Корецкий Александр. Смягчающие обстоятельства

бросить портфель и выполнить отработанную серию: раз, два, три!
-- Ну, вот вы меня и проводили, -- весело обратилась Мария к парню. --
Как и договаривались. До свидания.
Она протянула руку, тот попрощался и молча ушел. Элефантов расслабился.
Ему не понравилось, что Мария слишком приветлива с каким-то пьяным уличным
приставалой.
-- Почему ты его сразу не отшила?
-- Ну а как? Он привязался в трамвае -- провожу и провожу...
-- Существует много способов отбить охоту к подобным провожаниям!
-- Ну я же не грубиянка... Я не могу рычать на человека...
"Странное рассуждение", -- подумал Элефантов.
-- К тому же на свету такая публика не опасна. Вот в темном месте им
лучше не попадаться. Тогда они уже ничего не слушают.
От такой осведомленности Элефантова несколько покоробило, но,
поглаживая сквозь мягкую ткань тонкую руку, он чувствовал, как все его
печали, тревоги и сомнения улетучиваются без следа.
Лифт не работал, они поднимались пешком, на площадке шестого этажа
Мария сказала:
-- Постой пока здесь. Валька наверняка меня поджидает.
Она не ошиблась. Соседская дверь распахнулась, как только звякнули
ключи, и сразу же завязался оживленный разговор. Слов разобрать было нельзя,
и оставалось только догадываться, о чем можно болтать на лестнице в
двенадцать часов ночи.
Время шло, и Элефантов готов был разорвать никогда не виденную им
Вальку на куски. Не для того же он мчался за несколько тысяч километров,
нервничал и мерз, чтобы торчать в полночь на площадке между этажами и
слушать ее сплетнеобразную скороговорку. Он удивлялся выдержке Марии: она
отвечала спокойно, иногда смеялась как ни в чем не бывало.
Наконец они распрощались. Хлопнула одна дверь, потом другая. Через
несколько минут тихо спустилась Мария.
-- Я сказала ей, что пойду выносить мусор. Так что поднимайся, дверь
будет открыта.
Только попав наконец в квартиру Марии, Элефантов почувствовал, как он
устал. Она готовила ужин, а он, сидя на табуретке, привалился спиной к стене
и, любуясь каждым ее движением, рассказывал о результатах своей поездки,
жаловался на бюрократизм чиновников министерства и ограниченность экспертов
Комитета по делам изобретений. Мария возмущалась вместе с ним, и ее
поддержка так радовала Элефантова и прибавляла ему сил, что все препоны,
которые совсем недавно раздражали и несколько пугали, теперь казались совсем
несерьезными и легко преодолимыми.
-- Да, я же тебя просватал!
Мария посмотрела непонимающе, и он передал свой разговор с Карпухиным.
-- Этот человек дельный, солидный, авторитетный. Если дал согласие на
руководство -- считай, полдела сделано.
-- Спасибо, дорогой.
Ему показалось, что в этой благодарности нет души, и он уже в который
раз отогнал неприятную, мысль.
Мария казалась веселой, поэтому только после ужина он со стыдом
вспомнил, что не спросил о ее горестях.
-- Что у тебя за неприятности, а, Маш?
-- Мама заболела, -- как всегда, не вдаваясь в подробности, ответила
Мария, и опять ее ответ показался неправдоподобным.
-- Как же ты ушла? И вообще, твоих родственников не шокировал поздний
звонок и срочный вызов на ночь глядя?
Мария отмахнулась и скривила гримаску -- дескать, не впервой.
Элефантова слегка покоробило.
Когда Мария начала стелить постель, он вспомнил про подарок.
-- Зачем это? -- как-то растерянно спросила она, увидев яркий шелк и
тонкие кружева. Губы ее дрогнули -- за все годы, что он ее знал, это было
первое неконтролируемое проявление эмоций.
-- А зачем дарят? -- он опять погладил ее руку. -- Чтобы сделать
человеку приятное. Нравится?
Она помолчала, ему показалось, для того, чтобы побороть дрожь в голосе.
-- Очень красиво, но... Мне даже неудобно...
Она действительно смущена и растрогана, хотя, как обычно, пытается
скрыть свои чувства. И ей действительно было неловко. Это омрачало радость
Элефантова: ведь от Астахова она принимала более дорогие подарки.
Когда он вышел из ванной, Мария, как обычно, приготовила постель,
убрала верхний свет и включила ночник.
-- Уже поздно, а я так устала сегодня, -- ему показалось, что она
смотрит немного виновато. -- И чувствую скверно. Голова кружится,
поташнивает...
-- Значит, давай спать, -- не раздумывая, ответил Элефантов. -- Просто
спать.
Жертвуя радостью, которую ему доставляла близость с Марией, он не
испытывал ни малейшего разочарования или досады. Напротив -- удовлетворение
от того, что может таким образом проявить искренность и чистоту своих
чувств.
Предусмотрительная Мария достала два одеяла, и, лежа рядом, они не
касались друг друга. Чуть слышно тикал будильник, четко прорисовывалась на
полу посредине комнаты тень от рамы. Лунный свет ласкал полированную
"стенку", отражался в зеркале, дробился в рюмках и фужерах. Несмотря на
усталость, спать не хотелось. Было хорошо, покойно, уютно. Нервотрепка в
министерстве, спешка, неурядицы с билетами, ночной полет -- совсем недавние
события казались страшно далекими и совершенно нереальными. А остальное?
Призрачный серебристый свет, зыбкие очертания малознакомой комнаты, блики и
полутени, упругость непривычной тахты... Это разве реально? Или
всего-навсего чуткий предрассветный полусон, который легко исчезает,
оставляя разочарование и огорчение от того, что не сбылось что-то желанное,
важное и хорошее, до которого было рукой подать?
-- Чем у тебя пахнут волосы? -- он ожидал, что ответ убедит в
реальности происходящего и все опасения тут же исчезнут.
-- Не знаю, -- похоже, она не была расположена к разговорам.
-- Лесом, -- он зарылся в них лицом. -- Ты русалка...
-- Разве русалки живут в лесу?
-- Да, в бездонных таинственных озерах, в самой чащобе.
Он поймал себя на мысли, что болтает чепуху. Аромат, исходящий от
Марии, достигался умелым применением дорогой парфюмерии, никакого колдовства
тут не было. Но разве это имеет значение?
-- Я люблю тебя.
-- Успокойся и спи.
-- Да я не к тому, -- его несколько обидело, что Мария так приземленно
истолковала его слова. -- Просто я хочу, чтобы ты это знала.
-- Спокойной ночи.
-- Спокойной.
Всю ночь Элефантов не спал. Он смотрел на тонкий профиль Марии, слушал
ее тихое дыхание, поправлял одеяло и думал, что первый раз ночует в чужой
квартире, но странно -- чувствует себя здесь как дома. Стыдно сказать, но
даже лучше, чем дома. И спящая рядом женщина близка и дорога ему, как никто
другой. Что же это будет?
За завтраком Мария спросила:
-- Почему ты вчера сидел в сторонке и не встречал меня?
Элефантов пожал плечами. Говорить напрямую об унизительной
неопределенности своего положения ему не хотелось.
-- Я же не знал, с кем ты идешь... Вот и ожидал, как развернутся
события.
-- А представляешь, если бы мы с тем парнем спокойненько зашли в дом и
поднялись ко мне? -- пошутила Мария и засмеялась.
Две серии опытов прошли удачно, как говорится, "в цвет". Поскольку
визит в министерство дал обнадеживающие результаты, директор выделил
Элефантову персональную лаборантку -- совсем юную пухленькую Леночку,
которая с осознанием важности выполняемой работы производила измерения и
чертила на больших листах ватмана красочные графики. Благодаря этим графикам
результаты экспериментов приобрели солидную и вполне наглядную форму.
К Сергею вернулась прежняя работоспособность. Он оформил первую главу
диссертации, подготовил выступление к предстоящей конференции и написал
статью "Биополе человека как носитель информации (Постановка проблемы)".
Внизу он поставил фамилию автора -- М. Нежинская.
Мария прочла, размашисто подписалась, поблагодарила.
-- Я хочу, чтобы ты начала вникать в проблему. Может, что-то непонятно?
Спрашивай, я объясню.
-- Честно говоря, я не ухватываю сути. Только общий смысл, и то очень
расплывчато.
-- Ничего, малыш, это вполне естественно: ты же только начинаешь. Вот,
почитай.
Он принес стопку специально подобранных книг. В нужные места уже были
вложены закладки, особо важные, ключевые моменты он отчеркнул карандашом. Ни
один научный руководитель не опекает так своего ученика. Духовная пища
добыта, приготовлена и даже разжевана. Осталось только проглотить. А ведь
основная масса непроизводительных затрат времени и сил при научной работе
приходится на подбор, анализ литературы, выборку нужного материала. Уж
кто-кто, а Элефантов это хорошо знал. И ощущение своей полезности для
любимой женщины согревало ему душу.
Нежинская лечилась в пригородном санатории, но часто приезжала. Она
предупредила, что будет давать один звонок и класть трубку, это послужит
условным сигналом, и когда через несколько минут звонок повторится, у
телефона должен находиться Элефантов. А он в разговоре называл ее именем
своего товарища, и, таким образом, коллеги не должны были ничего
заподозрить. Правда, Спирька каким-то шестым чувством улавливал, в чем дело,
вздыхал, хмурился и мрачнел. Но Сергей не обращал на это внимания: все мысли
концентрировались на взаимоотношениях с Марией. Наличие общей тайны,
казалось, объединяло их, и он даже не задавался вопросом: откуда у Нежинской
опыт в ухищрениях по части конспиративных телефонных звонков? Может быть,
оттого, что самый естественный ответ был бы ему неприятен. Как правило, она
назначала свидание, он отвечал нейтральными, ничего не значащими фразами, а
в условленное время уходил по выдуманным неотложным делам.
Они встречались у Марии, и встречи эти были кратковременными: она
спешила к ребенку, или на очередную процедуру, или куда-то еще, и самое
неприятное заключалось в том, что Элефантов в глубине души не верил вполне
убедительным и, казалось бы, безупречным во всех отношениях объяснениям.
Хотя очень хотел им верить.
Он влюблялся в Нежинскую все сильнее и сильнее. Мельчайшие детали в ее
облике, черточки, на которые Сергей не обращал внимания в других женщинах,
подчеркивали необыкновенность Марии. Его восхищала изящная прямая фигура,
стремительная летящая походка, манера держать голову. Восхищала
чистоплотность и аккуратность, даже в сильный дождь она не забрызгивала
ноги, не надевала несвежих или чуть примятых вещей. На стельках ее обуви не
было следов пота, а кожа ступней была тонкой и гладкой, как пергамент, ни
огрублений, ни мозолей, будто она ходила, не касаясь земли.
Он умилялся детской привычке употреблять слова с ласкательным оттенком:
дождик, трамвайчик, зубик, полотешко.
Необыкновенная, возвышенная, чудесная -- женщина из мечты. Прекрасная
Дама. И помыслы она пробуждала соответствующие: чистые, романтичные и
возвышенные. Преклонять колени, стремглав поднимать упавшую перчатку,
салютовать шпагой, целовать край платья, выполнять прихоти и капризы,
драться из-за нее на дуэли. Прекрасной Даме должны были соответствовать
окружение и обстановка, и Элефантову хотелось ходить с ней в картинные
галереи, театры, на концерты. Вспоминая свое прежнее отношение к ней,
вспоминая пыльные неприбранные квартиры и незастеленные диваны, Элефантов
содрогался от ужаса и отвращения. Надо же! Он обращался с ней, как со
шлюхой! Она не подавала виду, что это ее унижает, но в душе, наверное,
сильно переживала. Забыла ли она? Простила ли? Или до сих пор стоят между
ними эти проклятые замызганные комнатушки с мышиным запахом и порождают тот
холодок, который, он явственно ощущает, иногда проскальзывает в ее
отношении?
Мысли Элефантова самопроизвольно возвращались к тому, о чем он старался
не думать. Что-то не получалось. Отношения с Марией не складывались так, как
бы ему хотелось, в них чувствовалось неравенство.
Он жил только ею. Одно ожидание встречи пробуждало приподнятость
настроения, все другие "земные" дела отходили на второй план, казались
мелкими и незначительными. Свидание было праздником, рождало бурю эмоций,
светлые и радостные чувства. И сама она была праздником. Женщина-праздник.
Свои действия теперь он рассматривал с одной позиции: как отнесется к
ним Мария? Каждый ее звонок, случайная встреча на улице будоражили все его
существо. Если в условленное время телефон не звонил, он поднимал трубку: не
испортился ли аппарат, а услышав ровный гудок, начинал волноваться, томился,
не находя себе места, и не мог заниматься никакими делами до тех пор, пока
не раздавался долгожданный звонок. Он понял, почему пешком поднимается к ней
на седьмой этаж: ценность предстоящего свидания была настолько велика, что
он не мог рисковать им из-за поломки лифта. В общем, он жил только ею.
А она... Элефантов так и не мог понять, как она относится к нему. Он
вообще очень мало знал о жизни Марии. Что она любит и что ненавидит, чем
увлекается, где, как и с кем проводит время в промежутках между их
встречами? Скрытность Марии настораживала и вызывала тягостные раздумья. Так
же, как некоторые слова и фразы, проскальзывавшие в безобидном разговоре.
-- Можешь надеть эти тапочки, они специально для гостей.
-- И часто у тебя гости?
-- Довольно-таки. У меня ведь много друзей.
"Откуда ты их берешь?" -- хотелось спросить Сергею.
Круг его друзей был довольно узок -- в основном бывшие соученики,
несколько сослуживцев да люди, с которыми его связывали длительные отношения
и общие интересы. Он знал, что некоторые легко зачисляют в друзья случайного
знакомого, попутчика в поезде, особенно, если он может оказаться чем-то
полезен, обмениваются телефонами и обращаются за помощью, если понадобится.
Сергею такие легкие, поверхностные отношения казались какими-то
недостойными, хотя иногда он думал, что чего-то не понимает и его взгляды
чересчур консервативны.
Но Мария по идее тоже должна быть консервативной -- женщинам, во всяком
случае порядочным, вообще свойственна сдержанность при установлении
контактов. И тем не менее ее пухлая записная книжка с трудом вмещала
многочисленные номера телефонов, в основном с мужскими именами.
Откуда? Где она знакомится с ними и на какой почве находит общий язык,
оставалось загадкой. Она вообще не афишировала свои знакомства, раскрывались
они обычно случайно: неосторожной фразой, неожиданным телефонным звонком,
нежданной встречей на улице.
Объяснить подобную контактность с противоположным полом у любой другой
женщины Элефантов смог бы двумя-тремя словами, но применительно к Прекрасной
Даме такое объяснение, конечно, не годилось.
Он отказался надевать "гостевые" тапочки и ходил босиком, решив, что со
временем заведет здесь собственные домашние туфли. В своем воображении
Сергей рисовал приятные картины: как квартира Нежинской станет для него
вторым домом, а он сам превратится в необходимого Марии человека, с которым
можно посоветоваться, поделиться горем или вместе порадоваться, которому
можно полностью доверять и на которого можно рассчитывать в трудную минуту.
И тогда все остальные "друзья" станут ей не нужны, ибо женщине достаточно
одного преданного и любящего мужчины. А "гостевые" тапочки она выбросит.
Согреваемый такими размышлениями, Элефантов купил комнатные туфли, но
вытащить их из портфеля в последнюю минуту постеснялся: в столь тонком
вопросе инициатива должна была исходить от Нежинской. Но...
Похоже, что Мария и не помышляла об этом. Когда она встречалась с ним,
улыбалась, разговаривала, его не оставляло болезненное чувство, что на его
месте мог быть любой другой, ничего бы не изменилось: те же
обезличенно-ласковые фразы, тот же внимательный, ничего не выражающий
взгляд, те же округловежливые благодарности в ответ на знаки внимания...
Внешне казалось, что все хорошо, нормально, но между ними существовала
какая-то стена. И только в минуты близости стена растворялась, Мария
принадлежала ему вся, целиком и полностью. Исчезала тень отчужденности,
холодок в отношениях, бесследно пропадала горечь, постоянно сопутствующая их
отношениям.
И когда она билась в объятиях и закрывала трогательно согнутой ладошкой
его глаза, чтобы он не видел искаженного гримаской страсти, но оттого еще
более прекрасного лица, а он целовал эту ладошку и жадно впитывал каждое ее
движение, каждый жест, стон или возглас, он в полной мере ощущал чувство,
называемое любовью.
Но когда все кончалось, между ними вновь постепенно появлялась
проклятая преграда и вместе с тем возвращалась мысль, что и в постели на его
месте мог быть другой, ничего бы не изменилось, и вела бы она себя с другим
точно так же. У него сразу портилось настроение и съеденная ложка меда
начинала горчить и отдавать дегтем.
Он мучительно размышлял, почему сила и искренность его любви не
вызывали у Марии такую же волну ответного чувства. Не находя ответа, он
начинал опять винить себя, свою черствость и бестактность, проявленные
тогда, три года назад. Что сделано, того не вернешь. А Марию можно понять:
душевные травмы не затягиваются очень и очень долго и трудно сразу изменить
отношение к тому, кто их причинил. Но он не пожалеет усилий, чтобы убедить
Машеньку: того, прежнего, Элефантова больше нет!
Собственно, ему и не требовалось прикладывать никаких усилий: желание
помогать Марии было так велико, что у него все получалось само собой.
В квартире Нежинской чувствовалось отсутствие мужской руки, и никогда
не занимавшийся хозяйственными делами Сергей с удовольствием перечинил
задвижки на дверях, поставил на место оторвавшуюся раковину в ванной, с
трудом вывинтив пригоревший к патрону цоколь, заменил лампочку на кухне.
-- Устал? -- ласково спросила Мария.
-- Да нет.
-- Чего там нет. Я же вижу. -- Она поцеловала его в щеку. Элефантов
расслабился, усталость прошла. Он чувствовал удовлетворение от выполненной
работы, а главное -- от того, что в отличие от многочисленных друзей Марии,
бывавших у нее в доме, обратил внимание на требовавший вмешательства
непорядок.
После ужина они сидели на балконе.
-- ...Да и вообще он был со странностями. Иногда его накрывало: внешне
вроде нормально, а на самом деле напряжен, взвинчен, все внутри буквально
дрожит. А я это хорошо чувствовала. Даже к психиатру ходил, какие-то
таблетки принимал...
Как ни старался Элефантов, понять причину развода Марии он не мог. Она
отвечала округло, обтекаемо, и было не ясно, что же побудило ее оставить
человека, с которым она прожила восемь лет и который ее бесспорно любил. Она
намекала, что он "делал гадости", но привести конкретных примеров не могла.
Да и сказанное сейчас тоже ничего не объясняло.
-- Ладно, зачем прошлое вспоминать! Смотри, какие звезды. Сюда бы
телескоп. Может, увидели бы марсианские каналы.
-- А что это такое?
-- Ну и темная ты, Маруська!
-- Какая есть! -- она своенравно поджала губы.
-- Только не вздумай обижаться! -- Сергей схватил ее в охапку и,
преодолевая шутливое сопротивление, покрыл лицо поцелуями.
Ночь он опять провел без сна, любуясь спящей Марией, но утром
чувствовал себя бодрым, сильным и отдохнувшим. До тех пор, пока не увидел,
как Мария, собираясь, надела подаренный Астаховым браслет. Враз все
изменилось. Улетучилось приподнятое настроение, навалилась слабость, он сел
на тахту и откинулся к стене -- вялый, разбитый бессонной ночью, удрученный
нахлынувшими мыслями.
Она не упоминала, даже намеком, о других мужчинах, которые были в ее
жизни. Больше того, держалась так, как будто упрекнуть себя ей было
решительно не в чем.
-- Представляешь, -- пожаловалась как-то она, -- к Вальке пришли гости,
-- она показала пальчиком в сторону квартиры соседки, -- а среди них
оказались друзья Нежинского. Так они стали жалеть его, а меня поносить:
дескать, я от него гуляла налево и направо. Представляешь? Налево и направо!
В голосе Марии было столько возмущения, что вздорность порочащих ее
небылиц казалась очевидной, и Сергей сочувственно кивал головой, разделяя ее
негодование, хотя глубоко-глубоко, где под чувствами и эмоциями сохранялась
способность объективно мыслить, проскальзывало удивление: как может Мария
так искренне жаловаться на несправедливость обвинения человеку, наверняка
знающему, что она, мягко говоря, не являлась образцом супружеской верности?
Ведь она изменяла мужу с ним, Элефантовым, и прекрасно знает, что ее
отношения с Астаховым, Спирькой, да и связь с Эдиком, которая, судя по
всему, возникла давно, еще в период замужества, не могут быть для него
тайной. То ли у нее короткая память и она действительно верит в собственную
непогрешимость, то ли разыгрывает специально для него сцену оскорбленной
невинности. Оба объяснения не укладывались в облик той Марии, которую Сергей
любил, и в результате защитной протестующей реакции он вообще выбросил из
памяти этот эпизод.
Но однажды Мария рассказывала про свою стычку с начальством, и
непрошеная мысль появилась снова.
-- Вызывает меня Бездиков и говорит: "Вы почему отказываетесь работать
по второй теме?" Ну, а я немного сартистировала и отвечаю: "Как же я могу по
ней работать, если меня не включили в список исполнителей?"
Непривычное слово "сартистировала" резануло слух, но в большей степени
царапнуло душу. Вспомнился их разговор в больнице, после которого он решил
быть с ней во всем и всегда откровенным, и мимолетное подозрение по поводу
неискренности ее доведения.
Если такое словечко обыденно в ее лексиконе и привычно употребляется в
доверительных беседах с подружками... Значит, она "артистка"? Элефантов
знал, что существует категория женщин, у которых фальшивы смех и слезы,
взгляды и жесты, горячие слова и пылкие клятвы. Тогда она сыграла блестящую
роль, возможно, лучшую в жизни. Подружки, наверное, обхохотались, слушая,
как она обвела его вокруг пальца!
Но нет, непохоже. "Артистки" всегда преувеличивают свои чувства, а
Мария, напротив, очень скупа на проявление эмоций. Вот хотя бы ее поведение
во время развода -- держалась как ни в чем не бывало. Элефантов спросил, чем
это объясняется, неужели полным равнодушием?
-- Люди бывают разные, -- ответила она. -- Один кричит: "Смотрите, как
я страдаю! ", "мне плохо, пожалейте меня", "моя боль сильнее любой! ". А
другой молчит, никому не жалуется, переживает все внутри себя. Но это вовсе
не значит, что он меньше мучается.
После такого ответа Элефантову стало стыдно за свой вопрос.
И все же... В память врезался давний эпизод: они очередной раз
собирались "в гости", Мария позвонила мужу и озабоченно-деловым голосом
сообщила: "Меня посылают на завод, так что приду попозже. Да, да... Ну, что
делать -- работа..." Интонации передавали и огорчение, и вынужденную уступку
настоятельной необходимости, проскальзывала даже тончайшая нотка желания как
можно скорее разделаться с делами, чтобы быстрее оказаться дома, рядом с
супругом.
А Элефантов, оглаживая взором угловатое девчоночье тело, которое меньше
чем через час будет принадлежать ему, задумчиво удивлялся: "Ну и хитра,
чертовка! А ведь никогда не подумаешь!"
Тогда он не оценивал эту хитрость: во-первых, она была направлена не
против него, а во-вторых, тогдашнее отношение к Марии не вызывало
потребности или даже желания анализировать руководящие ею побуждения либо
каким-либо иным путем проникать в ее внутренний мир.
Да-а-а...
Вот и пойми ее! Настораживающие, пугающие черты настолько тесно
переплетались с вызывающими уважение и нежность, что Сергей так и не мог
разобраться, что же представляет собой Мария Нежинская.
Раньше, когда вопрос о ее взаимоотношениях с мужчинами его нисколько не
волновал, в дружеской беседе они коснулись щекотливой проблемы.
-- Как живешь, Машка? -- после работы они зашли в летнее кафе и лениво
ковыряли мороженое, прихлебывая мелкими глотками холодное "Ркацители".
-- Да так, -- она пожала плечами, разминая в мельхиоровой вазочке
политые вареньем белые шарики. -- Не особенно... Для души ничего нет...
Она сказала это тихим, как всегда, спокойным голосом, но с отчетливыми
нотками грусти, что было для нее совершенно необычно. И главное -- она
говорила искренне, Элефантов почувствовал это всем своим существом и
удивился еще больше, так как излишней откровенностью она его никогда не
баловала. Он ощутил, что между ними на миг установилась такая атмосфера
доверия и понимания, какой еще никогда не было. Только на мгновение, потому
что он не был готов поддержать ее, сохранить, напротив, почувствовал
неловкость и попытался ввести разговор в привычное русло ерничанья и
рискованных, на грани приличия шуток.
-- А для тела?
-- А-а! -- Мария небрежно махнула рукой. -- Для тела разве трудно
найти!
Тогда он посчитал это бравадой, но потом, влюбившись в Марию, думая о
ней каждую минуту, мучительно ревнуя, он часто вспоминал сказанные ею в
мгновенье откровенности слова. И каждый раз все внутри сжималось в комок.
Но хотя он никогда не заговаривал с Марией об Астахове и Эдике, его
постоянно мучила мысль: какое место занимает он, Элефантов, в этом
четырехугольнике? Хотелось надеяться, что она покончила со старым, а раз
хотелось, то он на это и надеялся. И вдруг этот браслет...
Мария заметила изменение в его состоянии и присела рядом.
-- Что тебя беспокоит?
-- Понимаешь, -- Элефантов привлек ее к себе, прижался лицом к душистым
волосам и тонкой шее. -- Когда мы близки, я чувствую, что ты меня любишь. А
так -- между нами какая-то стена.
-- Ну это же вполне естественно.
Мария отстранилась и внимательно, думая о чемто своем, посмотрела ему в
глаза.
-- Ты чувствуешь, что я не полностью принадлежу тебе?