Страница:
вернулся с перекошенным лицом.
-- След! Обшитый валенок, немецкий!
В стороне, метрах в сорока, за деревьями грохнул выстрел, второй,
третий. Свиста пуль слышно не было.
-- Что делать будем? -- нервно дергая шеей, спросил Гром.
Быстрый молчал. Старик растерянно соображал. "Вступить в бой!" -- была
первая мысль, но на ее фоне возникло понимание полной бесперспективности
ночного боя для прижатой к реке группы.
Бесшумно взлетела красная ракета, еще одна... Вдалеке ударил автомат.
Взгляды бойцов устремлены на командира и комиссара. У Старика появилось
чувство безысходности.
-- Отходим! -- наконец скомандовал Быстрый.
Группа скатилась к реке, бойцы попрыгали с обрыва берега и угодили в
ледяную воду. Полынья!
-- Быстро, а то забросают гранатами! Оружие и взрывчатку беречь!
Через полчаса группа была на своей стороне. Над противоположным берегом
висели осветительные ракеты, по реке шарили трассеры автоматных очередей.
-- Все целы? Пересчитайтесь! -- хрипло сказал Быстрый. -- Ну и начало!
Одежда схватилась ледяной коркой и трещала при каждом движении. Старик
испытывал досаду и недовольство собой. Быстрый как-никак руководил группой,
а он, комиссар, не принял ни одного решения.
-- Видно, этот немец вначале нас за своих принял, -- подпрыгивая и
растирая руки, говорил Гром. -- Потом рассмотрел, растерялся -- и назад,
поднимать тревогу. Хорошо, что у него гранат не было.
-- И без гранат мог трех-четырех завалить, -- мрачно сказал Старик. --
Повезло, что трусливый попался. Легко отделались.
-- Не говори "гоп", -- оборвал его Быстрый. -- "Отделались"! Задание
провалено, вполне можно и под трибунал угодить. Командиру и комиссару -- по
пуле, а остальным -- штрафбат!
Он как в воду смотрел. Грызобоев был мрачнее тучи.
-- Не выполнили задания, засранцы! Надо бы вас шлепнуть перед строем,
да мы уже доложили в Центр, что группа приступила к работе! -- зловеще цедил
он. -- Так что у вас есть шанс: сегодня же повторить переход и искупить свою
вину. Ясно?!
Старик хотел сказать, что после купания в ледяной воде людям нужна хоть
короткая передышка, но Грызобоев, решено вытаращив глаза, опередил его:
-- А если кто заболеет, это будет расценено как дезертирство и прямое
пособничество врагу! И тогда я вас своей рукой пристрелю! Ясно?!
Удивительно, никто не получил даже насморка. Переоделись, выпили
спирта, поели, день отсыпались, а вечером их влили в группу Смелого, и
теперь уже двадцать восемь человек перешли на вражеский берег. Командиром
назначили Смелого, комиссаром -- Гвоздя.
-- Вам, засранцам, я не верю, -- сказал на прощание Грызобоев. --
Подчиненные ваши по глобусам стреляют, от немцев бегают. Не умеете наводить
дисциплину. Или не хотите! Ну, да мы еще с вами разберемся!
Старик чувствовал себя преступником.
Наученный горьким опытом. Смелый выставил посты боевого охранения, ночь
прошла спокойно, а утром усиленная диверсионная группа двинулась в глубь
захваченной врагом территории. Но оказалось, что за прошедшие сутки
обстановка изменилась: выравнивая линию фронта, немцы отошли на восемь
километров, а сюда, на рубеж деревни Сосновка, выдвинулась изрядно
потрепанная за последний месяц вторая ударная дивизия.
Мороз ослаб, ярко светило солнце, владевшее бойцами напряжение
сменилось умиротворенной расслабленностью.
-- Сделаем привал, командир? -- предложил Гвоздь. -- Здесь кухни,
покормим людей горячим, свяжемся с отрядом, доложим...
-- А что ты будешь докладывать? -- мрачно спросил Смелый. -- Что мы
прохлаждаемся и зря тратим время? Надо переходить линию фронта -- тогда и
доложим. Так, товарищи? -- обратился Смелым к Быстрому и Старику.
-- Только так! -- твердо ответил Быстрый. Старик кивнул. Ему не
терпелось искупить вину.
Забросив оружие за спины, бойцы пересекли окраину Сосновки и вошли в
редколесье.
-- Земляки, дайте закурить. -- К Старику подошел пожилой сержант в
обгоревшей мешковатой шинели. Из разрезанного левого рукава торчал комок
бинтов и ваты.
-- Фриц сам отошел. Может, так и драпанет до границы? Комиссар говорил,
там у них рабочие поднялись против Гитлера. Не слышал?
-- Нет. -- Старик озабоченно насыпал в подставленную ладонь махорки.
Если немцы и впрямь отступают, то они не смогут выполнить задание и тогда
Грызобоев точно спустит с него шкуру.
-- Сверни мне папироску, -- попросил сержант и, показав забинтованный
кулак, пояснил: -- Носил бутылки с горючкой, одна и раскололась. А вы небось
диверсанты?
-- Угу. -- Старик склеил самокрутку. -- Кури, отец, выздоравливай.
Он хотел бегом догнать своих, но в это время впереди рвануло, посредине
группы блеснула вспышка, черные фигурки полетели в разные стороны,
взметнулся столб дыма.
-- Воздух! -- истошно заорал сержант и присел, закрыв голову здоровой
рукой, но тут же понял свою оплошность и сконфуженно матюкнулся. --
Наверное, мина... Так вроде не было...
Вышедший из минутного оцепенения. Старик бросился вперед. "Не может
быть, не может быть", -- пульсировала в сознании идиотская мысль. Несколько
фигурок копошились на земле, несколько даже поднялись на ноги, но
большинство лежали неподвижно. Через полкилометра начинался лес, там
ворохнулась какая-то бесформенная масса, затарахтело, медленно упало дерево,
поплыл вниз сизый дым.
-- Танк, сука, танк! -- Гром приложился к автомату и пустил длинную
очередь. -- Ты понял, танк! В засаде оставили, сволочи! -- На губах у него
выступила пена.
-- Не ори, мозги болят. -- Быстрый сидел на земле, держась двумя руками
за голову, и раскачивался из стороны в сторону. -- О пень ударило...
Проверьте, рации целы?..
-- Я тебя, падлу навозную! -- Отстегивая гранату, Грои бросился к лесу.
Обожженный сержант сноровисто шнырял среди лежащих, ловко переворачивал
одной рукой, иногда расстегивал одежду и слушал сердце.
-- Пятеро готовы, -- сообщил он, обойдя всех. -- Одну вообще в клочки,
вместе с рацией.
Рации были у Чайки и Гюрзы. Старик осмотрелся.
Гюрза бинтовала себе руку. Жаль Маринку.
Он подошел к уцелевшей радистке:
-- Ну как?
-- Сквозное. А рацию порубило осколками.
Старик поискал Смелого и Гвоздя. Оба были мертвы. Гвоздю разворотило
грудь, а Смелому осколок снес половину лица.
-- Ушел, гнида! -- Гром тяжело дышал, в побелевшей руке он сжимал
гранату с выдернутой чекой. -- Что делать будем?
-- Вставь чеку. Офигел -- с "эфкой" на танк? -- машинально спросил
Старик. Он не знал, что делать. -- Быстрый немного очухается, посоветуемся.
Быстрый лежал навзничь, сержант, встав на колени, приложился ухом к его
груди.
-- Тоже готов. Шестой.
-- Как готов?! -- выругался Старик. -- Что ты мелешь! Отойди, дай я...
Он оттолкнул сержанта и прижался к груди командира. Тело было теплым,
сердце не билось.
-- В него ж не попало... Только что разговаривал...
-- А ты че, такого не видал? А еще диверсант! --
Сержант застегнул на Быстром полы. -- Человек -- нежная тварь. Не
приспособлен он, чтоб головой о землю. Сколько я перевидал -- рядом
разорвется, осколки мимо, а он мертвый -- волной убило. Вот вошь, ту
попробуй... Не раздавишь, пока лежа ногтями не зажмешь... Вши тебя небось
тоже еще не ели?
Покряхтывая, сержант выпрямился.
-- Пойду ребя посмотрю.
Через полчаса в одной из изб Сосновки Старик мысленно подводил итоги.
Шесть убитых, двадцать раненых. Трупы сложили в тень у забора, накрыли
брезентом. Семерых тяжелых отравили в санбат. За длинным деревянным столом
сидели пятнадцать человек, молча ели горячую картошку с тушенкой, добытую
Громом, и колбасу из сухого пайка. Им и предстояло выполнять поставленную
задачу. Возвращение в отряд -- верная и позорная смерть. Может, раненые,
если захотят...
-- За ребят! -- Лис поднял алюминиевый стаканчик со спиртом.
Так же молча выпили. Через некоторое время душившее всех оцепенение
стало отступать.
-- Не повезло! -- сказал Коршун. Он был ранен в правую руку, но легко
управлялся с ложкой левой. -- Еще не перешли через фронт, а, считай,
полгруппы нету!
-- Жаль, я танк упустил! -- в который раз выругался Гром.
Дверь в избу заскрипела, только начавшийся разговор оборвался. Через
порог, пригнувшись, шагнул пригожий молодой лейтенант -- высокий, крепкий,
румяный, в новой шинели, туго перехваченной портупеей.
-- Кто командир? -- спросил он у Грома, сидевшего ближе всех.
Тот посмотрел на Старика, к нему же повернули головы остальные бойцы.
Только сейчас отчетливо Старик осознал, что остался единственным
руководителем группы.
-- Я командир.
-- Комдив вызывает, -- сказал лейтенант. -- Велено проводить.
Старик встал.
-- Погодь, лейтенант, чего горячку пороть? -- свойски спросил Гром. --
Сядь с нами, выпей за товарищей погибших.
-- Не пью, -- холодно ответил он. -- Особенно когда ждет командир
дивизии.
-- Ну, а мы выпьем. -- Гром потянулся к стаканчику. -- За победу!
-- Лейтенант усмехнулся:
-- Выпить -- дело нехитрое. Даже за победу. А автоматов у вас больше,
чем во всей нашей дивизии, как погляжу. Стреляют?
Он круто повернулся и вышел.
"Интересно, зачем я понадобился комдиву? -- думал Старик, шагая вслед
за своим провожатым. -- Может, хочет какую помощь предложить?
Это единственное пришедшее на ум предположение показалось сомнительным,
хотя он еще не набрал опыта, чтобы убедиться: начальство никогда не
предлагает помощь, да еще по собственной инициативе, наоборот -- норовит
выжать из тебя все что только можно, а зачастую -- и чего нельзя. Да и вид у
пригожего лейтенанта был не особо доброжелательным, а это косвенно
свидетельствовало о настроении комдива.
Штаб располагался в неказистой избе с закрытыми почему-то ставнями. У
стены тарахтел дизель, черный кабель вползал в свежую щель между бревнами.
Часовой на крыльце неодобрительно осмотрел Старика и заступил было дорогу,
но потом глянул на лейтенанта и шагнул в сторону.
Старик и сопровождающий миновали просторные сени, где бубнила рация и
толклись штабные офицеры, комнату, в которой небритый капитан в круглых
очках рассчитывал что-то на крупномасштабной карте, наконец лейтенант,
постучавшись, открыл последнюю дверь, коротко доложил:
-- Привел, товарищ комдив! -- и пропустил Старика впереди себя.
Командир дивизии в мятой, внакидку, шинели сидел за столом и, явно не
ощущая вкуса, хлебал деревянной ложкой борщ из глубокой фаянсовой тарелки. У
него был вид смертельно уставшего и безразличного ко всему человека.
-- Командир специальной группы отдельного отряда особого назначения
НКВД СССР сержант госбезопасности Сизов!
Старику показалось, что лейтенант за спиной хмыкнул. Спецзвания ГБ на
три ступени превышали армейские, и общевойсковики относились к этому
ревниво, хотя в обычных условиях своего отношения никогда не высказывали.
-- Возьмете полуторку и под командованием капитана Петрова через
тридцать минут выедете на операцию, -- не отрываясь от борща, тихим,
монотонным голосом сказал комдив. -- Боевая задача: освободить от фашистов
город Светловск. Выполняйте!
Старику показалось, что или он сам, или комдив сошел с ума.
-- В группе осталось десять бойцов... Остальные...
-- Не рассуждать! -- рявкнул комдив. И прежним монотонным тоном
добавил: -- Оружие, раненых и убитых сдать начбою.
Старик расправил плечи. Под сердцем шевельнулось чувство, которое
впоследствии бросало его на колючую проволоку, минное поле, штыки, стволы
автоматов и пистолетов с неукротимой неистовостью, позволяющей всегда
достигать своей цели.
-- Моя группа выполняет специальное задание и подчиняется только НКВД
СССР!
Комдив поднял голову. Глаза его ничего не выражали, как будто он был
мертв.
-- Расстрелять! -- без выражения сказал он и снова наклонился к
тарелке.
-- Есть! -- четко прозвучало за спиной, и тут же последовал окрик: --
Пошел!
Пригожий лейтенант схватил Старика за ворот и рывком выдернул из
комнаты. Если бы это произошло в сорок четвертом или даже в сорок третьем.
Старик скорее всего разделался бы и с лейтенантом, и с комдивом, и со
всяким, кто встал на пути, -- импульсивно, ничего не взвешивая и не
задумываясь о последствиях. Но сейчас то чувство, которое и сделает его
знаменитым Стариком, а впоследствии -- Сыскной машиной, еще не успело
окрепнуть и заматереть, потому он подчинился и пошел к выходу, ощущая через
пальто упершийся в спину дульный срез нагана.
-- Постой, брат, куда... -- Он попытался обернуться, но кусок стали
больно ударил между лопаток.
-- Не слышал, что ли? -- зло отрезал лейтенант. -- Хватит за нашими
спинами отсиживаться! Мы немца гоним, а они спирт жрут! Ловко устроились!
Нет, не хочешь воевать -- к стенке!
-- Да ты что, чокнулся? Где комиссар?!
Они проходили через заполненные штабным людом сени, и выкрик был
услышан.
-- В чем дело? -- поднял голову небритый, взлохмаченный человек в
шинели без знаков различия. -- Я комиссар. Кто вы такой?
Старик сбивчиво рассказал свою историю и спросил, кому он может
пожаловаться на самоуправство комдива.
Комиссар выслушал его внимательно и вроде бы с сочувствием, даже иногда
согласно кивал головой, но в конце отвел взгляд.
-- Кому тут жаловаться?.. Здесь самый главный начальник -- командир
дивизии. Если он сказал: расстрелять, значит, расстреляют...
-- Точно! -- подтвердил пригожий лейтенант, который не спрятал наган в
кобуру, а только опустил ствол к полу. -- Сейчас построим комендантский
взвод, и готово!
-- Что же делать? -- отупело спросил Старик.
-- Выполнять приказ! -- Комиссар пригладил волосы. -- Занять Светловск,
проявить мужество и героизм, одним словом, искупить вину!
Через тридцать минут десять оставшихся в строю бойцов специальной
группы в кузове полуторки второй ударной дивизии ехали освобождать от
фашистов город Светловск. Раненых Старик на свой страх и риск отпустил,
решив, что вряд ли они сыграют решающую роль в разгроме неизвестного по
численности немецкого гарнизона. Вместо них группу усилили пожилой
рядовой-водитель и принявший командование капитан Петров -- тот самый
небритый очкарик, который колдовал в штабе над картой.
Перед выездом их энергично напутствовал комиссар:
-- Самое главное -- решительность и смелость! Не давайте им опомниться!
С ходу врывайтесь в город, фашисты не выдерживают внезапного напора!
Закрепитесь -- дадите сигнал зеленой ракетой.
Грузовик довольно ходко шел по укатанному снегу. Дорога имела вполне
мирный, довоенный вид, на развилке аккуратный указатель сообщал: "Светловск
-- б км".
Проехали небольшой хуторок. Несколько женщин заполошно выскочили на
дорогу:
-- Куда, там немцы, вертайтесь назад!
Одна, размахивая руками, побежала следом, истошно крича:
-- Нельзя, немцы! Немцы в Светловске!
На подъезде к городу их обстреляли из миномета. Видно, дорога была
хорошо пристреляна -- столбы разрывов встали перед самым капотом, звякнуло
стекло, кто-то вскрикнул. Водитель резко вывернул руль, полуторка вылетела
на обочину и застряла в сугробе. Все залегли в редком кустарнике. Капитан
Петров был ранен в руку. Смеркалось. Больше в них не стреляли.
Когда стемнело, Петров передал командование Старику:
-- Я ранен, пойду в санбат. Вот ракетница с зеленой ракетой. Когда
закрепитесь в городе, дадите сигнал.
Петров отвернулся и выругался.
-- А я что? -- спросил водитель. -- Я без машины чего? Может, мне тоже
вертаться? За подкреплением, а?
-- Давай, отец, возвращайся, -- разрешил Старик.
Группа лежала в снегу еще минут десять. К Старику подобрался Гром со
своим вечным вопросом:
-- Ну, чего делать будем?
-- Выполнять свое задание. -- Старик потер снегом начавшее терять
чувствительность лицо. -- Только теперь нам надо опасаться и своих.
Попадемся -- расстреляют за дезертирство и неисполнение приказа.
В эту ночь группа наконец перешла линию фронта.
Две недели они, по выражению Старика, "шкодили" на дорогах: подрывали
машины, обстреливали пешне колонны, минировали транспортные развязки. Как ни
странно, на вражеской территории группа потерь не понесла: немцы боялись
углубляться в лес и не организовывали серьезных погонь.
Когда группа вернулась в отряд, Грызобоева там уже не было: ушел с
повышением в наркомат. Новый командир -- лейтенант госбезопасности Гуськов,
веселый молодой мужик с внимательными серыми глазами, тепло поздравил всех с
выполнением гаданий и сказал:
-- Это, ребята, была закалка, проба сил. Теперь все, кто там побывал,
подучатся еще кое-чему и займутся более важной и сложной работой.
Так и получилось.
-- Здесь, что ли? -- спросил хмурый водитель, и Старик вынырнул из
смертельной зимы сорок первого.
По залитой водой Красногорской улице "рафик" подкатывал к большому
кирпичному дому, построенному известным в Тиходонске табачным фабрикантом
еще до революции и, судя по виду, с тех пор ни разу не ремонтировавшемуся.
-- Заезжай во двор, -- сказал Крылов и первым выпрыгнул у высокой двери
среднего подъезда.
-- Как пойдем? -- Гусар расстегнул пиджак и цапнул себя под мышкой. Он
знал Медузу только по картотеке, а тот выглядел на фотографии действительно
грозно.
-- Постой под окном для страховки, а мы зайдем, -- понизив голос,
сказал Крылов.
Рейд начался.
Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева
утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо
мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т.д., и т.п. Возможно, кто-то и
лгал, но реальных основании предполагать это не имелось.
Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ
одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала -- то, чем он в ней
занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию
нравов, если бы таковая у нас имелась.
Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал
с каждой.
Марта Еремина -- крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть
красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер,
пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы
производила совсем неплохое впечатление.
Шура Яковлева -- эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла
фигуру, морщины -- рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится
менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает...
Вера Угольникова -- откровенно вульгарная, манерная, но с претензией,
хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на
ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно
обстоятельство -- деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел
мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не
вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая
неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать
протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой
чуть заметно пахло спиртным.
Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что
связывает столь разных людей с потерпевшей?
Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем...
Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не
рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает -- вот и
все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают. А
знают, конечно же, гораздо больше. Такое характерно для людей, связанных
круговой порукой: чрезмерная откровенность любого из них неизбежно обернется
против него самого. "Омерта -- закон молчания". Почему в памяти вдруг
всплыло название давней книжки "Подсознательные процессы ассоциативной
связи" Соединение гипотезы Зайцева с позицией свидетельниц и выдали конечный
результат? Что ж, еще пару раз схватить воздух вместо доказательств --
цепочка неудач следствия достигнет достаточной длины для того, чтобы
принимать всерьез любую версию!
Мы схватили воздух трижды.
Пожарники, балансируя на длинной и устрашающе хрупкой на вид выдвижной
лестнице, тщательно осмотрели фасад девятиэтажки в месте предполагаемого
попадания пули, но следов рикошета не нашли. Поиски на площадке между
домами, к которым привлекли человек двадцать дружинников и нештатных
сотрудников, тоже не увенчались успехом -- Эти попытки "найти иголку в стоге
сена" и по логике вещей должны были оказаться безрезультатными, а вот на
допрос бывшего мужа потерпевшей я возлагал большие надежды. Но...
Оказалось, что Михаил Нежинский погиб полтора года назад: утонул,
купаясь в реке. В архиве прокуратуры Зайцев нашел уголовное дело,
возбужденное по факту его смерти.
Я рассматривал фотографию симпатичного парня с тоскливыми глазами,
читал характеристики, отзывы знавших его людей. Инженер, характеризуется
положительно. Замкнут, иногда вспыльчив -- Очень тяжело пережил развод --
болел, хандрил, даже начинал пить, но это у него не получалось. Хорошо
плавал, уверенно чувствовал себя в воде. Между строк отчетливо проступала
никем прямо не высказанная мысль о самоубийстве.
Допрошенная в числе других свидетелей, Нежинская на вопрос о
возможности самоубийства четкого ответа не дала, но пояснила, что муж
страдал нервными срывами и от него всего можно было ожидать.
Уже неделю механизм следствия крутился вхолостую, такого в моей
практике еще не бывало.
На невысокую результативность и намекнул Фролов после утреннего
селектора:
-- Скучаешь? Съезди с Широковым на задержание, помоги ОБХСС да
прогуляйся заодно, а то совсем мохом обрастешь!
В дежурке получили оружие. Расхитители -- народ спокойный, не то что
наши подопечные, и все же ухо с ними надо держать востро: слишком много
теряют при проигрыше и тогда могут быть опасны, ни перед чем не остановятся,
куда там хулигану или грабителю!
Широков, видно, о том же думал, в машине спросил:
-- Помнишь Чигина?
-- Помню.
Замдиректора магазина, кругленький, добродушный. Проворовался
по-крупному, когда за ним пришли, встретил оперативников, как дорогих
гостей, посадил на диван в гостиной, чуть ли не чаем угощал, а сам стал
собираться. Побрился, портфель сложил, потом зашел в спальню, переоделся,
положил в карман паспорт на чужое имя, пачку денег, застрелил обоих -- и
поминай как звали. Ребята молодые, начинающие, расслабились...
Давняя история. Уже лет десять, как расстреляли этого Чигина, а вот
гляди-ка, помнится, не забывается. Намертво вошла в анналы оперативной
работы как пример недопустимости подобных ошибок.
-- А Косовалокову помнишь?
Широков улыбнулся:
-- Только подумал.
Тоже давний пример и тоже памятный. Старухасамогонщица во время обыска
обварила кипятком участкового.
-- Об одном и том же думаем, старик. Есть всетаки телепатия!
Широков не был расположен к разговорам, лежал, развалясь на сиденье,
глаза прикрыл -- думает. Оно и понятно: у меня чисто техническая,
обеспечивающая функция, предстоящая работа полностью ложилась на него.
Когда мы приехали, на трикотажной фабрике шло собрание по вопросу
сохранности соцсобственности. Как раз выступал директор -- Андреевич,
бичевал группу расхитителей, действовавшую здесь несколько лет. Увидев
Широкова, он удвоил энергию, заклеймил позором всех, кто халатно относится к
сохранности народного добра, и себя не пожалел -- покаялся в благодушии,
доверчивости, но тут же заверил: с этим покончено, железной рукой наведем
порядок, личный контроль и все такое. Зал аплодировал.
Потом мы втроем прошли к Бадаеву в кабинет, Широков положил перед ним
постановление об аресте, ощупал карманы, осмотрел сейф и ящики стола.
Алексей Андреевич вначале возмутился, к телефону бросился, фамилиями
ответственными пугал, потом сник, как будто стержень из него вытащили.
-- Оговорили, сволочи, -- сипло произнес он. -- Только я тут ни при
чем, сами убедитесь...
Выходил из кабинета он уже не тем человеком, которым вошел в него сорок
минут назад.
С фабрики поехали к Бадаеву на дачу, и, когда выкопали из клумбы две
литровые банки, туго набитые крупными купюрами, с ним произошло еще одно
превращение: на глазах осунулся, постарел, даже ростом меньше стал.
-- Оболгали, подкинули, -- монотонно, как автомат, бормотал он, не
вникая в смысл произносимого. -- Руководитель всегда за всех отвечает...
Потом мы отвезли Бадаева в прокуратуру. Я стал у окна, Широков --
позади стула допрашиваемого, как положено, тот еще ощущал себя директором,
косился непонимающе, но в мыслях у него был хаос, глаза беспокойные,
оторопевшие, и видел он все не так, как мы: и стандартный казенно пахнущий
кабинет, и зеленую листву за окошком, и следователя, молодого еще, но
цепкого, с тремя звездочками юриста второго класса в петлицах, который
коротко рассказал Бадаеву, как обстоят его дела.
А обстояли они скверно. Его зам оказался человеком ушлым и
дальновидным: сохранял все записочки, документы на "левый" товар с
бадаевской подписью да еще переписывал номера купюр, когда отдавал директору
его долю. А пришло время отвечать, он все это на свет Божий и вытянул --
любуйтесь, мол, не я здесь главный, меня прямой начальник вовлек, с него и
основной спрос! Паскудная публика, подленькая, эти друзья -- расхитители.
Деваться Бадаеву было некуда, но он от всего отказался, даже от
подписей собственноручных отперся и только повторял, что это происки
недругов, дескать, запугать, грязью замарать кого угодно можно.
-- След! Обшитый валенок, немецкий!
В стороне, метрах в сорока, за деревьями грохнул выстрел, второй,
третий. Свиста пуль слышно не было.
-- Что делать будем? -- нервно дергая шеей, спросил Гром.
Быстрый молчал. Старик растерянно соображал. "Вступить в бой!" -- была
первая мысль, но на ее фоне возникло понимание полной бесперспективности
ночного боя для прижатой к реке группы.
Бесшумно взлетела красная ракета, еще одна... Вдалеке ударил автомат.
Взгляды бойцов устремлены на командира и комиссара. У Старика появилось
чувство безысходности.
-- Отходим! -- наконец скомандовал Быстрый.
Группа скатилась к реке, бойцы попрыгали с обрыва берега и угодили в
ледяную воду. Полынья!
-- Быстро, а то забросают гранатами! Оружие и взрывчатку беречь!
Через полчаса группа была на своей стороне. Над противоположным берегом
висели осветительные ракеты, по реке шарили трассеры автоматных очередей.
-- Все целы? Пересчитайтесь! -- хрипло сказал Быстрый. -- Ну и начало!
Одежда схватилась ледяной коркой и трещала при каждом движении. Старик
испытывал досаду и недовольство собой. Быстрый как-никак руководил группой,
а он, комиссар, не принял ни одного решения.
-- Видно, этот немец вначале нас за своих принял, -- подпрыгивая и
растирая руки, говорил Гром. -- Потом рассмотрел, растерялся -- и назад,
поднимать тревогу. Хорошо, что у него гранат не было.
-- И без гранат мог трех-четырех завалить, -- мрачно сказал Старик. --
Повезло, что трусливый попался. Легко отделались.
-- Не говори "гоп", -- оборвал его Быстрый. -- "Отделались"! Задание
провалено, вполне можно и под трибунал угодить. Командиру и комиссару -- по
пуле, а остальным -- штрафбат!
Он как в воду смотрел. Грызобоев был мрачнее тучи.
-- Не выполнили задания, засранцы! Надо бы вас шлепнуть перед строем,
да мы уже доложили в Центр, что группа приступила к работе! -- зловеще цедил
он. -- Так что у вас есть шанс: сегодня же повторить переход и искупить свою
вину. Ясно?!
Старик хотел сказать, что после купания в ледяной воде людям нужна хоть
короткая передышка, но Грызобоев, решено вытаращив глаза, опередил его:
-- А если кто заболеет, это будет расценено как дезертирство и прямое
пособничество врагу! И тогда я вас своей рукой пристрелю! Ясно?!
Удивительно, никто не получил даже насморка. Переоделись, выпили
спирта, поели, день отсыпались, а вечером их влили в группу Смелого, и
теперь уже двадцать восемь человек перешли на вражеский берег. Командиром
назначили Смелого, комиссаром -- Гвоздя.
-- Вам, засранцам, я не верю, -- сказал на прощание Грызобоев. --
Подчиненные ваши по глобусам стреляют, от немцев бегают. Не умеете наводить
дисциплину. Или не хотите! Ну, да мы еще с вами разберемся!
Старик чувствовал себя преступником.
Наученный горьким опытом. Смелый выставил посты боевого охранения, ночь
прошла спокойно, а утром усиленная диверсионная группа двинулась в глубь
захваченной врагом территории. Но оказалось, что за прошедшие сутки
обстановка изменилась: выравнивая линию фронта, немцы отошли на восемь
километров, а сюда, на рубеж деревни Сосновка, выдвинулась изрядно
потрепанная за последний месяц вторая ударная дивизия.
Мороз ослаб, ярко светило солнце, владевшее бойцами напряжение
сменилось умиротворенной расслабленностью.
-- Сделаем привал, командир? -- предложил Гвоздь. -- Здесь кухни,
покормим людей горячим, свяжемся с отрядом, доложим...
-- А что ты будешь докладывать? -- мрачно спросил Смелый. -- Что мы
прохлаждаемся и зря тратим время? Надо переходить линию фронта -- тогда и
доложим. Так, товарищи? -- обратился Смелым к Быстрому и Старику.
-- Только так! -- твердо ответил Быстрый. Старик кивнул. Ему не
терпелось искупить вину.
Забросив оружие за спины, бойцы пересекли окраину Сосновки и вошли в
редколесье.
-- Земляки, дайте закурить. -- К Старику подошел пожилой сержант в
обгоревшей мешковатой шинели. Из разрезанного левого рукава торчал комок
бинтов и ваты.
-- Фриц сам отошел. Может, так и драпанет до границы? Комиссар говорил,
там у них рабочие поднялись против Гитлера. Не слышал?
-- Нет. -- Старик озабоченно насыпал в подставленную ладонь махорки.
Если немцы и впрямь отступают, то они не смогут выполнить задание и тогда
Грызобоев точно спустит с него шкуру.
-- Сверни мне папироску, -- попросил сержант и, показав забинтованный
кулак, пояснил: -- Носил бутылки с горючкой, одна и раскололась. А вы небось
диверсанты?
-- Угу. -- Старик склеил самокрутку. -- Кури, отец, выздоравливай.
Он хотел бегом догнать своих, но в это время впереди рвануло, посредине
группы блеснула вспышка, черные фигурки полетели в разные стороны,
взметнулся столб дыма.
-- Воздух! -- истошно заорал сержант и присел, закрыв голову здоровой
рукой, но тут же понял свою оплошность и сконфуженно матюкнулся. --
Наверное, мина... Так вроде не было...
Вышедший из минутного оцепенения. Старик бросился вперед. "Не может
быть, не может быть", -- пульсировала в сознании идиотская мысль. Несколько
фигурок копошились на земле, несколько даже поднялись на ноги, но
большинство лежали неподвижно. Через полкилометра начинался лес, там
ворохнулась какая-то бесформенная масса, затарахтело, медленно упало дерево,
поплыл вниз сизый дым.
-- Танк, сука, танк! -- Гром приложился к автомату и пустил длинную
очередь. -- Ты понял, танк! В засаде оставили, сволочи! -- На губах у него
выступила пена.
-- Не ори, мозги болят. -- Быстрый сидел на земле, держась двумя руками
за голову, и раскачивался из стороны в сторону. -- О пень ударило...
Проверьте, рации целы?..
-- Я тебя, падлу навозную! -- Отстегивая гранату, Грои бросился к лесу.
Обожженный сержант сноровисто шнырял среди лежащих, ловко переворачивал
одной рукой, иногда расстегивал одежду и слушал сердце.
-- Пятеро готовы, -- сообщил он, обойдя всех. -- Одну вообще в клочки,
вместе с рацией.
Рации были у Чайки и Гюрзы. Старик осмотрелся.
Гюрза бинтовала себе руку. Жаль Маринку.
Он подошел к уцелевшей радистке:
-- Ну как?
-- Сквозное. А рацию порубило осколками.
Старик поискал Смелого и Гвоздя. Оба были мертвы. Гвоздю разворотило
грудь, а Смелому осколок снес половину лица.
-- Ушел, гнида! -- Гром тяжело дышал, в побелевшей руке он сжимал
гранату с выдернутой чекой. -- Что делать будем?
-- Вставь чеку. Офигел -- с "эфкой" на танк? -- машинально спросил
Старик. Он не знал, что делать. -- Быстрый немного очухается, посоветуемся.
Быстрый лежал навзничь, сержант, встав на колени, приложился ухом к его
груди.
-- Тоже готов. Шестой.
-- Как готов?! -- выругался Старик. -- Что ты мелешь! Отойди, дай я...
Он оттолкнул сержанта и прижался к груди командира. Тело было теплым,
сердце не билось.
-- В него ж не попало... Только что разговаривал...
-- А ты че, такого не видал? А еще диверсант! --
Сержант застегнул на Быстром полы. -- Человек -- нежная тварь. Не
приспособлен он, чтоб головой о землю. Сколько я перевидал -- рядом
разорвется, осколки мимо, а он мертвый -- волной убило. Вот вошь, ту
попробуй... Не раздавишь, пока лежа ногтями не зажмешь... Вши тебя небось
тоже еще не ели?
Покряхтывая, сержант выпрямился.
-- Пойду ребя посмотрю.
Через полчаса в одной из изб Сосновки Старик мысленно подводил итоги.
Шесть убитых, двадцать раненых. Трупы сложили в тень у забора, накрыли
брезентом. Семерых тяжелых отравили в санбат. За длинным деревянным столом
сидели пятнадцать человек, молча ели горячую картошку с тушенкой, добытую
Громом, и колбасу из сухого пайка. Им и предстояло выполнять поставленную
задачу. Возвращение в отряд -- верная и позорная смерть. Может, раненые,
если захотят...
-- За ребят! -- Лис поднял алюминиевый стаканчик со спиртом.
Так же молча выпили. Через некоторое время душившее всех оцепенение
стало отступать.
-- Не повезло! -- сказал Коршун. Он был ранен в правую руку, но легко
управлялся с ложкой левой. -- Еще не перешли через фронт, а, считай,
полгруппы нету!
-- Жаль, я танк упустил! -- в который раз выругался Гром.
Дверь в избу заскрипела, только начавшийся разговор оборвался. Через
порог, пригнувшись, шагнул пригожий молодой лейтенант -- высокий, крепкий,
румяный, в новой шинели, туго перехваченной портупеей.
-- Кто командир? -- спросил он у Грома, сидевшего ближе всех.
Тот посмотрел на Старика, к нему же повернули головы остальные бойцы.
Только сейчас отчетливо Старик осознал, что остался единственным
руководителем группы.
-- Я командир.
-- Комдив вызывает, -- сказал лейтенант. -- Велено проводить.
Старик встал.
-- Погодь, лейтенант, чего горячку пороть? -- свойски спросил Гром. --
Сядь с нами, выпей за товарищей погибших.
-- Не пью, -- холодно ответил он. -- Особенно когда ждет командир
дивизии.
-- Ну, а мы выпьем. -- Гром потянулся к стаканчику. -- За победу!
-- Лейтенант усмехнулся:
-- Выпить -- дело нехитрое. Даже за победу. А автоматов у вас больше,
чем во всей нашей дивизии, как погляжу. Стреляют?
Он круто повернулся и вышел.
"Интересно, зачем я понадобился комдиву? -- думал Старик, шагая вслед
за своим провожатым. -- Может, хочет какую помощь предложить?
Это единственное пришедшее на ум предположение показалось сомнительным,
хотя он еще не набрал опыта, чтобы убедиться: начальство никогда не
предлагает помощь, да еще по собственной инициативе, наоборот -- норовит
выжать из тебя все что только можно, а зачастую -- и чего нельзя. Да и вид у
пригожего лейтенанта был не особо доброжелательным, а это косвенно
свидетельствовало о настроении комдива.
Штаб располагался в неказистой избе с закрытыми почему-то ставнями. У
стены тарахтел дизель, черный кабель вползал в свежую щель между бревнами.
Часовой на крыльце неодобрительно осмотрел Старика и заступил было дорогу,
но потом глянул на лейтенанта и шагнул в сторону.
Старик и сопровождающий миновали просторные сени, где бубнила рация и
толклись штабные офицеры, комнату, в которой небритый капитан в круглых
очках рассчитывал что-то на крупномасштабной карте, наконец лейтенант,
постучавшись, открыл последнюю дверь, коротко доложил:
-- Привел, товарищ комдив! -- и пропустил Старика впереди себя.
Командир дивизии в мятой, внакидку, шинели сидел за столом и, явно не
ощущая вкуса, хлебал деревянной ложкой борщ из глубокой фаянсовой тарелки. У
него был вид смертельно уставшего и безразличного ко всему человека.
-- Командир специальной группы отдельного отряда особого назначения
НКВД СССР сержант госбезопасности Сизов!
Старику показалось, что лейтенант за спиной хмыкнул. Спецзвания ГБ на
три ступени превышали армейские, и общевойсковики относились к этому
ревниво, хотя в обычных условиях своего отношения никогда не высказывали.
-- Возьмете полуторку и под командованием капитана Петрова через
тридцать минут выедете на операцию, -- не отрываясь от борща, тихим,
монотонным голосом сказал комдив. -- Боевая задача: освободить от фашистов
город Светловск. Выполняйте!
Старику показалось, что или он сам, или комдив сошел с ума.
-- В группе осталось десять бойцов... Остальные...
-- Не рассуждать! -- рявкнул комдив. И прежним монотонным тоном
добавил: -- Оружие, раненых и убитых сдать начбою.
Старик расправил плечи. Под сердцем шевельнулось чувство, которое
впоследствии бросало его на колючую проволоку, минное поле, штыки, стволы
автоматов и пистолетов с неукротимой неистовостью, позволяющей всегда
достигать своей цели.
-- Моя группа выполняет специальное задание и подчиняется только НКВД
СССР!
Комдив поднял голову. Глаза его ничего не выражали, как будто он был
мертв.
-- Расстрелять! -- без выражения сказал он и снова наклонился к
тарелке.
-- Есть! -- четко прозвучало за спиной, и тут же последовал окрик: --
Пошел!
Пригожий лейтенант схватил Старика за ворот и рывком выдернул из
комнаты. Если бы это произошло в сорок четвертом или даже в сорок третьем.
Старик скорее всего разделался бы и с лейтенантом, и с комдивом, и со
всяким, кто встал на пути, -- импульсивно, ничего не взвешивая и не
задумываясь о последствиях. Но сейчас то чувство, которое и сделает его
знаменитым Стариком, а впоследствии -- Сыскной машиной, еще не успело
окрепнуть и заматереть, потому он подчинился и пошел к выходу, ощущая через
пальто упершийся в спину дульный срез нагана.
-- Постой, брат, куда... -- Он попытался обернуться, но кусок стали
больно ударил между лопаток.
-- Не слышал, что ли? -- зло отрезал лейтенант. -- Хватит за нашими
спинами отсиживаться! Мы немца гоним, а они спирт жрут! Ловко устроились!
Нет, не хочешь воевать -- к стенке!
-- Да ты что, чокнулся? Где комиссар?!
Они проходили через заполненные штабным людом сени, и выкрик был
услышан.
-- В чем дело? -- поднял голову небритый, взлохмаченный человек в
шинели без знаков различия. -- Я комиссар. Кто вы такой?
Старик сбивчиво рассказал свою историю и спросил, кому он может
пожаловаться на самоуправство комдива.
Комиссар выслушал его внимательно и вроде бы с сочувствием, даже иногда
согласно кивал головой, но в конце отвел взгляд.
-- Кому тут жаловаться?.. Здесь самый главный начальник -- командир
дивизии. Если он сказал: расстрелять, значит, расстреляют...
-- Точно! -- подтвердил пригожий лейтенант, который не спрятал наган в
кобуру, а только опустил ствол к полу. -- Сейчас построим комендантский
взвод, и готово!
-- Что же делать? -- отупело спросил Старик.
-- Выполнять приказ! -- Комиссар пригладил волосы. -- Занять Светловск,
проявить мужество и героизм, одним словом, искупить вину!
Через тридцать минут десять оставшихся в строю бойцов специальной
группы в кузове полуторки второй ударной дивизии ехали освобождать от
фашистов город Светловск. Раненых Старик на свой страх и риск отпустил,
решив, что вряд ли они сыграют решающую роль в разгроме неизвестного по
численности немецкого гарнизона. Вместо них группу усилили пожилой
рядовой-водитель и принявший командование капитан Петров -- тот самый
небритый очкарик, который колдовал в штабе над картой.
Перед выездом их энергично напутствовал комиссар:
-- Самое главное -- решительность и смелость! Не давайте им опомниться!
С ходу врывайтесь в город, фашисты не выдерживают внезапного напора!
Закрепитесь -- дадите сигнал зеленой ракетой.
Грузовик довольно ходко шел по укатанному снегу. Дорога имела вполне
мирный, довоенный вид, на развилке аккуратный указатель сообщал: "Светловск
-- б км".
Проехали небольшой хуторок. Несколько женщин заполошно выскочили на
дорогу:
-- Куда, там немцы, вертайтесь назад!
Одна, размахивая руками, побежала следом, истошно крича:
-- Нельзя, немцы! Немцы в Светловске!
На подъезде к городу их обстреляли из миномета. Видно, дорога была
хорошо пристреляна -- столбы разрывов встали перед самым капотом, звякнуло
стекло, кто-то вскрикнул. Водитель резко вывернул руль, полуторка вылетела
на обочину и застряла в сугробе. Все залегли в редком кустарнике. Капитан
Петров был ранен в руку. Смеркалось. Больше в них не стреляли.
Когда стемнело, Петров передал командование Старику:
-- Я ранен, пойду в санбат. Вот ракетница с зеленой ракетой. Когда
закрепитесь в городе, дадите сигнал.
Петров отвернулся и выругался.
-- А я что? -- спросил водитель. -- Я без машины чего? Может, мне тоже
вертаться? За подкреплением, а?
-- Давай, отец, возвращайся, -- разрешил Старик.
Группа лежала в снегу еще минут десять. К Старику подобрался Гром со
своим вечным вопросом:
-- Ну, чего делать будем?
-- Выполнять свое задание. -- Старик потер снегом начавшее терять
чувствительность лицо. -- Только теперь нам надо опасаться и своих.
Попадемся -- расстреляют за дезертирство и неисполнение приказа.
В эту ночь группа наконец перешла линию фронта.
Две недели они, по выражению Старика, "шкодили" на дорогах: подрывали
машины, обстреливали пешне колонны, минировали транспортные развязки. Как ни
странно, на вражеской территории группа потерь не понесла: немцы боялись
углубляться в лес и не организовывали серьезных погонь.
Когда группа вернулась в отряд, Грызобоева там уже не было: ушел с
повышением в наркомат. Новый командир -- лейтенант госбезопасности Гуськов,
веселый молодой мужик с внимательными серыми глазами, тепло поздравил всех с
выполнением гаданий и сказал:
-- Это, ребята, была закалка, проба сил. Теперь все, кто там побывал,
подучатся еще кое-чему и займутся более важной и сложной работой.
Так и получилось.
-- Здесь, что ли? -- спросил хмурый водитель, и Старик вынырнул из
смертельной зимы сорок первого.
По залитой водой Красногорской улице "рафик" подкатывал к большому
кирпичному дому, построенному известным в Тиходонске табачным фабрикантом
еще до революции и, судя по виду, с тех пор ни разу не ремонтировавшемуся.
-- Заезжай во двор, -- сказал Крылов и первым выпрыгнул у высокой двери
среднего подъезда.
-- Как пойдем? -- Гусар расстегнул пиджак и цапнул себя под мышкой. Он
знал Медузу только по картотеке, а тот выглядел на фотографии действительно
грозно.
-- Постой под окном для страховки, а мы зайдем, -- понизив голос,
сказал Крылов.
Рейд начался.
Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева
утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо
мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т.д., и т.п. Возможно, кто-то и
лгал, но реальных основании предполагать это не имелось.
Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ
одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала -- то, чем он в ней
занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию
нравов, если бы таковая у нас имелась.
Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал
с каждой.
Марта Еремина -- крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть
красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер,
пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы
производила совсем неплохое впечатление.
Шура Яковлева -- эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла
фигуру, морщины -- рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится
менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает...
Вера Угольникова -- откровенно вульгарная, манерная, но с претензией,
хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на
ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно
обстоятельство -- деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел
мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не
вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая
неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать
протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой
чуть заметно пахло спиртным.
Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что
связывает столь разных людей с потерпевшей?
Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем...
Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не
рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает -- вот и
все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают. А
знают, конечно же, гораздо больше. Такое характерно для людей, связанных
круговой порукой: чрезмерная откровенность любого из них неизбежно обернется
против него самого. "Омерта -- закон молчания". Почему в памяти вдруг
всплыло название давней книжки "Подсознательные процессы ассоциативной
связи" Соединение гипотезы Зайцева с позицией свидетельниц и выдали конечный
результат? Что ж, еще пару раз схватить воздух вместо доказательств --
цепочка неудач следствия достигнет достаточной длины для того, чтобы
принимать всерьез любую версию!
Мы схватили воздух трижды.
Пожарники, балансируя на длинной и устрашающе хрупкой на вид выдвижной
лестнице, тщательно осмотрели фасад девятиэтажки в месте предполагаемого
попадания пули, но следов рикошета не нашли. Поиски на площадке между
домами, к которым привлекли человек двадцать дружинников и нештатных
сотрудников, тоже не увенчались успехом -- Эти попытки "найти иголку в стоге
сена" и по логике вещей должны были оказаться безрезультатными, а вот на
допрос бывшего мужа потерпевшей я возлагал большие надежды. Но...
Оказалось, что Михаил Нежинский погиб полтора года назад: утонул,
купаясь в реке. В архиве прокуратуры Зайцев нашел уголовное дело,
возбужденное по факту его смерти.
Я рассматривал фотографию симпатичного парня с тоскливыми глазами,
читал характеристики, отзывы знавших его людей. Инженер, характеризуется
положительно. Замкнут, иногда вспыльчив -- Очень тяжело пережил развод --
болел, хандрил, даже начинал пить, но это у него не получалось. Хорошо
плавал, уверенно чувствовал себя в воде. Между строк отчетливо проступала
никем прямо не высказанная мысль о самоубийстве.
Допрошенная в числе других свидетелей, Нежинская на вопрос о
возможности самоубийства четкого ответа не дала, но пояснила, что муж
страдал нервными срывами и от него всего можно было ожидать.
Уже неделю механизм следствия крутился вхолостую, такого в моей
практике еще не бывало.
На невысокую результативность и намекнул Фролов после утреннего
селектора:
-- Скучаешь? Съезди с Широковым на задержание, помоги ОБХСС да
прогуляйся заодно, а то совсем мохом обрастешь!
В дежурке получили оружие. Расхитители -- народ спокойный, не то что
наши подопечные, и все же ухо с ними надо держать востро: слишком много
теряют при проигрыше и тогда могут быть опасны, ни перед чем не остановятся,
куда там хулигану или грабителю!
Широков, видно, о том же думал, в машине спросил:
-- Помнишь Чигина?
-- Помню.
Замдиректора магазина, кругленький, добродушный. Проворовался
по-крупному, когда за ним пришли, встретил оперативников, как дорогих
гостей, посадил на диван в гостиной, чуть ли не чаем угощал, а сам стал
собираться. Побрился, портфель сложил, потом зашел в спальню, переоделся,
положил в карман паспорт на чужое имя, пачку денег, застрелил обоих -- и
поминай как звали. Ребята молодые, начинающие, расслабились...
Давняя история. Уже лет десять, как расстреляли этого Чигина, а вот
гляди-ка, помнится, не забывается. Намертво вошла в анналы оперативной
работы как пример недопустимости подобных ошибок.
-- А Косовалокову помнишь?
Широков улыбнулся:
-- Только подумал.
Тоже давний пример и тоже памятный. Старухасамогонщица во время обыска
обварила кипятком участкового.
-- Об одном и том же думаем, старик. Есть всетаки телепатия!
Широков не был расположен к разговорам, лежал, развалясь на сиденье,
глаза прикрыл -- думает. Оно и понятно: у меня чисто техническая,
обеспечивающая функция, предстоящая работа полностью ложилась на него.
Когда мы приехали, на трикотажной фабрике шло собрание по вопросу
сохранности соцсобственности. Как раз выступал директор -- Андреевич,
бичевал группу расхитителей, действовавшую здесь несколько лет. Увидев
Широкова, он удвоил энергию, заклеймил позором всех, кто халатно относится к
сохранности народного добра, и себя не пожалел -- покаялся в благодушии,
доверчивости, но тут же заверил: с этим покончено, железной рукой наведем
порядок, личный контроль и все такое. Зал аплодировал.
Потом мы втроем прошли к Бадаеву в кабинет, Широков положил перед ним
постановление об аресте, ощупал карманы, осмотрел сейф и ящики стола.
Алексей Андреевич вначале возмутился, к телефону бросился, фамилиями
ответственными пугал, потом сник, как будто стержень из него вытащили.
-- Оговорили, сволочи, -- сипло произнес он. -- Только я тут ни при
чем, сами убедитесь...
Выходил из кабинета он уже не тем человеком, которым вошел в него сорок
минут назад.
С фабрики поехали к Бадаеву на дачу, и, когда выкопали из клумбы две
литровые банки, туго набитые крупными купюрами, с ним произошло еще одно
превращение: на глазах осунулся, постарел, даже ростом меньше стал.
-- Оболгали, подкинули, -- монотонно, как автомат, бормотал он, не
вникая в смысл произносимого. -- Руководитель всегда за всех отвечает...
Потом мы отвезли Бадаева в прокуратуру. Я стал у окна, Широков --
позади стула допрашиваемого, как положено, тот еще ощущал себя директором,
косился непонимающе, но в мыслях у него был хаос, глаза беспокойные,
оторопевшие, и видел он все не так, как мы: и стандартный казенно пахнущий
кабинет, и зеленую листву за окошком, и следователя, молодого еще, но
цепкого, с тремя звездочками юриста второго класса в петлицах, который
коротко рассказал Бадаеву, как обстоят его дела.
А обстояли они скверно. Его зам оказался человеком ушлым и
дальновидным: сохранял все записочки, документы на "левый" товар с
бадаевской подписью да еще переписывал номера купюр, когда отдавал директору
его долю. А пришло время отвечать, он все это на свет Божий и вытянул --
любуйтесь, мол, не я здесь главный, меня прямой начальник вовлек, с него и
основной спрос! Паскудная публика, подленькая, эти друзья -- расхитители.
Деваться Бадаеву было некуда, но он от всего отказался, даже от
подписей собственноручных отперся и только повторял, что это происки
недругов, дескать, запугать, грязью замарать кого угодно можно.