Страница:
А уже под выбранный «образ» – заделать себе толковую ксивоту. Чтобы комар носа не подточил!
И «по фене не ботать»! Вот как с Лилькой – Лаврик же словечка блатного не вымолвит... А уж если невтерпеж – только один на один.
Так Мика Поляков стал учащимся средней художественной школы при Академии художеств СССР, эвакуированной хрен знает куда, а пребывание М. С. Полякова в местах абсолютно противоположных вышеназванной академии объясняется его метрикой и справочкой, в которой четко и ясно написано: «Сбор художественного материала для альбома „Героические военные будни далекого тыла“».
Лаврик превратился в «разъездного представителя заготовительно-закупочной конторы Сарайгирского района Уфимской области». Это на случай, если заметут с большой суммой денег на руках. Пока, тьфу-тьфу, Бог миловал...
Паспорт, демобилизационное удостоверение и справка, что такой-то и такой-то «...был комиссован врачебной комиссией эвакогоспиталя такого-то в связи с проникающим штыковым ранением с последующим необратимым поражением функций правого легкого».
У Лаврика на груди был очень даже подходящий для этого шрам от прошлогоднего блатного «толковища» с залетными ворами. А штык это немецкий, или «финарь», или родная российская «заточка» – поди разберись...
Документы были изготовлены классно и стоили много денег.
– За такие ксивы – никаких пенендзев не жалко! – сказал Лаврик, с удовольствием разглядывая документы. – Король фальшака!
А потом предложил «убрать» мастера-изготовителя. Чтоб молчал. Но Мика этому воспротивился. Просил оставить в живых.
– Ох, Мишаня, рискуем!.. – вздохнул Лаврик. – Все, кто на нас работает, – те же барыги. Как только чуток прижмут – обязательно стукнут! Ну, смотри... Может, ты какое петушиное слово знаешь?..
Мика пошел поболтать с «королем фальшака». Даже от чая предложенного не отказался. Вприкуску.
А потом глянул на «мастера», как тогда в Каскелене на «кума» – энкавэдэшника, потер виски пальцами, словно хотел избавиться от внезапной головной боли, и «мастера», талантливого, хитрого и очень осторожного человека средних лет, вдруг охватила такая паника, такой леденящий кошмар, что он чуть сознания не потерял!
Он, словно со стороны, увидел самого себя, уродливо и бездыханно валяющегося среди бланков удостоверений, военкоматовских справок, продовольственных и промтоварных карточек, забрызганных ЕГО кровью, среди штихилей, карандашей и кисточек из настоящего китайского колонка, пишущих машинок с разными шрифтами, небольшого типографского станочка...
Увидел себя МЕРТВЫМ, с перерезанным горлом, и с ужасом увидел на своем горле страшную, чудовищную, черную от запекшейся крови рану – от уха и до уха... И в ней, в ЕГО ране, в ЕГО горле, уже копошились большие сине-бронзово-перламутровые мухи...
А напротив него, через стол, сидел и прихлебывал чай четырнадцатилетний мальчик с тонким интеллигентным лицом и, похрустывая кусковым сахаром, негромко спрашивал:
– Вы ведь никогда больше нас не вспомните, правда?..
Там Мика накупил фруктов и разных привозных узбекских сладостей, отловил какого-то бездомного босого пацана лет двенадцати, скормил ему буханку хлеба с кумысом и стал таскать его с собой по всей вещевой барахолке. Все примеривал на него разное пацанское шматье – получше и подороже. Накупил целую охапку портков, рубашек, курточек, обувки...
Заодно и этому базарному пацану-манекену подфартило – Мика ему почти новые ботиночки спроворил недорого.
Покурил со знакомыми инвалидами. С великим огорчением узнал, что Николай Трофимович – так, оказывается, звали безногого – умер по пьяни. Захлебнулся в собственной рвоте, и откачать не успели...
Узнал, что отец его – Сергей Аркадьевич – снова здесь появлялся. Уже майором. Все искал его – Мику. А кто скажет? Кто знает? Так и ушел ни с чем.
На прощание Мика подарил инвалидам две бутылки «белой головки», но пить, как всегда, вежливо отказался. И попрощался, предварительно спросив, где похоронен Николай Трофимович – безногий кавалер ордена Славы и медали «За отвагу».
... На следующее утро собрался в Каскелен.
Добирался туда на попутках, а там уже, чтобы не лялякать языком с охраной – кто, да что, да зачем, сразу же пошел в райком комсомола, к тому второму секретарю-уйгуру с дыркой в животе от немецкой пули. А тот уже не второй секретарь, а первый. Еще лучше!
Уйгур сразу вспомнил «Мишку-художника», обрадовался, позвонил новому заведующему детдомом для трудновоспитуемых подростков, чтобы пропустили Мику на территорию. А старый заведующий еще до майских праздников от туберкулеза загнулся.
– Слышали про тебя, слышали, – завистливо сказал комсомольский секретарь. – В кино работаешь, артистов живых видишь!.. Когда назад, в город?
– Я на часок всего, – ответил Мика. – Наладчика одного повидать. Привез ему кое-что. Может, пригодится...
– Вот и хорошо! – обрадовался комсомольский вождь Каскелена. – Я как раз в Алма-Ату в обком комсомола наладился. На совещание вызывают. Могу и тебя захватить.
– Спасибо.
– Значит, так, – секретарь посмотрел на часы, – ровно к двум я за тобой к проходной подъеду. Идет?
– Еще как! – улыбнулся ему Мика. Этот уйгур ему всегда нравился.
... Встреча с Валеркой была мучительной и тягостной.
Валерка рыдал в голос, умолял Мику забрать его отсюда! Все шмотки, которые ему Мика привез, отпихивал, разбрасывал, орал, что ему ничего не нужно – только бы уехать отсюда вместе с Микой... Не притронулся ни к одному яблочку, ни к кусочку колбасы. Даже хвостика от сушеной дыньки не попробовал!..
Кричал, захлебывался слезами, клялся, что будет вести себя хорошо, воровать не будет, к «косухе» никогда не притронется, учиться пойдет – только забери меня, Мишенька, родненький!.. Не оставляй меня здесь, Мишанечка!..
Мика и сам еле сдерживался. Пальцы дрожали, спичка о коробок не чиркалась. Еле прикурил. А потом уже без спичек закуривал – одну папироску от другой.
Все пытался и пытался объяснить Валерке, что нет у него никакой возможности забрать его отсюда. Некуда – сам между небом и землей...
Только про то, что теперь он не в кино работает, а совсем другим занимается, ни словечком не обмолвился.
Бормотал Валерке что-то бессвязное и беспомощное, а сам все время будто из-за стенки слышал свой собственный разговор с отцом, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на рынке за складом, на ящиках из-под яблок.
Тут Валерка и понял, что Мика никогда не заберет его с собой. Сказал тихо и внятно, уже без слез и рыданий:
– Лучше бы ты меня тогда вместе с теми убил, Поляков.
Мика схватил Валерку, прижал к груди. Долго не отпускал. А потом оставил ему денег, погладил по стриженой голове с лишаями и уехал на старом райкомовском «виллисе» в Алма-Ату вместе с каскеленско-комсомольским секретарем-уйгуром...
Лаврик ни о чем не спрашивал. Мика не говорил.
Лилька, добрая душа, переговаривалась с Лавриком только шепотом, мимо каморки Микиной ходила неслышно, будто мимо госпитальной палаты с тяжелораненым...
На вторые сутки Мика в третий раз вышел во двор, разделся догола, отвернул водопроводный кран, выведенный в садик для поливки яблонь, и долго фыркал под сильной струей ледяной воды.
Уже одетый, прилизанный, вошел в Лаврико-Лилькину половину. Лилька очень по-домашнему раскатывала тесто на столе, Лаврик в одних трусах, весь в наколках, лежал на высокой постели поверх покрывала, читал «Записки Пиквикского клуба».
– Пока свободою горим, – без улыбки произнес Мика, – пока сердца для чести живы, мой друг... Может, сабантуйчик какой-нибудь сообразим, а?..
Только раз в месяц, не по службе, а по личному, в детдоме появлялся тот самый уйгур – комсомольский секретарь, разыскивал Валерку и передавал ему туго перевязанную картонную коробку из-под американского яичного порошка. Говорил, глядя мимо Валерки:
– Гостинец тебе опять, однако. Сам знаешь от кого...
А мимо глядел, чтобы не обижать Валерку. Зачем пацану знать, что его старший и любимый кореш вовсе теперь не «Мишка-художник», а профессиональный вор-гастролер. Домушник. Скокарь. Что на него уже с полгода охота идет...
Секретарь и сам об этом проведал недавно. Попытался в алма-атинской милиции разузнать местожительство Михаила Полякова – бывшего воспитанника ихнего Каскеленского детдома для трудновоспитуемых подростков. Хотел пригласить его к себе в райком на работу с предоставлением жилплощади. Потому как для хорошей наглядной и пропагандистской агитации в дни войны Каскеленскому райкому комсомола собственный художник был нужен позарез! Он даже штатную единицу для Мишки выбил в обкоме.
А начальник уголовного розыска показал бедному районному вожаку молодежи стопку телетайпных оперативных сводок чуть ли не из всех отделов УГРО полутора десятков городов Казахской Советской Социалистической Республики, предъявил пачку заявлений потерпевших – самых уважаемых и ответственных товарищей этой республики – и сказал:
– Он не «Мишка-художник». Он – вор! И работает он в сламе... Извиняюсь, в паре с еще одним таким же «художником». Тот постарше будет.
– И где же они теперь? У вас?.. – растерялся комсомольский секретарь.
– Ах, если бы! – вздохнул начальник без правой кисти руки. – Об этом можно только мечтать. Знаем «где», знаем «с кем», а брать не за что... Добро бы, кого попроще шарашили... Так нет же! По самым верхам идут «художники», мать их в душу!.. Робин Гуды хуевы... А у нас половину оперативного состава опять на фронт забрали! Работать не с кем. В отделе десять с половиной калек, комиссованных из армии по ранениям. Сыскарей настоящих всего трое. Остальные – клубная самодеятельность. Лезут, правда, из шкуры вон, а что они могут? Ни опыта, ни знаний оперативных... Только и умеют, что пулять. Да и ума маловато. Не то что у ваших «художников». А сверху, из партийных этажей, кричат нам вниз: «Вы куда смотрите? Вас Советская власть сюда зачем поставила? Мы вот у вас у всех партбилеты отберем и ноги из жопы повыдергаем! Почему не докладываете, что вчера в центре города дом директора хлебозавода обокрали?!» Ну что им ответишь?.. Я смотрю, ты тоже фронтовик... Авось не заложишь. Так вот я тебе так скажу: обнесли этого директора – ну и хер с ним! Он, сукин кот, себе уже столько наворовал, что ему еще на сто лет хватит... А меня, честно говоря, вообще сомнения берут... Ну не верю я, что четырнадцатилетний... Или сколько ему уже там – пятнадцать?.. Не верю я, что мальчишка может такие кренделя выкидывать! Я вот тебе дам почитать протоколы осмотров мест происшествий как они каждый раз «хату берут». Это же цирк какой-то!.. Уму же непостижимо!.. Ни одна самая натасканная собака на них не тявкнет! Это еще что за чудеса?! Больше скажу: в доме бывают с десяток минут – и нет их. Будто заранее знают – где чего лежит. Словно сами туда прятали. Чуешь? Но взять мы их все равно должны. И только на месте – чтоб с поличным. По закону. А пока у нас на них – два ни-хуя и мешок дыма. Или, выражаясь культурненько, вошь в кармане да блоха на аркане... Нету у нас на них ничего! Ни один суд дело к производству не примет...
Он его из Китая привозил, благо граница рядом, за Талгарским перевалом. А там у него и менты, и погранцы – все куплены. Как, впрочем, и в Талгаре, где он живет. Вся партийно-хозяйственная верхушка из его рук кушает. Очень уважаемый бабай! Аксакал...
Лаврик дней десять туда на попутках и автобусах мотался. Присматривался. А потом вернулся как-то и говорит:
– Мишань! Ты как думаешь, где бабай пенензды притырил?
– Расскажи про хату, – попросил Мика и взял в руки планшет и карандаш.
Лаврик подробненько все рассказал про хату, про бабая, про всю талгарскую обстановочку, а Мика набрасывал всякие зарисовочки. И неожиданно, сквозь слабенькую боль в висках, УВИДЕЛ, ГДЕ СПРЯТАНЫ ДЕНЬГИ! И сказал:
– На чердаке. Там за каким-то старьем ящик железный в стенку вмазан. Но там всего тысяч триста...
Отложил карандаш, взялся руками за голову, потер виски, чтобы снять ноющую боль, и зажмурился. Лаврик не удержался, спросил:
– А тебе триста косых мало?
Мика поморщился, ответил:
– Нет. Мне достаточно. Я просто хотел сказать, что где-то у этого бабая лежит гораздо больше. Триста – это только на чердаке, Лаврик! А не пошел бы он в жопу, а? Что-то меня тормозит...
– Три сотни косых сами плывут тебе в руки, а ты, Мишань...
– Хочешь честно? Бояться стал. Уж больно у нас все гладко!
– Не трухай, Мишаня. По нашим делам – больше пятеры не дают. А там зачеты, амнистии – через год ты на воле! Гуляй – не хочу... – И резко меняя направление опасного разговора, Лаврик спросил: – Тебя дома как звали? Миша или Мишутка? Или еще как?..
– По-разному. Кто как, – уклончиво ответил Мика и подумал, что никогда не признается в том, что Миля называла его «Зайчик».
– Ну а все-таки? – настаивал Лаврик.
– Ну, Мика. А что?
– Как?!
– Ми-ка!
– Чего же ты кочевряжился, чмо египетское? Такое красивое имя – Мика!.. Вот это да! Ну надо же... Ты, Мишаня, для меня как непрочитанная книга. Что ни страница, то – новье! Мика...
– Отье... – огрызнулся было Мика, но в эту секунду в комнату заглянула Лилька, и Мика тут же себя поправил: – Отлепись от меня!
Лаврик рассмеялся, а Лилька спросила:
– Мальчики, где ужин накрывать – в зале или под яблонькой?
– Под яблонькой, – сказал Мика. – Может, яблочко Лаврику на голову шмякнется и он, как Ньютон, новый закон откроет...
– Я и так его уже открыл – не светись! Хавать будем здесь. А то садик по осени очень даже хорошо просматривается, – жестко проговорил Лаврик.
– Молдаваночку твою позвать? – спросила Лилька у Мики. – А то она сегодня за солью прибегала, спрашивала, где ты.
– Зови, зови! – оживился Мика.
В последнее время Мика разогнал всех своих девчушек, которых ему поставляла заботливая Лилька Хохлова. Оставил около себя всего лишь одну – пятнадцатилетнюю эвакуированную молдаваночку Светку.
С ней было так хорошо, так замечательно, ну почти как с Милей когда-то...
И нежная, и ласковая, и веселая, и в койке умеет все так, как ни одной девчонке и не снилось! Мика даже однажды не сдержал своего сладостного удивления и спросил:
– Светка, и откуда ты все ЭТО умеешь?! А, Светочка?
Светочка тут же расхныкалась и поведала Мике древнюю, как мир, легенду про отчима, который всему ЭТОМУ ее с десяти лет обучил. А когда они бежали из Кишинева, отчим к немцам перескочил служить. Вот им и пришлось одним – с мамой и младшим братиком Ионом – до Алма-Аты добираться.
– Не спрашивай меня, Михочка, Михайчик мой родной, больше ни о чем! Я тебя так люблю...
С каждого дела Мика давал ей денег для матери и ее младшего братика Иона. И сердце Микино наполнялось гордостью, что вот он, Мика, совершенно по-взрослому может еще о ком-то позаботиться. Не тайно, как о Валерке, а явно и в открытую.
Ах, Милю бы ему теперь найти!.. Говорят, что всех латышей, эстонцев и литовцев ненадежных сюда, в Казахстан, ссылают. Вроде бы где-то под Джезказганом их десятки тысяч по лагерям распихано.
– Чего-то эта Светка к нам зачастила, – вздохнул тогда Лаврик.
И как в воду смотрел.
«Стучала» Светочка в уголовку за милую душу.
Несколько месяцев тому назад попалась на проституции и мелком воровстве у клиентов – богатеньких старичков, ее «мусора» и пугнули: дескать, или будешь давать информацию на кого скажем, или...
Тюрьма Таганская – все ночи, полные огня,
Тюрьма Таганская – зачем сгубила ты меня?..
Светочка была девочкой понятливой. Мама пьет без просыху, братику всего шесть лет, он все время кушать хочет. Скоро опять зима, а у него ни пальта зимнего, ни ботинок крепких...
Нет, ей в тюрьму ну никак нельзя!
Как было ей велено полюбить Михаила Полякова, да так, чтобы каждый его шаг знать наперед, так Светочка и сделала. Только одна была беда – уж так ей этот Михайчик понравился, что никак уголовный розыск не мог от нее дождаться нужной и толковой информации. Говорила Светочка только про то, что «объект» много рисует и на тренировки по гимнастике ходит в Казмединститут. Она и вправду ни черта больше про Мику не знала.
Но вчера один молодой, очень инициативный товарищ «оттуда» встретился со Светочкой на конспиративной квартирке на улице Абая, использовал нештатного агента Светочку во все возможные и невозможные отверстия в ее хорошеньком тельце и сказал:
– Если завтра мы не будем знать, когда и куда они собираются, мать – в психушку, брата – в детприемник, а тебе – два года за недонесение и три за умышленное заражение вензаболеваниями. Считай, пятера тебе корячится. Не меньше.
– Но я же здоровая!.. – удивилась Светочка.
– Это пока, – усмехнулся товарищ «оттуда». – А вот мы тебя на одну ночку в мужскую КПЗ определим к уголовничкам – а их там человек сорок у нас парится, – и ты сразу весь букет поимеешь. Как говорится, от мягкого триппера до твердого шанкра.
Вот когда Светочку охватил ужас, чуть ли не до обморока!
Уже ночью, лежа с Микой в постели, Светочка просто так – от фонаря – предложила Мике пойти завтра в клуб железнодорожников на концерт знаменитого еврейского певца Эппельбаума, который по иронии актерской судьбы недавно сыграл роль чистокровного арийца – оберштурмбаннфюрера СС Шнурре в кинофильме «Нашествие».
– Во сколько начало концерта? – спросил Мика.
– В семь тридцать, Михайчик...
Мика призадумался, потом сказал:
– Не успеть мне, наверное, Светик, к началу. Мы завтра должны по делу в Талгар ненадолго смотаться, но во сколько я в город вернусь, одному Богу известно. Давай в следующий раз, ладно?..
И Светочка неутешно расплакалась. Так ей стало жалко ее Михайчика и Лилькиного Лаврика...
И опять – белые домики в буйной тропической зелени... Опять пальмы, невиданные и неведомые цветы и мягкий бело-желтый песок пляжа, спускающийся к пенной кромке сверкающей на солнце воды...
... Будто бы идут они с Лавриком по песку к океану, к искрящейся воде...
...идут мимо белого домика, на ступеньках которого, обхватив руками голову, сидит Микин Папа – Сергей Аркадьевич Поляков... В сапогах, в шинели с погонами...
«Елки-палки... – думает Мика. – Когда же он погоны-то успел получить?! Их же только-только ввели...»
А Лаврик упрямо идет по песку к воде, не останавливаясь, поворачивается к Мике, машет ему рукой – с собой зовет...
Но Мике совсем не хочется идти за Лавриком...
Хочется Мике к Папе – к Сергею Аркадьевичу... Прижаться к нему, спросить, что с ним, почему он не заходит в дом, а сидит на ступеньках?..
...почему он в шинели в такую жару?..
...почему так горестно обхватил руками голову?..
...может быть, он что-то узнал о Маме и о том дирижере? Господи, только бы не это!..
Может быть, ему деньги нужны? Так Мика с радостью...
А Лаврик зовет его, торопит, и Мика решает отложить разговор с отцом...
«На обратном пути... – думает Мика. – На обратном пути...»
Спешит вослед за Лавриком, ноги в песке, черт побери, увязают!..
И видит вдруг Мика, как Лаврик начинает медленно погружаться в песок!
Вот он уже по колено в песке!..
Мика видит, как кричит Лаврик, но крика его не слышно из-за нарастающего шума океанского прибоя...
... Рвется Мика на помощь к Лаврику, а тот уже по пояс ушел в песок...
... И Мику начинает засасывать эта страшная, сверкающая на солнце гладь океанского пляжа!..
Из последних сил Мика подползает к Лаврику, протягивает ему руку...
...но не успевает! Песок уже у шеи Лаврика, у самого горла...
На мгновение внимание Мики отвлекает голая девчонка, чем-то похожая на Светку-молдаваночку!.. Она убегает от них к воде...
Мика зовет ее, кричит, умоляет помочь, плачет, тянется к погибающему в песке Лаврику...
...но девчонка бросается в воду и растворяется в ней навсегда!
Нет! Никто Мике не поможет спасти Лаврика...
А того уже и нету.
Видит Мика только, как пальцы Лаврика с синими татуированными перстеньками скрываются под чудесным, ласковым, прогретым и жутким песком его любимого острова...
Острова его всегдашней детской мечты...
Мика хочет броситься к отцу, рассказать про несчастье, произошедшее несколько секунд тому назад...
...но и Сергея Аркадьевича у домика нету!
Пустые ступеньки белого домика... А на ступеньках – брошенная отцовская шинель с полевыми погонами...
Никого...
Мика и остров.
А зачем ему одному весь этот остров?..
При воспоминании, каким способом он «добывал» эту информацию у нештатницы «С», молодой и очень инициативный товарищ потянулся до хруста костей и сладко зажмурился, как кот на печи.
Об чем вообще речь? «За что толковище?» – как говорят наши блатные клиенты. Взять двух сопливых пацанов-домушников?! Двух мелких «скокарей»? Да еще «по наводке»? Когда известно, где они живут, откуда их нужно начинать «пасти» и куда они, сучата, сегодня намылились... Ну не смешите меня, ей-богу! Я на фронте «языков» немецких килограммов по восемьдесят через минные поля таскал! А тут – два задроченных ворюги... «Только с поличным, только с поличным... Чтобы все было по закону!» Ну смех прямо!.. Была б его воля, он бы самолично взял бы их тепленькими из коек, наган к носопыре, пару раз по хлебалу – они сразу и раскололись бы у него. И никаких вещественных доказательств не надо. Все сами бы признали, все странички протокола допроса подписали бы как миленькие!.. А то сделали из них хер знает что – все крупные кражи у ответработников республиканского значения на них навесили!.. «Почерк», видишь ли, один и тот же... Добро бы только в Алма-Ате, а то ведь по всей республике. А уйдут в «несознанку», не подпишут ничего, и не надо! А что суд такое дело к производству не примет – дескать, нет вещдоков, нет протоколов очных ставок задержанных с потерпевшими – их никто никогда в глаза не видел, – нет свидетельских показаний, и потом вы им вменяете пятьдесят краж, предположим, а заявлений потерпевших всего двадцать пять... О чем это говорит, вы не задумывались?.. И тоже ни хрена страшного. Чтобы не возвращали дело на доследование, чтоб не записали «висяк» за группой, их можно еще и до суда – того... «При попытке к бегству». Это устроить вообще пара пустых.
Значит, так: сейчас же берем трех человек сержантского состава в гражданском, устанавливаем «наружку» за домом подозреваемых. Затем, чтобы не просить машину у однолапого начальника, возьмем «газончик» с фургоном в знакомом райпотребсоюзе. С директором уже не один пузырь раздавлен – даст автомашину с водилой и не поперхнется, а то и ему можно кое-что припомнить!.. А там, как говорится, уже дело техники. В Талгар так в Талгар...
Когда его группа определила дом, который интересовал «отслеживаемых», а сами «отслеживаемые», после осмотра возможных мест проникновения в дом и отходов оттуда, пошли в местную коммерческую столовку перекусить и, видать, дождаться темноты, то он – молодой, напористый и инициативный – заявился к хозяину дома, чуть ли не силой вырвал у него признание, что «сапсем мал-мал денег на чердак прятал», по-быстрому эвакуировал его вместе с семьей из дому – чтобы под ногами не путался.
Приказал шоферу потребсоюза ждать с фургоном у райкома партии, расставил сержантов в штатском по возможным местам ухода подозреваемых из дома, а сам влез на чердак и затаился...
Сидел в засаде и рассуждал смело и верно: если судить по оперативным данным, что эти двое такие «деловые», что всегда заранее знают, где спрятаны ценности, – наверное, они и на этот раз не будут зря шуровать, а сразу же на чердак полезут. Тут он их и накроет!
Он к ним уже присмотрелся – ничего особенного: один такой худенький – вроде демобилизованного, лет двадцати, второй – под «художника» работает. Планшет для рисования через плечо, одет чистенько, рожа такая культурная. Лет пятнадцати, не больше. Соплей перешибить можно. Одной – сразу двоих...
И «по фене не ботать»! Вот как с Лилькой – Лаврик же словечка блатного не вымолвит... А уж если невтерпеж – только один на один.
Так Мика Поляков стал учащимся средней художественной школы при Академии художеств СССР, эвакуированной хрен знает куда, а пребывание М. С. Полякова в местах абсолютно противоположных вышеназванной академии объясняется его метрикой и справочкой, в которой четко и ясно написано: «Сбор художественного материала для альбома „Героические военные будни далекого тыла“».
Лаврик превратился в «разъездного представителя заготовительно-закупочной конторы Сарайгирского района Уфимской области». Это на случай, если заметут с большой суммой денег на руках. Пока, тьфу-тьфу, Бог миловал...
Паспорт, демобилизационное удостоверение и справка, что такой-то и такой-то «...был комиссован врачебной комиссией эвакогоспиталя такого-то в связи с проникающим штыковым ранением с последующим необратимым поражением функций правого легкого».
У Лаврика на груди был очень даже подходящий для этого шрам от прошлогоднего блатного «толковища» с залетными ворами. А штык это немецкий, или «финарь», или родная российская «заточка» – поди разберись...
Документы были изготовлены классно и стоили много денег.
– За такие ксивы – никаких пенендзев не жалко! – сказал Лаврик, с удовольствием разглядывая документы. – Король фальшака!
А потом предложил «убрать» мастера-изготовителя. Чтоб молчал. Но Мика этому воспротивился. Просил оставить в живых.
– Ох, Мишаня, рискуем!.. – вздохнул Лаврик. – Все, кто на нас работает, – те же барыги. Как только чуток прижмут – обязательно стукнут! Ну, смотри... Может, ты какое петушиное слово знаешь?..
Мика пошел поболтать с «королем фальшака». Даже от чая предложенного не отказался. Вприкуску.
А потом глянул на «мастера», как тогда в Каскелене на «кума» – энкавэдэшника, потер виски пальцами, словно хотел избавиться от внезапной головной боли, и «мастера», талантливого, хитрого и очень осторожного человека средних лет, вдруг охватила такая паника, такой леденящий кошмар, что он чуть сознания не потерял!
Он, словно со стороны, увидел самого себя, уродливо и бездыханно валяющегося среди бланков удостоверений, военкоматовских справок, продовольственных и промтоварных карточек, забрызганных ЕГО кровью, среди штихилей, карандашей и кисточек из настоящего китайского колонка, пишущих машинок с разными шрифтами, небольшого типографского станочка...
Увидел себя МЕРТВЫМ, с перерезанным горлом, и с ужасом увидел на своем горле страшную, чудовищную, черную от запекшейся крови рану – от уха и до уха... И в ней, в ЕГО ране, в ЕГО горле, уже копошились большие сине-бронзово-перламутровые мухи...
А напротив него, через стол, сидел и прихлебывал чай четырнадцатилетний мальчик с тонким интеллигентным лицом и, похрустывая кусковым сахаром, негромко спрашивал:
– Вы ведь никогда больше нас не вспомните, правда?..
* * *
Но если вернуться к тем уже далеким временам, когда они с Лавриком «обнесли» дом счастливого директора Капчагайского рыбсовхоза, а потом сразу же вернулись в Алма-Ату, было бы справедливым заметить, что Мика Поляков взял часть денег из своей доли и сразу же поехал на базар.Там Мика накупил фруктов и разных привозных узбекских сладостей, отловил какого-то бездомного босого пацана лет двенадцати, скормил ему буханку хлеба с кумысом и стал таскать его с собой по всей вещевой барахолке. Все примеривал на него разное пацанское шматье – получше и подороже. Накупил целую охапку портков, рубашек, курточек, обувки...
Заодно и этому базарному пацану-манекену подфартило – Мика ему почти новые ботиночки спроворил недорого.
Покурил со знакомыми инвалидами. С великим огорчением узнал, что Николай Трофимович – так, оказывается, звали безногого – умер по пьяни. Захлебнулся в собственной рвоте, и откачать не успели...
Узнал, что отец его – Сергей Аркадьевич – снова здесь появлялся. Уже майором. Все искал его – Мику. А кто скажет? Кто знает? Так и ушел ни с чем.
На прощание Мика подарил инвалидам две бутылки «белой головки», но пить, как всегда, вежливо отказался. И попрощался, предварительно спросив, где похоронен Николай Трофимович – безногий кавалер ордена Славы и медали «За отвагу».
... На следующее утро собрался в Каскелен.
Добирался туда на попутках, а там уже, чтобы не лялякать языком с охраной – кто, да что, да зачем, сразу же пошел в райком комсомола, к тому второму секретарю-уйгуру с дыркой в животе от немецкой пули. А тот уже не второй секретарь, а первый. Еще лучше!
Уйгур сразу вспомнил «Мишку-художника», обрадовался, позвонил новому заведующему детдомом для трудновоспитуемых подростков, чтобы пропустили Мику на территорию. А старый заведующий еще до майских праздников от туберкулеза загнулся.
– Слышали про тебя, слышали, – завистливо сказал комсомольский секретарь. – В кино работаешь, артистов живых видишь!.. Когда назад, в город?
– Я на часок всего, – ответил Мика. – Наладчика одного повидать. Привез ему кое-что. Может, пригодится...
– Вот и хорошо! – обрадовался комсомольский вождь Каскелена. – Я как раз в Алма-Ату в обком комсомола наладился. На совещание вызывают. Могу и тебя захватить.
– Спасибо.
– Значит, так, – секретарь посмотрел на часы, – ровно к двум я за тобой к проходной подъеду. Идет?
– Еще как! – улыбнулся ему Мика. Этот уйгур ему всегда нравился.
... Встреча с Валеркой была мучительной и тягостной.
Валерка рыдал в голос, умолял Мику забрать его отсюда! Все шмотки, которые ему Мика привез, отпихивал, разбрасывал, орал, что ему ничего не нужно – только бы уехать отсюда вместе с Микой... Не притронулся ни к одному яблочку, ни к кусочку колбасы. Даже хвостика от сушеной дыньки не попробовал!..
Кричал, захлебывался слезами, клялся, что будет вести себя хорошо, воровать не будет, к «косухе» никогда не притронется, учиться пойдет – только забери меня, Мишенька, родненький!.. Не оставляй меня здесь, Мишанечка!..
Мика и сам еле сдерживался. Пальцы дрожали, спичка о коробок не чиркалась. Еле прикурил. А потом уже без спичек закуривал – одну папироску от другой.
Все пытался и пытался объяснить Валерке, что нет у него никакой возможности забрать его отсюда. Некуда – сам между небом и землей...
Только про то, что теперь он не в кино работает, а совсем другим занимается, ни словечком не обмолвился.
Бормотал Валерке что-то бессвязное и беспомощное, а сам все время будто из-за стенки слышал свой собственный разговор с отцом, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на рынке за складом, на ящиках из-под яблок.
Тут Валерка и понял, что Мика никогда не заберет его с собой. Сказал тихо и внятно, уже без слез и рыданий:
– Лучше бы ты меня тогда вместе с теми убил, Поляков.
Мика схватил Валерку, прижал к груди. Долго не отпускал. А потом оставил ему денег, погладил по стриженой голове с лишаями и уехал на старом райкомовском «виллисе» в Алма-Ату вместе с каскеленско-комсомольским секретарем-уйгуром...
* * *
Сутки Мика пролежал в своей каморке, в домике Лильки Хохловой. Ничего не ел. Только воду пил и курил. Два раза выходил во двор – по надобности. Возвращался в каморку, на кушетку, и снова – глаза в потолок, обшитый белыми от известки квадратными листами фанеры.Лаврик ни о чем не спрашивал. Мика не говорил.
Лилька, добрая душа, переговаривалась с Лавриком только шепотом, мимо каморки Микиной ходила неслышно, будто мимо госпитальной палаты с тяжелораненым...
На вторые сутки Мика в третий раз вышел во двор, разделся догола, отвернул водопроводный кран, выведенный в садик для поливки яблонь, и долго фыркал под сильной струей ледяной воды.
Уже одетый, прилизанный, вошел в Лаврико-Лилькину половину. Лилька очень по-домашнему раскатывала тесто на столе, Лаврик в одних трусах, весь в наколках, лежал на высокой постели поверх покрывала, читал «Записки Пиквикского клуба».
– Пока свободою горим, – без улыбки произнес Мика, – пока сердца для чести живы, мой друг... Может, сабантуйчик какой-нибудь сообразим, а?..
* * *
Больше в Каскелен никогда не ездил.Только раз в месяц, не по службе, а по личному, в детдоме появлялся тот самый уйгур – комсомольский секретарь, разыскивал Валерку и передавал ему туго перевязанную картонную коробку из-под американского яичного порошка. Говорил, глядя мимо Валерки:
– Гостинец тебе опять, однако. Сам знаешь от кого...
А мимо глядел, чтобы не обижать Валерку. Зачем пацану знать, что его старший и любимый кореш вовсе теперь не «Мишка-художник», а профессиональный вор-гастролер. Домушник. Скокарь. Что на него уже с полгода охота идет...
Секретарь и сам об этом проведал недавно. Попытался в алма-атинской милиции разузнать местожительство Михаила Полякова – бывшего воспитанника ихнего Каскеленского детдома для трудновоспитуемых подростков. Хотел пригласить его к себе в райком на работу с предоставлением жилплощади. Потому как для хорошей наглядной и пропагандистской агитации в дни войны Каскеленскому райкому комсомола собственный художник был нужен позарез! Он даже штатную единицу для Мишки выбил в обкоме.
А начальник уголовного розыска показал бедному районному вожаку молодежи стопку телетайпных оперативных сводок чуть ли не из всех отделов УГРО полутора десятков городов Казахской Советской Социалистической Республики, предъявил пачку заявлений потерпевших – самых уважаемых и ответственных товарищей этой республики – и сказал:
– Он не «Мишка-художник». Он – вор! И работает он в сламе... Извиняюсь, в паре с еще одним таким же «художником». Тот постарше будет.
– И где же они теперь? У вас?.. – растерялся комсомольский секретарь.
– Ах, если бы! – вздохнул начальник без правой кисти руки. – Об этом можно только мечтать. Знаем «где», знаем «с кем», а брать не за что... Добро бы, кого попроще шарашили... Так нет же! По самым верхам идут «художники», мать их в душу!.. Робин Гуды хуевы... А у нас половину оперативного состава опять на фронт забрали! Работать не с кем. В отделе десять с половиной калек, комиссованных из армии по ранениям. Сыскарей настоящих всего трое. Остальные – клубная самодеятельность. Лезут, правда, из шкуры вон, а что они могут? Ни опыта, ни знаний оперативных... Только и умеют, что пулять. Да и ума маловато. Не то что у ваших «художников». А сверху, из партийных этажей, кричат нам вниз: «Вы куда смотрите? Вас Советская власть сюда зачем поставила? Мы вот у вас у всех партбилеты отберем и ноги из жопы повыдергаем! Почему не докладываете, что вчера в центре города дом директора хлебозавода обокрали?!» Ну что им ответишь?.. Я смотрю, ты тоже фронтовик... Авось не заложишь. Так вот я тебе так скажу: обнесли этого директора – ну и хер с ним! Он, сукин кот, себе уже столько наворовал, что ему еще на сто лет хватит... А меня, честно говоря, вообще сомнения берут... Ну не верю я, что четырнадцатилетний... Или сколько ему уже там – пятнадцать?.. Не верю я, что мальчишка может такие кренделя выкидывать! Я вот тебе дам почитать протоколы осмотров мест происшествий как они каждый раз «хату берут». Это же цирк какой-то!.. Уму же непостижимо!.. Ни одна самая натасканная собака на них не тявкнет! Это еще что за чудеса?! Больше скажу: в доме бывают с десяток минут – и нет их. Будто заранее знают – где чего лежит. Словно сами туда прятали. Чуешь? Но взять мы их все равно должны. И только на месте – чтоб с поличным. По закону. А пока у нас на них – два ни-хуя и мешок дыма. Или, выражаясь культурненько, вошь в кармане да блоха на аркане... Нету у нас на них ничего! Ни один суд дело к производству не примет...
* * *
Взяли их в Талгаре, в двадцати пяти километрах от Алма-Аты. Взяли на чердаке у одного известного старого планакеша. Не того, который план курит, а потом дуреет от этого конопляного зелья, а планакеша, который торгует планом, По-крупному. Оптом. А это страшные деньги!Он его из Китая привозил, благо граница рядом, за Талгарским перевалом. А там у него и менты, и погранцы – все куплены. Как, впрочем, и в Талгаре, где он живет. Вся партийно-хозяйственная верхушка из его рук кушает. Очень уважаемый бабай! Аксакал...
Лаврик дней десять туда на попутках и автобусах мотался. Присматривался. А потом вернулся как-то и говорит:
– Мишань! Ты как думаешь, где бабай пенензды притырил?
– Расскажи про хату, – попросил Мика и взял в руки планшет и карандаш.
Лаврик подробненько все рассказал про хату, про бабая, про всю талгарскую обстановочку, а Мика набрасывал всякие зарисовочки. И неожиданно, сквозь слабенькую боль в висках, УВИДЕЛ, ГДЕ СПРЯТАНЫ ДЕНЬГИ! И сказал:
– На чердаке. Там за каким-то старьем ящик железный в стенку вмазан. Но там всего тысяч триста...
Отложил карандаш, взялся руками за голову, потер виски, чтобы снять ноющую боль, и зажмурился. Лаврик не удержался, спросил:
– А тебе триста косых мало?
Мика поморщился, ответил:
– Нет. Мне достаточно. Я просто хотел сказать, что где-то у этого бабая лежит гораздо больше. Триста – это только на чердаке, Лаврик! А не пошел бы он в жопу, а? Что-то меня тормозит...
– Три сотни косых сами плывут тебе в руки, а ты, Мишань...
– Хочешь честно? Бояться стал. Уж больно у нас все гладко!
– Не трухай, Мишаня. По нашим делам – больше пятеры не дают. А там зачеты, амнистии – через год ты на воле! Гуляй – не хочу... – И резко меняя направление опасного разговора, Лаврик спросил: – Тебя дома как звали? Миша или Мишутка? Или еще как?..
– По-разному. Кто как, – уклончиво ответил Мика и подумал, что никогда не признается в том, что Миля называла его «Зайчик».
– Ну а все-таки? – настаивал Лаврик.
– Ну, Мика. А что?
– Как?!
– Ми-ка!
– Чего же ты кочевряжился, чмо египетское? Такое красивое имя – Мика!.. Вот это да! Ну надо же... Ты, Мишаня, для меня как непрочитанная книга. Что ни страница, то – новье! Мика...
– Отье... – огрызнулся было Мика, но в эту секунду в комнату заглянула Лилька, и Мика тут же себя поправил: – Отлепись от меня!
Лаврик рассмеялся, а Лилька спросила:
– Мальчики, где ужин накрывать – в зале или под яблонькой?
– Под яблонькой, – сказал Мика. – Может, яблочко Лаврику на голову шмякнется и он, как Ньютон, новый закон откроет...
– Я и так его уже открыл – не светись! Хавать будем здесь. А то садик по осени очень даже хорошо просматривается, – жестко проговорил Лаврик.
– Молдаваночку твою позвать? – спросила Лилька у Мики. – А то она сегодня за солью прибегала, спрашивала, где ты.
– Зови, зови! – оживился Мика.
В последнее время Мика разогнал всех своих девчушек, которых ему поставляла заботливая Лилька Хохлова. Оставил около себя всего лишь одну – пятнадцатилетнюю эвакуированную молдаваночку Светку.
С ней было так хорошо, так замечательно, ну почти как с Милей когда-то...
И нежная, и ласковая, и веселая, и в койке умеет все так, как ни одной девчонке и не снилось! Мика даже однажды не сдержал своего сладостного удивления и спросил:
– Светка, и откуда ты все ЭТО умеешь?! А, Светочка?
Светочка тут же расхныкалась и поведала Мике древнюю, как мир, легенду про отчима, который всему ЭТОМУ ее с десяти лет обучил. А когда они бежали из Кишинева, отчим к немцам перескочил служить. Вот им и пришлось одним – с мамой и младшим братиком Ионом – до Алма-Аты добираться.
– Не спрашивай меня, Михочка, Михайчик мой родной, больше ни о чем! Я тебя так люблю...
С каждого дела Мика давал ей денег для матери и ее младшего братика Иона. И сердце Микино наполнялось гордостью, что вот он, Мика, совершенно по-взрослому может еще о ком-то позаботиться. Не тайно, как о Валерке, а явно и в открытую.
Ах, Милю бы ему теперь найти!.. Говорят, что всех латышей, эстонцев и литовцев ненадежных сюда, в Казахстан, ссылают. Вроде бы где-то под Джезказганом их десятки тысяч по лагерям распихано.
– Чего-то эта Светка к нам зачастила, – вздохнул тогда Лаврик.
И как в воду смотрел.
«Стучала» Светочка в уголовку за милую душу.
Несколько месяцев тому назад попалась на проституции и мелком воровстве у клиентов – богатеньких старичков, ее «мусора» и пугнули: дескать, или будешь давать информацию на кого скажем, или...
Тюрьма Таганская – все ночи, полные огня,
Тюрьма Таганская – зачем сгубила ты меня?..
Светочка была девочкой понятливой. Мама пьет без просыху, братику всего шесть лет, он все время кушать хочет. Скоро опять зима, а у него ни пальта зимнего, ни ботинок крепких...
Нет, ей в тюрьму ну никак нельзя!
Как было ей велено полюбить Михаила Полякова, да так, чтобы каждый его шаг знать наперед, так Светочка и сделала. Только одна была беда – уж так ей этот Михайчик понравился, что никак уголовный розыск не мог от нее дождаться нужной и толковой информации. Говорила Светочка только про то, что «объект» много рисует и на тренировки по гимнастике ходит в Казмединститут. Она и вправду ни черта больше про Мику не знала.
Но вчера один молодой, очень инициативный товарищ «оттуда» встретился со Светочкой на конспиративной квартирке на улице Абая, использовал нештатного агента Светочку во все возможные и невозможные отверстия в ее хорошеньком тельце и сказал:
– Если завтра мы не будем знать, когда и куда они собираются, мать – в психушку, брата – в детприемник, а тебе – два года за недонесение и три за умышленное заражение вензаболеваниями. Считай, пятера тебе корячится. Не меньше.
– Но я же здоровая!.. – удивилась Светочка.
– Это пока, – усмехнулся товарищ «оттуда». – А вот мы тебя на одну ночку в мужскую КПЗ определим к уголовничкам – а их там человек сорок у нас парится, – и ты сразу весь букет поимеешь. Как говорится, от мягкого триппера до твердого шанкра.
Вот когда Светочку охватил ужас, чуть ли не до обморока!
Уже ночью, лежа с Микой в постели, Светочка просто так – от фонаря – предложила Мике пойти завтра в клуб железнодорожников на концерт знаменитого еврейского певца Эппельбаума, который по иронии актерской судьбы недавно сыграл роль чистокровного арийца – оберштурмбаннфюрера СС Шнурре в кинофильме «Нашествие».
– Во сколько начало концерта? – спросил Мика.
– В семь тридцать, Михайчик...
Мика призадумался, потом сказал:
– Не успеть мне, наверное, Светик, к началу. Мы завтра должны по делу в Талгар ненадолго смотаться, но во сколько я в город вернусь, одному Богу известно. Давай в следующий раз, ладно?..
И Светочка неутешно расплакалась. Так ей стало жалко ее Михайчика и Лилькиного Лаврика...
* * *
Под утро, когда Светочка убежала, Мике снова приснился его любимый остров в теплом океане...И опять – белые домики в буйной тропической зелени... Опять пальмы, невиданные и неведомые цветы и мягкий бело-желтый песок пляжа, спускающийся к пенной кромке сверкающей на солнце воды...
... Будто бы идут они с Лавриком по песку к океану, к искрящейся воде...
...идут мимо белого домика, на ступеньках которого, обхватив руками голову, сидит Микин Папа – Сергей Аркадьевич Поляков... В сапогах, в шинели с погонами...
«Елки-палки... – думает Мика. – Когда же он погоны-то успел получить?! Их же только-только ввели...»
А Лаврик упрямо идет по песку к воде, не останавливаясь, поворачивается к Мике, машет ему рукой – с собой зовет...
Но Мике совсем не хочется идти за Лавриком...
Хочется Мике к Папе – к Сергею Аркадьевичу... Прижаться к нему, спросить, что с ним, почему он не заходит в дом, а сидит на ступеньках?..
...почему он в шинели в такую жару?..
...почему так горестно обхватил руками голову?..
...может быть, он что-то узнал о Маме и о том дирижере? Господи, только бы не это!..
Может быть, ему деньги нужны? Так Мика с радостью...
А Лаврик зовет его, торопит, и Мика решает отложить разговор с отцом...
«На обратном пути... – думает Мика. – На обратном пути...»
Спешит вослед за Лавриком, ноги в песке, черт побери, увязают!..
И видит вдруг Мика, как Лаврик начинает медленно погружаться в песок!
Вот он уже по колено в песке!..
Мика видит, как кричит Лаврик, но крика его не слышно из-за нарастающего шума океанского прибоя...
... Рвется Мика на помощь к Лаврику, а тот уже по пояс ушел в песок...
... И Мику начинает засасывать эта страшная, сверкающая на солнце гладь океанского пляжа!..
Из последних сил Мика подползает к Лаврику, протягивает ему руку...
...но не успевает! Песок уже у шеи Лаврика, у самого горла...
На мгновение внимание Мики отвлекает голая девчонка, чем-то похожая на Светку-молдаваночку!.. Она убегает от них к воде...
Мика зовет ее, кричит, умоляет помочь, плачет, тянется к погибающему в песке Лаврику...
...но девчонка бросается в воду и растворяется в ней навсегда!
Нет! Никто Мике не поможет спасти Лаврика...
А того уже и нету.
Видит Мика только, как пальцы Лаврика с синими татуированными перстеньками скрываются под чудесным, ласковым, прогретым и жутким песком его любимого острова...
Острова его всегдашней детской мечты...
Мика хочет броситься к отцу, рассказать про несчастье, произошедшее несколько секунд тому назад...
...но и Сергея Аркадьевича у домика нету!
Пустые ступеньки белого домика... А на ступеньках – брошенная отцовская шинель с полевыми погонами...
Никого...
Мика и остров.
А зачем ему одному весь этот остров?..
* * *
Рано поутру, когда молодой, инициативный товарищ из уголовного розыска, который накануне в конспиративной квартирке на улице Абая до потери сил «работал» с нештатным информатором С. на благо повышения процента раскрываемости преступлений, получил от вышеуказанного информатора С. телефонное сообщение, что интересующие его ЛИЦА СЕГОДНЯ ВЫЕЗЖАЮТ В ТАЛГАР, он тут же решил действовать самостоятельно! Своего однолапого начальника, зануду-законника, ни во что не посвящать. Хватит с него, молодого и инициативного, замечаний, поучений и упреков. «То не по закону, это не по закону...» Хватит! Он сам добыл информацию, сам все и раскрутит!При воспоминании, каким способом он «добывал» эту информацию у нештатницы «С», молодой и очень инициативный товарищ потянулся до хруста костей и сладко зажмурился, как кот на печи.
Об чем вообще речь? «За что толковище?» – как говорят наши блатные клиенты. Взять двух сопливых пацанов-домушников?! Двух мелких «скокарей»? Да еще «по наводке»? Когда известно, где они живут, откуда их нужно начинать «пасти» и куда они, сучата, сегодня намылились... Ну не смешите меня, ей-богу! Я на фронте «языков» немецких килограммов по восемьдесят через минные поля таскал! А тут – два задроченных ворюги... «Только с поличным, только с поличным... Чтобы все было по закону!» Ну смех прямо!.. Была б его воля, он бы самолично взял бы их тепленькими из коек, наган к носопыре, пару раз по хлебалу – они сразу и раскололись бы у него. И никаких вещественных доказательств не надо. Все сами бы признали, все странички протокола допроса подписали бы как миленькие!.. А то сделали из них хер знает что – все крупные кражи у ответработников республиканского значения на них навесили!.. «Почерк», видишь ли, один и тот же... Добро бы только в Алма-Ате, а то ведь по всей республике. А уйдут в «несознанку», не подпишут ничего, и не надо! А что суд такое дело к производству не примет – дескать, нет вещдоков, нет протоколов очных ставок задержанных с потерпевшими – их никто никогда в глаза не видел, – нет свидетельских показаний, и потом вы им вменяете пятьдесят краж, предположим, а заявлений потерпевших всего двадцать пять... О чем это говорит, вы не задумывались?.. И тоже ни хрена страшного. Чтобы не возвращали дело на доследование, чтоб не записали «висяк» за группой, их можно еще и до суда – того... «При попытке к бегству». Это устроить вообще пара пустых.
Значит, так: сейчас же берем трех человек сержантского состава в гражданском, устанавливаем «наружку» за домом подозреваемых. Затем, чтобы не просить машину у однолапого начальника, возьмем «газончик» с фургоном в знакомом райпотребсоюзе. С директором уже не один пузырь раздавлен – даст автомашину с водилой и не поперхнется, а то и ему можно кое-что припомнить!.. А там, как говорится, уже дело техники. В Талгар так в Талгар...
* * *
В чем нельзя было отказать молодому, инициативному товарищу из горотдела УГРО, так это в смелости.Когда его группа определила дом, который интересовал «отслеживаемых», а сами «отслеживаемые», после осмотра возможных мест проникновения в дом и отходов оттуда, пошли в местную коммерческую столовку перекусить и, видать, дождаться темноты, то он – молодой, напористый и инициативный – заявился к хозяину дома, чуть ли не силой вырвал у него признание, что «сапсем мал-мал денег на чердак прятал», по-быстрому эвакуировал его вместе с семьей из дому – чтобы под ногами не путался.
Приказал шоферу потребсоюза ждать с фургоном у райкома партии, расставил сержантов в штатском по возможным местам ухода подозреваемых из дома, а сам влез на чердак и затаился...
Сидел в засаде и рассуждал смело и верно: если судить по оперативным данным, что эти двое такие «деловые», что всегда заранее знают, где спрятаны ценности, – наверное, они и на этот раз не будут зря шуровать, а сразу же на чердак полезут. Тут он их и накроет!
Он к ним уже присмотрелся – ничего особенного: один такой худенький – вроде демобилизованного, лет двадцати, второй – под «художника» работает. Планшет для рисования через плечо, одет чистенько, рожа такая культурная. Лет пятнадцати, не больше. Соплей перешибить можно. Одной – сразу двоих...