Корецкий Александр. Смягчающие обстоятельства

синяком на скуле и тянула фиксатого за рукав в сторону.
-- Да отвяжись ты! Это же Сережа Слон, мы вместе в школе учились!
Помнишь?
Элефантов посмотрел в маленькие бесцветные глазки, окруженные теперь
густой сетью морщин.
-- Помню, Голубь.
-- Вот! -- восторженно заорал тот. -- А ты, дура, лезешь! Говорю тебе
-- кореш мой!
Женщина заискивающе улыбнулась и стала счищать с плеча Голубя засохшую
грязь.
-- Помнишь, ты меня чуть не зарезал? Голубь хлопнул Элефантова по
плечу, его спутница бросила испуганный взгляд, но тут же недоверчиво
покачала головой.
-- Я уже завязал, -- гордо сообщил Голубь. -- Надоело сидеть, четыре
ходки, сколько можно! По молодости два раза на квартирах рюхался, потом
гоп-стоп пришили, а последний раз по-глупому -- хулиганка. Вот она меня
посадила!
-- Яша, перестань, что человек про тебя подумает!
-- Отвяжись! -- Он привычно ткнул ее локтем. -- Серый сам был
приблатненный, да и сейчас за ним небось много чего есть! Точно, Серый?
-- Точно. Такое, что тебе и не снилось.
-- Неужто мокряк? Ну ты даешь! Пойдем, тут забегаловка рядом,
потолкуем...
Опасливо втянув голову в плечи, женщина снова потащила его в сторону и
вновь получила толчок в бок.
-- Давай водки возьмем ради такой встречи, а то у меня от "чернил"
желудок болит -- язва проклятая... Трояк найдется?
-- Можно разменять...
Элефантов вытащил пачку сторублевок.
-- Спрячь!
Голубь отскочил.
-- Ты что, сдурел? Так и сгореть недолго...
-- А ну домой иди, кровосос проклятый, -- неожиданно фальцетом завопила
женщина и с отчаянной решимостью толкнула Яшку кулаком в шею. -- Мало по
тюрьмам мыкался? Хватит с бандитами якшаться!
Она с ненавистью посмотрела на Элефантова.
-- Он, может, и правда людей убивает, мильены в кармане носит, а ты за
него сидеть будешь! За две сотни четыре чреда отмотал, а тут всю жизнь
просидишь!
-- Пока, Сергей! Я по натуре завязал... -- извиняющимся тоном
проговорил Голубь и скрылся за углом.
-- Вот люди! Напьются и хулиганят! -- сочувственно сказал Элефантову
какой-то прохожий. -- Не расстраивайтесь. Чего обращать внимание на всякую
пьянь!
Элефантов побрел дальше. Симпатии прохожего были на его стороне. Хотя
мелкий уголовник и пьяница Голубь не идет в сравнение с человеком,
совершившим покушение на убийство. Он почувствовал себя оборотнем.
Такое чувство уже возникло -- сразу после выстрела, когда он, спрятав
оружие, шел по оживленным вечерним улицам; ничем не отличаясь внешне от
окружающих, и никто не показывал на него пальцем, не кричал "держи! ", не
бежал звонить в милицию. Встречные люди доброжелательно улыбались, знакомые
здоровались, не зная, кто сидит в оболочке талантливого научного сотрудника,
кто испуганно и настороженно выглядывает наружу через его глаза. Быть
оборотнем оказалось легко, для этого не надо было делать никаких усилий. И
оттого особенно противно.
Изгнать, выжить как-нибудь того, другого, тщательно спрятавшегося
глубоко внутри, было нельзя. Можно было смириться, взять его сторону и
превратиться в него полностью -- это очень простой путь: ничего не надо
специально делать, живи себе спокойно, и все произойдет само собой. Многие
так и поступают.
Незаметно для себя Элефантов оказался у двери родительского дома,
условленным образом позвонил, долго ждал. Наконец дверь открылась.
-- Это наш сын, -- сообщил Николай Сергеевич в глубину квартиры, и в
голосе его явно чувствовался непонятный сарказм.
Отец, как всегда, щурился, как всегда, машинально вытирал желтые пальцы
о запачканный химикалиями черный халат, как всегда, спешил.
-- Я тебя слушаю, -- он нетерпеливо повел головой. -- Что ты хотел?
Николай Сергеевич сумел найти самые добрые и задушевные слова обращения
к сыну. Элефантов молча рассматривал отца. Действительно, чего он хотел?
Исповедаться? Ощутить поддержку самых близких людей? Почувствовать их тепло
и участие? Глупо! Если бы он голодал, его бы накормили, если бы Тонул --
бросили спасательный круг. Атак...
-- Зачем ты пришел? -- снова спросил Николай Сергеевич. -- Что-то
случилось? -- Он непонимающе хмурился.
-- Захотел в туалет. А как раз проходил мимо вас.
-- Ха-ха! -- оживился отец. -- Проходи!
Его лицо прояснилось: неожиданный визит сына получил понятное
объяснение.
-- Я вот вспоминаю, получил ли хоть раз в жизни от тебя дельный совет?
Кроме этих: надо хорошо кушать, не болеть, не попадать под машины...
-- При чем здесь это? -- растерянно заморгал отец.
-- И еще вспоминаю: ты никогда не играл со мной, не ходил на рыбалку, в
походы... Тебе всегда было некогда. А отец Юрки Рогова находил время
беседовать с нами, модель самолета делал, за город ездил. Я думал, что ты
больше его занят... Но он уже тогда был кандидатом наук, сейчас профессор,
директор института...
-- Что ты говоришь? Асенька, что он говорит? -- обратился отец в
глубину комнаты. -- Я ничего не могу понять...
-- Ерунду всякую мелет, -- пояснила с кровати Ася Петровна. --
Переутомился, видно, ум за разум заходит. Да он всегда был грубияном, не
обращай внимания.
-- До свидания, дорогие родители. Как говорится, не поминайте лихом!
-- Уходишь? А в туалет не пойдешь? Странный какой-то парень, -- услышал
за спиной Элефантов. -- Зачем он приходил? Я так и не понял...
Сергей подошел к троллейбусной остановке, проехал шесть кварталов,
свернул за угол.
"Надо было сразу, с утра идти к нему, -- нервно подумал он. -- Сейчас
Игната Филипповича может не быть дома".
И точно, Старика дома не оказалось. Они разминулись буквально на
полчаса.
-- Ну, расскажи, за сколько ты продался немцам?
Несмотря на ужасающий смысл, вопрос был глупым. И любой ответ тоже
оказался бы глупым. Впрочем, ответа не требовалось: обыденно произнесенная
фраза с легкой, для проформы, вопросительной интонацией просто ставила точку
над "и".
Вот, значит, ради чего этот непонятный срочный вызов, спешная дальняя
дорога... Все думали -- особое задание, и он сам так считал. Оказывается,
нет. Старик слышал про подобные случаи, о них сообщали шепотом самым близким
друзьям и никогда не обсуждали, но он и представить не мог, что такое
произойдет с ним самим.
Яркий круг света падал на зеленое сукно, освещая какие-то бумаги --
самые важные в жизни Старика, выше, в зеленом от абажура полумраке тускло
отблескивали четыре шпалы в петлицах -- недавно Грызобоев получил капитана,
что соответствовало общеармейскому званию полковника, а еще выше начиналась
густая тень, голос звучал из пустоты, лица видно не было.
Но Старик его отчетливо представлял, потому что видел лицо рослого
адъютанта, отобравшего пистолет в приемной, -- грубую маску с презрительным
выражением торжествующей силы и особым отблеском беспощадной готовности в
холодных глазах. Сизов не любил людей с такими глазами. И когда ему
приходилось подбирать исполнителей для жесткой, страшной, противной
нормальному человеческому существу работы, он выбирал тех, кому предстоящее
так же неприятно, как и ему самому, кто выполнит свой долг на нервах,
преодолевая естественные чувства, не привыкнув к тому, к чему человек
привыкать не должен, если хочет остаться человеком. В первую очередь он
руководствовался моральными соображениями, но оказывался прав и в
практическом смысле: охотно готовые на все беспощадные молодчики были крайне
ненадежны, ибо, не имея внутреннего стержня, легко ломались в критических
ситуациях, подтверждая, что мощный скелет и крепкие мускулы не могут
заменить тех скрытых качеств, которые Сизов ценил в настоящих людях.
-- Расскажи, за сколько они тебя купили со всеми потрохами? Или язык
проглотил от страха?
Что бы он ни сказал, значения не имело, все уже решено. Опытный Старик
знал, что жить ему меньше, чем идти до проходной: первый поворот налево,
лестница в подвал -- и все. И ему действительно было страшно, пожалуй,
впервые в жизни он ощутил липкий ужас обреченного, неспособного повлиять на
ход событий, беззащитного человека, мечущегося по тесной камере газвагона.
Но не таков был Сизов, чтобы поддаваться страху, тем более обнаружить его.
-- Посмотрите в моем личном деле, где я был и что делал, -- зло сказал
он. -- И никогда не трусил. И язык не глотал!
-- Читал твое дело, -- мучнисто-белая с прозеленью -- от абажура? --
рука вползла в светлый круг и многозначительно опустилась на проштампованные
листки. -- Весь ты здесь, как голенький...
Задребезжал звонок, белая рука неожиданно резко схватила тяжелую
эбонитовую трубку.
-- У аппарата!
Дальше звук пропадал -- в реальности Старик не помнил разговора, только
общий смысл: Грызобоева настоятельно приглашали куда-то, он с сожалением
отказывался, говоря, что ему еще "надо разобраться с одним изменником".
("Это я изменник? -- отстранение подумал Старик. -- Неужели ребята поверят?!
"), -- его уговаривали, убеждали, дескать, изменник никуда не денется, и в
конце концов он согласился, потому что хотел согласиться с самого начала.
-- Ладно, иди пока, подумай... Да напиши чистосердечное раскаяние...
Утром придешь. И без глупостей -- не мальчик!
Грызобоев нажал скрытую кнопку, в дверях тотчас возник
пружинисто-подтянутый, готовый действовать адъютант -- бдительный, знающий
службу, исполнительный, хороший, верный парень, на которого можно во всем
положиться. Образец подчиненного.
-- Машину к подъезду. А этот пусть идет... пока.
По доброму лицу пробежала тень неприятного удивления.
-- Оружие?
-- Верни... пока...
В этот миг Старик отчетливо понял, что на самом деле его вовсе не
считают изменником и немецким агентом. И ему стало еще страшнее.
Ночь прошла в мучительных размышлениях. Чрезвычайно ответственная
работа, которой занимался Сизов, предъявляла особые требования к причастным
людям и имела жесткие правила, не признающие исключений. Пустяков и мелочей
в ней не существовало, погрешности и просчеты не прощались -- слишком многое
стояло на карте. Незначительная ошибка -- своя или чужая, любая
шероховатость или сбой проводимой операции, отсутствие ожидаемого
результата, не говоря уже о провале, -- могли дать повод для подозрений. А
еще существовала контригра немецкой разведки: дезинформация, подставка,
клевета...
Провалов в работе Старика не было, по крайней мере, он о них не знал,
всего остального со счетов не сбросить, но, получив обратно холодный тяжелый
пистолет и беспрепятственно пройдя мимо часового сквозь огромные, в два
человеческих роста, обитые понизу медью двери, он мог абсолютно уверенно
сказать: поводов для обоснованных подозрений у Грызобоева нет! Значит...
В спартанской обстановке ведомственной гостиницы Старик докручивал
догадку, испугавшую при выходе из солидного кабинета.
Если его скомпрометировать и убрать, а еще лучше, чище и грамотнее --
дать возможность сделать это самому, -- тот, кто недостаточно знал Старика,
мог однозначно рассчитывать, как он распорядится полученной до утра
отсрочкой и возвращенным "ТТ"; если его опорочить, мертвого проще, чем
живого, то автоматически потеряют доверие работавшие с ним люди, оборвутся
связи с многочисленными источниками информации на оккупированной территории,
обесценятся добытые с неимоверным трудом сведения, свернутся начатые им и
замкнутые на него операции.
Это могло быть выгодно только коварному и изощренному врагу, оборотню,
получившему возможность под предлогом борьбы за безопасность фронта и тыла
одним махом срывать тщательно продуманные и перспективные планы
командования.
В управление Старик шел в таком напряжении, в каком обычно переходил
линию фронта. Утреннее мироощущение отличается от ночного большей
рассудительностью, и он хорошо понимал, что такая логичная и убедительная
для него самого догадка в глазах руководства будет выглядеть иначе -- как
попытка изменника спасти свою шкуру ценой оговора. Да и скорей всего, ему
вообще не удастся попасть к кому-нибудь выше уровня Грызобоева. Но оставлять
вредителя в святая святых Сизов не собирался.
Вчерашний липкий ужас беспомощности исчез бесследно: то, что в основе
страшных обвинений лежало не ошибочное подозрение, а злонамеренный расчет,
меняло дело коренным образом. Перед ним был враг, а как поступать с врагами.
Старик хорошо знал.
Недооценив Сизова, Грызобоев допустил главный в своей жизни промах, и
зря он надеется на правило отбирать оружие в приемной, потайную кнопку
сигнализации и здоровенного адъютанта с беспощадным взглядом...
Старик двигался стремительно и неотвратимо, как мчится навстречу взрыву
самонаводящаяся торпеда, намертво вцепившаяся в цель акустическими
захватами. Собственная судьба его не интересовала, так как находилась за
пределами поставленной самому себе задачи.
Многие считали Старика везунчиком, хотя чаще всего его удачи
объяснялись железной волей, целеустремленностью и бесстрашием, но надо
признать, что судьба благоволила к нему и иногда подбрасывала счастливый
билет.
Пост на проходной он миновал беспрепятственно, расценив это как первую
удачу, вытекающую из самоуверенности и недальновидности Грызобоева, но через
несколько минут, столкнувшись с тремя мужчинами, выходящими из приемной
начальника управления, понял, что дело не в еще одной ошибке оборотня, а в
резком изменении обстановки.
Вид адъютанта, зажатого с двух сторон не уступающими ему телосложением
спутниками, был жалок: распахнутый ворот, споротые петлицы, болтающийся
клапан кобуры, а главное -- лицо: растерянное, с перекошенным ртом и
умоляющими глазами.
-- Покажу... все... Я-то ни при чем... За него, гада, не ответчик, --
мокро шлепали безвольные губы.
Порученец в приемной отвечать на вопросы не стал, другие сотрудники
ничего не знали или делали вид, что не знают. Наконец замнач оперативного
отдела, служивший одно время с Сизовым, рассказал, что Грызобоев минувшей
ночью пойман на контакте со связником абвера и убит в перестрелке. Перед
этим он развлекался в интимной компании, и Сизов понял, что уцелел только
благодаря пристрастию оборотня к сомнительным увеселениям, которые даже
заставляли его откладывать на завтра незавершенные дела.
-- Дерьмо -- оно кругом дерьмо! -- только и произнес Старик и вытряхнул
из правого рукава последнюю техническую новинку немецких диверсантов --
тонкую, с авторучку, трубочку, бесшумно выбрасывающую на десяток сантиметров
трехгранный отравленный клинок.
-- Держи, вы таких еще не видели.
Старик открыл глаза. Трудно, даже невозможно было определить, с какого
момента страшный сон перешел в неприятные воспоминания. А он пытался это
сделать: если сон прервался до разоблачения оборотня -- дурной знак, если
после -- счастливая примета. Когда-то давно они старались перед выходом на
задание отыскать добрые предзнаменования в любой мелочи. Но шли независимо
от того, находилось оно или нет.
Он встал, размялся, глянул в окно. Утро выдалось солнечным, но
прохладным, приближение осени ощущалось все явственней. Старик пожарил
картошку, выпил запрещенный врачами кофе, посидел на продавленном диване,
сосредоточенно размышляя, и стал собираться.
Он надел клетчатую домашнюю рубашку, мятые брюки, лет десять валявшиеся
в шкафу, и такой же старый, с потертыми локтями пиджак. Вещи висели
свободно, и эта наглядность происшедших с ним перемен была неприятна.
Выгоревшую, с обвисшими полями шляпу Старик взял у соседа, заранее
раздобыл очки, обмотанные на переносье изоляционной лентой, -- глаза могли
свести на нет весь маскарад, и он это знал.
Поглядев в зеркало, он оторвал пуговицу на вороте, подумав, потянулся
за иголкой и добавил на месте отрыва несколько свисающих белых ниток.
Двухдневная седая щетина придавала Старику неопрятный старческий вид, и
сейчас он выглядел неухоженным, провинциальным дедом, неизвестно по какой
надобности попавшим в город.
Внимание к деталям сохранилось еще с тех времен, когда ему приходилось
погружаться в чуждый, враждебный мир, грозящий смертью за малейшую
оплошность.
Во дворе гомонили дети, стукали кости домино, взревел и тут же заглох
двигатель старой "Победы". Старик достал из ящика тщательно смазанный
пистолет, вогнал в обойму, дослал патрон в ствол. Пошарил в карманах мелочь,
нашел несколько двухкопеечных монет, порадовался, что не надо менять, --
одной заботой меньше.
Соседи смотрели с недоумением, и Старик опять порадовался, что не
столкнулся с Семеновым, тот задал бы кучу вопросов по поводу его странного
вида.
Он медленно шел по улице среди знакомых домов и мирных людей и с каждым
шагом все больше казался себе впавшим в детство стариком, играющим в давнюю,
забытую всеми игру. Сейчас он не находился во враждебном мире, напротив --
все, что его окружало, было привычным, близким и родным, это был его мир,
который если и таил опасности, то как раз для тех, кого он собирался сегодня
найти.
И Старик вдруг устыдился своего маскарадного костюма, пистолета,
натиравшего левый бок, договоренности с Крыловым, отрывавшей того от
законного отдыха. Другой на его месте вообще бы отказался от задуманного, но
Старик не привык бросать начатое на полпути, хотя сейчас мало верил в
реальность своего плана.
Он позвонил Крылову и сказал, что необходимость в его помощи отпала и
он может отдыхать. Крылов возразил, и они условились, что Старик позвонит
через час, расскажет о результатах, а если звонка не будет, Крылов выедет на
место и будет действовать по обстановке.
Потом Старик приехал на тихую кривую улочку, подошел к маленькому
аккуратному домику и постучал в зеленую калитку, представляя, как пост
наблюдения фиксирует этот факт и какой шум поднимет завтра Мишуев.
Когда к нему вышла миловидная располневшая женщина (Надежда
Толстошеева, 27 лет, жена младшего, старший -- холостяк, а люди болтали об
этой семье разное). Старик спросил Владимира или Николая, увидел, как
напряглось лицо хозяйки, и услышал, что Их дома нет, когда будут --
неизвестно и вообще непонятно, зачем они нужны совершенно незнакомому
человеку.
Тогда Старик с простецкой откровенностью поведал, что он является
родным дедом Вальки Макогонова, который поехал в гости к своим новым
друзьям, брательникам Толстошеевым, Володьке и Николаю, а обратно не
возвратился. Обеспокоенный дед приехал следом, в справочном получил адрес и
хочет узнать, где его внук, а если здесь ответа не найдет, то останется
только один путь -- идти в милицию.
Надежда слушала настороженно, губы ее сжались, руки комкали какую-то
цветастую тряпку. Сохранить незаинтересованный вид ей не удалось, а при
последних словах в глазах явно мелькнул испуг.
"Знает, все знает, -- подумал Старик. -- Без деталей: кто за рулем, кто
стрелял, да кого убили, да куда Валька делся -- подробности ей не нужны, без
них спокойней, а догадки не в счет, так легче прикинуться, будто живешь не с
бандитами и убийцами да не на кровавые деньги жировать собираешься".
-- Вообще-то муж сегодня обещал заявиться, -- растерянно лгала хозяйка
и этой ложью выдавала свое тайное знание, хотя приехавший в поисках внука
простодушный старичок не мог бы определить ни растерянности, ни лжи, ни тем
более предвидеть собственную участь, намек на которую читался в бегающем,
беспокойном взгляде Надежды Толстошеевой.
-- Заходите, дедушка, отдохните, а то знаете, как у мужиков, -- кружка
пива, потом стакан вина, потом бутылка водки... Вот и гуляют... На дачу
поехали отдохнуть, да там и застряли...
Она сыпала словами, провожая Старика в дом, но, когда дверь на улицу
закрылась, вдруг замолчала и обессиленно опустилась на старинный, обитый
железными полосками сундук.
-- А что, и Валек мой с ними загулял? -- спросил дед Макогонова слегка
неодобрительно.
-- С ними, -- готовно кивнула Надежда, и Старику стало ясно: она знает,
что Макогонова нет в живых.
Но у деда пропавшего Вальки подобной ясности не было, да и быть не
могло. Хозяйка оказалась не только красивой, но и приветливой, говорливой,
обстановка в доме не внушала тревоги и беспокойства. Разве придет в голову,
что ты неожиданный, крайне нежелательный свидетель, способный провалить так
удачно начатое дело, а потому обреченный...
Дед Макогонова расслабился на кушетке.
-- Отдохните, дедушка, я сейчас, в магазин и обратно...
В Толстошеевой появилась целеустремленность, очевидно, она приняла
решение, как надо поступать.
Хлопнула дверь. Дед Макогонова исчез, как только шаги Надежды пропали
вдали. Пружинистой кошачьей походкой Старик скользнул по комнатам,
осматривая дом.
Три комнаты. Маленькие, опрятные, плотно заставленные. Хельга, набитая
разномастным хрусталем и аляповато расписанным золотом фарфором, цветной
телевизор под яркой шелковой накидкой, всюду ковры: на стенах, на полу в два
слоя, свернутые в трубку по углам. Гимн дурному вкусу. Зато богато, значит,
"не хуже, чем у людей".
В спальне Старик споткнулся о коробку из-под австрийских сапог, еще две
белели под кроватью. Спекулирует она, что ли? Или обеспечивает себя по
высшей норме? Скорее всего и то и другое. Братья часто заглядывают в
бутылку, так что зарплат и левого заработка Владимира не хватит, чтобы так
набить это "гнездышко".
На крохотной веранде оборудовано рабочее место: верстак, тиски,
небольшой токарный станок. Здесь Владимир изготавливал запчасти к лодочным
моторам, мотоциклам, здесь же, очевидно, сделал автомат. Все чисто убрано,
ни стружки, ни пылинки, ни кусочка металла. Как он предполагал:
подготовились к возможному обыску.
Старик вернулся на кушетку. Сейчас бы в самый раз позвонить Крылову.
Вряд ли Надежда станет травить деда Макогонова крысомором или рубить его
сзади топором -- на такое она, конечно, не способна. А вот канал связи с
мужем у нее имеется, и она, как верная, преданная жена, сообщит об опасном
госте, пусть, мол, мужики сами решают...
Если бы Мишуев одобрил его план и операция была соответствующим образом
подготовлена. Старику не пришлось бы сейчас ломать голову, прогнозируя
дальнейшее развитие событий. Братья вряд ли сунутся в дом, тогда все просто:
пост наблюдения засечет их, и капкан захлопнется. Слишком просто для таких
предусмотрительных волков. Они предпримут что-то другое, хитрое, в чем не
осведомленные о происходящих событиях наблюдатели могут и не разобраться.
Старик не заметил, как изменилось все вокруг, просто ощутил давно не
испытываемое чувство опасности, исходящей отовсюду: от стен этого домика,
богатой безвкусной обстановки, радушной хозяйки, выскочившей на минутку по
своим, но тесно связанным с ним надобностям; вся атмосфера логова
Толстошеевых была ненавидящей и враждебной. Сейчас он находился в чуждом,
беспощадном мире и, как часто бывало, мог рассчитывать только на себя. Жаль,
не стоит в прикрытии Крылов... Впрочем, не дождавшись звонка, он должен
догадаться, почувствовать неладное и подоспеть на помощь, так уж случалось
несколько раз.
Но сейчас Старик напрасно рассчитывал на любимого ученика, потому что
он был отвлечен другим, неожиданно возникшим делом.
Не застав Старика, Элефантов отправился к полуразрушенному, обреченному
на снос зданию, забрал из подвала футляр для чертежей и приехал к себе.
Через несколько минут он появился на улице уже без футляра и быстрым шагом
двинулся до боли знакомым маршрутом.
Нежинской дома не оказалось, но дверь была заперта только на один
замок, значит, она вышла ненадолго и сейчас вернется. Он воткнул в замочную
скважину записку, повертел и снова сунул в карман пачку денег.
Спускаясь по лестнице, Элефантов столкнулся с незнакомым молодым
человеком, не заподозрив, что сам он знаком старшему лейтенанту милиции
Гусарову и именно потому тот так старательно глядит в сторону.
Немного постояв на углу, Элефантов увидел, как незнакомец вышел из
подъезда, направился к остановке автобуса, но передумал и резко свернул в
переулок, а от остановки царственной походкой, с гордо поднятой головой
прошла к своему дому Нежинская.
После этого Элефантов вернулся к себе в квартиру, сел в кресло, положив
перед собой часы, и стал ждать. Ждать оставалось недолго, и дело упрощалось
тем, что он избавился от необходимости принимать решение.
Решение должна принять Мария. Если она придет, он окончательно сдастся
тому, другому, если же нет... Рука легко скользнула по мертвой стали
штуцера...
Уход от самостоятельных решений есть проявление трусости.
Эта мысль сейчас не задела его. Каждый живет, как" ему нравится. И
каждый считает, что уж кто-кто, а он живет правильно. Не сомневается в этом
Ася Петровна, не сомневаются Николай Сергеевич и Наполеон, даже нудный
толстяк Вова Зотов считает, что живет правильно!
Люди разные, и жизни у них никак не похожи, и потому совершенно
очевидно, что все не могут быть правыми! Но каждый уверен, что ошибаются
другие...
Ему, Элефантову, бытие того же Вовы Зотова кажется унылым и
беспросветным. А тот доволен. И не понимает, зачем это Слон суетится,
какие-то формулы пишет, приборы выдумывает, вместо того чтобы загорать на
пляже да пиво пить -- лучшего-то отдыха не бывает! А если бы узнал, что он,
имея десять тысяч и диссертацию на выходе, стреляться надумал черт-те из-за
чего, то и вообще сумасшедшим посчитал бы...
У каждого свои доводы, свои резоны. Семен Федотович, Орех, Иван
Варфоломеевич и сейчас не думают, что неправильно жили! Другое дело --