Кожевников Владимир. Забытый - Москва

   И опять первым отреагировал Владимир. Завопив: Бобры, за мной! - он кинулся на крыльцо. Гаврюха, как пришитый, летел за ним след в след.
   "А ведь он один его охраняет! Ни я, ни монах не догадались хранителя к князю поставить, - только и успел подумать Дмитрий, как из-под конька фигурной крыши над крыльцом вывалилось что-то непонятное, только на вид очень тяжелое, и рухнуло вниз. Среагировать не успел никто. Лишь Гаврюха умудрился столкнуть князя вперед - тот упал. Сам же отскочить не смог. Это тяжелое - потом выяснилось - дубовая бадья с водой - шарахнуло его вскользь по голове и в левое плечо, и Гаврюха рухнул снопом, даже не вскрикнув.
   - Гады!!! - взвизгнул Владимир и кинулся к двери. Но дверь была, конечно, заперта, а двор перед крыльцом под прицелом, и он остался один в "мертвой зоне", громыхая в дверь, мечась по крыльцу и неумело еще, по-детски, ругаясь.
   Вся толпа во дворе была уже заодно. И против тех, кто заперся в тереме. Больно уж подло выглядело их поведение, особенно стрельба по своим. Но и сунуться на хорошо освещенную и простреливаемую площадку у крыльца никто не решался.
   Так они и оставались какое-то время: Владимир метался у двери, Гаврила без признаков жизни валялся на ступенях, а толпа, прикрытая спереди щитами, волновалась и топталась саженях в двадцати от крыльца.
   Наконец, из этой толпы протолкался вперед и вышел на свободную площадку человек, прикрытый узким длинным щитом. Это был Бобер. Он поднял руку и зычно крикнул:
   - Эй, в тереме! Разговор есть! - и пока в тереме собирались ответить, обратился негромко к Владимиру: - Стой, где стоишь, никуда не дергайся.
   Тот, хотя и так никуда не собирался, согласно облегченно кивнул и устало прислонился к двери. Кажется, он начал остывать, осознаватъ, и на него уже накатывала "послебойная" оторопь.
   - Не о чем нам разговаривать, проваливай! - донеслось из ближнего к Владимиру окна (тот даже вздрогнул и отодвинулся).
   - А может, подумаете? Запалю ведь сейчас дом с трех сторон, зажарю как поросят, никто живым не выйдет. Сами сдохнете - черт с вами. Детишек, баб жалко. Чего ради? Или Олгерд вас так настращал? За какую-то Ржеву зачуханную, и так пропадать...
   В тереме молчали. Похоже, что пропадать не хотелось никому, но и ослушаться своего старшего не решались. Опять все повисло в неприятной тишине.
   И тут появился монах. Дмитрий вспомнил, что с Гаврюхой его не было. Значит, задержался зачем-то у ворот (встречал отряд?). Сейчас он пододвинулся к Дмитрию сзади, используя его и его щит, как частичное прикрытие, ибо своего щита на такое чрево не хватало по ширине:
   - Коригайло, старый хрен, отзовись! Это я, отец Ипат! Помнишь меня?!
   Коригайло, старый, умудренный воевода Олгерда, начинавший карьеру еще при Гедимине, сидел здесь наместником от Литвы, это москвичи знали от Егора. Отец Ипат в пору своих литовских "шалостей" не раз встречался с ним и в набегах на немцев, и за пьяным столом. Теперь он надеялся на крепкий здравый смысл бывшего товарища.
   - Ну, чего тебе?
   - Богом тебя прошу... хотя ты в Бога не... - Перкунасом твоим заклинаю - чуть подумай. Ты ж из нас самым рассудительным был всегда! В город мы вошли, ворота все наши. Население тебе - не подмога. Подворья твои сдались. Одно это осталось, но и тут все люди с нами. Ну начнем драться, остервенимся, подожжем дом (ведь подожжем!), наваляем народу, и твоих, и наших, тут ведь все знакомцы, чуть ни родня! - один ты виноват будешь, истинный Христос! То бишь - Перкунас.
   - Мне Олгерд за Ржеву так и так голову снесет.
   - Зачем?! Такими воеводами бросаться?! Разве что сгоряча. Так мы тебя для порядку в плену подержим, пока он не охолонет...
   Последовало долгое молчание, от которого у всех, слушавших разговор, сжались кулаки и подвело животы. Наконец послышалось:
   - Главное хреново, что не обо мне одном речь. Бестолку народ губить жалко. Слышь, Ипатий, будь по-твоему. Только глядите, на слово ваше надеюсь, твое и Бобренка. Не дайте своим безобразничать.
   - Ты нас знаешь.
   - Все! Выходи, ребята. Бросай оружие у факелов и налево отходи.
   Услышав это, на дворе радостно загалдели, а князь Владимир кинулся на ступеньки к Гаврюхе. Бобер, сделав знак монаху, чтобы тот распоряжался сам, тоже кинулся к крыльцу.
   Гаврила был, на первый взгляд, мертв. Владимир обхватил его за плечи, приподнял голову, оглянулся беспомощно, увидел Бобра:
   - Как же так, Михалыч?! Он же меня спас! Я их всех, сволочей, за Гаврюху!..
   - Тихо, тихо! Придержи. За плечи, а голову повыше! Сейчас я бармицы распущу, - Бобер схватил горсть снега, провел по неподвижному лицу, заглянул в глаза...
   И как тогда, давным-давно, на опушке у разворошенного хунгарского лагеря, ресницы Гаврюхи дрогнули. Бобер вспомнил сразу и все: "Если бы не он тогда- меня бы тут не было! И для него все бы по-другому... А теперь?! Если бы не он, Вовке бы - п....ц! А я - у разбитого корыта! В ангелы-хранители, что ли, его ко мне приставили? На ангела-то он не очень, а вот хранитель отменный. И плечо подставил то же... Или нет? Нет, другое. Память ему о спасенных - с обеих сторон...
   - Жив, Михалыч! Жив! - завопил Владимир. - Ну, их счастье! Иначе б я им, гадам!..
   - Да тише ты. Жив - слава Богу, могло быть и хуже. А ты помни теперь, кому обязан. Ох, надрать бы тебе задницу, паршивец! Ну, мы с тобой еще поговорим...
   * * *
   Утром город проснулся с новыми хозяевами. Удивление было немалым и непритворным, если принять во внимание, что вчера, по причине появления, а потом ухода московского войска, кто с радости, а кто с горя нахлестались медов так основательно, что действительно все на свете проспали. "Все на свете" означало возможность под шумок посчитаться с теми, кто тебе когда-то, пусть не обязательно при литвинах, чем-то насолил.
   Один Егор смотрел орлом. Он все успел. Ночью в городе сгорело-таки три двора, все, как нарочно, тверских меховщиков. Бобер, узнав это, лишь весело переглянулся с монахом.
   Спать действительно не пришлось никому. Всю ночь разоружали и сводили в наместничье подворье пленных. Обошлось все как нельзя более удачно, тихо. И почти без крови. У литвин оказалось трое убитых (одного уложил князь Владимир, свалившись с забора, а двоих свои же, стрелами из терема) и десяток раненых. Москвичи обошлись без трупов, было лишь девять раненых. Правда, Гаврюха обеспокоил всех не на шутку. Не говоря о сломанной ключице, его то и дело рвало, а главное, он смотрел на всех крайне удивленно, никого не узнавал. И молчал. Ни словечка!
   Старик-лекарь хмурился:
   - Может и обойдется. Шутка - бадьей по тыкве. Некоторые и копыта отбрасывают. А некоторые маму родную так до смерти вспомнить и не могут. Мозги у него набекрень съехали от такой колотушки. Попробую поправить, есть у меня одно средство, должно помочь.
   Владимир выражал решительные намерения не отходить ни на шаг от своего спасителя, но Бобер лишь спросил тихо:
   - Ты забыл, кто тут командир?
   Владимир опустил плечи и вздохнул:
   - Ну а что надо-то?
   - Надо власть организовать - раз! Узнать, кого в плену оставить - два! А остальных до захода солнца выпроводить из города к чертовой матери, от греха. Это три!
   - От греха? Думаешь - взбунтуются?
   - Нет. От своих подальше. Жители, боюсь, полезут поквитаться. Те, кого обидели.
   - Но обиженным-то надо бы как-то возместить?
   - Точно! Вот для этого и следует кого-то для плена выбрать. Как думаешь - кого?
   - Кого побогаче.
   - Конечно! И кто тут больше всех нахапал, купцов и прочих обижал. В общем, ты сам все понимаешь, так что пошли. Дел у нас и без Гаврюхи воз, а его надо на лекаря оставить, это лучше всего.
   * * *
   К вечеру все командование московского отряда едва держалось на ногах. Но сделали все, что наметили: с помощью Егора выволокли на свет Божий и посадили на прежние места разбежавшихся, попрятавшихся или просто замкнувшихся в домашних делах, прогнанных литвинами старых московских администраторов. Они почти все сохранились, не хватало лишь наместника да двух-трех набольших чиновников, которых литвины похватали и отправили в Вильну. Обязанности наместника пришлось временно, до прибытия постоянного из Москвы, возложить на Константина, а все остальное на Егора, который таким неожиданным возвышением оказался весьма недоволен - ему тут предстояло жить еще долго.
   Монах с помощью купцов весь день выяснял, кто больше всех из литвин наделал зла ржевцам, кого нельзя было отпускать в Литву, и набрал таких больше двух десятков. Сам новый наместник весь день снаряжал обоз и конвой для выпроваживаемых из города литвин. Его главной заботой было - не переборщить. Дашь слишком много, не покажется ли это реверансом в сторону Вильны, дашь мало - передохнут по дороге от холода и голода, а это тоже никак не в пользу Москвы. Константин замучился рассчитывать и сделал так: обоз дал довольно приличный - тридцать подвод, груженных основательно, снабдив даже некоторым количеством оружия для защиты от волков и разбойников, а самих литвин отпустил пешком.
   Энтузиазма это у них, конечно, не вызвало, многие уходившие завидовали остававшимся в плену. Но не тяжести пути опасались: максимум через неделю они должны были добраться до Витебска. Это была чисто Литва, там они пропасть уже не могли. Вот только приходили-то побитыми и знали - за такое по головке не погладят. Даже если всю вину свалить на Коригайла.
   Провожал их сам Бобер:
   - Не поминайте лихом, ребята, мы свое слово сдержали. Но больше не дай вам Бог сюда сунуться! Так легко уже не отпустим, - и прибавил, усмехнувшись: - А Олгерду, если увидите, передайте от меня привет. Так и скажите: кланяется, мол, тебе племянник твой, Дмитрий Кориатович, и в Ржеву просит больше не соваться. А сунется, по носу получит. Бо-ольно!
   * * *
   Только поздно вечером, когда остались одни за столом (Владимир, измученный бессонной ночыо, боем, терзаемый угрызениями совести из-за Гаврюхи, свалился в угол и заснул богатырским сном, Бобер, монах и Константин смогли слегка обменяться по поводу завершенной кампании.
   Монах, по своему обыкновению, рассуждал с набитым ртом:
   - Не, Мить, все ты хорошо расчел, иначе и быть не могло. Все нормально!
   - Нормально? Константин, он ведь не видел, как мы на подворье ворвались. Ты-то, надеюсь, заметил? Что скажешь?
   - Заметил. А что тут скажешь, что изменишь? С этим ничего, говорят, поделать нельзя, уродился человек - и все тут. Лучше б оно сгорело, это подворье!
   - Вы чего, мужики?! - монах даже перестал жевать. - Вы часом не того? - и покрутил пальцем у виска.
   - Да нет, - вздохнул Константин,- просто князь наш молодой шибко храбрым оказался.
   - Разве ж это плохо?! Радоваться надо!
   - Не надо, - хмуро буркнул Бобер, - он не понимает, что такое страх. Таких еще называют как-то - абсолютно храбрый, абсолютно смелый... нет. А! Вот: абсолютно бесстрашный. Слыхал о таких?
   - Слыхать - слыхал, но видеть - никогда не видел.
   - Ну так полюбуйся, вон он в углу дрыхнет.
   - Неужто?! Ну а что такого?
   - А то ты не понимаешь! Ухлопают! Не на лето, так через год. Такие долго не живут. Его бы уже сегодня ухлопали, если б не Гаврюха. Но где я на него Гаврюх напасу на всю жизнь его непутевую?! А он нам хоть какой: хоть чокнутый, хоть отмороженный, - все равно какой, но живой нужен! Вот послал Господь заботу!..
   - Да-а-а... - протянул монах и крепко почесал за ухом. - Бог нас, сами видите, не оставляет никогда. Но и сатана все время рядом. На каждом шагу что-нибудь да подсунет! - он залпом выхлебнул все из кружки и наполнил снова до краев. Ну а что поделаешь? Ничего не поделаешь, будем хранить нашего храбреца, мать его... беречь, как сможем. Давайте за это и хлебнем. Авось и тут нас Бог милостью своею не оставит.
   * * *
   Никто из московских политиков, и прежде всего сам Бобер, если причислять его к политикам, не подозревал, как быстро и какими тяжкими последствиями откликнется им этот изящный в сторону Литвы жест.
   Олгерд был взбешен. Ему передали-таки привет от племянника, слово в слово. "Сопляк! Опять ты у меня под ногами путаешься. Ну смотри". Но бесился он не столько от мальчишеской выходки Дмитрия, сколько от того, КАК отобрали у него Ржеву. Ведь случалось такое и раньше, и сколько раз. С драками, с кровью и потерями, обидами и жалобами, хитростями и подлостями. Но не так!
   А тут как будто взрослый дядя взял тихонько за ухо нашкодившего мальчишку, прищемил, чтоб почувствовалось, погрозил пальцем, шлепнул по попке и сказал: больше не балуй, а то ремня получишь. Они не удосужились даже повесить кого-нибудь для острастки, а именно как с неразумным ребенком: осторожно, чтоб не зашибить, взяли и вышвырнули.
   Это была пощечина, и уже не ему только, а всей Литве, и здесь, если отбросить эмоции, прорисовывалась очень неприятная для Вильны картина, игнорировать которую было просто недальновидно. Москва, которая до сей поры осуществляла свое влияние на соседей, в том числе на главного конкурента, а стало быть, естественного союзника Литвы -Тверь, только экономическими мерами, теперь не только грозит Твери вооруженным вмешательством, обещая военную поддержку Василию Кашинскому, но открыто (и нагло!) дает понять самой Литве, что ее не боится.
   В Москве должно было произойти что-то гораздо более важное, чем приезд туда этого выскочки, мальчишки, чтобы она решилась так поменять политический курс. И на этот факт Олгерду приходилось смотреть, уже отбрасывая всякие эмоции, это требовало ответственных решений, взвешенных действий, и тут выступили вперед совсем другие черты могучего правителя Литвы, отодвигая на время в сторону болезненные укусы самолюбия и заставляя голову работать над подробнейшим и как можно более объективным анализом происшедшего.
   Что произошло в Москве, Олгерд не знал. Но это было сейчас и не важно. Важен оказывался сам факт московской перемены, и ясно было, что Литва должна немедленно реагировать. Как? Это тоже просматривалось довольно ясно: надо было мощно поддержать Тверь. А там посмотреть, на что окажется способной Москва.
   Так начал закручиваться новый виток литовско-московских отношений, о котором Москва пока совершенно не подозревала.
   * * *
   По возвращении из Ржевы Бобру пришлось задержаться в Москве, и довольно надолго. Не то чтобы оказались непредвиденные обстоятельства, но от всех проблем понемногу набралась опять куча дел. На первый план выпирал кремль, необходимость летом нарастить его стены, хотя бы деревянными заборолами. Великого князя в этом убеждать было не надо, а вот тех, кто должен был обеспечивать материально... Тут больше всего работала дипломатия Юли, следовательно, Юли нуждалась в постоянных наставлениях, потому лесная сторожка в Занеглименье не пустовала.
   Второй заботой оказался восторг Великого князя перед новой победой и его неудержимые детские порывы стукнуть еще кого-нибудь как-нибудь, все равно кого, только бы стукнуть, но обязательно при его личном участии. Потому что рассказы о "подвигах" братанича не только возбудили зависть и сильнейшее желание тоже попробовать, но усилили беспокойство о том, что самому ему чем дальше, тем все труднее станет до этого добраться, а то и вовсе подраться не дадут.
   И третьей, главной и самой сложной оказалась проблема уклониться от разборок с соседями (на этот раз с Тверью), в которые затягивали его не только все наиболее значительные московские персоны, но сам уклад, весь естественный ход событий в городе и княжестве. Все еще стараясь оставаться в стороне, он вполне уже сознавал (на примере той же Ржевы), что не удержится, и где-то там, внутри, уже с этим смирился. А до конца разрушил его надежды остаться независимым от политики большой разговор с митрополитом, последовавший сразу по приезду в Москву. Дмитрий почти уже привык, что Алексий общается с ним через племянника Данилу, и когда был позван к "самому", понял, как высоко оценил тот отобрание Ржевы, и не столько как военный успех, а политический. Алексий, принимая его у себя в Крестовой келье, начал с благодарности за то, что он сохранил много жизней христианских,сумев обойтись без голой силы и кровопролития:
   - За спасенные души христианские много тебе зачтется.
   - Потому и постарались, отче, что христианские. С басурманами я бы уж так изворачиваться, ясно, не стал.
   - Всяк человек- Божье создание и достоин пощады и сожаления. Только своих-то уж больно жалко, - как-то не по-пастырски вздохнул Алексий.
   - Ну так и я о том же, - не скрываясь, улыбнулся Дмитрий. Алексий взглянул, тоже усмехнулся, погрозил пальцем шутливо:
   - Ты не то же, ты озорник, притворщик. Небось, начни они сопротивляться, не стал бы смотреть, христиане там или кто, навалял бы кучу со своими арбалетниками...
   Дмитрий, видя такое настроение, развеселился, поддержал тон:
   - Арбалетчиков-то со мной как раз и не было. Но ты прав, отче, навалял бы.
   - Все-таки сие не по-христиански...
   - Видно, кровь предков, отче. Деды оба были язычники. Да и отец почти, - он усмехнулся уже невесело, - а если серьезно, так еще раз повторю о своем видении войны: если уж до нее дошло, нельзя оглядываться назад, о жизнях христианских (или нехристианских там) задумываться. Думать надо только о том, как быстрей цели той достичь, ради которой в драку полез. Всеми силами, всеми средствами, которые только найдешь. И как можно быстрей! И всегда оказывается, что тогда и потери наименьшие. Стало быть, и души христианские...
   - Э-хе-хе... Что тут возразишь? Да только война войне рознь, и когда она меж своими затевается... Вот и теперь. С Тверью у нас всегда нескладно было, а сейчас вовсе к серьезному конфликту дело. Что в прошлом году получилось, ты знаешь, но тем дело не кончилось. Опять там свара, и князь Еремей Константиныч приехал жаловаться на Великого князя, Михаила Александровича, уже мне, потому что тамошний владыко Василий его не поддержал. Мне его, как союзника Москвы, не защитить нельзя, поэтому...
   Алексий сделал короткую паузу, то ли желая подчеркнуть значимость того, что за этим последует, то ли просто подыскивая нужное слово или переводя дух, и Дмитрий не удержался, вставил:
   - Сейчас, отче, ты рассуждаешь не как митрополит всея Руси, а как москвич.
   Алексий поджал губы и даже пристукнул ладонью о подлокотник кресла:
   - А ты куражишься, как маленький мальчик перед старым воспитателем, которого поймал на ошибке. И радуешься показать, какой ты умный, а он дурак. Неужели и тебе объяснять надо, что с точки зрения "ВСЕЯ РУСИ" мне надо быть москвичом и только москвичом, и очень еще долго москвичом.
   Дмитрий покраснел:
   - Прости, отче.
   - Ладно. Ты не перебивай, а слушай. Мне придется Михаила Тверского прижать. Послушать-то он, может, меня и послушается, но надолго ли? Тут ведь все теперь зависит от его взаимоотношений с Олгердом, а если проще и честнее - от одного Олгерда. Так?
   - Так. Насколько я информирован, полки Олгерда, как только узнали о потере Ржевы, из Твери ушли. Показатель важный.
   - Почему я тебя и позвал.Ты знаешь Олгерда. Расскажи, на что он способен, как может повести себя в данной обстановке?
   - Увод полков означает, что он за них встревожился. То есть забоялся Москвы. Потеря Ржевы, вероятно, насторожила его больше, чем мы предполагали. Не знаю уж почему, но он увидел с нашей стороны реальную угрозу. А Олгерд не такой человек, чтобы терпеть чужой кулак у себя за спиной.
   - То есть, если Михаил к нему обратится вновь, он ему безусловно поможет?
   - Это зависит только от Олгердовых обстоятельств. Будь у него прочные отношения с Орденом и Польшей, он бы и без Твери нашел повод ударить по Москве.
   - Даже без Твери? - Алексий помрачнел.
   - Несомненно. Это мужик хваткий. Умнейший и расчетливый. У него одна дума - расширить свои границы. А сделать это проще всего, а может, и единственно возможно сейчас - за счет русских княжеств. Часть их он уже подмял, так о чем же тут гадать? Так что помощь его Твери будет зависеть только от отношений Литвы с Орденом. В меньшей степени - с Польшей. Если там более-менее, то...
   - Да-а... Как же быть-то? - но этот вопрос был, конечно, не к Дмитрию, а к себе, и не вот появившийся, а давний, больной, сложный. - А что ты можешь сказать: что подвигает его на решительные действия? Необходимость, опасность, слабость противника или его сила?
   Дмитрий пожал плечами:
   - Ну как тут определенно сказать? Конечно, слабость прежде всего. Что плохо лежит, то его. Но и сила тоже. Потому что понимает, если усиливающегося соперника сразу не свалить, то он тебя свалит. Вон с рыцарями как дерется - вдрызг! Хоть и не везет ему с ними - просто кошмар, хоть и не победил их ни разу, сколько народу угробил, а лезет и бьет, лезет и бьет. И добился-таки, немцы его побаиваются и уважают, и договоры имеют, и что главное - выполняют. Но сильно рисковать Олгерд не любит. Даже не то что не любит, а глупостью считает. Чтобы все, что собирал много лет, налаживал, до ума доводил, и даже не сам, а еще отец, и сразу поставить на кон и положиться на случай - этого он не делал и не сделает никогда.
   - Хм, - Алексий сделал неопределенный жест рукой, - любой опытный государь не поставит на кон свою землю, если его не принудят к тому крайние обстоятельства. А Олгерд - не любой. Это мудрец. И храбрец. И делец...
   - ...и на дуде игрец! - с улыбкой закончил за митрополита Бобер.
   - Да, и на дуде, - тоже улыбнулся Алексий, - но вся эта игра против нас оборачивается. И нам крепко надо подумать, чтобы под ту дуду не заплясать. Как бы ты повел себя в таких обстоятельствах?
   - Я?!! - Дмитрий почувствовал жар, перед ним встал берег Синюхи, когда Олгерд спрашивал у него совета, так это почему-то показалось похожим: "Советуется! И кажется - без дураков. Значит!.." Он быстро взял себя в руки: - Если исходить из сказанного, то нельзя дать почувствовать ему свою слабость. И возврат Ржевы в этом отношении очень кстати. С другой стороны, нельзя его задирать, дразнить. Потому что в личном плане человек это крайне самолюбивый, злопамятный, мелко обидчивый, даже, по-моему, тщеславный.
   - Ну-у, при таком-то уме?
   - Да, при таком-то уме. Я сам всегда удивлялся. - Дмитрий заметил, как смотрит на него Алексий, понял, что тот думает, и не смутился, а немного возмутился: - Отче, ты не подумай, что я клепаю на него из-за себя, своих обид. Хотя меня он отодвинул отовсюду, обидел, оскорбил и все прочее сильнее некуда. - Алексий приподнял руку как бы защищаясь. - Нет-нет! Я не о наследстве, тут как раз все не так обидно, даже где-то хорошо... Нет, я о Синей Воде. Синяя Вода мне ничем не аукнулась, потому что я его еще раньше обидел. Но не обо мне речь. Он сына своего старшего, законного наследника, от себя отодвинул, потому что тот с ним однажды не согласился. Если ему хоть раз кто досадил - все! Запомнит и отомстит.
   - Старший у него, кажется, Владимир?
   - Первый раз слышу. Я считал - Андрей.
   - В чем же надо было так не согласиться, чтобы он главного, по твоим понятиям, наследника - и отринул?
   - В религии.
   - Что-о-о?!
   - Ну да. А разве Любаня тебе не описывала? Я ей все рассказал тогда, может, и нарочно, чтобы вы тут узнали и запомнили.
   - Нет, сыне, нет, этого-то она и не описала. Ну-ка, рассказывай!
   - Андрей убеждал его креститься, принять христианство не формально, как до сих пор делают это литовские князья, а по-настоящему, причем обязательно православие. А тот уперся - и ни в какую!
   - Ах ты, Господи, как же это мимо меня прошло! Ведь этот Андрей так нам полезен! С ним контакт нужен, с ним работать надо!
   - Не вот. Он ведь почему убеждает отца в православие... Если, говорит, окрестишься, половина русских княжеств сразу под твою руку отвалится. Ты сильный и самостоятельный, от татар можешь уберечь, не то что Москва. Но многие тебя не хотят лишь потому, что ты язычник. Даже боятся, потому что ты христиан гоняешь. Даже вон замучил троих. Зачем тебе эти хлопоты? Олгерд же расчел по-своему. Так вот и поехали врозь. И все дальше.
   - Да-а, - Алексий потух, - и ведь прав он, этот твой Андрей. Не тесни он христиан, сколько бы народу к нему качнулось. Так что, пожалуй, оно и лучше, что Олгерд... Эх, сыне, а ведь если рассудить непредвзято - какая разница, под кем Русь в кулак соберется?! Лишь бы собралась! Да укрепилась! Да стукнула всем по зубам, чтобы брызги полетели, и начала жить самостоятельно. А?
   - Да, отче. Но тогда все, что сделано тут, тобой, придется бросать. А что будет там - это еще вилами на воде...
   - Да, сынок, да. Надо уж в одну точку. И все-таки этот Андрей... В определенных обстоятельствах он нам очень может пригодиться. У тебя с ним как?
   - Мы с ним, в общем-то, друзья.
   - А там у отца ему действительно ничего не светит?
   - Он сам мне об этом сказал.
   - Тогда, может, поагитируешь его к нам?
   - Отче, у меня ни возможностей, ни времени. Да и не умею я. Если что подсказать насчет него - пожалуйста. А уж агитируйте вы.
   - Хорошо. Это обсудишь с Данилой.
   - Ладно. Но не надо забывать: Олгерд уже стар. Пока он жив, Андрей будет нашим союзником, но никогда не порвет до конца с Литвой в надежде после смерти отца сесть на его место. Когда Олгерд умрет, драка за литовский престол будет лютая. Почище, чем после Гедимина. Претендентов много. Не только Олгердовичей. Там еще Кейстут, если брата переживет, а за ним Кейстутьевичи. Если Андрей сможет там сесть, для нас он станет опасней Олгерда, а не сможет, тогда ему деться некуда будет, только к нам. Потому, думаю, надо не только его к нам привлекать, но и в Литве против него интриговать, чтобы... - Бобер умолк, ощутив на себе взгляд Алексия, тяжелый, оценивающий, изучающий. Он давил, и Дмитрий чувствовал, что бороться с ним нельзя, невозможно, потому и своих глаз не поднял. "Вот это да! Ведь если он захочет, задавит любого. Но почему он на меня-то? Ведь я все по его, ему на пользу!"