Кожевников Владимир. Забытый - Москва

   Немцы, кажется, растерялись. Заметались между саней (санеи было очень много), кто полез обратно в седло, кто схватился за меч, кто начал вытаскивать на свет божий и налаживать арбалет.
   И несмотря на решительный и громкий покрик (очевидно, командира), слышный из их рядов, ни какого-то плана, ни признаков его исполнения не замечалось. Пока.
   Пока была только суета. И в эту суету порхнули первые стрелы. Послышались громкие стоны, и люди, как тараканы, стали деловито разбегаться.
   Среди Корноуховых стрелков взлетел веселый гомон, гогот и даже смех, как вдруг совершенно для них неожиданно из этого тараканьего мельтешения вырвался небольшой конный кулак (всадников 20 или 30 - темно уже стало, не разобрать) и бросился на стрелков прямо по центру, по дороге.
   Смех-то смехом, но немудрено было и растеряться - дистанция оказалась очень короткой. Однако сказалась выучка (для многих еще Бобровская), да и сам Корноух, стоявший как раз в центре, остался поразительно хладнокровен. Он громко, но спокойно, гаркнул что-то, понятное только его молодцам, и стрелки, как пух от ветра или вода от лодки, откатились, да не просто назад, а грамотно, в стороны, и немцы остались на голом месте перед открывшимся сомкнутым строем русской конницы.
   И тут (новое дело! никто не успел и удивиться) князь Владимир, ни слова не говоря, сделал губами поцелуй (именно так посылал он вперед своего Сивого) и выхватил из ножен меч. Сивый послушно понес его на переднего, огромного, в латах, рыцаря.
   - Да куда ж тебя!!! - вскрикнул первым опомнившийся Гаврюха и рванулся следом.
   Бобер, матерясь про себя, рявкнул:
   - Вперед! - и опытные серпуховцы мгновенно сорвались с места, в короткой жестокой схватке посшибали с коней смелых немцев и бросились на лагерь. Там сразу заголосили о пощаде, и в два счета все кончилось: половина разбежалась, не успевшие удрать сдались, и серпуховцы, запалив факелы, стали сводить пленных вместе и разбираться с добычей.
   Остывая и успокаиваясь от схватки, Бобер завертел головой, отыскивая князя. Не найдя его поблизости, дважды громко окликнул. Владимир не отозвался. Дмитрий вспомнил, как здоров был головной рыцарь, не на шутку встревожился, повернул коня к опушке, спрашивая громко каждого встречного где князь. Наконец, откуда-то спереди-слева послышалось:
   - Тут он, князь, иди сюда.
   Кажется, голос был Гаврюхин, у Бобра нехорошо тукнуло в груди, мигом вспомнился дед.
   - Где?!! - он так ткнул шпорой коня, что тот, рванувшись, обиженно гоготнул.
   - Тут, тут, - уже совсем рядом, где-то слева отозвался Гаврюха, схлопотал-таки по соплям.
   Смысл услышанного дошел до Бобра как-то частями и наперекосяк. Сначала то, что о покойнике так не сказали бы и, стало быть, князь жив (Слава Богу!), а уж потом, что схлопотал и, значит, ранен, может, и тяжело.
   - Да где ты?! Эй, ребята, огня сюда!
   Когда подвезли факел, Бобер уже нашел их, спешился. Владимир валялся на снегу без шлема, безразлично хлопал глазами, никого не узнавал.
   - Ты видел, что и как случилось?
   - Не очень, - Гаврюха, подложив свою рукавицу князю под голову, не пытался его поднять и не разрешал другим, осторожно ощупывал его плечи и руки, - он на переднего рыцаря кинулся, махнулся пару раз и слетел, ровно косой его скосили. Я так понимаю: огрел его рыцарь по башке как следует. Только при таком ударе либо голова с плеч, либо ключица пополам, а у него и то, и другое цело. Как это - не понимаю. Повезло.
   Владимир замычал, стал отворачиваться. Его стошнило.
   - Видишь? - Гаврюха отер князю губы и все лицо снегом.
   - Вижу. Схлопотал, храбрец гребаный. От души. Может, теперь хоть образумится?
   - Образумится, если мозги не отшибло.
   * * *
   Князь выздоравливал месяц. За это время Бобер, разделив полки (а арбалетчиков по полкам), разогнал с плесковщины больше десятка мелких немецких банд, наладившихся поживиться до весны русским добришком. Константин остался со своими серпуховчанами, Радонежский полк Бобер оставил под началом его шустрого воеводы Дмитрия, а сам встал во главе полка Черноголовльского, потеснив немного (себе в помощники) молчаливого и невозмутимого ярославского воеводу Ивана. Бобер настрого запретил Константину и Дмитрию соваться в немецкие пределы, а сам, гоняясь за большим, хотя и пустым, немецким обозом, нарушил ненароком свой же запрет и вперся в большое приграничное село рыцарей, где этот обоз остановился на ночлег. Убить никого не убили, баб не тронули, а вот добра (в основном провианта и фуража) набрали вдоволь, набив почти половину захваченных саней. Немцы жили крепко. Аккуратность и основательность бросались в глаза здесь так же, как когда-то в Мальборке.
   Дмитрий с Иваном обосновались в доме старосты, который отнесся к ним совершенно неожиданно: не как к врагам, захватчикам, разбойникам, а как к обычным сборщикам дани. Упрашивал приказать войску не бесчинствовать, а все, что они потребуют, обещал предоставить сам. Это как нельзя лучше отвечало планам Бобра не дразнить немцев. Он разместил бойцов по дворам на ночлег, настрого запретив обижать сельчан, а сам с Иваном, Корноухом и Иоганном, в сопровождении трех отроков отправился на ужин к старосте.
   Тот встретил их на крыльце почтительно и степенно в обществе священника и двух своих помощников. Повел в дом. Стол был накрыт не так густо, как у русичей, но небедно, а в центре его лежал с веточкой зелени в зубах внушительных размеров поросенок. Стояли и напитки в кувшинах, и издали уже учуял Бобер мерзкий самогонный дух шнапса. Они переглянулись с Иоганном, тот тоже потянул носом, тоже, видать, вспомнил Мальборк, скривился незаметно для хозяина. И Бобер погнал отрока к завхозу, за своим медом.
   Стол был невелик, потому отроков усадили в соседней, "нижней" комнате. Сюда же к важным гостям вышли подавать три женщины, от одной из которых у Бобра да, наверное, не только у него (а уж про Корноуха и говорить нечего!), захватило дух и вылетел из головы весь план чинного общения с немцами. Жена старосты (он ее представил) была женщиной крупной. Но это не сразу замечалось. Сразу бросались в глаза чудовищные груди, не сильно прикрытые такими занавесочками, задвигавшимися по веревочке. Они выталкивали, раздвигали эти занавесочки, не помещались в них и торчали так вызывающе далеко, что казалось: владелица под их тяжестью обязательно должна опрокинуться вперед, и было никак не понятно, что ее удерживает в равновесии. Но когда она, налив всем из кувшинов, повернулась уходить, не только Бобру, но всем мгновенно приотворившим рты русичам стало понятно, почему она пребывает в равновесии. Еще более чудовищная задница шла от талии так круто и далеко, что можно было, и это не казалось преувеличением, усесться на нее, как на скамью, и не скатиться.
   Немцы перешепнулись с улыбкой. Корноух прерывисто вздохнул, а Бобер решил во что бы то ни стало до этих сногсшибательных прелестей добраться. И привычно обратил взоры на мужа.
   Староста, уже обстоятельно разузнав, чего хотят русичи, осторожно повел разговор с Иоганном, пытаясь выяснить, чем можно смягчить требования столь жесткие. Когда Корноух спросил, почему женщины не садятся за стол, он ответил, что опасается, как бы их присутствие не помешало серьезному разговору, но впрочем, если гости не против... И старостиха (с обеими помощницами) воздвиглась за столом, ослепив гостей белизной волос, лица, груди и сиянием голубых глаз.
   Староста давно пользовался ее магическим влиянием на мужчин в своих интересах и, будучи в ней вполне уверен, захотел и теперь умаслить непрошеных гостей с ее помощью. Разве мог он знать про Бобровы глаза?
   Тот, однако, не спешил пускать их в ход, выжидая, когда староста наберется.
   Священник откланялся первым. Помощников староста, вознамерившись один заслужить честь спасителя села, вскоре отправил по делам. Тогда к нему подсел Корноух, а тут и бочоночек с медом подоспел из русского обоза.
   Больше всего мед понравился женщинам. Они с удовольствием прикладывались к кружкам, защебетали, начали постреливать глазками. Загорелись глазки и у хозяйки и... и наткнулись на глаза длинноусого русского воеводы. И в них погасло сразу все, кроме желания и ожидания.
   К этому времени староста, не рассчитавший силу совсем не крепкого на вкус русского меда, активно опекаемый Корноухом, вряд ли уже что соображал, переводчик ему не требовался, и Бобер велел Иоганну познакомить его с хозяйкой. Она могла только сказать, что ее зовут Гретхен и что она очень рада гостям. Больше Гретхен ничего не сказала, потому что не слышала, что ей толкует Иоганн. Она смотрела и ждала.
   Бобер, оглядевшись еще раз, подмигнул Корноуху, отпустил от себя Иоганна и показал женщине глазами на выход. Та радостно приспустила веки поняла, мол! и защебетала что-то подружкам. Те мигом исчезли из-за стола. Немного погодя поднялась и вышла хозяйка, а минуту спустя Бобер отправился за ней, бросив на произвол судьбы своих помощников и гостеприимный стол, за который, кстати, сразу же вернулись обе хозяйкины помощницы и стали наперебой что-то выяснять у Иоганна. Заметь это Бобер, он вспомнил бы плесковского посадника и сравнил бы его и старостину предусмотрительность, погадал бы, кто у кого это перенял, но ему сейчас было, конечно же, совсем не до того.
   Ни в кухне, ни в холодной прихожей ее не было, он выскочил раздетый на мороз, поежился (одеться бы), огляделся и заметил, как за угол качнулось что-то пушистое, большое. Кинулся туда и прямо за углом наткнулся на ее шубу. Она испуганно выдохнула: О-о! А он схватил, распахнул, влез руками, обхватил миниатюрную (по сравнению со всем остальным!) талию, потом мощную спину, притиснул, но громадная грудь упруго отталкивалась от него, и он выдернул руки и схватился, наконец, за эту грудь.
   Но любимый предмет вожделений на сей раз не произвел нужного впечатления, скорее наоборот. Потому что был настолько огромен (он попытался двумя руками обхватить одну грудь и не смог!), что ни с чем сексуальным не ассоциировался. Тогда он переключился на нижнюю половину, но и там оказалось не легче: не получилось (не дотягивался!) добраться до вершин ее ягодиц, после нескольких безуспешных попыток он оставил это и взялся за главное. И опять вначале потерпел фиаско. Крепкий и упругий живот женщины (он оказался единственной частью ее тела, подкреплявшей и разжигавшей его желание) выпячивался так далеко вперед, что с фронта проникнуть в крепость, как ни притискивал он ее к стене, оказалось невозможным. Тогда он повернул ее тылом. Она поняла и послушно нагнулась, склонившись почти до земли, но и сзади, оказалось, он не доставал, а только чуть дотрагивался до чего-то там, в глубине ее массивных членов, так велика была ее корма и так далеко выступала.
   Женщина поняла, что он не справляется, резко распрямилась, одернула юбки, повернулась, придвинулась, дохнула тихо в ухо:
   - Соmm! - и взяла за руку.
   Это слово он знал (хотя чего тут и знать!) и послушно пошел за ней. Огромный пес с рыком выбрался из-под амбара, но узнал хозяйку и, вильнув хвостом, полез обратно, а она щелкнула задвижкой и втащила Бобра внутрь, где пахло мукой, лузгой, сырым зерном, - в общем, амбаром и мельницей. Он не успел ничего сообразить, как она уже подвела его к какой-то мягкой куче и опрокинулась на нее, потащив и свалив его на себя.
   Когда он справился с юбками, она согнула ноги в коленях и раздвинула их так широко, как только могла, все приглашая: соmm, соmm. Он навалился на нее и только тут, кажется, достал, но уже и трудясь над ней в поте лица, до конца еще не был уверен, туда ли он попал или это всего лишь одна из складок жира под ее могучим животом. Только когда она заахала и захлюпала, он успокоился на этот счет и сумел большим усилием воображения довести себя до экстаза и закончить это совсем уже противное теперь для него дело. Женщина же была, кажется, очень довольна, вздыхала томно, шептала что-то, нежно гладила его по щеке и лезла целоваться. Дмитрий решительно поднялся и шепнул в тон ей: comm! Она вскочила, быстро одернулась, привела себя в порядок, повела его назад.
   И тут волна разочарования, стыда, злости на себя, недоумения, воспоминаний о Юли и Любе с такой силой нахлынула на него,что он заскрипел зубами и даже, кажется, заплакал. "Зачем?!! Чего тебе не хватает, скотина ты мерзопакостнейшая! Тебя там ждут, тебя там любят, тебе там верят! И кто! А ты тут, как последняя бл..., в жирных складках копаешься. И с кем! Свинья жирная, вонючая!"
   Ну, насчет "вонючая" он, пожалуй, перебрал с досады. Гретхен, несмотря на тучность, оказалась чистой и свежей, и пахло от нее разве что теплым хлебом. А вот насчет "жирная"... Любая крупная женщина, как бы мощна и крепка ни была она с виду, как ни заманчиво выглядела одетой, когда дело доходит до близости, оказывается неожиданно слишком мягкой, рыхлой, тело ее, лишенное внешних подпорок, расплывается киселем, становится неприятно податливым, а уж после близости и того хуже... И со всем этим столкнулся сейчас Дмитрий, несмотря на свои 31 год и уже два десятка покоренных женщин, - впервые!
   * * *
   Разочарование оказалось так велико, что испортило настроение на весь вечер. И наутро воспоминание о Гретхен, первое и очень неловкое, хотя уже с оттенком похоти: "а может, еще разок?", так разозлило, что он вскочил ни свет, ни заря и приказал собираться выступать, переполошив и своих, и чужих, особенно старосту, не понимавшего с похмелья, хоть убей, где он дал маху, и какими непредсказуемыми бедами обернутся неожиданные сборы.
   Все руководство отряда было в недоумении и крайнем недовольстве. Не было же никаких резонов спешить, а устроились очень уютно, да еще с видами на чистеньких, аккуратных немочек. Но кто возразит командиру? Только ворчали.
   И тут неожиданно восстал Иоганн. Формально, имея самостоятельную дипломатическую миссию, Бобру он не подчинялся и мог требовать даже такого, что шло вразрез с логикой военной экспедиции. Но этого пока не требовалось, он ни разу своим правом не воспользовался, ни к чему было. И тут вдруг...
   Иоганн (Бобер взглянул мельком, но увидел все - зеленый, желтый, замученный, выжатый - вообще никакой!) чинно уселся напротив него и ровным голосом заявил, что не видит причины срочно уходить из Острихтесхофена, тем более что именно здесь он, Иоганн, собирался со своими дипломатами оставить отряд Бобра и отправиться на встречу с Андреем Олгердовичем. Бобер не помнил, чтобы Иоганн собирался отправляться именно отсюда (разговоры были пока общие, неконкретные), насторожился и начал слушать внимательней, позабыв о Гретхен и своих капризах. Ему захотелось понять, что могло подвигнуть этого терпеливейшего из всего его окружения на такой необычайный поступок - воспротивиться своему благодетелю.
   - Ну-ну-ну! Отсюда что же, ближе?
   - Ловчей.
   - А я всегда думал - ловчей из Плескова. И ближе. Вверх по Великой, а там через волоки хоть в Дриссу, хоть в Нишу, хоть в Свольню - и ты на Двине. А там уж... рукой подать.
   - Ай, как ты хорошо дороги знаешь, князь. Нигде с тобой не пропадешь. Только на волоках тех не заблудиться бы. Обязательно расспрашивать придется. А нам это надо? Всякий привяжется: кто? да откуда? Да и речки в верховьях - сам знаешь: ручьи, а не речки, кустарника по берегам, мелочи не пролезть, половину коней потеряем.
   - Ну-ну. А здесь?
   - Здесь по Эвсте (ныне Айвиексте) пойдем до самой Двины. А по Двине вверх - вот и все. Крюк немалый, зато дорога прекрасная. И спрашивать никого не надо.
   - А если тебя спросят?
   - Смотря на каком языке. Я отвечу. Тут и Литва, и Орден, и Плесков, и ганзейцы не редкость. Народу мотается уйма. И кому спрашивать? А там?.. Там все на виду, лишняя морда - сразу вопрос.
   - Ну хорошо, хорошо. Только что ты раньше-то все эти убойные доводы не выкладывал?
   - Так ведь повода не было.
   - А тут как раз повод...
   - Да нет... Ну... - Иоганн заметно покраснел, - просто я тут уже... Я вчера уже хотел тебе сказать, только не вышло как-то, - он наконец отчаянно поднял глаза на Бобра. - Да ведь пора уж. Давно пора!
   - Да уж... Пора, пожалуй, - Бобер спрятал в усах шкодливую усмешку, догадка его подтверждалась. - Хорошо! Поход отменяю, нужды большой нет. Вот твое посольство отправить - это важно. Это самое важное. И если б ты пораньше доводы свои привел...
   Иоганн виновато пожал плечами. Очень видно было, как он ужасно рад, что уговорил князя, что остается. Потому Бобер не сразу, как это у него было обычно, повернул на дела, а вздохнул беспечно, расправил усы:
   - Что ж, начнем собираться? - Иоганн поспешно кивнул. - Ты как устроился-то? Переночевал? Ничего?
   - Ничего, - Иоганн опять покраснел.
   - Не обидели тебя немочки?
   - Что ты, князь. Наоборот!
   - Это славно, - Бобер не спешил навалиться с расспросами, а явно старался расположить к дружеской откровенности, - а вот я вчера в женщинах сильно разочаровался.
   Лицо Иоганна выразило изумленный вопрос. Никогда князь не заговаривал с ним ни о чем подобном.
   - Старостиху заметил?
   - Еще бы! - Иоганн хищно сглотнул.
   - И как она тебе? - Бобер вызывающе-одобрительно улыбался. И Иоганн не удержался:
   - Честно?!
   - Честно.
   - Такую бабу не то что трахнуть, а только пощупать - и помереть!
   Бобер подавился смехом и лишь через некоторое время смог выговорить:
   - А вот и нет!
   - Неужто?!
   - Да уж поверь. Какие-то куски немыслимые, огромные, мя-ягкие, и не поймешь - где что. Так что ты не прогадал.
   - Да уж не прогадал! - Иоганн опять отчаянно-откровенно глянул на Бобра, заметил его заинтересованный хитрый взгляд. - Я ведь, князь, уродство свое постоянно помню. - Бобер сделал протестующий жест, но Иоганн не дал возразить. - Не надо, знаю я все, что ты скажешь. Помню! И понимаю, что я есть для бабы. У меня и баб-то до сих пор две всего было, да и то... Шлюхи московские, старые, грубые, пьяные. Которым лишь бы деньги. А тут!
   - А что же тут?
   - Они мое уродство вроде и не заметили!
   - ОНИ?!!
   - Да! Они меня вдвоем утащили. И давай! Раздевают, щупают. Я ничего сообразить не успел, они уж до главного добрались! Радостные такие: О-о? Wie gross!
   - Это что?
   - Какой большой! Заспорили, кто первая. А потом и понеслось!
   - Как же ты их?! - у князя горели глаза, это придало Иоганну смелости.
   - Как... Одну шпилю, другую лапаю. Одна кончает, другая лезет! Откуда у меня только сил столько взялось - до сих пор поражаюсь! Потом они разошлись. Одна е...ся, другая смотрит. Смотрит-смотрит, потом хвать из кружки и кричит:
   - Genug! Zu mir! Хватит то есть, теперь ко мне.
   - Ну и ну! - Бобер был по-настоящему захвачен рассказом.
   - Первая чуть охолонет, подмоется, подходит и давай заглядывать! То отсюда, то оттуда! Смотрит-смотрит, Хвать из кружки и кричит: Genug! Zu mir! И так до утра. Я ведь спать еще не ложился.
   - Эх ты, бедняга! Так бы и сказал сразу. А то - посольство! дорога! ловчей!
   - Да что ты, князь! Ей-Богу!. ..
   - Ладно-ладно. Спи иди. А немочек своих еще потрахаешь. Сколько захочешь.
   - Ох, князь, благодарю! Не думал, что ты меня поймешь. Только тогда посольство надолго отложить придется.
   - Это вряд ли. Посмотрим, что ты дня через два запоешь, - Бобер хохотнул (ему вспомнилась Дарья), пристукнул по столу кулаком и поднялся. Веселый. Впечатление от общения с Гретхен пропало.
   * * *
   Через три дня полуживого Иоганна усадили в сани. Он плоховато соображал, со всеми соглашался, кивал и то и дело клевал носом. Охранять послов ехал Корноух с двадцатью парами лучших арбалетчиков и тремя десятками лично Бобром отобранных бойцов.
   Возвращаться условились той же дорогой, обговорили и сроки. Это означало, что числа 25-го, максимум - 1-го апреля, Иоганн должен был вернуться к Изборску.
   Но все сроки и уговоры оказались нарушенными. Иоганн, проскочив рубежи намеченных для встречи подстав (встречающие просто не успели), уже 23-го примчал в лагерь москвичей в пяти верстах от города. И не один. Из шикарного щегольского возка вслед за ним вышел князь Полоцкий Андрей Олгердович, собственной персоной! Визит был явно не рассчитан на большую огласку, с князем не было никого, кроме трех десятков воинов личной охраны.
   Трудно выразить, как обрадовался (даже растерялся вначале!) Бобер. Это означало... Это много кое-чего означало!
   ...что Андрей всерьез поставил на Москву и теперь хочет гарантий из первых рук!
   ... что дипломатический корабль Олгерда получил крупную пробоину и теперь поплывет с сильным креном. Только вот в какую сторону?!
   ...что открывается возможность с помощью Андрея оторвать от Вильны кого-нибудь еще из удельных литовских князей, недовольных тяжелой рукой Олгерда!
   ...что тогда вообще возможно создание чего-то вроде коалиции, промосковской, разумеется! И таким образом полностью блокировались все враждебные поползновения со стороны Литвы!
   А это было уже настолько серьезно, что...
   Три дня Бобер и Андрей говорили с глазу на глаз - с утра до обеда в избе, после обеда седлали коней и до темноты мотались по окрестным полям, пугая зайцев и куропаток. И только вечером позволяли себе расслабиться, хорошенько выпить за общим столом и поговорить о былом, вспомнить прежние походы, особенно Синюю Воду.
   В середине третьего дня к князьям присоединился Иоганн. Это означало, что главное уладили, стали обсуждать детали и как обеспечить взаимодействие.
   На седьмой день Бобер закатил прощальный пир, и наутро Андрей умчал в Полоцк другой, короткой, ему одному известной дорогой. Изборцы, а стало быть и плесковичи, о визите не узнали. Если кто знал о нем в Полоцке, то ни встревожиться, ни узнать о настоящей цели не мог - Андрей имел с Плесковом давние дружеские отношения, плесковичи постоянно звали его на княжение, и уж завязок у них меж собой было хоть отбавляй.
   * * *
   К самому походу, как предприятию военному, Бобер утратил всякий интерес еще в Новгороде. И теперь, после столь важной, многое в корне изменившей для москвичей встречи с Андреем, он мог со спокойной совестью считать главную миссию (Иоганнову) выполненной и возвращаться. Однако Андрей при расставании сильно подчеркивал (почти настаивал): необходимо встретиться попозже (через месяц - другой) еще раз, к тому времени образуются новые важные обстоятельства.
   Обстоятельства, очевидно, касались того, кто из князей поддержит Андрея в пику Олгерду, и могли быть переданы Бобру через Иоганна (его послов, гонцов и прочее), но Бобер ни в коем случае не хотел разочаровывать полоцкого князя тем, что могло показаться тому пренебрежением, и пообещал приложить все силы, чтобы остаться здесь до лета и встретиться еще раз со старым другом (и новым союзником) в конце мая. Лично Бобру показалось, что Андрей просто истосковался по человеческому общению, но поделиться этим соображением он не решился даже с Иоганном.
   Таким образом, все как-то само собой приплыло к тому, что поход должен быть продолжен, и Бобер решил максимально использовать его для совершенствования организации войска и воспитания воинов-"бывальцев", а если получится - и новых командиров. Он расположил полки западнее и юго-западнее Изборска, прикрыв весьма изрядный участок границы с Орденом, и остался тут дозимовывать и весновать.
   * * *
   Плесковичи, а тем более изборцы, почувствовали себя замечательно уютно. Бобер как глухой стеной отгородил их от немцев, обезопасил дороги, рыбные промыслы и, самое главное, ничего не требовал на содержание. Войско Бобра само себя содержало, и дело тут, конечно, не ограничивалось охотой и рыбной ловлей, потому что крестьянам, очутившимся по соседству с московскими полками, стало изрядно перепадать всякого добришка: повозок, лошадей, барахла. Слухи о щедрости московитов мигом разлетелись по окрестностям, и наиболее предприимчивые мужички потянулись к ним в надежде перехватить что-нибудь для своего хозяйства.
   Бобер, исходя из того, что Орден сцепился с Литвой, расчел все очень удачно. Он аккуратно пощипывал немцев по порубежью, стараясь не очень испугать, но в то же время приучить к мысли, что соваться на плесковщину дело безнадежное.
   Однако не бывает, чтобы хорошо оказывалось все. Немцы, видно, испугались все-таки сильнее, чем он предполагал, потому что резко сократилось число идущих в Плесков и Новгород купеческих караванов. На что моментально отреагировал Новгород. К Бобру явилась важная делегация в соболях и бобрах с выражением благодарности за помощь и более чем прозрачными намеками, что помощь эта больше не нужна и Господин Великий Новгород желает москвичам доброй дороги к родным очагам. Бобер поблагодарил, но намеков "не понял". Пришлось новгородцам объяснять цель визита: ощутимо сократился приток ганзейских товаров, причиной чего может быть только присутствие на границах Ордена и слишком большая активность московского отряда. Бобер уверил гостей, что ни один купеческий караван москвичами не тронут (так оно и было), более того: каждому купцу с его стороны будет оказываться всяческое содействие как на пути в Новгород, так и на обратной дороге. Возвращаться же в Москву решительно отказался: весна на носу, половодье, непроезжие дороги, грязь... Да и здесь есть еще некоторые основания опасаться. Так что лучше объяснить купцам, что им бояться нечего, и подождать лета.
   Новгородцы удалились недовольные, и дружба между ними и Бобром еще более охладела. Но это было не так важно (на дружбу их Бобру было глубоко наплевать), главное, что новгородцы поняли: сила у Москвы осталась, и очень даже немалая, и никакого резона отваливаться от главного союзника и затевать отношения с Тверью у Новгорода нет.