Корецкий Александр. Смягчающие обстоятельства

достигла в подавлении личности супруга, несомненно, могли заинтересовать
психологов. И дрессировщиков.
Николай Сергеевич полностью разучился воспринимать окружающий мир
самостоятельно. Его мнение о людях, оценка кинофильма, текущие планы
определяла Ася Петровна, причем сам он этого не осознавал, напротив,
воззрения жены немедленно становились его собственными убеждениями, которые
он был готов яростно, не щадя живота, защищать, свято веря, что отстаивает
собственную точку зрения.
Его образ жизни определялся дешевыми записными книжками, в которые он,
не полагаясь на память, записывал указания Аси Петровны. Записи выполнялись
неукоснительно и строго в назначенные сроки. Сергей был уверен, что если
вписать в книжку, например, "быть у входа в театральный парк -- 19.00", то
отец в назначенное время прибежит к парку и будет терпеливо ждать неизвестно
чего, растерянно топчась на месте и вопросительно поглядывая по сторонам.
Собственных интересов у Николая Сергеевича не было, не было друзей и
даже приятелей, не было увлечений. Его сотоварищи по ремеслу -- Краснянский
и Иваныч -- баловались рыбалкой, устраивали веселые междусобойчики, выезжали
на пикники со своими или чужими женами, а иногда и с молоденькими девочками,
годными по возрасту им в дочери. Солидный Наполеон увлекался автомобилями,
парусным спортом, в отпуске путешествовал, часто выезжал за границу. К
Николаю Сергеевичу коллеги относились как к мальчишке: работал по старинке,
цветную печать не освоил, новейшую технику не признавал, компании не
поддерживал. "Пойдем, Николай, посидим в ресторане, молодость вспомним!" --
звал Краснянский -- заводила в застольных, да и других развеселых делах.
"А-а! -- махал рукой Элефантов -- старший. -- Меня это не интересует.
Да и некогда, надо бежать, спешу..."
"Брось, Колька, -- вмешивался Наполеон. -- Всех дел не переделаешь,
всех денег не заработаешь! Да и хватит тебе бегать, пора ездить начать!
Хочешь "тройку" устрою? Всего сорок тысяч пробежала, и отдадут недорого..."
"А-а! -- снова махал рукой Николай Сергеевич. -- Ерунда все это". И
убегал как-то бочком, вприпрыжку, под насмешливыми взглядами коллег.
Он спешил домой, где проводил целые дни в фотолаборатории или, лежа на
диване, смотрел телевизор. По представлению Сергея, так и надлежало
поступать семейному человеку, он считал отца выше разгульных, часто
хмельных, склонных к сомнительным развлечениям фотографов и досадовал, что
мать не оценивает по достоинству его склонности к домашнему очагу.
За время отсутствия Сергея Ася Петровна вжилась в амплуа больной
женщины. В немалой степени этому способствовало ее знакомство с Музой
Аполлоновной -- дородной рыхлой матроной, наряды и убранство квартиры
которой были не менее претенциозны, чем ее имя и отчество.
Муза Аполлоновна болела всю жизнь, что позволяло ей целыми днями лежать
на кровати, капризничать, ничего не делать по дому и пользоваться услугами
домработниц, которые менялись одна за другой, ибо выдержать бесконечные
придирки хозяйки нормальная женщина не могла.
Болезнь Музы Аполлоновны была таинственной: диагностированию и лечению
не поддавалась, во многом это объяснялось тем, что врачей больная не
жаловала, считая их неучами, неспособными разобраться в столь сложной и
тонкой организации, как ее девяностокилограммовый организм. Лечила она себя
сама: прописывала редкие заграничные лекарства, на добывание которых
мобилизовывалось все ее окружение, в первую очередь мужья, -- несмотря на
болезнь, Муза Аполлоновна пережила троих.
Мужья располагали обширными возможностями -- все они были руководящими
торговыми работниками, злые языки утверждали, что Муза переходит по
наследству вместе с должностью, сама она считала себя очень красивой -- и
когда-то это соответствовало действительности, умной -- в этом тоже имелась
доля истины, а самое главное -- знающей скрытые потайные ходы-выходы, хитрые
пружинки, нужные ниточки, без которых в торговом мире существовать ох как
непросто -- и здесь она была права на все сто процентов, именно это и делало
ее идеальной женой руководящего торгового работника. Так вот, возможности
мужей позволяли достать в конце концов недоступный простому смертному
заморский препарат. Муза Аполлоновна оживала, хвастала яркой упаковкой, а
когда радость от приобретения проходила, оказывалось, что есть еще более
эффективное и менее доступное лекарство, на добывание которого следует
бросить все силы.
Красивые упаковки накапливались в ящике секретера, их содержимое
старело и по мере истечения срока годности тихо выбрасывалось, а по
неведомым каналам из самых дальних уголков мира поступали к Музе Аполлоновне
новые дефицитнейшие ампулы, порошки, таблетки, драже, которые тоже не могли
поднять ее на ноги.
Правда, деверь Музы Аполлоновны по второму мужу, человек от медицины
далекий, по-житейски мудрый, в задушевной беседе с братом за бутылкой
двадцатилетнего коньяка, взялся вылечить больную в двадцать четыре часа без
всяких импортных, приобретаемых за валюту лекарств, а с помощью простой
бамбуковой палки, которая раньше служила для выколачивания ковров, а теперь
без дела валялась в прихожей.
Но Муза Аполлоновна, к достоинствам которой относилась и высокая
бдительность, сумела услышать высказанное полушепотом предложение и
мгновенно выставила самозваного лекаря за дверь, навсегда отказав ему от
дома.
В Асе Петровне она нашла заинтересованную и почтительную слушательницу,
готовую стать последовательницей, помогла той отыскать у себя имеющиеся
болезни и даже стала снабжать красочными конволютами из того самого ящика.
Ася Петровна с благодарностью брала чудодейственные лекарства, охотно
показывала их знакомым. Но имеющихся медицинских познаний ей хватало для
того, чтобы не принимать неизвестных препаратов. Выбрасывать их было жалко,
и, чтобы добро не пропадало, она прописывала их мужу. Высоко оценивший
врачебные способности супруги, Николай Сергеевич исправно глотал
разноцветные пилюли и хвастал мнительному Наполеону, будто после них
чувствует себя совсем другим человеком. Тот завидовал и переписывал
иностранные слова, бурча, что во время очередной поездки за рубеж
обязательно найдет себе точно такое лекарство.
Ася Петровна оказалась достойной ученицей. Она шила шляпки и платья,
как у Музы Аполлоновны, рассматривала с ней модные журналы, сопровождала к
портнихам и в комиссионные магазины, до которых та была большой охотницей.
Роль больной тоже удалось освоить довольно быстро, правда, на первых порах
случались накладки: однажды она переиграла, и перепуганный Николай Сергеевич
вызвал "Скорую помощь". Врач прослушал ей сердце, померил давление и, уходя,
сказал: "Ничего страшного. Возрастные изменения, гиподинамия и элемент
агравации".
Ася Петровна чуть не провалилась сквозь кроватную сетку, но Николай
Сергеевич мудреных слов не понял, уяснив только, что раз в ходу латынь, то
дело плохо. Так что визит врача сыграл больной на руку, впрочем, чтобы
избежать неприятностей, Ася Петровна наотрез отказалась от услуг этих
"коновалов", заявив, что сама будет себя лечить.
Преимущественно лечение заключалось в том, что Ася Петровна, лежа на
кровати, часами напролет болтала по телефону с приятельницами, в основном с
Музой Аполлоновной. Поскольку набрать полезной информации для столь
длительных бесед было невозможно, предметом разговоров являлись ничего не
значащие вещи, которые обычно никому не придет в голову обсуждать, например,
как прошла у Музы Аполлоновны прогулка с любимой болонкой Чапой, какой
мозоль натерла новыми туфлями Ася Петровна и какие меры приняла для его
ликвидации, как лучше травить тараканов, что сказала про платье Музы
Аполлоновны эта нахалка Светка и т, д.
Сергея раздражало безделье матери, никчемность ее подружек, их
пустопорожние разговоры, злила ее высокомерность и безапелляционность по
отношению к отцу, безвылазно ковавшему в темном закутке фундамент ее
безбедного существования. Он пытался изменить отношения в семье, порывался
рассказывать про большие проблемы жизни, вспоминал масштаб работы на
Сахалине, ругал бездельницу Музу, заступался за отца и тем самым вызвал
громкие скандалы, в которых отец примыкал к Асе Петровне, и оба родителя
высказывали свое мнение о нем в тех же выражениях, что и двадцать лет назад.
Когда Сергей женился, обстановка в семье вообще стала невыносимой.
Вначале Ася Петровна стала опекать Галину, исходя из того, что та, конечно,
хозяйка никудышная, но под руководством свекрови когда-нибудь научится хоть
как-то вести дом. Все это говорилось вслух, без обиняков, молодой жене ясно
давали понять, где ее место, и как само собой подразумевалось, что с Асей
Петровной она никогда сравниться не сможет.
Но Галина оказалась старательной, способной, умела шить, стирать,
убирать, готовить и, самое главное, любила Сергея. Жили они хорошо, и Асе
Петровне, внушающей невестке, что семейные скандалы неизбежны, и лицемерно
утверждающей, что при этом женщина должна во всем уступать мужу, хотя и
добавлявшей осмотрительно: "Если он, конечно, прав", такая идиллия не
нравилась. Не нравилось ей и то, что Галина быстро и умело управлялась по
хозяйству, все у нее получалось ловко и весело, в то время как Ася Петровна
всю жизнь жаловалась на тяжелый воз домашнего хозяйства и волокла его
медленней с каждым годом, а в последнее время и вовсе перестала заниматься
домом.
Когда Галина пришила пуговицы Николаю Сергеевичу и заштопала ему
карманы, это было расценено как подрыв авторитета хозяйки домашнего очага,
демонстрация своего превосходства и Бог знает что еще. И Ася Петровна
объявила невестке войну, не открытую, конечно, а тайную, в которой
непосредственным исполнителем военных действий являлся послушный Николай
Сергеевич. Галина не понимала, чем вызвано недовольство свекра, и обращалась
за советом к Асе Петровне, та ругала тяжелый характер мужа, загубившего ее
лучшие годы, а потом передавала ему содержание разговора с определенными
коррективами: чуть изменена интонация, ослаблено одно место и усилено
другое, слово пропущено, фраза добавлена -- она была большой мастерицей в
такого рода делишках, -- в результате Николай Сергеевич кипел от негодования
на неблагодарную невестку, посмевшую жаловаться, и с удвоенной энергией
искал поводы к придиркам.
Сергей расценивал все эти конфликты как естественный результат
притирания нового человека к сложившейся в семье обстановке, успокаивал
жену, утихомиривал отца, призывал мать на роль миротворицы и удивлялся,
когда та расписывалась в полной своей неспособности повлиять на мужа. После
рождения Кирилла у него открылись глаза. Когда мать сварливо требовала
делать ребенку клизмы, потому что маленьким это полезно, когда давала
совершенно невежественные советы, как лечить мальчика, когда издали, спрятав
руки за спину, кричала, что Галина неправильно пеленает малыша, он отчетливо
понимал, что она заботится не о крохотном беспомощном существе, а о своем
авторитете самой умной и знающей в семье, отстаивает свое право давать
обязательные указания и подавлять волю ближайшего окружения. Давая
безапелляционным тоном глупые советы, она вовсе не думала, как это скажется
на здоровье внука, -- важно было показать, кто в доме настоящий хозяин.
Сергей понял, что и раньше поведение матери в семье диктовалось теми же
соображениями, просто он не придавал этому значения и никогда бы не стал
отыскивать истинные мотивы ее поступков, если бы не новое чувство --
безраздельной ответственности за сына. Он решительно выступил против Аси
Петровны, такого домашнего бунта она перенести не смогла, и в квартире
началась настоящая вражда.
Ася Петровна устраивала безобразные сцены, истерики, Николай Сергеевич
в унисон вторил своей повелительнице, но, когда она начинала кричать: "Вон
из моего дома! ", он смущался и прятался в свой чулан. Иногда Ася Петровна,
театрально схватившись за сердце, валилась на кровать, не забыв пресечь
естественный порыв мужа вызвать "Скорую", и тогда Николай Сергеевич,
суетливо заламывая руки и вытаращив глаза, шепотом кричал Сергею: "Видишь,
что вы наделали!" -- и возмущался бездушием и черствостью сына, которого
разыгрываемые Асей Петровной трагедии начисто перестали трогать.
Так продолжалось около трех лет, но затем в квартале началась
реконструкция, дом снесли, и Элефантовы расселились не только в разные
квартиры, но и в разные здания. Некоторое время они вообще не ходили друг к
другу, потом отношения восстановились, но оставались натянутыми, мать в
своем доме Элефантов видел только по семейным праздникам, и сам без крайней
необходимости к ним не заходил.
Возвратившись на материк, Элефантов поступил инженером в
научно-исследовательский институт средств автоматики и связи. Здесь он
быстро пошел в рост: стал старшим инженером, потом заведующим сектором.
Оформил соискательство, хотя с утверждением темы сразу возникли сложности:
вопросы внечувственной передачи информации еще не были объектом научных
исследований и, как выразился ученый секретарь совета, "это не тема
диссертации, а заголовок сенсационной статьи в газете".
Элефантов настаивал, и тему за ним закрепили: умудренные опытом члены
совета знали, что начинающие быстро утрачивают желание ниспровергнуть
основы, спускаются с небес мечтаний на житейскую твердь и, бывает,
превосходят своих наставников в практичности и осторожности. А сменить тему
никогда не поздно.
-- Напрасно ты, Сергей, ерундой занялся, -- поприятельски, но уже
несколько свысока сказал бывший однокашник Кабаргин. -- Всякими глупостями
настроишь людей против себя, прослывешь выскочкой -- какой в этом толк? Тебе
же надо защититься? Иди в аспирантуру к Палтусову, его конек -- системы
автоматического пожаротушения, все ясно и понятно, к тому же у него вес, а
значит, сила продавливания... Через три года -- кандидат наук, а тогда,
пожалуйста, -- можешь оригинальничать.
Кабаргин прошел такой путь, защитился и потому говорил веско и
значительно, чувствуя свое моральное право поучать. Конечно же, он начисто
забыл, как списывал у Сергея задачи по радиотехнике, как просил сделать
расчетную часть дипломного проекта, как ждал на экзамене спасительной
шпаргалки.
-- А ты уже начал оригинальничать?
-- Не понял, -- поднял брови Кабаргин.
-- Ну, после защиты вернулся к смелым и интересным идеям?
Элефантов хотел сбить спесь с Кабаргина, у которого никогда не
возникало самой завалящейся идеи, но это не удалось.
-- Зря ты так! -- надменно бросил он. -- Я по-хорошему... Мне твои дела
не нужны, у меня порядок...
Действительно, Кабаргин уверенно двигался по административной линии, и
перспективы у него были самые радужные. Ходили даже слухи о предстоящем
головокружительном взлете, никто не знал, насколько они оправданы, но
ссориться с ним избегали.
Элефантов подумал, что последняя фраза имеет целью напомнить ему о
могуществе собеседника, и если он смолчит, Кабаргин решит, что сумел его
запугать.
Поэтому он сдержанно улыбнулся и кивнул головой.
-- Знаю, как же, читаю твои статьи. Только почему у тебя столько
соавторов, да еще все аспиранты?
Вопрос был лишним, к тому же Элефантов не собирался его задавать и
сделал это по въевшейся привычке не допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил
его в трусости. Но впоследствии, когда слухи подтвердились и Кабаргин, став
заместителем директора, при каждом удобном случае ставил ему палки в колеса,
Сергей понял, что тот не забыл дерзости. Но не пожалел о проявленной
независимости, считая, что гнуть себя для достижения благосклонности
начальства -- последнее дело.
Элефантов с головой окунулся в работу, за обилием дел стало казаться,
что он никуда из города не уезжал и вообще только-только окончил институт.
Но когда он возвращался в реконструированный двор со снесенными сараями,
выпрямленными закоулками, пропавшими проходняками, приметы прошедших лет
били в глаза со всех сторон.
Моисей сидел в тюрьме, а Васька Сыроваров уже освободился и, встречая
под хмельком Сергея, любил рассказывать, как его ценит начальник и уважает
участковый.
Григорий растолстел, здорово сдал, жаловался на сердце и пересказывал
публикации в журнале "Здоровье". Элефантову стало жаль его, но Григорий
вдруг отвлекся от болезней и развеселился: "Помнишь, Серый, как ты цыплят с
куницей сдруживал? Ну и смехота была!" Сергей вспомнил и вновь ощутил к
Григорию глухую неприязнь.
Пример детских лет -- Вова Зотов -- стал телемастером, женился на
кассирше телеателье, такой же бледной и пресной, как макароны, которые она
готовила мужу с удивительным постоянством.
Тучный, рыхлый, с мучнистым лицом и ранней одышкой, он ухитрился
сохранить детский оптимизм и жизнерадостность, для которой, по мнению
Элефантова, не было никаких оснований. Чему, спрашивается, радоваться, если
имеешь унылую жену, отвадившую от дома всех твоих друзей и считающую, тебя
своей собственностью, чем-то вроде домашнего животного, обязанного за
скармливаемые макароны выполнять все хозяйственные работы, какие только
можно придумать, если изо дня в день приходится выполнять монотонную, не
приносящую удовлетворения работу, если к тридцати годам у тебя живот до
колен и редкие, обильно выпадающие волосы? Да тут впору повеситься с тоски!
Но Зотов, очевидно, считал по-другому. Общительный, не в меру
говорливый, он относился к категории людей, знающих все обо всем. Не было
вопроса, на который он не взялся бы ответить. Пожелай кто-нибудь узнать, как
ликвидировать пожар в реактивном истребителе на высоте двенадцать тысяч
метров при отказавшей системе пожаротушения, Вова тут же дал бы подробный
совет. Правда, с его помощью вряд ли удалось бы погасить тлеющую в мусорном
ведре тряпку, но это уже другое дело. Главное, что сам он ощущал себя
знающим человеком, полезным окружающим.
Поручения жены Вова рассматривал очень серьезно и выполнял со всей
ответственностью. Если требовалось просверлить дырку в стене на кухне, этому
посвящался целый выходной день: он обходил соседей, одалживал дрель и
сверла, искал удлинитель электрического шнура и провод для заземления, потом
резиновые перчатки... Когда можно было приступать, Вова вспоминал, что есть
более мощные дрели, снова ходил по квартирам, перебирал инструменты,
сравнивал, попутно участвовал в разговорах, если приглашали, присаживался к
столу. Поздно вечером в квартире Зотовых становилось на одну дырку больше, и
Вова с чувством выполненного долга ложился спать, не подозревая, что к
следующему воскресенью планы жены могут измениться, дырку придется сверлить
в другом месте, а сегодняшнюю -- тщательно заделывать.
Все это его нисколько не угнетало, считалось, что он живет ничуть не
хуже других, а когда удавалось позволить себе маленькие радости, например,
вырваться из стойла под предлогом отнести взятые на время инструменты и
поболтать вволю часок-другой за кружкой пива с приятелем, жизнь вообще
превращалась в праздник, и даже предстоящий скандал с женой, не выносившей
его отсутствия, не омрачал настроения.
Элефантов как-то не вошел в дворовую жизнь. Его не привлекало домино на
дощатом столе, пиво с водкой в увитой виноградом беседке, беседы про футбол
у подъезда, субботние застолья с музыкой и песнями. Основные интересы его
лежали за пределами этой сферы, в институте, куда он, бывало, приходил и в
выходные дни.
Экспериментируя с чувствительными микроволновыми приемными
устройствами, Элефантов пытался обнаружить электромагнитные поля, которые
могли быть носителями внечувственной информации. Однажды стрелка дрогнула,
Сергей утроил усилия и почти переселил на выползающую из-под пера самописца
подрагивающую линию и ощущал торжество первооткрывателя, несколько
омрачаемое мыслью, что так просто великие открытия не делаются, как бы не
попасть впросак...
Не обнародуя результатов, Элефантов понес рулончик бумажной ленты в
мединститут и попросил специалистов по физиологии мозга высказать свое
мнение о происхождении покрывавших ее зигзагов. В глубине души он все-таки
надеялся, что прибор зафиксировал неизвестный вид мозговой активности, тем
большее разочарование вызвал ответ: обычная энцефалограмма, причем очень
некачественная.
Огорчение Элефантова было наглядным, врачи поинтересовались, в чем
дело; когда он рассказал, настроение специалистов резко изменилось.
-- Молодой человек, да вам плясать следует! -- завкафедрой -- румяный
доцент с модной бородкой, ненамного старше Элефантова, снова, уже
заинтересованно, принялся разглядывать ленту. -- В обычных условиях надо
присоединить контакты к черепу пациента, поместить его в специальную
сетчатую клетку, чтобы экранировать помехи, а ваш аппарат позволяет обойтись
без всего этого! Низкое качество объяснимо: вы же вообще не имеете понятия
об энцефалографии!
Бородач решительно свернул ленту.
-- Знаете что? Бросьте заниматься поисками несуществующих субстанций,
давайте вместе доведем прибор! Опытный образец -- наш. На приоритет,
естественно, претендовать не будем, открытие ваше, вознаграждение -- тоже,
авторское свидетельство получите на свое имя... Как ваша фамилия? Прекрасно!
БЭЭ-1. Звучит? Бесконтактный энцефалограф Элефантова, первая модель. Почему
первая? Навалится наша медицинская братия, начнут усовершенствовать,
модифицировать, уменьшать вес, габариты, увеличат число каналов, да мало ли
что еще?
Доцент возбужденно размахивал руками.
-- И потом, чувствительность вашего прибора позволяет использовать его
гораздо шире, для контроля функционирования многих внутренних органов. Я,
например, вижу перспективы для бесконтактной кардиографии, локации желчного
пузыря, почек... Это изобретение сделает вас знаменитым, не сразу, конечно,
когда реализуются все те разработки, основанные на вашем принципе... И мы не
останемся в тени...
Элефантов почувствовал, что ему передается возбуждение собеседника.
-- Знаете что? Сейчас мы пойдем к проректору по науке, у нас
планируется создать лабораторию медицинской техники, нужен толковый зав,
технарь, как говорится, на ловца и зверь бежит...
-- Подождите, я совсем не собирался... -- Элефантова смутил такой
натиск.
-- А чего ждать? Куй железо, пока горячо!
Румяный бородач вскочил и, схватив Элефантова за руку, попытался увлечь
за собой, но тот решительно освободился.
-- Разработка медицинской техники в мои планы не входит, -- сказал
Элефантов довольно сухо: он не любил слишком напористых людей. -- Переходить
в мединститут я не собираюсь, потому идти к проректору незачем.
-- Воля ваша, -- несколько обиженно ответил доцент.
Правда, он учтиво проводил Элефантова и, вручив визитную карточку,
призвал к сотрудничеству, повторяя, что оно выгодно обеим сторонам.
-- А в чем ваша выгода? -- поинтересовался Элефантов, разглядывая
плотный кусочек картона с золотым тиснением: "Пичугин, кандидат медицинских
наук, доцент, телефоны, адрес".
-- Неужели вы не понимаете? -- удивился Пичугин. -- Это же золотое дно!
Новое направление интересных, перспективных исследований! Думаете, часто к
нам приходят с такими идеями? Нет, вы -- первый.
Он рассмеялся.
-- Ходил один шизик, просил его исследовать, он якобы чуть ли не мысли
читает. "Я, -- говорит, -- феномен". Еле избавились.
-- А адрес его у вас есть? -- неожиданно спросил Элефантов. -- И
фамилия?
-- Зачем? -- Пичугин недоуменно поднял брови. -- Пореев, как зовут,
забыл, он оставлял телефон, если не выбросил... Но зачем он вам?
-- Нужен, -- Элефантов сам не мог объяснить причину своего интереса,
просто следовал интуиции, подсказывающей, что с "шизиком" надо
познакомиться.
Пичугин порылся в пухлой записной книжке, вынул мятый листок.
-- Нашел! Отдаю безвозмездно, но будьте осторожны: психи очень часто
производят впечатление вполне нормальных людей и убедительно излагают свои
бредни. Этот Пореев как раз из таких.
Элефантов спрятал листок в карман, но позвонить по записанному на нем
телефону пришлось не скоро: доводка бесконтактного энцефалографа занимала
все свободное время на протяжении восьми месяцев.
Наконец аппарат был отлажен, чувствительность и качество записи
превосходили показатели серийных приборов, можно смело оформлять заявку на
изобретение.
В это время Элефантова вызвал Кабаргин. Поднимаясь к заместителю
директора, Элефантов вспомнил, что за последние полгода тот дважды обратил к
нему свое внимание. Первый раз запретил пользоваться библиотечным днем,
мотивируя тем, что это право распространяется только на научных сотрудников,
но не на инженерно-руководящий состав. Второй -- исключил из плана работу
над бесконтактным энцефалографом, как не соответствующую профилю
лаборатории. Что он приготовил сейчас? Уж не сокращение ли штатной единицы
заведующего сектором?
Но Кабаргин встретил его приветливо, дружески спросил, как дела,
поинтересовался семейной жизнью, предложил сигарету. Затем перешел к делу.
-- Читал результаты испытаний, -- он со вкусом затянулся и красиво