Корецкий Александр. Смягчающие обстоятельства

радиатора и одной дверью впереди, которую водитель открывал длинной
блестящей ручкой, тетя Клава несла чемодан, жалела Сергея и обещала провести
все необходимые опыты и выслать результаты.
-- Главное -- соблюдать методику, -- озабоченно поучала Ася Петровна.
На станции в ожидании поезда мать развеселилась, купила мороженое и
мечтательно сказала:
-- Сейчас сядем в вагон, ту-ту, и больше нас в эту дыру не загонишь.
Сергей поинтересовался, кто и в какую дыру хочет их загнать, мать в
ответ рассказала сказку про теткупрофессоршу, которая копает в разных
далеких местах глубокие ямы и прячет туда непослушных детей, иногда вместе с
родителями.
Сказка произвела на Сергея удручающее впечатление, когда состав
тронулся, он тревожно выглядывал в окно: не бежит ли следом злая
тетка-профессорша.
Но оказалось, что она поджидала мать в городе, пыталась-таки загнать ее
в дыру, строила козни, решила зарубить, но Ася Петровна сумела избежать все
опасности и переселилась в комнату с муляжами коровы и лошади в одну шестую
натуральной величины, к цифрам и графикам.
Перемены не помешали Асе Петровне считать себя высокообразованной и
тесно причастной к большой науке, не сделавшей блестящей ученой карьеры
только из-за происков менее талантливых, но более пронырливых завистников.
Муж это мнение разделял и полностью поддерживал. Николай Сергеевич
Элефантов образования не имел, работал фотографом по договорам, часто
выезжая в сельские районы, допоздна возился в лаборатории, иногда
прихватывал "левые" работы или производил съемку на дому. Сергей не понимал,
чем "левые" работы отличаются от "правых", но знал, что следует опасаться
каких-то финнов, которые могут обложить налогом, а потому нельзя
разговаривать с незнакомыми людьми, рассказывать кому-либо о занятиях отца,
приводить домой товарищей и даже возвращаться самому, когда у него клиент.
Последний запрет был самым неудобным. Сколько раз Сергей, разгоряченный
беготней, был вынужден переносить жажду в то время, как другим пацанам
ничего не стоило забежать домой и напиться. А однажды, когда он не в силах
больше терпеть, справлял нужду за сараями, его застукала дворничиха и
подняла крик на весь двор. Он чуть не сгорел от стыда и запомнил свой позор
на долгие годы, но по-прежнему соблюдал запрет, нарушив его только один раз:
когда распорол ногу осколком бутылки и, истекающий кровью, заколотил в
родную дверь в неположенное время. Ему долго не открывали: отец прятал
фотокамеру и снимал софиты, а он стучал все сильнее -- инстинкт
самосохранения оказался сильнее страха родительского гнева, к тому же где-то
в глубине сознания шевелилась мысль, что происшедшая с ним беда важнее, чем
все "левые" и "правые" работы Элефантова-старшего.
Наконец отец с перекошенным лицом и безумными глазами выскочил на
порог, оглядел заполненную детьми и вышедшими на шум соседями площадку,
схватив Сергея за грудки, втянул в дом, изо всех сил захлопнул дверь и
принялся орать, вымещая на нем злость за пережитый испуг. При этом он
оказывал сыну помощь: промывал рану, останавливал кровь, бинтовал, но Сергей
плакал уже не от боли и страха, а от обиды и думал, что лучше бы он остался
во дворе, забился за сараи и умер от потери крови.
Отец всегда был нервным, взвинченным, очень мнительным и многократно
преувеличивал опасность и рискованность своих занятий. Допускаемые им
финансовые нарушения не шли ни в какое сравнение с размахом коллег по цеху:
Иваныча, Краснянского, Наполеона, но боялся он больше, чем все они вместе
взятые. Двадцать пять лет спустя, разглядывая длинный белый шрам на ноге,
Элефантов пожалел отца, посчитавшего, что его выследили и настигли с
поличным, и ожидавшего увидеть за дверью целую бригаду финнов и
милиционеров. Но тогда отсутствие сострадания, на которое он имел право
рассчитывать, повергло шестилетнего Сергея в бездну отчаяния. Вечером в
постели он плакал, накрывшись одеялом, и ему казалось, что ничего хорошего,
радостного и веселого в жизни у него не будет.
Правда, утром это ощущение прошло, родители его пожалели, делая
перевязку, отец говорил ободряющие слова, и неприятный осадок в душе
растворился без остатка.
Но детские переживания Элефантов не забыл и старался не доставлять их
своему сыну, а если случалось накричать на Кирилла под горячую руку, потом
он обязательно извинялся.
Перед ним в детстве не извинялись, и даже мысль об этом не могла прийти
в голову отцу или матери. И друг перед другом они не извинялись, хотя
поводов хватало: шел период притирки характеров, процесс проходил
болезненно, часто вспыхивали скандалы, отец, утверждаясь в роли главы семьи,
орал так, что сотрясались стены и дребезжали стекла в буфете, и не
подозревал, что бросает бумеранг, который через несколько десятков лет
ударит его самого.
Мать плакала, Сергей успокаивал ее и выслушивал упреки и обвинения в
адрес мужа, тот, в свою очередь, жаловался на жену, иногда в конфликт
вовлекались обычно соблюдающие нейтралитет дедушка и бабушка со стороны
отца, тогда ссора приобретала такие масштабы, что Сергей убегал во вторую
половину своего мира.
Двор с проходняками на сопредельные территории, прохладными, пахнущими
сыростью подъездами, тенистым палисадником перед окнами тети Вали, длинным
рядом сараев у задней стены, за которыми можно было жечь костер и заниматься
другими столь же запретными делами, пугающе высокими пожарными лестницами,
деревьями, заборами, кошками и собаками, полутора десятками пацанов
различных возрастов засасывал Сергея, как омут.
Здесь играли в казаков-разбойников, пиратов, в войну, делали воздушных
змеев -- драночных и простых -- "монахов", рассказывали в темных подвалах
страшные истории, зажигали костры и жарили насаженные на прутики куски
колбасы.
Здесь Сергей общался со сверстниками из так называемых неблагополучных
семей, которые хвастались друг перед другом, чей отец больше отсидел или чей
брат больше знает самых отпетых уркаганов. У них был особый язык, и, кроме
ругательств, Сергей узнавал новые для себя слова, удивляясь пробелам
собственного образования. Васька Сыроваров долго смеялся, обнаружив, что
приятель не знает, что такое чекушка, а Моисей надрывал живот, когда Сергей
отвечал, что малина -- это ягода, а пером пишут буквы.
У них существовала своя система ценностей, по которой опрятно одетые и
не знающие простых вещей Сергей, Юрка Рогов да еще несколько ребят считались
маменькиными сынками, негодными к сколь-нибудь серьезному делу. То, что
Сергей мог рассказать уйму сказок. Юрка Рогов говорил по-английски, Павлик
прекрасно рисовал и учился играть на скрипке, положения не меняло, эти
достоинства во дворе не котировались, скорее напротив -- подтверждали
неполноценность их обладателя.
Пытаясь добиться расположения, Сергей скармливал вынесенные из дому
бутерброды вечно голодному Моисею, тот поощряюще хлопал его по плечу и
говорил, что теперь они навек кореша. Но когда Сыроваров и пацаны постарше,
перемигиваясь, шли с соседской Веркой в подвал "смотреть курицу", Моисей
давал Сергею шелобан и прогонял, приговаривая: "Пойди кошке под хвост
загляни".
Оскорбленный Сергей бродил по враз опустевшему двору, ощущая свое
одиночество и ущербность. Он догадывался: то, что делается сейчас в пыльном,
пахнущем мочой подвале, связано с довольно распространенной, хотя и
запретной игрой "в доктора", когда мальчик и девочка, уединившись в укромном
месте, делают щепочкой уколы друг дружке, но это вводная, для приличия,
часть игры, а главное, ради чего, собственно, нарушали запрет и прятались,
происходило потом: снимали трусики и рассматривали стыдное, трогая иногда
палочкой, вроде как медицинским инструментом, и испытывая пугающее и
приятное возбуждение. Но в подвале все, конечно, было интересней, и хотя
представить подробностей Сергей не мог, он ощущал то же острое запретное
чувство, будто касался палочкой белого девчоночьего тела.
Время тянулось медленно, но наступал момент -- и замызганная деревянная
дверь распахивалась. Сергей жадно вглядывался в щурящуюся на свет ватагу,
безуспешно выискивая следы тайны. Особое внимание привлекала Верка. И что
удивительно: неприметная, ничем не выделяющаяся среди других девчонок во
время дворовых игр и вечерних посиделок, сейчас она казалась загадочной и
красивой. Однако через несколько минут очарование пропадало. У Верки был
резкий крикливый голос, она буднично произносила скверные ругательства и
поминутно сплевывала сквозь зубы.
И когда Моисей нарочито громко говорил: "А что, ребята, давайте в
следующий раз и Сергея возьмем, он парень что надо! ", Сергею уже не
хотелось лезть в загаженный подвал с развинченной задрыгой Веркой, так как
ничего хорошего, интересного и приятного там происходить заведомо не могло.
Но он не отстранялся, когда Моисей обнимал его, называл корешом и жарко
шептал на ухо, чтобы вынес еще пожрать.
Дворовые "авторитеты" были маловпечатлительны и практичны, обладали
неразвитым воображением и слабой эмоциональностью. Как-то Сергей стал
свидетелем жуткой сцены: троллейбус сбил слепого побирушку, пострадавшего
увезла "скорая", а на асфальте осталась лежать запачканная кровью старая
кепка, дно которой едва закрывалось собранными медяками.
Под сильным впечатлением Элефантов пересказал увиденное во дворе, и
Васька Сыроваров, хищно блеснув глазами, тут же убежал, а вернувшись, долго
сокрушался, что на месте наезда много людей и милиции, поэтому взять деньги
не удалось.
Уже тогда у Сергея зародилась смутная, не оформившаяся мысль о том, что
внутренне люди отличаются друг от друга гораздо сильнее, чем внешне. Его
поражало пренебрежение дворовых пацанов всеми запретами и ограничениями,
которые сам он даже в мыслях боялся нарушить. Моисей, Васька и рыжий Филька
курили за сараями собранные на улице бычки, играли в айданы, ели убитых из
рогаток и зажаренных в маленьких, сложенных из трех кирпичей печках
воробьев, утоляли жажду снегом или сосульками, никогда не мыли рук.
Сергей рассказывал об этом дома, когда ему в очередной раз сулили
воспаление легких от едва заметного сквознячка, но родители многозначительно
покачивали головами и зловеще предрекали нарушителям запретов скорую и
неминуемую кару в виде брюшного тифа, холеры, дизентерии, менингита и других
столь же страшных заболеваний.
Сила родительского авторитета в те годы еще была велика, и на следующий
день Сергей выходил во двор с опаской, ожидая увидеть валяющихся прямо на
улице в страшных мучениях детей или вереницы санитарных машин у каждого
подъезда. Но все оказывалось, как обычно, -- Моисей, Васька и Филька,
здоровые и веселые, затевали очередную игру, рвали зеленые жерделы, запивая
сырой да к тому же холодной водой из дворовой колонки. А сам Сергей начинал
кашлять, шмыгать носом или у него расстраивался желудок, и отец с матерью в
два голоса ругали его за недостаточно тщательное мытье рук и пренебрежение
джемпером.
Вконец растерянный Сергей вновь пытался сослаться на Моисея или Фильку,
но мать раздраженно говорила, что просто им до поры до времени везет, а отец
запальчиво, хотя и довольно непоследовательно, кричал, чтобы он себя с ними
не равнял, так как ему до них далеко. Так опять проявлялся мотив о какой-то
второсортности Сергея.
Дело в том, что на свою беду Сергей плохо ел. Как удалось родителям
отбить у него естественно существующий у каждого человека аппетит, осталось
загадкой даже в зрелом возрасте, очевидно, сказывалась давящая необходимость
садиться за стол в строго определенное время и без остатка съедать то, что
дают. Любое отступление от предписываемого домашним уставом процесса
потребления пищи считалось актом грубейшего нарушения порядка и строго
каралось. Мать запирала нарушителя в темной ванной, секла ремнем, ставила в
угол, однажды вылила недоеденный суп на голову. Затем кормление
продолжалось, как будто наказания могли способствовать появлению аппетита.
Неудачи за обеденным столом Сергей переживал очень болезненно, тем
более что они служили основанием для сравнения его с соседскими детьми и
сравнение всегда было не в его пользу. Даже когда речь шла о Моисее, Фильке,
Ваське Сыроварове, слывших беспризорниками и хулиганами, оказывалось, что у
них есть и достоинства -- они "хорошо кушают", потому и могут отколотить во
дворе любого, потому инфекции и простуды их не берут. Любимцем родителей был
толстенький розовощекий Вовочка Зотов из соседнего подъезда, его ставили в
пример чаще других.
У Вовочки была педальная машина, велосипед, электрическая железная
дорога и другие шикарные игрушки, заслуженные, как внушалось Сергею,
округленькими щечками и заметным животиком.
Элефантов не хотел походить ни на расхристанного грязного Моисея, ни на
жирного Вовочку, к последнему он ревновал родителей, тщетно пытаясь понять,
почему посторонний мальчик может быть для них более привлекательным, чем
собственный сын.
Став взрослым, он понял, что родители хотя и не со зла, а от
педагогического невежества, отсутствия эмоциональной чувствительности
сделали все, чтобы выработать у него комплекс неполноценности, и не их вина,
если это в полной мере не удалось.
Сергея спасли книги. Его воображение пробудили сказки, которые бабушка
рассказывала, как только выдавалась свободная минута, а иногда -- не
отрываясь от хлопот по хозяйству.
Бабушка говорила особым, сказочным голосом, и он полностью погружался в
мир удалых богатырей, хрустальных замков, добрых и злых волшебников.
...И прикинулась гадюка черная красавицей девицей, Иванушка склонился
поцеловать уста сахарные, тут бы ему и смерть пришла, да крестная спасла, не
дала пропасть, палочкой волшебной взмахнула -- чары злые развеялись, увидал
Иванушка перед собой змею ядовитую, раз! -- и отсек ей голову!
Здесь Сергей заплакал, бабушка всполошилась, что напугала ребенка,
долго утешала, обняв за плечи и приговаривая: "Да не бойся ты, не бойся,
ведь все хорошо кончилось..."
Но Сергей плакал не от страха, он сам не смог бы выразить чувства,
которые испытывал. Эту сказку он запомнил на всю жизнь и много раз то в
кошмарном сне, а то и наяву в угнетенном состоянии духа видел жуткую своей
противоестественностью картину: ослепленный колдовством добрый молодец
тянется губами к брызжущей ядом гадюке.
Он научился читать рано, пяти лет, помогло желание самому, без
посторонней помощи уходить в сказочный мир. Через год-два Сергей читал
толстые книжки, намного обгоняя сверстников и удивляя сотрудников районной
библиотеки.
Книги помогли ему понять, что умение "хорошо кушать" вовсе не главное в
жизни, а розовые щечки и складка под подбородком -- совсем не те
добродетели, за которые можно уважать или любить. Собственно, он и сам,
детским умом и неразвитой интуицией понимал это, но, поскольку родители
утверждали обратное, необходимо было найти союзников, и Сергей их нашел:
дядя Степа, пятнадцатилетний капитан. Дон Кихот и Тиль Уленшпигель
авторитетно подтверждали его правоту.
И все же в жизни Элефантова нет-нет, да случались моменты, когда из
глубин памяти выплывало унизительное ощущение собственной ущербности и
какойто несостоятельности, приходилось делать усилие, чтобы его преодолеть,
доказать всем окружающим, а в первую очередь самому себе, что он, Сергей
Элефантов, ничуть не хуже, не слабее и не трусливее других.
Доказывая это, он не обходил острых углов, лез на рожон, встревал в
необязательные драки, с пятого класса не расставался со складным ножом,
старательно создавая образ человека, способного пустить его в ход.
Сверстникам, не знавшим истинных причин такого поведения, казалось, что оно
объясняется особой уверенностью в себе, хотя на чем базировалась эта
уверенность у худого, не отягощенного мышцами Сергея, было совершенно
непонятно. Кто-то пустил слух, что он связан с компанией лихих уличных
ребят, такая версия вроде бы расставляла все по местам, поэтому в нее
поверили.
Сергей по мере возможности подкреплял сложившееся мнение то
многозначительным намеком, то упоминанием прозвищ признанных уличных
"авторитетов", то появлением в школьном дворе с Моисеем и его дружками.
Все шло хорошо до тех пор, пока в восьмом классе в их класс не пришел
Яшка Голубев, отпущенный из специальной школы, где провел два года за уходы
из дома, кражи и хулиганство.
По комплекции такой же, как Элефантов, Голубь обладал природной
наглостью, развинченными манерами и бесцветными маленькими глазками,
бесцеремонно карябающими всех вокруг. Пару раз поговорив с Сергеем, он
установил его полную неосведомленность в целом ряде специфических вопросов,
после чего обозвал фраером и сказал, что в воскресенье приведет на пустырь
"своих ребят", а Сергей пусть приводит своих.
Предложение было простым и понятным: если бы за спиной Сергея стояли
реальные "свои ребята", во время встречи в каждой компании нашлись бы общие
знакомые и дело кончилось бы мирной выпивкой к обоюдному удовольствию и
взаимному укреплению авторитета. Но "своих ребят" у Элефантова не было.
Дело в том, что, когда Сергей пошел в школу, его мир расширился
ненамного. Снедаемая неудовлетворенным тщеславием, Ася Петровна во
всеуслышание объявила о своем намерении "вывести сына в отличники".
Очевидно, несостоявшаяся научная карьера требовала компенсации: она с таким
рвением взялась за дело, что в первый же день чуть не отбила у Сергея всякую
охоту к дальнейшей учебе, пять раз заставив его переписывать домашнее
задание: полстраницы палочек и полстраницы крючочков.
Сергей вконец занудился от непривычно долгого сидения за письменным
столом, пальцы, сжимающие ручку, затекли и начали дрожать, палочки и
крючочки выходили все хуже и хуже. Ася Петровна обзывала его олухом и
бездарностью, щипала за руку, клянясь, что он не встанет из-за стола, пока
не напишет все идеально, хотя как именно "идеально", показать не могла, ибо
сама писала словно курица лапой.
Стемнело, выведенные дрожащими пальцами палочки и крючочки не шли ни в
какое сравнение с самым первым вариантом, безжалостно изодранным Асей
Петровной в клочья, наконец вмешался отец, и Сергей, получив напоследок
звонкий подзатыльник, был отпущен в постель, где долго плакал под одеялом в
тоскливой безысходности от предстоящего ему такого долгого кошмара,
называемого учебой в школе.
Скоро запал у матери прошел, и свою роль домашнего педагога она свела к
наказаниям за плохие оценки. Плохой оценкой считалась тройка, а с
наказаниями вышла неувязка. Самое распространенное -- не пускать на улицу --
здесь не годилось: бесконечные ограничения, преследование Сергея во дворе
привели к тому, что он потерял интерес к прогулкам, предпочитая провести
время за книжкой. И Ася Петровна, идя от противного, придумала уникальное
взыскание, от которого впоследствии, когда Сергей стал взрослым, изо всех
сил пыталась откреститься: запрет на чтение. Проштрафившийся Сергей
выставлялся "дышать свежим воздухом" и томился обязательное время на
просматриваемом из окон пятачке, прикидывая, удастся ли выкрасть хоть одну
из конфискованных книг, чтобы урывками почитать в ванной или туалете.
Такие явно не способствующие обзаведению друзьями "прогулки", запрет
водить мальчишек домой и замкнутый характер Сергея объясняют, почему у
маленького Элефантова не было верных, надежных ребят, на которых можно было
бы положиться.
К восьмому классу положение не изменилось. Одноклассники, соседи,
несколько чистеньких опрятных филателистов -- и все. Никого из них нельзя
было привлечь к столь щекотливому и в известной степени рискованному делу,
как столкновение с компанией Голубя. Вот если бы Моисей или Васька... Но они
только посмеются над сопливой беззащитностью маменькиного сынка, которого
всегда в глубине души недолюбливали.
Оставался мир взрослых -- любой из них мог в два счета разрешить
проблему, поставив Голубя, да и всех, кого он приведет, на место. О вечно
куда-то спешащем, затурканном и крикливом отце Сергей как о возможном
защитнике даже не думал, хотя однажды тому уже приходилось выступать в этой
роли.
А дело было так: классе во втором или третьем Сергей, катаясь с Горного
спуска на санках, заспорил с каким-то пацаном, у того оказался
великовозрастный приятель, который без лишних разговоров ударил Сергея в
лицо, расквасив нос. Сдерживая слезы бессилия и унижения, Сергей отошел в
сторону, размазывая снегом не желавшую останавливаться кровь, и тут увидел
отца. Помня урок с раненым коленом, он обреченно пошел навстречу, жалко
улыбаясь, чтобы показать: ничего страшного не произошло. Но против ожидания
отец не стал его ругать, кричать и топать ногами, он коротко спросил: "Кто?
", Сергей показал, обидчик, видя надвигающуюся опасность, спешно покатился
под гору, а отец выхватил у Сергея санки и помчался в погоню. Неожиданное
заступничество и позорное бегство противника привели Сергея в ликование, он
испытал такой прилив любви и нежности к отцу, которого не ощущал ни до, ни
после этого случая. Но вечером отец стал насмехаться над ним за то, что он
подставил свой нос под чужой кулак, и все стало на свои места. А Сергей
зарекся обращаться к отцу за защитой.
Правда, был у Сергея знакомый, который с удовольствием взялся бы
уладить щепетильное дело и выполнил бы это весело, блестяще, со смаком, как
делал все, за что брался. Любимец дворовой детворы Григорий -- разбитной и
бесшабашный мужик, в молодости ожегшийся на молоке и теперь дующий на воду.
Жена не выпускала Григория из-под надзора, бдительно следила, чтобы он не
сбивал компанию, но не возражала, когда он возился с пацанами. Он показывал
ребятам фокусы, делал змеев, лазал с ними по чердакам, рассказывал, сильно
привирая, про собственные приключения, бесплатно водил в зоопарк, где
работал смотрителем животных.
Григория можно было просить о чем угодно, он умел хранить тайну и любил
выступать арбитром во всех дворовых конфликтах. К тому же обладал могучей
фигурой, зычным голосом и огромными кулаками. Один вид его вызывал страх и
почтение уличной шпаны. Григорий был козырной картой, обещавшей легкую
победу в любой игре. Стоило только попросить.
Но просить Григория Элефантову не хотелось по причине, казалось бы,
совершенно незначительной, но для него весьма существенной: однажды Григорий
его предал. Ни сам Григорий, ни присутствовавшие при этом пацаны не видели в
происшедшем никакого предательства: один из уроков жизни, щедро и, главное,
охотно, от чистого сердца преподаваемых старшим товарищем. Но Сергей
расценивал полученный урок по-другому.
Тогда он еще был первоклашкой и во время очередного похода в зоопарк
завороженно замер у клетки куницы. Красивый мех, симпатичная мордочка,
мягкие грациозные движения буквально пленили ребенка. Он долго любовался
куницей, жалея, что не может ее погладить, и, когда Григорий вернулся за ним
и спросил, чего он тут прилип, попросил взять куницу на руки.
-- Тю, -- удивленно сказал Григорий. -- Ты чо? Она ж тебя сожрет!
Такой красивый зверек не может никого сожрать, для Сергея это было
совершенно очевидно, он добрый и ласковый и уж, конечно, не способен обидеть
другое живое существо, но Григорий, которого он попытался в этом убедить,
схватился за живот.
-- Да это же хищник, понимаешь, хищник, -- втолковывал Григорий. -- Она
мелкую живность жрет, птиц, гнезда разоряет: то яйца выпьет, то птенцов
передушит. И тебе палец отхватит -- глазом не успеешь моргнуть.
Сергей спорил, защищая куницу, и у Григория лопнуло терпение.
-- Добрая, говоришь? Никого не обижает? Ладно.
Он немного подумал, посмотрел на часы.
-- Вот если в клетку цыплят пустить, как думаешь, что будет?
-- Мирно жить, играть начнут, -- убежденно ответил Сергей.
Григорий захохотал, снова посмотрел на часы и махнул рукой.
-- Ладно. Хотя и рано еще... Погоди, я сейчас.
Он вынес картонную коробку, в которой копошились хорошенькие желтые
цыплята, открутил проволоку задвижки.
-- Значит, так, я открываю дверцу, а ты пускай, посмотрим, в какие игры
она с ними поиграет.
-- Сожрет, и все дела, -- хмыкнул хорошо знающий жизнь Васька
Сыроваров.
-- Готов?
Григорий открыл дверцу, и Сергей вывалил в нее суматошно попискивающих
цыплят. Куница подняла голову, лениво зевнула, обнажив мелкие острые зубы, и
в сердце Сергея шевельнулись на миг нехорошие сомнения. Но ничего не
произошло. Цыплята с гомоном разбрелись по клетке. Зверек снова положил
голову на лапы, только глаза уже не закрывались да нервно подергивался
хвост. Слова Сергея сбывались, он с гордостью оглядел затихших в ожидании
пацанов. Васька Сыроваров скверно улыбался.
Потом куница встала, неторопливо подошла к ближайшему цыпленку, мягко
тронула его лапой. Сергей понял, что затомившийся в одиночестве зверек хочет
поиграть с новыми товарищами.
-- Сытая, зараза, -- проговорил Васька.
-- Ничего, сейчас разойдется, -- ответил Григорий.
Они говорили как о неизбежном, их уверенность Сергея удивила, и он
дружелюбно смотрел на гладкого, мягкого, блестящего зверька, которому