сауне,
какой замечательной оказалась рыбалка на особой, открытой далеко не всем
даче, какой великолепный мебельный гарнитур подарил Семен Федорович своей
любовнице...
Элефантов восторга приятеля не разделял, и его равнодушие бесило Ореха
до крайности.
-- Ты бы учился у умных людей, как надо жить! -- в запале он даже забыл
об обычной, старательно отработанной сдержанности. -- А то водишься с этим
Никифоровым, у которого, кроме старого, залатанного пальто, ничего за душой
нет!
-- Да ты что. Орех, спятил? -- Элефантов рассматривал Алика с явным
удивлением человека, растолковывающего другому совершенно очевидные вещи. --
У Никифорова за душой больше, чем у всех твоих проходимцев, вместе взятых. У
тех и душ-то нет -- одна жадность да расчет сплошной: кому улыбнуться, кому
услугу оказать, а кого облаять... А Борис -- умница, талантливый парень,
порядочный, на него во всем положиться можно. И никогда выгоды не искал,
потому и ходит в старом пальто.
-- И дурак!
Спокойствие Элефантова, его убежденность в своей правоте задевали
Орехова за живое.
-- А Семена Федотыча и его друзей ты зря проходимцами считаешь.
Солидные люди, с положением, авторитетные. Все их уважают...
Элефантов улыбнулся.
-- До поры. Пока характеристика для суда не потребовалась.
-- Ты их просто не знаешь. Как-нибудь познакомлю -- изменишь мнение.
Через пару недель, когда Элефантов уже забыл об этом разговоре, Орехов
притащил его на дачу, где веселились пятеро дородных, похожих на лоснящихся
бобров мужчин.
Алик был здесь своим, но как шофер, повар или банщик. Элефантова
приняли как равного, хотя дали понять, что для него это большая честь.
Семен Федотыч умело говорил тосты, впрочем, в этом ему никто не
уступал, и застольные речи выходили красивыми, мудрыми и поучительными.
Выпили за гостей и за хозяев, за родителей, за настоящую дружбу, за
порядочных людей. Слова "порядочность" и "честность" употреблялись здесь
очень часто, но смысл в них вкладывался совсем не тот, к которому Элефантов
привык и который считал для этих понятий единственным.
Например, Семен Федотович очень хвалил какогото Мамонова, отсидевшего
семь лет, а потом отдавшего крупную сумму долга.
-- Был бы непорядочным -- сказал: все забрали, описали, конфисковали,
сколько времени прошло, я совсем голый... И мне стыдно требовать. А он
по-честному поступил.
-- А сидел за что? -- поинтересовался Элефантов.
-- Не за кражи, конечно! -- хмыкнул Семен Федотович. -- Неприятности по
работе...
"Не в лоб, так по лбу", -- подумал Элефантов и хотел спросить: какая же
честность может быть у человека, осужденного за противозаконные махинации,
но передумал. В этой компании существовала своя система представлений о
хорошем и плохом, похвальном и постыдном, она отличалась от общепринятой, и
исповедующие ее должны осознавать собственную ущербность среди нормальных
людей, когда они загоняют свою сущность глубоко-глубоко, позволяя ей только
настороженно выглядывать наружу через глазницы оболочки.
И сейчас компенсационный комплекс заставляет их превозносить высокие
человеческие качества друг друга и повторять, до затертости, слова, которые
не принято произносить всуе.
Жалкая жующая и пьющая протоплазма!
Честность не появится от того, что за нее сто раз выпито!
Любой из вопросов, которые хотелось задать Элефантову, прозвучал бы
сигналом тревоги: в лагерь единомышленников проник чужак, сумевший заглянуть
под тщательно пригнанные маски" ату его, бей и в воду!
Элефантов усмехнулся.
До этого бы, конечно, не дошло, но взаимная неприязнь обеспечена, зачем
портить вечер? Посижу молча.
Вместе со всеми он выпил за честность в человеческих отношениях, за
настоящих людей, поел приготовленной Ореховым ухи.
Потом Орехов отвез всех к Ивану Варфоломеевичу, огромный кирпичный дом
которого гордо отсвечивал оцинкованной крышей на тихой зеленой улочке в двух
шагах от центра города.
Расположились во дворе, рядом с выложенным голубой и розовой плиткой
бассейном, хозяйка подала настоящий турецкий кофе, хозяин достал бутылку
тридцатилетнего коньяка.
После кофе затеяли купаться, Элефантов хотел уйти, но Семен Федотович
пошептал что-то на ухо Ореху, и они ушли втроем.
Элефантов думал, что его просто завезут домой, но "ЗИМ" Орехова
затормозил у красивого девятиэтажного здания в новом микрорайоне.
-- Теперь прошу ко мне, -- радушно прогудел Семен Федотович и первым
вышел из машины.
-- Везет тебе, старик, -- подмигнул Орех. -- У Полковника немногие дома
бывали.
-- Почему Полковника? -- спросил Элефантов первое, что пришло в голову.
Его ошеломило непонятное внимание со стороны Семена Федотовича, и он пытался
понять, чем вызван такой интерес к его персоне.
-- Полковника он давно перерос, это верно, -- ухмыльнулся Орех. -- Да
прозвище не поменяешь, так и осталось с молодых лет.
Семен Федотович жил на втором этаже в четырехкомнатной квартире,
воплотившей последние достижения домостроения. Цветной паркет, мягко
отсвечивающие в тон шторам обои, сплошные, без переплетов стекла окон,
космического вида сантехника, необыкновенные мебельные гарнитуры должны были
сразу демонстрировать неординарность хозяина.
Семен Федотович усадил гостей в глубокие, податливо охватывающие
серебристым велюром кресла и удалился дать распоряжения, а Орех с видом
победителя уставился на приятеля.
-- Ну, как? Умереть и не встать?
Элефантов пожал плечами. Он привык к определенным признакам значимости
человека, пахнущим типографской краской авторским экземплярам статьи,
опубликованной в солидном журнале, увесистым монографиям, авторским
свидетельствам и тому подобным атрибутам признания.
Существовали и другие наглядные критерии успеха: непререкаемый научный
авторитет, плеяда учеников и последователей, обязательные ссылки на твое имя
в специальной литературе, непременные приглашения на всевозможные семинары,
конференции, симпозиумы, членство в различных редколлегиях и ученых советах,
заграничные командировки.
Успех такого уровня имел соответствующее внешнее оформление: научный
коллектив в подчинении, более или менее шикарный кабинет, молодая, красивая
либо моложавая, достаточно привлекательная секретарша в приемной,
персональный автомобиль, командировочные в валюте.
Отблеск достигнутого освещал и быт: комфортабельная квартира, красивая
мебель, дорогая одежда. Все это было как бы обрамлением таланта, трудолюбия,
огромных затрат умственной энергии, следствием того, что удалось достигнуть
на научном поприще, было неотделимым от него, а потому, как правило,
приходило уже тогда, когда жизнь клонилась к закату.
И Элефантов всегда с удивлением воспринимал иной, непривычный мир, где
шикарные обставленные антикварной мебелью квартиры, новехонькие автомобили,
благоустроенные дачи, фирменные вещи, увлекательные круизы не были довеском
к главному, не венчали трудный и достойный путь, а сами по себе являлись
основным в жизни.
Элефантов каждый раз удивлялся: на чем основано сытое раннее
сверхблагополучие, что оно демонстрирует и олицетворяет? И приходил к
выводу: оно есть следствие чего-то недостойного, постыдного, а потому
непрочно, зыбко и в любую минуту может обратиться в прах, тлен, ничто. И
хотя за свою жизнь он ни разу не видел подобных поучительных превращений,
убеждение это не менялось, и к вызывающей демонстрации необъяснимого
материального благополучия он относился с брезгливостью и некоторой опаской,
как в детстве относился к ужам -- безобидным, но все-таки змеям.
Но ответить на вопрос Ореха, что второй раз за сегодняшний вечер он
испытал опасливую брезгливость, Элефантов посчитал неудобным: все-таки его
приглашали в гости, и ответить так значило проявить черную неблагодарность.
Достаточно и того, что больше он никогда не переступит порог дома Аркадия
Христофоровича или Семена Федотовича. Поэтому он молча пожал плечами, что
Орех расценил как сдержанное проявление восторга.
-- Еще не то увидишь! -- гордо посулил он, удобнее устраиваясь в мягком
кресле.
Вскоре к ним присоединился Семен Федотович, а через несколько минут
холеная молодая жена в дорогом домашнем платье выкатила уставленный
деликатесами сервировочный столик.
-- Элизабет, -- коротко представил хозяин.
Орехов галантно приложился к ручке, Элефантов, чуть замешкавшись, тоже
ткнулся губами в гладкую, пахучую кожу.
-- Сядешь с нами, малыш? -- явно для приличия спросил Семен Федотович.
-- Нет, пойду посмотрю видеомаг.
У нее было красивое лицо, холодные безразличные глаза, ленивая походка.
-- Я хочу выпить за тебя, Сергей, -- хозяин наполнил хрустальные рюмки
пахучей темно-коричневой жидкостью, положил всем бутерброды с икрой.
-- Я много слышал о тебе от Олега, -- он указал на почтительно
замершего Орехова, -- а сегодня внимательно наблюдал за тобой и понял, что
не ошибся: ты умный и перспективный парень, ты можешь далеко пойти при
определенных условиях. Но об этом потом, а сейчас я желаю тебе достигнуть
того, чего ты заслуживаешь.
-- Так вот об условиях, -- продолжил Семен Федотович, прожевывая
бутерброд. -- Для достижения цели надо уметь ладить с людьми, обладать
гибкостью, быть дипломатом. Этих качеств тебе не хватает. Да, да, не
улыбайся. Хотя ты и сидел молча весь вечер, твое неприятие нашей компании
отчетливо проступало на лице. К слову, совершенно напрасно. Мы можем тебе во
многом помочь...
-- Например? -- дерзко перебил Элефантов.
-- Да в чем угодно. Я, например, хорошо знаю Быстрова, бывал у него в
доме...
Членкор жил куда скромнее, и Элефантов подумал, что Семен Федотович
наверняка перенес преимущества своего интерьера и в сферу личностных оценок.
-- При случае могу замолвить за тебя словечко...
-- Да я и сам говорить умею.
-- Важно, как и когда сказать, -- Семен Федотович держался с ним
терпеливо, как опытный учитель с толковым, но недисциплинированным учеником.
-- С Быстровым, положим, и ты поговоришь как надо. А вот с Курочкиным,
Бездиковым ты отношения испортил. Я уж не говорю о Кабаргине.
Элефантов бросил недовольный взгляд на Ореха.
-- Вы хорошо информированы.
-- И не Олегом. В основном не Олегом. Мой сын работал у вас в
институте, только в другой лаборатории. Так вот, Курочкин, Бездиков,
Кабаргин, да и другие недоброжелатели, а у тебя их немало, способны
причинить массу неприятностей, особенно если ты будешь вести себя также
неосмотрительно, как и раньше.
-- Не вижу оснований менять свое поведение, чтобы подладиться под
кого-то!
-- Тем больше неприятностей ты получишь. А я берусь нейтрализовать этих
людей. Закадычными друзьями тебе они не станут, но мешать не будут! При
твоих способностях этого вполне достаточно.
Элефантов открыл было рот, но Семен Федотович протестующе поднял руку:
-- И еще. Ум сам по себе не оплачивается, ты никак не наберешь даже две
сотни в месяц, а это никуда не годится.
-- Вы и в этом хотите мне помочь? -- засмеялся Элефантов. -- Может, вы
мой настоящий отец, бросивший несчастного младенца и терзаемый муками
совести?
-- Нет, интерес к тебе у меня чисто деловой. Ты -- генератор идей. У
тебя материалов и задумок на три диссертации. Многое ты отбрасываешь как
побочный продукт, хоть он тоже может быть полезен. А мой сын сейчас --
аспирант второго года, и дело у него не клеится. Понимаешь, о чем речь?
Семен Федотович внимательно смотрел Элефантову в глаза.
-- Услуга за услугу, баш на баш и квиты? И как вы представляете мою
помощь? Консультации, занятия по индивидуальному графику, снабжение
полученными мной данными?
-- Нет. Я хочу заключить с тобой договор, -- рука Семена Федотовича
нырнула во внутренний карман пиджака. -- При Олеге можно, он свой. Ты
полностью сделаешь Василию диссертацию, а я помогу тебе всем, чем надо, и
кроме того...
Семен Федотович вынул из кармана записную книжку и сунул в руки
Элефантова.
-- Это компенсация затрат времени и сил.
Элефантов непонимающе посмотрел на Семена Федотовича, увидел отвисшую
челюсть Ореха и понял, что держит не записную книжку, а пачку денег в
банковской упаковке.
Все, что говорил до сих пор Полковник, было чепухой на постном масле, и
предложение его являлось совершеннейшей нелепицей, стопка сотенных купюр
призвана была перевести дело на твердую почву реальности, но получилось
наоборот.
-- Здесь десять тысяч, должно хватить, -- Семен Федотович говорил
обычным своим уверенным тоном, как будто не первый раз заключал договор о
написании диссертации.
-- Ты, наверное, никогда в жизни не держал в руках столько денег?
-- Я столько и не потратил за всю жизнь, -- выдавил из себя Элефантов.
-- За скорость и качество будут надбавки.
Неужели он это всерьез? Бредятина!
-- А научный руководитель, контроль за подготовкой работы,
общественность, советы, оппоненты...
Как будто кто-то другой говорил за Сергея, притом не то, что следовало.
-- Это мои печали.
По логике вещей Элефантов должен был оскорбиться неслыханному
нахальству проходимца, пытающегося купить его мозг, мысли, способности. Но
абсурдность ситуации только усугублялась баснословностью предложенной суммы,
и Элефантов не воспринимал происходящее как реальность.
Тугая пачка в его руках не расценивалась, как обычно расцениваются
деньги, это было нечто абстрактное, чуждое, пугающее -- кусок того тайного
мирка, в котором обитают Семен Федотович и ему подобные.
Вместо возмущения Элефантов ощутил брезгливость и инстинктивно бросил
пачку на стол.
-- Нет уж, это вы не по адресу.
Избавившись от денег, Сергей почувствовал облегчение, к нему вернулось
самообладание и обычный сарказм.
-- Обратитесь лучше к Алику, по глазам вижу -- согласится!
Орех догнал его на улице и, не утруждая себя подбором изысканных
выражений, высказал все, что он думает о не привыкших к большим деньгам, а
потому неполноценных чистоплюях, не умеющих удержать то, что само падает в
руки.
-- Ты можешь только по ведомости получать? Да? Ну, так столько ты
никогда не заработаешь!
-- Посмотрим. А вдруг?
Элефантова забавлял неподдельный гнев Ореха, он остро ощущал сейчас
свое превосходство и над ним, и над ошалевшим от неожиданности Полковником,
и над всеми этими кичащимися неправедно добытым богатством дельцами.
Они копошились где-то там, далеко внизу, а он чувствовал себя
великаном, которому нипочем любые ухабы, рытвины, завалы на прямом,
отчетливо видимом пути.
Человеку не дано заглядывать в завтрашний день, и Элефантов не знал,
что все переменится, окружающий мир потеряет определенность очертаний,
станет расплывчатым и обманчивым. Полутона и оттенки вытеснят любимые цвета,
а сам он превратится в маленького издерганного человека, путающегося в
бесконечном лабиринте вопросов, на которые нет однозначного ответа, и что он
позавидует незыблемости жизненной позиции, четкости принципов и ясности цели
у себя сегодняшнего.
И уж, конечно, он не знал, что его поступки, даже чувства и мысли
станут предметом расследования по уголовному делу.
Пухлая папка с материалами о покушении на убийство гражданки Нежинской
была все равно что пустая. Возможности пополнить ее новой информацией
исчерпаны. В таких случаях остается одно: идти вглубь, перелопачивать заново
факты, события, анализировать слова, жесты, искать достоверное объяснение
мотивов, устранять неувязки, неясности.
В диспетчерской станции "Скорой помощи" я узнал, что записи вызовов
хранятся две недели, после чего стираются и пленки вновь поступают в оборот.
Узнал я и то, что свободного времени и лишних рук у сотрудников нет, поэтому
архивные поиски вести некому. Впрочем, последнее не явилось для меня
неожиданностью, скорее наоборот -- подтвердило, что я поступил
предусмотрительно, взяв с собой двух внештатников.
Пока ребята перебирали гору потертых коробок с кассетами, я отправился
в клинику мединститута, где лежала Нежинская после аварии. В толстой истории
болезни меня интересовало одно: как она представила причину травмы? Ничего
нового: попала под автомобиль на Фонарной улице.
Мне захотелось плюнуть и бросить эту линию как бесперспективную, но,
вспомнив Старика, точнее его слова о том, что отличает профессионала от
дилетанта, я поехал в травматологический пункт городской больницы. Полистав
журнал регистрации, нашел нужную запись: "Нежинская М. В. -- автомобильная
авария на 14-м километре Загородного шоссе. Диагноз: ушибы, закрытая
черепно-мозговая травма, подозрение на сотрясение мозга. Выдано направление
на госпитализацию".
Я тут же позвонил в дежурную часть ГАИ. На этот раз осечки не произошло
-- авария на Загородном шоссе нашла отражение в журнале учета происшествий,
по данному факту в возбуждении уголовного дела отказано, материал проверки
сдан в архив. Все начинало становиться на свои места. Если еще магнитофонная
запись в "Скорой помощи" оправдает мой интерес...
И надо же -- оправдала. Пленка зафиксировала торопливый мужской голос:
"Срочно приезжайте к раненой, сильное кровотечение... Запишите: Нежинская
Мария, адрес... ". Диспетчер, как и положено, спросил, кто говорит, но
звонивший уже положил трубку. Постороннему человеку, случайно встреченному
потерпевшей на лестничной площадке, но знающему ее имя, фамилию и адрес,
представляться явно не хотелось.
Я поручил внештатникам переписать вызов на портативный кассетник, а сам
поехал в ГАИ и получил проверочный материал по факту аварии на Загородном
шоссе.
Протокол осмотра места происшествия и схема к нему. Все понятно --
машину занесло на повороте, водитель затормозил, но поздно -- вылетели на
обочину и врезались в столб.
Протокол осмотра транспортного средства: "Москвич-2140", рулевое
управление и тормозная система исправны, разбита правая фара, смяло крыло,
выбито лобовое стекло".
Акт освидетельствования водителя на алкоголь -- остаточные явления,
накануне вечером пил шампанское, авария произошла в шесть утра, все
сходится. Объяснения участников.
Хлыстунов Эдуард Михайлович, тридцать лет, музыкант оркестра "Дружба":
"Я со своей знакомой Нежинской провел выходные на базе отдыха, в понедельник
рано утром мы возвращались в город, так как Марии надо было идти на работу.
Стоял туман, и я не заметил поворота... Накануне мы пили шампанское, но я
был совершенно трезв. Только ушибся о руль, в медицинской помощи не
нуждаюсь..."
Нежинская Мария Викторовна пояснила то же самое, только добавила:
"Претензий к Хлыстунову я не имею, от госпитализации отказываюсь".
Справка травмпункта со знакомым уже диагнозом.
Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: "Поскольку
тяжких последствий не наступило, потерпевшая не желает привлечения водителя
к ответственности, а материальный ущерб причинен самому Хлыстунову,
ограничиться применением мер административного воздействия..."
Вот так. В деле появляется новый фигурант, о котором не упоминала ни
сама Нежинская, ни люди из ее окружения. Хлыстунов -- музыкант,
характеризуется положительно, ранее не судим, но что-то в его установочных
данных настораживает, причем непонятно, что именно и почему... Проживает по
улице Речной, 87, кв. 8. Этот адрес и задевает какую-то зарубку в памяти,
вызывая смутное беспокойство.
Речная, 87. Посмотрим по схеме... Вот здесь, угловой дом, одна сторона
выходит на Каменногорский проспект. По Каменногорскому это дом номер
двадцать... А напротив, через улицу -- двадцать второй. Каменногорский,
22... Где-то я слышал этот адрес... Точно! Заявление
пенсионера-общественника о незнакомце, забравшемся на чердак! Совпадение? В
деле, состоящем из одних несовпадений и противоречий? Нет, оставлять такой
факт без тщательной проверки нельзя.
На осмотр я взял кинолога с собакой, пригласил двух дружинников,
запасся мощным фонарем.
Массивный замок легко открывался гвоздем. На чердаке было темно и
пыльно, пахло сухим деревом, ржавым железом и битым кирпичом.
При косом освещении на полу проступали потерявшие отчетливость,
запорошенные пылью следы: к слуховому окну и обратно. Убедившись, что
индивидуальные признаки оставившей их обуви отсутствуют начисто, я подошел к
раме с выбитым стеклом и выглянул наружу. До фасада дома N 87 по улице
Речной было рукой подать, и восьмая квартира окнами выходила на эту сторону,
этажом ниже, если таинственный незнакомец хотел заглянуть туда, то найти
лучшее место вряд ли возможно.
Мы осмотрели чердак, ничего не нашли, после чего проводник пустил
собаку. Пес метнулся к окну, пробежал вдоль стены, принюхался и стал скрести
лапой пол. Я присел на корточки, направил фонарь и увидел: в щели под
плинтусом что-то поблескивает. Сдерживая нетерпение, осторожно просунул в
щель карандаш и выкатил винтовочный патрон с хищно вытянутой остроконечной
пулей.
Патрон лежал здесь недавно и даже не успел потускнеть. Я был уверен,
что его обронил неизвестный, заглядывавший в окно Хлыстунова -- тайного
друга Марии Нежинской.
Упаковав находку в пластиковый пакет, я подумал, что это первое
материальное доказательство по делу. Если, конечно, патрон имеет отношение к
покушению. Ведь обстоятельств, подтверждающих мои догадки, как не было, так
и нет.
Вообще реальность, окружавшая Нежинскую, была зыбкой и призрачной,
факты, связанные с ней, при ближайшем рассмотрении оказывались домыслом или
прямой ложью, дымовой завесой.
И первая добытая улика не развеивала ее, а, наоборот, сгущала. Патрон
относился к неизвестной категории боеприпасов, даже всезнающие эксперты
вместо подробного ответа ограничились краткой справкой: пулевой охотничий
патрон калибра 8 мм иностранного производства.
Может быть, последние два слова, а может, все неясности и несуразности
этого дела привели к тому, что ночью я поверил в версию Зайцева.
В тишине шаги отдавались громко и многозначительно, лестничные марши