Страница:
Вот ведь как может получиться...
Не ждешь, не гадаешь, а ОНА совсем близехонько!
Мика отвел глаза. Не дай Бог, еще сдохнут здесь. Тогда совсем не выскрестись. Этого ему уже Петр Алексеевич не простит!
Сейчас завопят, сволочи трусливые.
– Конво-о-ой!.. – первым очухался Коля, часто и судорожно заглатывая спертый воздух «спецпомещения». – Эй, кто-нибудь!..
Зашелся в кашле Виктор Иванович. С трудом, через пень-колоду, еле выговорил:
– Это что?.. Что же это?.. Окошко-то можно было... бы... ебть!
На ходу расстегивая кобуру нагана, влетел конвоир. Коля уже пришел в себя, насыпался на ни в чем не повинного конвоира:
– Оставь, бля, дверь открытой!.. Здесь же задохнуться можно!!! Воды тащи!.. Быстрее, мать твою!
Конвоир метнулся за водой, притащил кружку. Коля сам отхлебнул, стал отпаивать Виктора Ивановича... Потом вспомнил про Мику, глянул на него растерянно:
– Ты-то как?!
– Нормально, – ответил Мика. – Я привык.
Сосредоточился и мысленно приказал Коле и Виктору Ивановичу: «Все. Забыли. Продолжаем ваши „военкоматские“ игры...»
Коля тут же усмехнулся (восприимчивый, дешевка, ну просто загляденье! Одно удовольствие с таким дело иметь...) и сразу же ответил Виктору Ивановичу:
– Это Мишке-то Полякову?! Да запросто!
Виктор Иванович ошалело посмотрел на Колю – все еще не мог врубиться в предыдущую тему разговора:
– Ты... Чего это? Николай... А?.. Про что?..
– Вы, Виктор Иванович, спросили меня, можно ли доверять Полякову... А я сказал – запросто!
– Ага... – с трудом выговорил Виктор Иванович и еще немножко попил воды из кружки. – А я чего?..
Коля недоуменно посмотрел на Виктора Ивановича. Таким своего начальника он увидел впервые.
– Ну а вы... Ну а вы вроде бы согласились со мной... – уже неуверенно пробормотал Коля.
Он растерянно посмотрел на Мику и, словно ища у него подтверждения, спросил:
– Так?..
– Так, – подтвердил Мика.
Виктор Иванович немножко помолчал, окончательно пришел в себя и уже уверенным начальственным тихим голосом произнес:
– Ну что ж. Тогда будем действовать в соответствии... Начнем с расписочки о неразглашении. Срока давности она не имеет. Это тебе, Михаил, на всю жизнь. Почитай-ка вот здесь... Что тебе грозит по законам военного, а также любого времени, если ты... Читай, читай! Грамотный... Вот тебе перо, вот чернила – прочтешь, подпишешь. Понял?
– Так точно.
Многое из того, что было прерогативой НКВД, взяла на себя противоборствующая воюющая сторона – немцы. Первые два с половиной года войны немцы это делали тоже достаточно успешно...
Однако несправедливо было бы считать, что творческий потенциал НКВД – этой могучей организации – пошел на убыль. В соответствии с военным временем он принял иное направление, несколько изменил формы работы, но никому в стране не позволил даже усомниться в собственной необходимости!
Первые отделы в каждой тыловой организации, фронтовые СМЕРШи и Особые отделы, заградительные отряды и переселения «отдельных ненадежных лиц» в количестве сотен тысяч с родовых мест на обживание зауральской тайги и очеловечивание североказахстанских степей...
Организация партизанского движения в тылу врага; фильтрационные пункты для чудом спасшихся и бежавших из немецкого плена; концлагеря для лиц, проживавших на временно оккупированной территории...
А беспощадное поддержание боевого духа советского человека и смертельная борьба с пораженческими настроениями? А создание самых различных разведшкол и спецподразделений? Все это было НКВД, НКВД и НКВД.
Вторая половина военного сорок третьего года принесла надежды на перелом...
А зима сорок третьего – сорок четвертого сделала эти надежды реальностью. Истекающая кровью страна должна была увидеть откат немецких войск по всем фронтам.
Если до полной победы предполагалось еще миллионов пятнадцать мертвецов, то планировать будущее было необходимо уже сейчас. Потому что после полного перелома мы столкнемся с тем, чего никогда не пробовали, – с войной в горах по всему югу.
Сначала это будет наш Кавказ, потом, дай Бог, Югославия, Италия, Австрийские и Баварские Альпы... О немецких же военных альпинистах и скалолазах из дивизии «Эдельвейс» слагались пугающие легенды, которым нужно было что-то противопоставить. Не только контрпропаганду, а нечто более осязаемое.
Успеть подготовить к горной войне большие специальные соединения нереально. Да и технически не обеспечить. Значит, необходимо что-то компактное, мощно подготовленное, безжалостное и жестокое – возможно, с судьбами японских камикадзе. Или несчастных советских пареньков, которые бездарно погибали, отброшенные пулеметной очередью, когда они, по наущению политруков, пытались закрывать немецкие амбразуры своими телами...
Впервые о таком подразделении задумался Генеральный штаб. Но, как всегда, выиграл НКВД.
Одним из самых утонченных изобретений второй половины сорок третьего года оказалась созданная Народным комиссариатом внутренних дел Школа горноальпийских диверсантов.
«Утонченным» изобретением и даже, можно сказать, «изысканным» оно было потому, что курсантами этой маленькой и очень-очень секретной школы должны были быть не взрослые громилы – косая сажень с пудовыми кулаками, способные голыми руками завязать узлом ствол самоходного немецкого орудия «Фердинанд» и преисполненные нашей народной сказочной хитрецы и мудрости, которые позволят им «одним махом семерых убивахом...».
Нет... Учиться в этой школе должны будут четырнадцати– и пятнадцатилетние озлобленные, изъеденные вшами, готовые на любую мерзость мальчишки-беспризорники, маленькие лихие карманники, тощие от тюремно-милицейской баланды, юные наглые налетчики, бесстрашные, ловкие «скокари», безжалостные грабители с ломающимися от возраста голосами и малолетние воры-рецидивисты, не боящиеся ничего на свете – ни Бога, ни черта, ни Советской власти!..
Расчет энкавэдэшных психологов был прост, как репка, и стар, как мир. Мир того времени, когда он впервые обратил внимание на психологию подростков...
1. В 14 – 15 лет в подростковом организме происходит период бурного полового созревания.
2. Гормональная, или, точнее, тестостеронная, зависимость подростка в этот период настолько велика, что подросток в обязательном порядке мнимо преувеличивает собственные возможности.
3. Данная особенность возраста лишает подростка ощущения опасности при совершении того или иного действия.
4. Именно этот возраст – 14-15 лет – наиболее обучаем новым физически-двигательным процессам и навыкам.
5. Ни в одном из возрастных периодов жизни человека нет такой острой конкурентно-сопернической проявленности, как в возрасте 14 – 15 лет. Что необходимо обязательно использовать в учебном процессе как движущий фактор постоянного воздействия.
6. Помимо вышеуказанных компонентов, характеризующих особенности психофизиологических свойств подростков 14 – 15 лет, следует учесть, что учебно-воспитательная работа обязательно будет затруднена в связи с полным отсутствием у данного контингента ощущения так называемого АВТОРИТЕТА ВЗРОСЛЫХ.
... Дальше шли рекомендации специалистов по кадрам.
Они были не так наукообразны, как программа психологов, зато состояли из открыто-циничных и жестких требований по принципу чем хуже – тем лучше.
Первое и основное требование: полное отсутствие у подростков родителей, старших братьев и сестер, опекунов и близких родственников, которые впоследствии могли бы заинтересоваться судьбой данного подростка. Проверка по этому пункту должна производиться строжайшим образом!
Отбор контингента следует производить с учетом максимальной тяжести совершенных им преступлений, длительности срока преступной деятельности. Тогда обучение в данном подразделении будет расцениваться подростком как избавление от судебного преследования и последующего наказания. Что в процессе обучения необходимо постоянно поддерживать в сознании обучаемого.
При оптимальном количестве обучаемых в данном подразделении – 60 (шестидесяти) уголовно наказуемых подростков первичный набор следует произвести в количестве 80 (восьмидесяти) единиц. Аналитическая служба, учитывая особенности программы четырехмесячного обучения, прогнозирует потери обучаемых со смертельным исходом в процессе обучения не менее 20 – 25%.
Таким образом, при окончании курса численный состав «выпускников» естественным образом подойдет к запланированным 60 (шестидесяти) человеко-единицам.
Политорганы Народного комиссариата внутренних дел, участвовавшие в разработке проекта горноальпийского лицея для малолетних преступников, выдвинули обязательное требование, по цинизму превосходящее все вышеперечисленные «изыски» предыдущих специалистов.
Каждый подросток, зачисленный в данное подразделение, обязан быть членом Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи!!! Комсомола, так сказать...
– Подписал.
– А теперь встань.
Мика поднялся из-за стола.
– Вынь руку из кармана, – строго сказал Коля. – Встань, как положено.
Мика вытянулся. Почувствовал – сейчас что-то будет... Неужто – воля?!
Виктор Иванович тоже встал. Глазами приказал Коле подойти поближе.
– Ну вот, Михаил, – тихо и торжественно произнес Виктор Иванович. – Теперь ты наш. В смысле – один из нас. Но в наших рядах могут быть только...
Виктор Иванович наклонился над столом, приоткрыл потертый служебный портфель, порылся в нем и сокрушенно пробормотал:
– Куда засунул, ети его мать?..
– Вы ж его под Мишкино дело положили, – негромко подсказал Коля.
– Ага...
Виктор Иванович приподнял толстенькую картонную папку с уголовным делом М. С. Полякова, обвиняющегося в «попытке совершения кражи и подозревающегося в нескольких десятках квартирных краж, совершенных с особой дерзостью» в самых разных городах Казахской Советской Социалистической Республики.
– Ага, – повторил Виктор Иванович и что-то вытащил из-под Микиного уголовного дела. – Но в наших рядах могут быть только члены Коммунистической партии или комсомола. А посему разреши, товарищ Поляков, поздравить тебя со вступлением в Коммунистический Союз Молодежи. В авангард нашей родной партии, так сказать!..
Левой рукой Виктор Иванович подал Мике комсомольский билет, а правую протянул для рукопожатия.
Мика растерянно пожал руку сначала Виктору Ивановичу, потом Коле и ошалело раскрыл новенький комсомольский билет, так замечательно и оригинально врученный ему в «спецпомещении» для допросов тюремно-следственного изолятора Управления внутренних дел города Алма-Аты.
В билете черной тушью каллиграфическим почерком было написано: «Поляков Михаил Сергеевич». А ниже: «Дата выдачи» – вчерашний день!.. Вот это да... Да он, Мика, вчера и понятия не имел ни о Викторе Ивановиче, ни о Коле!
Как говорил Лаврик: «Во, бля, техника!..»
С левой стороны комсомольского билета на Мику смотрела его собственная фотография, взятая из его же уголовного дела – анфас, с наголо, по-тюремному, остриженной головой...
Вот он – пропуск на свободу!
На радостях Мика даже простил Виктору Ивановичу и Коле все их ничтожество. Одно слово – ВОЛЯ!!!
Нормальный, без единого окошечка, глухой 182 тюремный «воронок» для перевозки заключенных.
Только фургон не черный, как обычно, а белый. И по бортам для понта написано «Казплодовощторг».
И внутри все нормальненько, «обезьянник» самый что ни на есть тюряжный и отделение для конвоя – все путем...
И, как положено, пара вооруженных конвойных. В смысле – сопровождающих. Потому что они не в форме, а в штатском.
Кроме Мики Полякова, в «обезьяннике» еще два пацана. Один ни хрена не соображает – планом «задвинутый», а второй – явный карманник с быстрыми отточенными движениями, бегающими внимательными глазами. Рожа очень даже неглупая. Норовит пообщаться.
– Где чалился? – негромко спрашивает он у Мики. Мика только было собирается ему ответить, как тут же один из сопровождающих рявкает:
– Разговорчики!
Перекуривший плана пацан поднимает соловые глаза, ухмыляется, говорит сопровождающему, еле ворочая языком:
– Начальник... Чего хлебало раззявил?.. В рот тебе ишачий болт по самые яйца... Мы теперь свободные люди!.. Комсомольцы, блядь... Понял?..
Один из сопровождающих передает второму своему напарнику портфель с личными делами пацанов и уже отобранными у них новенькими комсомольскими билетами и молча отпирает решетчатую дверь «обезьянника».
Входит, покачиваясь на рифленом полу едущего фургона, поднимает накурившегося пацана за шиворот с металлической скамейки и резко, отточенным движением ударяет его кулаком в живот.
Пацан мгновенно скрючивается, глаза у него выкатываются, широко открытый рот судорожно пытается глотнуть воздух... Он падает на скамейку, затем соскальзывает на железный рифленый пол «воронка» и разражается неудержимой рвотой с кровью.
Сопровождающий выходит в конвойное отделение, запирает за собой решетчатую дверь и спокойно говорит:
– Тут тебе не милиция, комсомолец.
Понимал Мика, как все труднее и труднее взбираться в гору белому фургончику с понтярскими надписями по бортам...
Чувствовал Мика, как трясется липовый казплодовощеторговский фургончик от натуги и неровностей, как переваливается с боку на бок на каменистой горной дороге...
Слышал, как воет двигатель на низких передачах. Как стреляют в днище кузова мелкие камушки, выпуливающиеся из-под колесных покрышек...
Через полчаса тряски и моторного воя дышать стало труднее – зевота одолела. Зеваешь, зеваешь, а до конца не вдохнуть. И похолодало заметно...
Интересно, Медео проехали или еще нет?
Вот Медео Мика знает...
Три месяца назад они с Лавриком вернулись с «гастролей» из Кокчетава – брали там хату военкома. Не то города, не то области. Хрен его разберет... Сильно «пыжоный» мужик был. Всю «наливу» дома, в подвале под кадушкой с кислой капустой, зарыл, дурачок, дай ему Бог здоровьечка! Хорошо, что Мика вычислил...
Зато Мике и Лаврику такой «сармак» достался, что они его еле-еле в Алма-Ату приволокли – все руки оттянул, сволочь!
Ну и решили гульнуть на радостях!..
Лаврик в хозчасти одного госпиталя спроворил автобусик на целый день. Как следует «заслал» начальнику гаража, еще кому-то, и покатили они с Лилькой и Светкой в горы, на Медео.
Помнит Мика, что водила всю дорогу на Медео пел. Еще бы! Ему Лаврик и Мика столько «отстегнули», сколько он за год бы не заработал...
Привез водила их к частному ресторанчику – а там бешбармак, каурма, редечка, лепешечки горячие, шашлычки только с мангала!..
Водилу кормили от пуза, но безалкогольно. Девочки винцо трескали, Лаврик – водочку, непьющий Мика пиво прихлебывал...
По очереди ходили в госпитальную машину трахаться.
Сначала Лаврик с Лилькой, потом Мика со Светкой... А потом – все по новой! И так до поздней ночи.
Очень там, в этой машине, все было удобно – будто специально организовано: носилочки широкие, матрасик, полотенечко, водичка с тазиком для подмывания.
Водила – толсторожий старшина – жрал и все подмигивал – ну как, дескать? А когда Лаврик сказал, что даже не ожидал таких прекрасных «коммунальных условий» на колесах простой госпитальной «санитарки», водила заржал:
– Эта моя «коломбина» с красным крестом единственная в нашем хозяйстве не для страданий, а для сладости оборудована! На ей я по выходным сюда начальство с медсестричками вожу. И сюда – на Медео, и чуток пониже... Тоже есть забегаловочка – я те дам! Там один еврейчик торгует. А жена у него, представляете, казашка!..
– А выше вы не забирались? – помнится, спросил тогда Мика.
– Не!.. – отмахнулся старшина. – Там, чуток повыше Горельника, чего-то секретное сейчас сооружают, дык туда кажная тропка перекрыта. Ну их... А к еврейчику с казашкой могу свозить в любое время... Они рыбу по-жидовски делают – пальчики оближешь!..
Не потому, что когда-то в следственной тюрьме в сорок третьем году, будучи пятнадцатилетним мальчишкой, он дал подписку о неразглашении, не имеющую ограничительного срока давности.
И уж совсем не потому, что в так называемой интеллигентной среде, куда во все последующие времена был причислен Михаил Сергеевич Поляков, стыдно было обнаруживать свою хотя бы малейшую связь с НКВД или КГБ – Комитетом государственной безопасности.
Модным и праведным было шептать в тесном кухонном кругу, что твой телефон «прослушивается», а письма твои «перлюстрируются». Это должно было естественным образом считать шептавшего «сопротивленцем Софье Власьевне» – то есть советской власти.
Что не мешало шептавшему вне своей кухни громогласно и верно служить этой власти, даже слегка забегая вперед, словно для того, чтобы любезно распахнуть очередную дверь перед тяжелой поступью этой могучей дамы.
А стоит ли говорить о том, что все творческие союзы, начиная от родного Михаилу Сергеевичу Союза художников, были буквально напичканы как штатными сотрудниками Комитета государственной безопасности, так и добровольными информаторами из числа самих творцов. Даже очень талантливых и внешне достойных. Ну а уж к какому творческому союзу они принадлежали – были ли они художниками, писателями, кинематографистами или композиторами, – не имело ровно никакого значения! Комитету государственной безопасности важно было быть в курсе умонастроений всех творцов, ошибочно считая, что их редкие озарения, не вписывающиеся в предложенный официоз, могут в какой-то степени повлиять на нерушимость власти.
Подобное заблуждение явно уходило корнями в историю русских революций, когда основными врагами строя считались «жиды, стюденты и разная культурная сволочь»... Что в то время не было лишено некоторого основания.
К старости Михаил Сергеевич стал ощущать, что воспоминания о прошлом возникают в нем только в двух случаях – когда через много-много лет он вдруг начинал ПОНИМАТЬ и ПРОЩАТЬ то, чего не ПОНИМАЛ, а посему и не ПРОЩАЛ во времена ушедшие...
...и те страницы собственной жизни, которые сохранили ему, старику, память о Микином мужестве, смелости, дерзости, жестких и справедливых поступках. Творческих победах и любовных...
Впрочем, обо всем, что составляло его ушедшее «мужчинство», так странно, вопреки естественному старению, оставившее ему все его молодые желания!..
О Школе горноальпийских диверсантов Михаил Сергеевич почти никогда не вспоминал. Что-то тяжкое и унизительное было в этих редких воспоминаниях...
Пять месяцев «выживания», пять месяцев ни на минуту не прекращающейся борьбы со страхом, с собой, со льдом, отвесными рваными скалами, лавинными оползнями, убийственными камнепадами, селевыми потоками, сметающими на своем пути горные кишлаки и туристские базы, ни на секунду не покидающий кошмар ожидания смерти от чего угодно – от собственноручно устроенного взрыва, падения в ледовую расщелину, от подрезанного партнером манильского троса при восхождении в связке на пик, от «нечаянной» пули или ножа обидевшегося на тебя какого-нибудь полусумасшедшего убийцы-малолетки, которому, как и всем остальным, терять нечего...
И на эти премиальные деньги повез своего десятилетнего сына от первого неудачного брака и двадцатишестилетнюю любимую Женщину в Алма-Ату. И там, ни слова не говоря, повел их в «свои» горы...
Медео тогда уже был славен на весь мир своим высокогорным катком, и из Алма-Аты туда ходил рейсовый автобус.
Рано утром втроем они добрались на этом автобусе до Медео, позавтракали там и пошли вверх знакомой Михаилу Сергеевичу тропой, ведущей в Горельник, а потом дальше и выше, через горные пастбища – «джайляу», туда, где уже почти ничего не росло и начинался ледник...
Во второй половине дня они фотографировались на леднике Трюк-су. Из-подо льда тоненьким, кристально чистым ручейком выбивалась речушка Алма-Атинка, которая внизу, в предгорьях, да и в самом городе, разливалась достаточно широкой, грязной, бурной рекой.
А потом стали спускаться вниз уже другой дорогой. С другой стороны Чимбулакского ущелья.
Любимая Женщина и сын очень удивлялись – почему это папа (он же – Мика) так безошибочно находит в горах дорогу!..
Потом перестали удивляться – устали почти до полной потери сил. Еле плелись. Как всегда, в горах быстро темнело.
Почти в полной темноте, голодные и измученные, наткнулись на небольшую группку людей, которые грузили в полуторку искореженные железные кровати в грязных засохших комьях земли, обрывки палаток, обломки какой-то мебелишки, искалеченное альпинистское снаряжение.
Мотор у полуторки работал, светили фары, а в кузове грузовика с откинутыми бортами, широко расставив ноги, стоял квадратный мужичок лет шестидесяти с голубыми глазами и торчащим ежиком коротких седых волос. Был он в тренировочных штанах и майке.
Мика поздоровался.
– Вот-видишь, что сель наделал... – сказал ему седой старик с голубыми глазами сверху из кузова. – Двадцать шесть человек как корова языком слизала. Эва, что осталось от альплагеря. Тьфу!..
Осторожно, чтобы ни мальчик, ни Женщина не заметили, Мика отодвинул палкой в темноту валявшийся на земле горный ботинок с «триконями», из которого торчал кусок ноги в почерневшем от крови шерстяном носке с белой костью и оборванными мышцами. И спросил у старика:
– У вас поесть чего-нибудь не найдется? А то вот сынишка и любимая совсем оголодали. А до Медео еще верный час топать.
– Это верно. – Квадратный старик внимательно разглядывал Мику. – Лучше вверх, чем вниз, сам знаешь... Сейчас принесу.
Он легко спрыгнул на землю, пошел к кабине грузовика и притащил оттуда нож, буханку свежего серого хлеба и две бутылки газированного кумыса в фабрично запечатанных пивных бутылках.
Буханку старик резал толстыми ломтями, по-крестьянски прижимая ее к груди. Под восхищенным взглядом Микиного сына зубами снял оборчатые металлические пивные пробки с кумысных бутылок. Раздал всем по куску хлеба, а кумыс только мальчику и Микиной Женщине. И сказал своим помощникам:
– Перекур!
Сел перед Микой на землю, поджал под себя ноги по-казахски, заглянул снизу Мике в лицо и удивленно спросил:
– Значит, ты живой?.. А я думал, вас всех убили.
У Мики кусок застрял в глотке. Забрал у сына бутылку с кумысом, глотнул из горлышка и, возвращая мальчику кумыс, искренне проговорил:
– Вы меня, наверное, с кем-то путаете. Я нездешний.
– Это я помню, – сказал старик. – Я только подзабыл – откуда ты. Из Москвы или из Ленинграда?
– Из Ленинграда, – сказал сын Мики.
А в глазах и в мозгу Михаила Сергеевича Полякова, Мики, вдруг совсем рваными клочками неожиданно замелькали какие-то очень давние картинки, лица, звуки, обрывки реплик, команд, снова лица!
От бронзовой физиономии седого старика с голубыми глазами, сидящего перед ним, скрестив под собою ноги, Мика уже не мог оторвать растерянных глаз, пока память его, будто из разбросанных мозаичных кусочков, наконец не сложила портрет этого старика почти четверть вековой давности...
Он и тогда казался им глубоким стариком, хотя в то время ему было столько, сколько Мике сейчас...
Мика как сидел на каком-то поваленном дереве, так и соскользнул с него на землю, прямо на колени перед стариком, чтобы глаза их были на одном уровне. И прошептал, еще ни во что не веря:
– Дядя Паша?!
– Он самый, – ответил старик, и его голубые глаза наполнились непролитыми слезами.
Не вставая с колен, Мика обнял его, положил свою голову на широкое стариковское плечо и заплакал.
Старик прижал его к себе одной рукой, другой гладил по голове и тихо успокаивал Мику срывающимся от волнения голосом:
Не ждешь, не гадаешь, а ОНА совсем близехонько!
Мика отвел глаза. Не дай Бог, еще сдохнут здесь. Тогда совсем не выскрестись. Этого ему уже Петр Алексеевич не простит!
Сейчас завопят, сволочи трусливые.
– Конво-о-ой!.. – первым очухался Коля, часто и судорожно заглатывая спертый воздух «спецпомещения». – Эй, кто-нибудь!..
Зашелся в кашле Виктор Иванович. С трудом, через пень-колоду, еле выговорил:
– Это что?.. Что же это?.. Окошко-то можно было... бы... ебть!
На ходу расстегивая кобуру нагана, влетел конвоир. Коля уже пришел в себя, насыпался на ни в чем не повинного конвоира:
– Оставь, бля, дверь открытой!.. Здесь же задохнуться можно!!! Воды тащи!.. Быстрее, мать твою!
Конвоир метнулся за водой, притащил кружку. Коля сам отхлебнул, стал отпаивать Виктора Ивановича... Потом вспомнил про Мику, глянул на него растерянно:
– Ты-то как?!
– Нормально, – ответил Мика. – Я привык.
Сосредоточился и мысленно приказал Коле и Виктору Ивановичу: «Все. Забыли. Продолжаем ваши „военкоматские“ игры...»
Коля тут же усмехнулся (восприимчивый, дешевка, ну просто загляденье! Одно удовольствие с таким дело иметь...) и сразу же ответил Виктору Ивановичу:
– Это Мишке-то Полякову?! Да запросто!
Виктор Иванович ошалело посмотрел на Колю – все еще не мог врубиться в предыдущую тему разговора:
– Ты... Чего это? Николай... А?.. Про что?..
– Вы, Виктор Иванович, спросили меня, можно ли доверять Полякову... А я сказал – запросто!
– Ага... – с трудом выговорил Виктор Иванович и еще немножко попил воды из кружки. – А я чего?..
Коля недоуменно посмотрел на Виктора Ивановича. Таким своего начальника он увидел впервые.
– Ну а вы... Ну а вы вроде бы согласились со мной... – уже неуверенно пробормотал Коля.
Он растерянно посмотрел на Мику и, словно ища у него подтверждения, спросил:
– Так?..
– Так, – подтвердил Мика.
Виктор Иванович немножко помолчал, окончательно пришел в себя и уже уверенным начальственным тихим голосом произнес:
– Ну что ж. Тогда будем действовать в соответствии... Начнем с расписочки о неразглашении. Срока давности она не имеет. Это тебе, Михаил, на всю жизнь. Почитай-ка вот здесь... Что тебе грозит по законам военного, а также любого времени, если ты... Читай, читай! Грамотный... Вот тебе перо, вот чернила – прочтешь, подпишешь. Понял?
– Так точно.
* * *
... А ведь совсем недавно где-то был жив папа... Лилька Хохлова лепила казахские манты и слабеньким голоском вторила своему хрипатому патефончику: «... И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул ангел желтый...», а живой Лаврик благодушно подтренькивал им на гитарке...* * *
В связи с войной поток новых и удивительных идей и открытий Народного комиссариата внутренних дел СССР в отношении собственного народа несколько поиссяк и сузился.Многое из того, что было прерогативой НКВД, взяла на себя противоборствующая воюющая сторона – немцы. Первые два с половиной года войны немцы это делали тоже достаточно успешно...
Однако несправедливо было бы считать, что творческий потенциал НКВД – этой могучей организации – пошел на убыль. В соответствии с военным временем он принял иное направление, несколько изменил формы работы, но никому в стране не позволил даже усомниться в собственной необходимости!
Первые отделы в каждой тыловой организации, фронтовые СМЕРШи и Особые отделы, заградительные отряды и переселения «отдельных ненадежных лиц» в количестве сотен тысяч с родовых мест на обживание зауральской тайги и очеловечивание североказахстанских степей...
Организация партизанского движения в тылу врага; фильтрационные пункты для чудом спасшихся и бежавших из немецкого плена; концлагеря для лиц, проживавших на временно оккупированной территории...
А беспощадное поддержание боевого духа советского человека и смертельная борьба с пораженческими настроениями? А создание самых различных разведшкол и спецподразделений? Все это было НКВД, НКВД и НКВД.
Вторая половина военного сорок третьего года принесла надежды на перелом...
А зима сорок третьего – сорок четвертого сделала эти надежды реальностью. Истекающая кровью страна должна была увидеть откат немецких войск по всем фронтам.
Если до полной победы предполагалось еще миллионов пятнадцать мертвецов, то планировать будущее было необходимо уже сейчас. Потому что после полного перелома мы столкнемся с тем, чего никогда не пробовали, – с войной в горах по всему югу.
Сначала это будет наш Кавказ, потом, дай Бог, Югославия, Италия, Австрийские и Баварские Альпы... О немецких же военных альпинистах и скалолазах из дивизии «Эдельвейс» слагались пугающие легенды, которым нужно было что-то противопоставить. Не только контрпропаганду, а нечто более осязаемое.
Успеть подготовить к горной войне большие специальные соединения нереально. Да и технически не обеспечить. Значит, необходимо что-то компактное, мощно подготовленное, безжалостное и жестокое – возможно, с судьбами японских камикадзе. Или несчастных советских пареньков, которые бездарно погибали, отброшенные пулеметной очередью, когда они, по наущению политруков, пытались закрывать немецкие амбразуры своими телами...
Впервые о таком подразделении задумался Генеральный штаб. Но, как всегда, выиграл НКВД.
Одним из самых утонченных изобретений второй половины сорок третьего года оказалась созданная Народным комиссариатом внутренних дел Школа горноальпийских диверсантов.
«Утонченным» изобретением и даже, можно сказать, «изысканным» оно было потому, что курсантами этой маленькой и очень-очень секретной школы должны были быть не взрослые громилы – косая сажень с пудовыми кулаками, способные голыми руками завязать узлом ствол самоходного немецкого орудия «Фердинанд» и преисполненные нашей народной сказочной хитрецы и мудрости, которые позволят им «одним махом семерых убивахом...».
Нет... Учиться в этой школе должны будут четырнадцати– и пятнадцатилетние озлобленные, изъеденные вшами, готовые на любую мерзость мальчишки-беспризорники, маленькие лихие карманники, тощие от тюремно-милицейской баланды, юные наглые налетчики, бесстрашные, ловкие «скокари», безжалостные грабители с ломающимися от возраста голосами и малолетние воры-рецидивисты, не боящиеся ничего на свете – ни Бога, ни черта, ни Советской власти!..
Расчет энкавэдэшных психологов был прост, как репка, и стар, как мир. Мир того времени, когда он впервые обратил внимание на психологию подростков...
1. В 14 – 15 лет в подростковом организме происходит период бурного полового созревания.
2. Гормональная, или, точнее, тестостеронная, зависимость подростка в этот период настолько велика, что подросток в обязательном порядке мнимо преувеличивает собственные возможности.
3. Данная особенность возраста лишает подростка ощущения опасности при совершении того или иного действия.
4. Именно этот возраст – 14-15 лет – наиболее обучаем новым физически-двигательным процессам и навыкам.
5. Ни в одном из возрастных периодов жизни человека нет такой острой конкурентно-сопернической проявленности, как в возрасте 14 – 15 лет. Что необходимо обязательно использовать в учебном процессе как движущий фактор постоянного воздействия.
6. Помимо вышеуказанных компонентов, характеризующих особенности психофизиологических свойств подростков 14 – 15 лет, следует учесть, что учебно-воспитательная работа обязательно будет затруднена в связи с полным отсутствием у данного контингента ощущения так называемого АВТОРИТЕТА ВЗРОСЛЫХ.
... Дальше шли рекомендации специалистов по кадрам.
Они были не так наукообразны, как программа психологов, зато состояли из открыто-циничных и жестких требований по принципу чем хуже – тем лучше.
Первое и основное требование: полное отсутствие у подростков родителей, старших братьев и сестер, опекунов и близких родственников, которые впоследствии могли бы заинтересоваться судьбой данного подростка. Проверка по этому пункту должна производиться строжайшим образом!
Отбор контингента следует производить с учетом максимальной тяжести совершенных им преступлений, длительности срока преступной деятельности. Тогда обучение в данном подразделении будет расцениваться подростком как избавление от судебного преследования и последующего наказания. Что в процессе обучения необходимо постоянно поддерживать в сознании обучаемого.
При оптимальном количестве обучаемых в данном подразделении – 60 (шестидесяти) уголовно наказуемых подростков первичный набор следует произвести в количестве 80 (восьмидесяти) единиц. Аналитическая служба, учитывая особенности программы четырехмесячного обучения, прогнозирует потери обучаемых со смертельным исходом в процессе обучения не менее 20 – 25%.
Таким образом, при окончании курса численный состав «выпускников» естественным образом подойдет к запланированным 60 (шестидесяти) человеко-единицам.
Политорганы Народного комиссариата внутренних дел, участвовавшие в разработке проекта горноальпийского лицея для малолетних преступников, выдвинули обязательное требование, по цинизму превосходящее все вышеперечисленные «изыски» предыдущих специалистов.
Каждый подросток, зачисленный в данное подразделение, обязан быть членом Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи!!! Комсомола, так сказать...
* * *
– Подписал? – спросил Виктор Иванович, хотя сам внимательно следил за тем, как Мика подписывал обязательство о неразглашении военной и государственной тайны, а также других сведений служебного характера.– Подписал.
– А теперь встань.
Мика поднялся из-за стола.
– Вынь руку из кармана, – строго сказал Коля. – Встань, как положено.
Мика вытянулся. Почувствовал – сейчас что-то будет... Неужто – воля?!
Виктор Иванович тоже встал. Глазами приказал Коле подойти поближе.
– Ну вот, Михаил, – тихо и торжественно произнес Виктор Иванович. – Теперь ты наш. В смысле – один из нас. Но в наших рядах могут быть только...
Виктор Иванович наклонился над столом, приоткрыл потертый служебный портфель, порылся в нем и сокрушенно пробормотал:
– Куда засунул, ети его мать?..
– Вы ж его под Мишкино дело положили, – негромко подсказал Коля.
– Ага...
Виктор Иванович приподнял толстенькую картонную папку с уголовным делом М. С. Полякова, обвиняющегося в «попытке совершения кражи и подозревающегося в нескольких десятках квартирных краж, совершенных с особой дерзостью» в самых разных городах Казахской Советской Социалистической Республики.
– Ага, – повторил Виктор Иванович и что-то вытащил из-под Микиного уголовного дела. – Но в наших рядах могут быть только члены Коммунистической партии или комсомола. А посему разреши, товарищ Поляков, поздравить тебя со вступлением в Коммунистический Союз Молодежи. В авангард нашей родной партии, так сказать!..
Левой рукой Виктор Иванович подал Мике комсомольский билет, а правую протянул для рукопожатия.
Мика растерянно пожал руку сначала Виктору Ивановичу, потом Коле и ошалело раскрыл новенький комсомольский билет, так замечательно и оригинально врученный ему в «спецпомещении» для допросов тюремно-следственного изолятора Управления внутренних дел города Алма-Аты.
В билете черной тушью каллиграфическим почерком было написано: «Поляков Михаил Сергеевич». А ниже: «Дата выдачи» – вчерашний день!.. Вот это да... Да он, Мика, вчера и понятия не имел ни о Викторе Ивановиче, ни о Коле!
Как говорил Лаврик: «Во, бля, техника!..»
С левой стороны комсомольского билета на Мику смотрела его собственная фотография, взятая из его же уголовного дела – анфас, с наголо, по-тюремному, остриженной головой...
Вот он – пропуск на свободу!
На радостях Мика даже простил Виктору Ивановичу и Коле все их ничтожество. Одно слово – ВОЛЯ!!!
* * *
Какая ВОЛЯ?! Какая СВОБОДА?!.Нормальный, без единого окошечка, глухой 182 тюремный «воронок» для перевозки заключенных.
Только фургон не черный, как обычно, а белый. И по бортам для понта написано «Казплодовощторг».
И внутри все нормальненько, «обезьянник» самый что ни на есть тюряжный и отделение для конвоя – все путем...
И, как положено, пара вооруженных конвойных. В смысле – сопровождающих. Потому что они не в форме, а в штатском.
Кроме Мики Полякова, в «обезьяннике» еще два пацана. Один ни хрена не соображает – планом «задвинутый», а второй – явный карманник с быстрыми отточенными движениями, бегающими внимательными глазами. Рожа очень даже неглупая. Норовит пообщаться.
– Где чалился? – негромко спрашивает он у Мики. Мика только было собирается ему ответить, как тут же один из сопровождающих рявкает:
– Разговорчики!
Перекуривший плана пацан поднимает соловые глаза, ухмыляется, говорит сопровождающему, еле ворочая языком:
– Начальник... Чего хлебало раззявил?.. В рот тебе ишачий болт по самые яйца... Мы теперь свободные люди!.. Комсомольцы, блядь... Понял?..
Один из сопровождающих передает второму своему напарнику портфель с личными делами пацанов и уже отобранными у них новенькими комсомольскими билетами и молча отпирает решетчатую дверь «обезьянника».
Входит, покачиваясь на рифленом полу едущего фургона, поднимает накурившегося пацана за шиворот с металлической скамейки и резко, отточенным движением ударяет его кулаком в живот.
Пацан мгновенно скрючивается, глаза у него выкатываются, широко открытый рот судорожно пытается глотнуть воздух... Он падает на скамейку, затем соскальзывает на железный рифленый пол «воронка» и разражается неудержимой рвотой с кровью.
Сопровождающий выходит в конвойное отделение, запирает за собой решетчатую дверь и спокойно говорит:
– Тут тебе не милиция, комсомолец.
* * *
А белый фургончик «Казплодовощторга» уже миновал предместья Алма-Аты, яблоневые сады предгорья, неторопко проехал мимо правительственных дач с высокими трехметровыми глухими заборами, затейливо оштукатуренными рельефными казахскими орнаментами. Что, вероятно, должно было символизировать неразрывную связь между людьми, огороженными исконно народным орнаментом, и самим народом, населяющим всю остальную территорию Казахстана – самой большой республики Советского Союза...Понимал Мика, как все труднее и труднее взбираться в гору белому фургончику с понтярскими надписями по бортам...
Чувствовал Мика, как трясется липовый казплодовощеторговский фургончик от натуги и неровностей, как переваливается с боку на бок на каменистой горной дороге...
Слышал, как воет двигатель на низких передачах. Как стреляют в днище кузова мелкие камушки, выпуливающиеся из-под колесных покрышек...
Через полчаса тряски и моторного воя дышать стало труднее – зевота одолела. Зеваешь, зеваешь, а до конца не вдохнуть. И похолодало заметно...
Интересно, Медео проехали или еще нет?
Вот Медео Мика знает...
Три месяца назад они с Лавриком вернулись с «гастролей» из Кокчетава – брали там хату военкома. Не то города, не то области. Хрен его разберет... Сильно «пыжоный» мужик был. Всю «наливу» дома, в подвале под кадушкой с кислой капустой, зарыл, дурачок, дай ему Бог здоровьечка! Хорошо, что Мика вычислил...
Зато Мике и Лаврику такой «сармак» достался, что они его еле-еле в Алма-Ату приволокли – все руки оттянул, сволочь!
Ну и решили гульнуть на радостях!..
Лаврик в хозчасти одного госпиталя спроворил автобусик на целый день. Как следует «заслал» начальнику гаража, еще кому-то, и покатили они с Лилькой и Светкой в горы, на Медео.
Помнит Мика, что водила всю дорогу на Медео пел. Еще бы! Ему Лаврик и Мика столько «отстегнули», сколько он за год бы не заработал...
Привез водила их к частному ресторанчику – а там бешбармак, каурма, редечка, лепешечки горячие, шашлычки только с мангала!..
Водилу кормили от пуза, но безалкогольно. Девочки винцо трескали, Лаврик – водочку, непьющий Мика пиво прихлебывал...
По очереди ходили в госпитальную машину трахаться.
Сначала Лаврик с Лилькой, потом Мика со Светкой... А потом – все по новой! И так до поздней ночи.
Очень там, в этой машине, все было удобно – будто специально организовано: носилочки широкие, матрасик, полотенечко, водичка с тазиком для подмывания.
Водила – толсторожий старшина – жрал и все подмигивал – ну как, дескать? А когда Лаврик сказал, что даже не ожидал таких прекрасных «коммунальных условий» на колесах простой госпитальной «санитарки», водила заржал:
– Эта моя «коломбина» с красным крестом единственная в нашем хозяйстве не для страданий, а для сладости оборудована! На ей я по выходным сюда начальство с медсестричками вожу. И сюда – на Медео, и чуток пониже... Тоже есть забегаловочка – я те дам! Там один еврейчик торгует. А жена у него, представляете, казашка!..
– А выше вы не забирались? – помнится, спросил тогда Мика.
– Не!.. – отмахнулся старшина. – Там, чуток повыше Горельника, чего-то секретное сейчас сооружают, дык туда кажная тропка перекрыта. Ну их... А к еврейчику с казашкой могу свозить в любое время... Они рыбу по-жидовски делают – пальчики оближешь!..
* * *
Всю свою долгую жизнь, до самой старости, Михаил Сергеевич не любил вспоминать про эту субсекретную горную школу диверсантов...Не потому, что когда-то в следственной тюрьме в сорок третьем году, будучи пятнадцатилетним мальчишкой, он дал подписку о неразглашении, не имеющую ограничительного срока давности.
И уж совсем не потому, что в так называемой интеллигентной среде, куда во все последующие времена был причислен Михаил Сергеевич Поляков, стыдно было обнаруживать свою хотя бы малейшую связь с НКВД или КГБ – Комитетом государственной безопасности.
Модным и праведным было шептать в тесном кухонном кругу, что твой телефон «прослушивается», а письма твои «перлюстрируются». Это должно было естественным образом считать шептавшего «сопротивленцем Софье Власьевне» – то есть советской власти.
Что не мешало шептавшему вне своей кухни громогласно и верно служить этой власти, даже слегка забегая вперед, словно для того, чтобы любезно распахнуть очередную дверь перед тяжелой поступью этой могучей дамы.
А стоит ли говорить о том, что все творческие союзы, начиная от родного Михаилу Сергеевичу Союза художников, были буквально напичканы как штатными сотрудниками Комитета государственной безопасности, так и добровольными информаторами из числа самих творцов. Даже очень талантливых и внешне достойных. Ну а уж к какому творческому союзу они принадлежали – были ли они художниками, писателями, кинематографистами или композиторами, – не имело ровно никакого значения! Комитету государственной безопасности важно было быть в курсе умонастроений всех творцов, ошибочно считая, что их редкие озарения, не вписывающиеся в предложенный официоз, могут в какой-то степени повлиять на нерушимость власти.
Подобное заблуждение явно уходило корнями в историю русских революций, когда основными врагами строя считались «жиды, стюденты и разная культурная сволочь»... Что в то время не было лишено некоторого основания.
К старости Михаил Сергеевич стал ощущать, что воспоминания о прошлом возникают в нем только в двух случаях – когда через много-много лет он вдруг начинал ПОНИМАТЬ и ПРОЩАТЬ то, чего не ПОНИМАЛ, а посему и не ПРОЩАЛ во времена ушедшие...
...и те страницы собственной жизни, которые сохранили ему, старику, память о Микином мужестве, смелости, дерзости, жестких и справедливых поступках. Творческих победах и любовных...
Впрочем, обо всем, что составляло его ушедшее «мужчинство», так странно, вопреки естественному старению, оставившее ему все его молодые желания!..
О Школе горноальпийских диверсантов Михаил Сергеевич почти никогда не вспоминал. Что-то тяжкое и унизительное было в этих редких воспоминаниях...
Пять месяцев «выживания», пять месяцев ни на минуту не прекращающейся борьбы со страхом, с собой, со льдом, отвесными рваными скалами, лавинными оползнями, убийственными камнепадами, селевыми потоками, сметающими на своем пути горные кишлаки и туристские базы, ни на секунду не покидающий кошмар ожидания смерти от чего угодно – от собственноручно устроенного взрыва, падения в ледовую расщелину, от подрезанного партнером манильского троса при восхождении в связке на пик, от «нечаянной» пули или ножа обидевшегося на тебя какого-нибудь полусумасшедшего убийцы-малолетки, которому, как и всем остальным, терять нечего...
* * *
... Через двадцать три года, когда Мике стукнуло уже тридцать восемь, он неожиданно получил Государственную премию за цикл веселых иллюстраций к нескольким очень известным детским книжкам.И на эти премиальные деньги повез своего десятилетнего сына от первого неудачного брака и двадцатишестилетнюю любимую Женщину в Алма-Ату. И там, ни слова не говоря, повел их в «свои» горы...
Медео тогда уже был славен на весь мир своим высокогорным катком, и из Алма-Аты туда ходил рейсовый автобус.
Рано утром втроем они добрались на этом автобусе до Медео, позавтракали там и пошли вверх знакомой Михаилу Сергеевичу тропой, ведущей в Горельник, а потом дальше и выше, через горные пастбища – «джайляу», туда, где уже почти ничего не росло и начинался ледник...
Во второй половине дня они фотографировались на леднике Трюк-су. Из-подо льда тоненьким, кристально чистым ручейком выбивалась речушка Алма-Атинка, которая внизу, в предгорьях, да и в самом городе, разливалась достаточно широкой, грязной, бурной рекой.
А потом стали спускаться вниз уже другой дорогой. С другой стороны Чимбулакского ущелья.
Любимая Женщина и сын очень удивлялись – почему это папа (он же – Мика) так безошибочно находит в горах дорогу!..
Потом перестали удивляться – устали почти до полной потери сил. Еле плелись. Как всегда, в горах быстро темнело.
Почти в полной темноте, голодные и измученные, наткнулись на небольшую группку людей, которые грузили в полуторку искореженные железные кровати в грязных засохших комьях земли, обрывки палаток, обломки какой-то мебелишки, искалеченное альпинистское снаряжение.
Мотор у полуторки работал, светили фары, а в кузове грузовика с откинутыми бортами, широко расставив ноги, стоял квадратный мужичок лет шестидесяти с голубыми глазами и торчащим ежиком коротких седых волос. Был он в тренировочных штанах и майке.
Мика поздоровался.
– Вот-видишь, что сель наделал... – сказал ему седой старик с голубыми глазами сверху из кузова. – Двадцать шесть человек как корова языком слизала. Эва, что осталось от альплагеря. Тьфу!..
Осторожно, чтобы ни мальчик, ни Женщина не заметили, Мика отодвинул палкой в темноту валявшийся на земле горный ботинок с «триконями», из которого торчал кусок ноги в почерневшем от крови шерстяном носке с белой костью и оборванными мышцами. И спросил у старика:
– У вас поесть чего-нибудь не найдется? А то вот сынишка и любимая совсем оголодали. А до Медео еще верный час топать.
– Это верно. – Квадратный старик внимательно разглядывал Мику. – Лучше вверх, чем вниз, сам знаешь... Сейчас принесу.
Он легко спрыгнул на землю, пошел к кабине грузовика и притащил оттуда нож, буханку свежего серого хлеба и две бутылки газированного кумыса в фабрично запечатанных пивных бутылках.
Буханку старик резал толстыми ломтями, по-крестьянски прижимая ее к груди. Под восхищенным взглядом Микиного сына зубами снял оборчатые металлические пивные пробки с кумысных бутылок. Раздал всем по куску хлеба, а кумыс только мальчику и Микиной Женщине. И сказал своим помощникам:
– Перекур!
Сел перед Микой на землю, поджал под себя ноги по-казахски, заглянул снизу Мике в лицо и удивленно спросил:
– Значит, ты живой?.. А я думал, вас всех убили.
У Мики кусок застрял в глотке. Забрал у сына бутылку с кумысом, глотнул из горлышка и, возвращая мальчику кумыс, искренне проговорил:
– Вы меня, наверное, с кем-то путаете. Я нездешний.
– Это я помню, – сказал старик. – Я только подзабыл – откуда ты. Из Москвы или из Ленинграда?
– Из Ленинграда, – сказал сын Мики.
А в глазах и в мозгу Михаила Сергеевича Полякова, Мики, вдруг совсем рваными клочками неожиданно замелькали какие-то очень давние картинки, лица, звуки, обрывки реплик, команд, снова лица!
От бронзовой физиономии седого старика с голубыми глазами, сидящего перед ним, скрестив под собою ноги, Мика уже не мог оторвать растерянных глаз, пока память его, будто из разбросанных мозаичных кусочков, наконец не сложила портрет этого старика почти четверть вековой давности...
Он и тогда казался им глубоким стариком, хотя в то время ему было столько, сколько Мике сейчас...
Мика как сидел на каком-то поваленном дереве, так и соскользнул с него на землю, прямо на колени перед стариком, чтобы глаза их были на одном уровне. И прошептал, еще ни во что не веря:
– Дядя Паша?!
– Он самый, – ответил старик, и его голубые глаза наполнились непролитыми слезами.
Не вставая с колен, Мика обнял его, положил свою голову на широкое стариковское плечо и заплакал.
Старик прижал его к себе одной рукой, другой гладил по голове и тихо успокаивал Мику срывающимся от волнения голосом: