Кожевников Владимир. Забытый - Москва

   - Андрюха, смотри! Только на тебя, на твоих надежда! Если наскочат, даже небольшим отрядом - всем нам П.....Ц! Не пейте! Когда разведчики скажут, что чисто, тогда уж... А пока держитесь! Иначе такое будет!..
   - Ох, князь, понимаю! Сам грешен, но такого безобразия... Теперь я вижу, почему их татары лупят!..
   Дмитрий рассмеялся - в устах Корноуха это звучало!
   * * *
   День прошел в суете. Дмитрий выяснял обстоятельства вчерашнего дня. Разыскивал тех, кто стоял в интересующих его местах, расспрашивал. Первым отчитался Корноух:
   - А что много рассказывать, князь? Все, почитай, как на Синей Воде. Даже лучше! Ведь били из укрытия. Как саданули, так они сразу стрелять почти перестали, смешались. Только вот князь Семен долго сопли жевал. Пока вперед собрался, они уж опять очухались. Но, правда, сунуться как следует так и не смогли. Мы им не дали. Лупили, куда доставали. Ну а потом Семен вперед пошел, мы и все...
   - Что ж, молодцы! Тебе как, опять лучшую бабу из гарема в награду?
   - Не-е... Из гарема - ну их! Тут в Нижнем такие пышки, никакой гарем не сравнится. Так что Бог с ними.
   - Неужто в Нижнем завел?!
   - Ну, князь, ты в Москве не обмолвись.
   - Да ладно уж, кобель ты старый!
   - Почему старый?! Что ль я намного старше тебя?
   - Ладно, молодой. Молодой!
   * * *
   От других стрелков Бобер ничего не добился, да ему уже и не нужно было. Возникла необходимость осмыслить и понять, почему произошло именно так, но это приходилось откладывать на потом, когда можно будет поразмыслить не торопясь. А сейчас...
   Ему не давала покоя возможность продолжения похода. Из Нижнего подошли свежие, совершенно нетронутые полки. А те, что выиграли битву, несмотря на значительные потери были полностью боеспособны и готовы к продолжению похода. А если принять во внимание настроение после одержанной победы! И это против наголову разбитого, потерявшего все обозы, то есть полностью лишенного обеспечения противника!
   То есть, по всем прикидкам Бобра, путь на Булгар был чист, а сам Булгар обречен, он находился в таком же положении, как в свое время Ябу-городок. Если не хуже!
   Конечно, могли качнуться на север какие-то силы, подчинявшиеся непосредственно Сараю. Но все это поддавалось контролю и расчету, и отойти на Пьянский рубеж, чтобы прикрыться от нового набега, было никогда не поздно.
   Дело оставалось за малым: подвигнуть на продолжение кампании князя Дмитрия Константиныча.
   Тут-то и потерпел победитель татар свое первое и совершенно сокрушительное поражение.
   * * *
   Князь Дмитрий Константиныч, как показалось Бобру вначале, от радости на время просто сбрендил. (А может, и не на время?) Пьянство на берегу Пьяны открылось такое, какого Бобер до сих пор просто представить себе не мог.
   Мало того, что сразу же, как только Иван проревел: "Праздновать будем!", перепились враз все победители. Подошедшая через три дня пехота, уже полупьяная, уже обрадованная не столько победой, сколько тем, что самим теперь не придется драться и погибать, не удосужившись даже как следует развернуть лагерь, удивительно быстро надралась до скотского состояния.
   Сам Великий князь являл собой удивительный феномен. Со всем, что пытался втолковать ему Бобер, он безоговорочно и радостно соглашался. "На Булгар?! Идем! Как пешцы подойдут, так идем! Что, пришли уже?! Значит завтра же! Поднимаем всех до восхода и... пшли! А сейчас - давай! По последней! За победу!"
   Он вливал в себя столько, сколько не мог бы вынести ни один нормальный человек, но, что больше всего удивляло и злило Бобра, не отключался основательно. Наступал момент, и он либо тыкался носом в столешницу, либо вставал и, с помощью отрока добравшись до постели, падал и засыпал. Но не проходило часа, как он вновь был на ногах, вновь сидел за столом, потчевал окружающих, вливал в себя мед и брагу и по новому кругу пускался в разговор о походе: "3автра выступаем! На рассвете! Все! Шутки в сторону! А сейчас давайте по последней. За победу!"- после чего вновь сваливался на час и снова воздвигался за столом как Ванька-Встанька.
   Все надежды Бобер возлагал на приход подкреплений, пехоты. Он расчитывал, что это заставит князя очнуться, протрезветь, задуматься. Когда же пехота подошла и тут же нажралась (а князь этого даже не заметил), все надежды рухнули.
   Дмитрий плюнул, собрал своих арбалетчиков, приказал Гришке отделить разведку от войска, загнать ее в степь и заставить работать в прежнем режиме, и уехал в Нижний.
   * * *
   Но и в городе творилось невообразимое. Как будто все Пьянское безобразие приехало в Нижний вместе с Бобром. Народ пил, пел, плясал, куражился, скандалил, дрался, охотно и радостно мирился и снова пил. Пил и пил!
   Арбалетчики просто не вынесли такого испытания. Их встретили как сказочных героев. Тем более, что они были первыми из вернувшихся с поля победы. И они потихоньку, по одному-по двое, стали исчезать, и скоро все растворились в бурлящей, гулящей, безумной бестолочи сошедшего с ума города. Последним пропал Корноух. Конечно, завалился к какой-то из своих "пышек". Но как мог Бобер его осуждать?
   И тут, увидев полный сдвиг мозгов и невообразимый разброд среди горожан и прочувствовав, наконец, что с этим ничего не поделаешь. Бобер неожиданно успокоился. Он сообразил очень простую и приятую вещь (почему, вот, только не сразу?!), что ведь и он может среди всего этого безумия совершенно незаметно на какое-то время потеряться, никого не встревожив и не заинтересовав, что его не будут искать и домогаться.
   И он тоже исчез.
   * * *
   Весть пожаром полыхнула от Нижнего к Москве и дальше: к Твери, Новгороду, Плескову, а оттуда и к Вильне: князь нижегородский побил татар!
   Легко понять, как бурно, даже буйно радовался известию московский князь, но самое неожиданное сотворило оно в Крестовой келье. Алексий, узнав, немедленно потребовал к себе племянника Данилу, первого и единственного теперь (брат Феофан умер полгода назад) советника своего во внешних делах.
   Данило, ничего пока не знавший, не на шутку встревожился. Такие неожиданные призывы со стороны митрополита никогда ничем хорошим не кончались. Направляясь к Алексию, он терялся в догадках.
   "Что могло случиться? Не иначе как Тверь. Михаил из Вильны вернулся? Ну и что? Литва? Орда? Опять власть в Сарае поменялась? Но их там уже десяток поменялся, и все выходило - Москве на руку. Да и не дергал он меня по такому поводу никогда! Что же?!"
   Вид митрополита озадачил племянника еще больше. Не было озабоченности на его лице, не было тяжелого раздумья. Глаза блестели возбужденно, а лицо было как будто даже и веселым.
   - Что стряслось, отче?
   - Слыхал новость?
   - Какую?!
   - Наумничали, нахитрили! И как всегда - на свою же башку. Глупую!
   - Да что случилось?!
   - Помнишь, зятя княжеского в Нижний спровадили?
   - Ты говорил - князя от влияния оберечь...
   - Оберегли! А он татар разбил! Булгарского хана Пулад-Темира. Целый тумен! Обоз, говорят, весь захватил. Вот тебе и "зять - любит взять"... Кричат - Константиныч... Тоже мне вояку нашли! Тут даже сомневаться не приходится. Но как теперь этот Константиныч себя поставит - смекаешь?! Татар побил! И такой воевода под рукой.
   - Тут и смекать нечего. А кто ж тебе его сплавить-то присоветовал?
   - Кто... Старость моя, видно, запела - струсил! - Алексий с досадой махнул рукой. - А с чего?! Он ведь сам просил: веди меня, отче, указуй, буду слушаться. Нет - забоялся! Как посмотрел эту комбинацию со стенами кремлевскими, так и подумал: не будет он меня слушать, обманывать начнет. Ну пусть бы и обманывал, да был под рукой - всегда можно было осадить. А теперь поди, спутай его - не дастся!
   - Чего ж ты от меня-то хочешь?
   - Надо его как-то возвращать. А я после такого уже и на себя не надеюсь. Давай подумаем, как его под свою руку обратно подвести. Желательно (очень желательно!), чтоб незаметно. Если он в Нижнем останется, наделают беды. Не он, так Константиныч.
   - Наделают...
   - Ну и как быть?
   - Быть? - Данило засмотрелся в одну точку. - Но ведь у него семья здесь, дружина вся. Похоже, он насовсем-то в Нижний не собирается...
   - Не СОБИРАЛСЯ! Знамо, кто ж такие дела сразу делает! Да и проводили его не по доброй воле. А теперь понравится - и соберется.
   - Надо тогда через жену.
   - Я тоже об этом думаю...
   - Только послушает ли он ее, а она нас?
   - Она-то должна. Умница моя! А вот он...
   - Тогда, может, через князя? Наобещать...
   - Нет!!! Князь никак, ни в коем случае не должен узнать, даже догадываться, что я заинтересован в его возвращении!
   - Думаешь, сразу сам на татар взъерепенится?
   - Еще как! А главное, поймет, что я теперь никуда не денусь. В этом вся и загвоздка.
   - Да, отче. Задачка... Здорово у нас всегда получается: сами себе проблему сгромоздим, а потом корячимся - преодолеваем!
   - Согласен. Но теперь поздно каяться, корячиться надо. Преодолевать!
   - Значит, ты меня позвал корячиться? - весело осклабился Данило. Тебе даже виду подать нельзя, что интересуешься. Тебе никакого дела, никакого интереса!
   - Именно.
   - Ладно. Узнаем сначала, как он сам на все это смотрит. Потом с Любой поговорю... В конце концов мне-то можно и через князя.
   - Это в крайнем случае! Боюсь - сразу догадается. Ведь для него ты это все равно, что я.
   - Ну, наверно, не совсем... Можно перед ним подосадовать, что вот тут-то как раз мы и разошлись. Поглядим.
   - Ну гляди!
   * * *
   - О-о-ойх! Ми-и-тя! Шибче! Шибче! - Дарья бешено дергала его на себя, все ее тело (даже ладони!) пыхало огнем и представлялось Дмитрию железкой на наковальне.
   Это длилось уже вторую ночь, и он утратил ощущение реальности. То был уже не сон, а какой-то горячечный бред, в котором была только она, со всех сторон она, огненная, обжигающая, с бесконечным всхлипом: шибче! шибче!
   В первую ночь, когда она в третий или четвертый раз ослабела и обмякла ненадолго, Дмитрий вставил полушутя:
   - Горяча ты, Даш. И вроде как голодная. Что ж это, Гришка мало тебя ласкает?
   А Дарья вдруг залилась слезами. Он растерялся, кинулся успокаивать, гладить:
   - Что ты, Дашенька, что? Обиделась? Так прости. В чем дело?
   Она вздохнула горестно, стала вытирать слезы:
   - Ты не обмолвись никому, Мить. Да, голодная я, сил нет. Ведь Гришка, как из лесу ушел, немочный стал. Хорошо, раз в неделю у него там зашевелится, дак он до меня донести не успевает. Как он, бедный, стыдиться стал, даже к бабке пойти согласился. Этой вот избушки хозяйка, старушка древняя - колдунья. Страшненькая! Сильная! Дак и она ничего не смогла. Сильно, говорит, напугал его ктой-то, сделать нельзя ничего. Оно, говорит, само пройдет, но не скоро. Года, может, через два, а то и три. Дала, правда, мне порошочек. Чтобы я с ума не сошла, да и Гришка не скис совсем. Выпьет щепотку - часа три как жеребец! Только крепко предупредила бабка: чаще чем через четыре недели нельзя. А то, говорит, прямо на тебе и помрет. Вот и...
   - И Гришка не рассказывал ничего?
   - Нет. Ни словечка.
   - Ах ты, бедная моя, - Дмитрий гладил и целовал ее груди, мгновенно ставшие твердыми и горячими, с тоской повторяя себе: "Ведь это ты! Ведь это он из-за тебя! Живым оставил, а искалечить - искалечил. Да еще как! Ему, небось, легче руку или ногу было потерять, чем это. И Дарья теперь..." Но Дарья, уже позабыв свою печаль, металась горячими пальцами по его телу, несмело дотрагивалась до главного корня, дожидаясь - когда?! И тот послушно распух и затвердел в ее ладони, и она потянула Дмитрия на себя и в себя, обвила и руками, и ногами, и задергалась неистово, всхрапывая тихо ему в ухо:
   - Шибче! Шибче!
   Чем дальше в ночь, тем все большими и большими дозами меда приходилось ему подбадривать себя в коротенькие перерывы, и к утру он был уже настолько измотан, да и пьян, что ужасно обрадовался, когда во дворе, а потом в сенях зашебуршилась хозяйка. Дарья замерла, мгновенно выскользнула из-под него и стала быстро одеваться.
   - Бабка-то не разболтает? - Дмитрий даже на спину не хотел повернуться.
   - Бабка - могила! Только не любит - когда при ней. Так что я побегу, а ты... У тебя нынче дела какие есть? Искать тебя будут?
   - Нет.
   - Тогда, может, еще на ночку останешься? - Дарья замерла в радостном ожидании.
   - Конечно. А ты-то сможешь? - он не мыслил пережить еще одну такую ночь, он надеялся, что столько сил больше не потребуется, что Дарья иссякнет.
   - Да я-то! Господи! Да я бы тебя век не отпускала! - она кинулась к нему, исцеловала лицо, шепнула:
   - Поспи! А я по хозяйству крутнусь и прибегу, - и выскочила вон.
   - О-оххх! - Дмитрий так хотел пить, есть и спать одновременно, что некоторое время не мог решить, с чего начать. И хотя глаза закрывались сами, он нашел еще силы подняться, налил полную кружку меду из полуопустошенного кувшина, выпил ее единым махом, схватил с блюда большую красную ранетку (их он любил больше яблок), отгрыз ей бок, захрустел смачно, но ранетка была сладкая и сухая, а во рту и так было суше некуда, он сплюнул, повалился на лавку и сразу отрубился.
   А когда очнулся, увидел за окном те же сумерки, на столе горящую свечу, а из-за нее смотрели на него большие, внимательные глаза.
   "Юли?!! Или мерещится?! Где это я?! Неужто ТУДА вернулся?!" - ему стало жутко, он рывком сел на лавке, сразу все вспомнил, затряс головой.
   Дарья кинулась к нему:
   - Ну, проснулся?! Думала - не дождусь. Отдохнул?
   - Отдохнул. А что я, долго спал?
   - Вечер на дворе. Видишь?
   - Вечер?!! - Дмитрий вскочил и опять сел. - Ну и ну!
   - Я уж думала - так до утра и проспишь.
   - А чего ж не разбудила?
   - Да ты что, родненький! Жалко, - подошла, обняла неловко сбоку, прижалась к плечу.
   Он поднялся, развернул ее к себе, обнял, притянул и почувствовал, как она жмется к нему и уже дрожит. "Опять?! О, Боже!" - он осторожно отстранился:
   - Даш, дай хоть морду сполоснуть.
   - Иди, иди, - она засуетилась, - у меня все приготовлено.
   Он долго умывался, полоскал рот и думал, что не хочет ее, сыт ею по горло, и как бы так сделать половчей: посидеть, поговорить - очухаться... Понимала ли она его состояние? Может быть. По крайней мере, когда он умылся, она не потащила его сразу на лавку, а усадила за стол, уставленный обильней, чем вчера: окорок, балык, икра. Яблоки с ранетками, груши, даже сливы. И кувшин был опять полон, и кружки уже налиты.
   И только тут, когда он накинулся на еду, а она отпила чуть из кружки и стала глядеть на него ласково - ожидающе, Дмитрий решил, что момент подходящий, и наконец спросил:
   - Даш, а почему ж вы все-таки в лес ушли?
   Дарья посмурнела, подперла щеку кулачком:
   - О том мы никому не рассказывали. И не расскажем. Но ты для меня, для нас... Так что если тебе это очень нужно...
   - Нужно!
   - А зачем? - Дарья глянула жалобно, беспомощно.
   - Чтоб тебе легче стало. Я же вижу - камень у вас обоих на душе.
   - Это верно, про камень. Наверно, вправду ты колдун. Только будет ли легче? - она тяжело вздохнула, - Жили мы во владениях князя Андрея Константиныча покойного. Гришка, он ведь землю никогда не пахал. Охотничал, бортничал. Все в лесу. А придет в село с добычей - большой, красивый! Все девки по нему сохли, а он меня посватал. Ну и отдали меня, мне пятнадцати тогда еще не исполнилось. Стали жить. Не шибко богато, но и не бедно. Безбедно. Он полюдное медом, мехами отдавал. Детей почти три года не было, потом Мишка родился. Еще год прошел. Живем. И появился у нас в это время новый тиун, Кондрат Михалыч. Важный мужчина, в годах уже, за сорок, а сразу по бабам начал ударять. Одну ссильничал, другую. Мужья было возмутились, он на них долгов наплел. Одного в кнуты, другого в Суздаль на правеж. Один морду ему набил, когда он к жене пристал. Так подручники его того мужика так отделали, что он две недели похворал, да и помер. В общем, позатыкал всем рты и больше обнаглел. Тут и до меня очередь дошла. Гришка ушел в лес на наделю, а он ко мне. Первый-то раз я отбилась. Откричалась. Рано он пришел. Соседи на шум сбежались, он убрался. А на другой вечер за коровой пошла, меня двое верховых в узенькой просеке нагнали, хвать на коня, рот заткнули - и к тиуну в терем. В спальне к кровати привязали, руки нараспашку, полапали всласть и ушли. А потом САМ пришел. Сперва ласково заговорил. Я ему: отпусти, Кондрат Михалыч, грех ведь, беременная я (я тогда Машей уже на третьем месяце ходила). А он, гад, смеется: самая скусная баба - это слегка беременная. И давай меня... Уйдет, меду махнет, и опять. Четыре раза зашел, последний раз совсем пьяный... А потом подручники его пошли. Один встает, другой ложится, один встает, другой... - Дарья смотрела в одну точку мертво, не мигая, а слезы ручьями катились по щекам, она не утирала их, не замечала. - Я уж и не знаю, сколько раз память теряла... Очнусь - опять кто-то. Пьянющие, вонючие, слюнявые... Как я умом не тронулась?! Не знаю... Только все ж в конце помог мне Господь. Один дурак, видно наскучило ему одно и то же, решил меня задом повернуть. А я привязана. Он мне одну руку-то и отвязал. И повернул. А когда кончил, так повалился на бок и захрапел.
   Отвязалась я, да на себя поглядела. И такая во мне злость поднялась! У него кончар был за поясом. Я ему в волосы вцепилась, башку отогнула... Знаешь, как овец режут? Думала - заверещит, а он захрипел только... Тихо так... И все! Кровища, правда, во все стороны... Я в дверь-то выглянула: за столом все вповалку. Свечи догорают, в стене вместо лучины целый факел. А на дворе светло уже. Сейчас, думаю, я тебя найду и как барана!.. А его за столом не оказалось! Что тут делать?! С меня, пока искала, уже и кураж слетел, и страх вернулся. Надо скорей выбираться. Но факел со стены сдернула, да в спальню его, где меня сильничали. Из горницы выходить, гляжу, у двери, как нарочно, рогатина в углу! Я ее хвать, выскочила, да дверь снаружи и приперла! И бежать. Пока до дома добежала, Мишку у соседей нашла, подняла, одела-обула, гляжу: тиунов терем хорошо-о занялся! Уж и пламя из окон хлестануло. Я в лес. Знала, что искать начнут. Но у Гришки была заимочка тайная, там он нас и нашел через неделю.
   Я ему все-то, как вот тебе сейчас, рассказывать побоялась. Он и до сей поры не знает. Я только про тиуна. Да как подручники его меня хватали, таскали, лапали, вязали. Ему и того хватило. Чуть всю заимку по бревнышку не разнес. А успокоился - в лес нас увел. Далеко. Там на зиму устроились и стали жить. Так и пошло.
   - Ну а тиун?
   - Тиун-то? Ну как же. На пожаре кроме того, которого я... там еще четверо от дыма задохлись. Шестеро осталось. И сам Кондрат Михалыч. Гришка стал им башки рубить. Отрубит и во двор Кондрат Михалычу подбросит, отрубит и подбросит... После четвертой головы тот, сказывали, с ума сошел. Стал на коне один по лесу скакать и кричать: выходи, тать, на честный бой! Ну, Гришка вышел. (Дмитрий вспомнил свой с Гришкой поединок, представил бедного бабника-тиуна и содрогнулся.) А голову его мне принес показать, - Дарья перекрестилась. Слезы ее высохли. - А уж после Кондрат Михалыча те двое, что в живых еще оставались, сразу сгинули куда-то, так их Гришка и не нашел.
   Дмитрий, подавленный страшным рассказом, не мог придумать, что говорить, и брякнул почему-то:
   - Значит, я больше Гришки узнал?
   - Ну - ты! Ты ведь меня не убьешь. И ты мой спаситель, мой благодетель, чего мне от тебя таить? - Дарья смотрела ясно и преданно.
   - Спаситель? - в интонации Дмитрия ясно слышалось: и только? В глазах Дарьи мелькнул вопрос, но только на миг, она поняла:
   - Что ты, Мить! Да я тебя... Да ты мне за одну ночь столько дал, сколько Гришка за всю жизнь не мог! (Дмитрий передернул плечами: "Еще бы, черт возьми! Целую ночь напролет! Я такого еще ни разу не проделывал".) Не-ет, ты особенный! Как ты меня сразу глазами околдовал! Я сама себе поверить не могла! А уж когда взял той ночью, с тех пор я, кроме как о тебе, и думать ни о ком не хочу! - Дарья встала и двинулась на него, и он сказал себе: держись! И завертелось!
   Но к рассвету она все-таки сомлела. Ведь ей не удалось поспать днем, как ему, и ослабев в очередной раз, она раскинулась на подушках, притихла и... громко и спокойно засопела.
   "Неужели?!"- еще не веря, что закончилось, Дмитрий осторожно поднялся, умылся и долго полоскал рот. Сел за стол, выпил и съел хороший кусок окорока. Окликнул тихо: Даша! Она спала. Окликнул громче - ответа не было. Тогда он собрался, выпил еще и вышел во двор.
   Почти рассвело. Он не знал, где находится (Дарья привела его сюда за руку в темноте), стал осматриваться и понял, что бабкина избушка стоит среди множества таких же маленьких и убогих на береговом откосе. Глянул вниз: там размахнулась Волга. От воды поднимались, заворачиваясь в дуги, длинные полосы тумана. Дмитрий зябко поежился, но решился: сбежал вниз, сбросил с себя одежду и бултыхнулся в воду.
   "Йыхх!" - сердце подкатилось к горлу, он побарахтался несколько секунд, уже не думая никуда плыть, и выскочил на берег, зубы у него стучали. Оделся и стал медленно подниматься по откосу в ту сторону, откуда приветливо поблескивали золотом маковки церквей.
   * * *
   Город производил впечатление жуткое. Он не был пуст - люди валялись как попало, кучами и поодиночке, раскинувшись и скрючившись, во всех закоулках и прямо посреди улицы - везде. И мертвым он, вроде, не казался. Но был ужасающе тих и фантастически неподвижен. Даже собаки, валявшиеся в пыли вперемежку с людьми, не поднимали головы, не двигались, когда Дмитрий проходил мимо. Он уже смирился с тем, что один шевелится на этих улицах, когда, минуя церковь, увидел еще одного живого. На ступенях паперти сидел узкий и длинный, как жердь, уже сидя казавшийся высоким, одетый во все черное человек.
   Настроение у Дмитрия после пережитого приключения, кружки меда и раннего купания было весело-агрессивным, а в этой жутковатой неподвижности толкало к общению. Человека он узнал. Это был монах Павел, прозвищем Высокий, известнейший в городе книжник и мудрец. Дмитрий подошел и сел рядом:
   - Не спится?
   - Утром думается хорошо. Легко.
   - А я тебя знаю.
   - Хм...- монах не выказал никакого удивления, - меня, пожалуй, каждый нижегородец знает.
   - Да ведь я-то не нижегородец.
   - По усам вижу. Так откуда ж ты?
   - Из Москвы. Даже не так. Из Литвы.
   - А-а... с князем Дмитрием которые?
   - Ага.
   - Да, заварили вы кашу. Хорошо, коль расхлебывать с нами останетесь. А то завернетесь, да назад, в свою Литву. А мы?
   - А вы что, дети малые, чтоб из Литвы приезжали сопли вам подбирать? Дмитрия разозлило это, так отличное от теперешнего всеобщего ликования, суждение. - Мы ведь не сами сюда, нас князь ваш позвал.
   - Позвал... - Павел вздохнул тяжело. - Вряд ли он предполагал вот это все...
   Последние слова Дмитрий простодушно отнес к валявшимся вокруг пьяным:
   - Но ведь это от радости. Сколько лет ждали!
   - А ты? - Павел с укором глянул прямо в глаза Дмитрию и, болезненно поморщившись, отвернулся. - Ты тоже радуешься?
   - А разве можно иначе?
   - А разве нельзя? - Павел дернулся было вновь взглянуть, но быстро опустил глаза.
   - Послушай, - Дмитрий не стал гасить поднимающееся раздражение, неужели тебе, русскому, христианину, причастному к распространению веры, такой прекрасной (на первый взгляд, хотя бы внешне!), ко всему этому благолепию, - Дмитрий повел рукой назад, на купола церкви, - к культуре, вот лично тебе не обидно, что темные, грязные, тупые скоты, выплеснутые дьяволом откуда-то из пустынь, нас победили, подмяли, сграбастали, сделали рабочей скотиной и теперь катаются как на волах, вытирают об нас ноги и смеются. Над нами! Причастными к образованию, культуре, вере. А?!
   - Что ж я, чурка деревянная? Обидно.
   - Ну и?!.
   Павел долго молча поправлял и разглаживал свою недлинную и довольно жидкую бороду, в которой редко уже где виднелись темные волосы, потом совсем отвернулся:
   - Не буду больше лукавить, князь, я ведь тоже тебя знаю. С кем бы другим стал я так говорить? Но вот ты, побивший татар и давший некоторое удовлетворение своей, да и каждой русской, душе, неужели даже ты не можешь взглянуть шире?
   - Шире?!
   - Да. Подняться над этими, бесспорно громадными, но перед лицом детей наших, перед будущим - не такими уж вот и нестерпимыми обидами.
   - Я никогда бараном не был и умное слово, надеюсь, понять смогу.
   - И я надеюсь. Иначе не стал бы огород городить. Ведь ты человек незаурядный...
   - Но-но! Никогда не терпел лести!
   - Ххе! Мало ты обо мне, стало быть, слышал. Совсем не слышал. Иначе знал бы, что я никому еще за всю жизнь не польстил.
   - Что ж это - я первый?
   - Фу! Говорю же - нет. Ты очень самоуверенный и занесшийся в своей скромности (а значит, гордыне!) слабый человек.
   - Что-то я не понимаю, - Дмитрий пожал плечами, - ты только что назвал меня незаурядным.
   - Ну и что?
   - А как же соединить? Лесть?
   - Опять лесть! Не лесть, а правда! На кой дьявол мне тебе льстить? Мальчишка!
   - Вот тебе раз! - Дмитрий развеселился. - То незаурядный, то мальчишка...
   - И мальчишки бывают незаурядные, и незаурядный может оказаться... Вот ты! Ты видишь одну сторону проблемы: надо побить татар!
   - Да! Надо!
   - И все?
   - Ну, для начала...
   - Для начала! А зачем?!
   - Как - зачем?! Ты же только что согласился: обидно! Что бьют нас, топчут. И кто?!
   - Да, обидно. Но ты задумывался когда-нибудь, из-за чего мы под иго это страшное свалились? Или нет?
   Дмитрий сразу не нашелся.
   - А-а! Молчишь? Да за гордыню свою! За то, что правыми себя всегда считали, умней других. Каждый - шишка на своем месте. Развелось вас, шишек, на Руси, уж никто никого слушать не стал. Даже когда гроза встала на горизонте! Шишки в кучу не соберешь - раскатываются. А самое хреновое каждая шишка себя главной считает, другие для нее - тьфу! Вот и получили...
   - Ну что ж, получили, - Дмитрий был сражен простотой и жестокой наглядностью нарисованной картины, он уже не собирался спорить, не находя и отчаявшись найти в дальнейшем слабости в аргументации собеседника, он хотел лишь выйти на спокойную оценку того, что произошло, ведь естественным образом начинало выходить, что восторгаться победе над татарами вовсе не само собой разумеется. - Но дальше-то... выбираться-то надо как-то!