Страница:
... Поэтому же почти прекратили сниматься фильмы на киностудиях...
... Уже никто не заказывал хорошим художникам рисунки и обложки к книгам. Восторжествовала фотообложка-коллаж. Желательно – нож с зазубренным лезвием со стекающей кровью, пистолет, лицо, искаженное ужасом... обязательное целлофанирование и... вперед!
... Бандиты воевали с бандитами, бандиты охраняли бандитов. Самые жестокие и безжалостные становились бизнесменами...
... Бизнесмены взялись уничтожать бизнесменов. Политики – политиков. И наоборот...
... Наконец в стране установилась твердая валюта – ДОЛЛАР!
... Телевизионные трансляции с заседаний Государственной думы радовали ежевечерним непристойно-скандальным спектаклем...
... Преступность стала движущей и организующей силой общества...
... Изящная словесность не могла пройти мимо этого. Кровавая драматургия сама шла в руки, и наряду с чудовищно и безграмотно наспех переведенными (или придуманными...) мастерами детективного жанра дальнего зарубежья ниагарским водопадом обрушился массовый поток «Русского детектива». Писали в одиночку, вдвоем, втроем, целыми бригадами – под одно уже «раскрученное» имя.
... На фоне расцветающих борделей, легальной порнографии, «массажных салонов» и узаконенной уличной проституции пресловутая «Интердевочка», написанная Микиным приятелем-киносценаристом в восемьдесят восьмом году, за которую его в то время «Правда» обозвала «порнорэкетиром», теперь выглядела невинной и наивной «Княжной Джавахой» из сочинений госпожи Лидии Чарской...
Молитвами и решительными действиями все того же Леонхарда Тауба, верного, талантливого и мудрого друга Левушки, резко изменилась Микина жизнь в Мюнхене и в социальном плане.
Сначала Мика был принят в члены «ФГ-Ворт» – «Фервертунгстазелиафт-Ворт». Что-то типа советского, или уже теперь российского, Управления по охране авторских прав. «ФГ-Ворт» защищало представителей всех видов искусств, и свое добросердечное отношение (мощно подогретое энергичным Левой Таубом) они продемонстрировали тем, что подарили Мике пять тысяч марок на первое обзаведение. Что было очень даже кстати!
Несколько фальшивое, восторженно-виноватое отношение немцев к русским, столь характерное для конца восьмидесятых, почти напрочь вытеснялось стремительным преобразованием сегодняшней России, которая уже инфицировала «благополучную» Европу, а своей пресловутой «русской мафией» со всех сторон обложила богатейшую Америку!
Хорошо относиться к русским перестало быть модным. Русские стали ОПАСНЫМИ...
Поэтому резко сократились издательские заказы для Мики, от которых еще два года тому назад было «поленом не отбиться». Исчез постоянный приток денег от выставочных продаж. Сократилось и само количество выставок в Германии.
Вена и Цюрих не принесли почти ни гроша. Устроители жаловались на убытки...
– Надо что-то делать... Надо что-то делать!.. – бормотал Альфред, вяло переплывая по воздуху с люстры на книжный стеллаж и обратно. – Не надо бояться ничего нового... Капитализм есть капитализм: если не идет один бизнес, значит, на него нужно плюнуть и придумать другой... Ты меня слышишь, Мика?
– Нет. Мне поздно менять свой «бизнес». Я вообще не собираюсь меняться. По-моему, в любой мимикрии есть что-то пассивно-предательское.
Альфред на секунду завис под люстрой, задумчиво проговорил:
– Тоже неплохо...
И улетел в кухню, влекомый какими-то новыми соображениями.
Год тому назад Мике исполнилось шестьдесят пять, и теперь он имел все основания получить в Германии так называемую социал-хильфе, то есть социальную помощь. А это было немало! Бесплатная квартира, бесплатная медицинская страховка, да еще и ежемесячное денежное содержание – что-то около пятисот марок в месяц. Плюс какие-то мелкие льготы.
Однако к тому времени repp Михаэль Поляков был не «принят», а именно «приглашен» стать членом Союза художников Германии, что автоматически делало его членом интернационального Союза художников ЮНЕСКО в Париже.
Вскоре Мика получил невзрачную серо-голубоватую картонную книжицу (это после наших-то советских членских билетов творческих союзов – обтянутых красной кожей с золотым тиснением!..), где, как и в отцовском старинном удостоверении шеф-пилота двора его императорского величества, тоже на пяти языках, кроме русского, было сообщено, кем является владелец этой простоватенькой книжечки...
Тем не менее, несмотря на невзрачность документика, этот Союз художников снял с города Мюнхена все социальные обязательства по отношению к пожилому герру Полякову и все расходы по его содержанию принял на себя, установив Мике ежемесячный грант в восемьсот марок. Что было значительно больше обычной социал-хильфе!
В четырехтомной Европейской энциклопедии современной живописи и графики, изданной в «БКФ» – «Бавария кунстферлаг», что соответствовало нашему издательству «Искусство», русскому художнику Михаэлю Полякову, родившемуся в Ленинграде в 1927 году, было отведено семнадцать почетных страниц превосходно напечатанных его рисунков, акварелей, эскизов обложек, карикатур, а также длинный перечень его выставок во всем мире и очень теплая статья о Мике составителя этой энциклопедии.
На последних страницах тома были факсимильно воспроизведены подписи всех упоминавшихся здесь художников. В том числе и подпись М. Полякова – МИКА.
Все это стало возможным благодаря Леонхарду Таубу, сердце которого с каждым месяцем работало все хуже и хуже...
Русская служба радиостанции «Свобода» брала интервью у известного немецкого литератора еврейско-чешского происхождения, живущего в Германии уже больше двадцати пяти лет, пишущего свои замечательные новеллы только по-немецки и превосходно говорящего по-русски, – Леонхарда Тауба.
Герр Тауб рассказывал про то, как в конце тридцатых – начале сороковых он, маленький еврейский мальчик, был вынужден прятаться от немецких фашистов в пражских подвалах, а в середине пятидесятых, уже молодым человеком, бежал из Праги от русских танков, посланных в Чехословакию коммунистами Советского Союза...
К концу интервью герру Таубу стало плохо, и запись пришлось прекратить. Он проглотил какие-то свои таблетки, без которых уже пару лет не выходил из дома, отсиделся, отдышался и попросил разрешения позвонить своему приятелю.
И позвонил Мике. И попросил Мику приехать за ним.
Мика прыгнул в свою большую спортивную «мазду», которую они с Альфредом купили сразу же после получения постоянной и бессрочной визы, и помчался за Левой. Что-то Мику очень встревожило в нарочито спокойном голосе Тауба...
Тот, в окружении нескольких сотрудников станции, ждал Мику на ступеньках у главного входа. Бледный, с синеватыми губами. Лева смущенно улыбался и говорил по-немецки, по-английски и по-русски. Увидел Мику и стал тяжело вставать со ступенек:
– Ах, Мишенька!.. Как хорошо, что ты приехал за мной...
– Может быть, все-таки вызовем врачей? – спросил кто-то.
– Нет, нет... – быстро возразил Лева. – Теперь я под надежной защитой. Спасибо за все, и будьте здоровы. Чу-у-ус!..
Когда они остались одни, Лева привычно-заботливо спросил Мику:
– Ты хорошо поставил машину? Без возможных штрафных санкций?
– Да вроде как-то толково приткнулся. Только далековато. Ты присядь вот здесь. Подожди меня секунду. Я сейчас подкачу к тебе. Мне не хочется, чтобы ты шел пешком.
– Наоборот, Мишенька!.. Мне сейчас обязательно нужно пройтись, подышать свежим воздухом. А машинка твоя пусть постоит. Пойдем прошвырнемся по Английскому парку. Благо он тут – за забором «Свободы»...
Всего лет по двадцать каждому. Может, чуть больше...
Они были демонстративно бритоголовы и пьяны.
Они стояли в самом центре Английского парка на невысоком пригорке, словно на трибуне, а внизу, у подножия этого маленького естественного возвышения, толпились десятка полтора пожилых людей с маленькими детьми и большими собаками.
Кто выгуливал своих внуков, кто – песиков...
У одного бритоголового в руках был мегафон, у второго – бутылка с дешевым «Корном», у третьего – флаг со свастикой.
Естественный пригорок давал им упоительное ощущение трибунной приподнятости!
С высоты в полтора метра им казалось, что под ними, замерев от восхищения, стоят толпы их верных сограждан!..
Но Мика и Лева увидели пятнадцать перетрусивших стариков, четверых детей и несколько равнодушных немецких собак неведомых пород...
И увидели трех пьяных мальчишек-неонацистов, один из которых исступленно размахивал красным флагом с черной свастикой в белом круге, второй картинно прихлебывал из бутылки, а третий истерически вопил в мегафон призывы далеко не первой свежести:
– Германия только для немцев!!! Всех чернозадых, евреев и поляков развесить по деревьям Английского парка!.. Турков – сжечь дотла!.. Возродим великую нацию – возродится великая Германия!!!
Поначалу Леве и Мике не захотелось во все это даже поверить. Им показалось, что это «Бавария-фильм» снимает сцену для какой-то современной антифашистской картины...
Но не было прожекторов, не было кинокамер, не суетился вокруг кинематографический люд – не было никакой съемки!
Шел НОРМАЛЬНЫЙ НАЦИСТСКИЙ митинг со своими «героями» и внемлющим им «народом»...
– Боже мой... Какой ужас! Я ведь только что об этом говорил...
Лева схватился за Мику и тоненько прокричал всем стоящим внизу у пригорка старикам, детям и собакам:
– Господа! Господа!.. Что же вы молчите?! Как же можно молчать?! Это же в центре вашего Мюнхена! Ну возразите хоть кто-нибудь!.. Что же вы стоите?!
Но под пригорком уже никто не стоял – все стали поспешно расходиться в разные стороны, растаскивая своих детей и собак... «Добрый» старый немецкий принцип – только бы не ввязаться в какую-нибудь историю... Ни одна собака даже не тявкнула.
Мика вдруг почувствовал, как ослабевает Левина рука, которой он держался за него, и испуганно проговорил ему по-русски:
– Левушка, успокойся... Левушка, родной, возьми себя в руки!.. Не стоят они твоего здоровья, Левушка!..
– Русский! – по-русски же потрясенно закричал бритоголовый с бутылкой «Корна». – Русские жиды!.. Я в Караганде уголек рубал, а вы сюда за колбаской, суки?!
И на корявом немецком языке он стал кричать своим приятелям, что это стоят две русские свиньи, которые ему в Казахстане жить не давали, так еще и сюда приперлись, вонючее племя!..
Вот когда Леонхард Тауб, писатель, которого читала вся цивилизованная Германия, а не очень цивилизованная хохотала над его рассказами – он их сам прекрасно читал каждую субботу по одному телеканалу, – Леонхард Тауб, чьи книги были переведены почти во всем мире на несчетное количество языков, очень пожилой и очень больной человек, на великолепном немецком, настоящем «хохдойч», крикнул этим троим – с бутылкой, нацистским флагом и мегафоном:
– Вы – подонки!!! Что вы знаете о фашизме, дерьмо и ничтожества! Что вы вообще знаете про эту жизнь, мерзавцы?!
У Мики в висках уже гремел колокол и голова раскалывалась от вскипавшей ненависти...
Не было никого вокруг!.. А с пригорка на двух стариков, один из которых уже терял сознание, неслись трое пьяных, разъяренных здоровых парней – с бутылкой, мегафоном и флагом со свастикой...
В последнюю долю секунды в воспаленном мозгу Мики отчетливо промелькнуло:
ВСЕХ ТРОИХ...
... СРАЗУ!..
... В ЖИВЫХ НЕ ОСТАВЛЯТЬ НИКОГО!!!
А газеты «Абендцайтунг» и «Бильд», в разделах криминальной хроники городских происшествий, сообщили, что вчера же в Английском парке были обнаружены трупы трех молодых людей: Г. – 24 года, М. – 22 года, Ф. – 20 лет. Как показало вскрытие, произведенное судебно-медицинскини экспертами, все трое перед смертью находились в состоянии сильного алкогольного опьянения. В результате чего у двадцатичетырехлетнего Г. оказалось обширное кровоизлияние в мозг, у двадцатидвухлетнего М. – паралич сердечной мышцы, а у двадцатилетнего Ф. – разрыв аорты. Полиция ведет следствие...
– Это сделал ты? – впрямую спросил Альфред.
– Да, – без колебаний ответил Мика.
– Ты спасал Леву Тауба?
– Я многое пытался спасти... Как видишь, мне это не удалось.
Обессиленный Мика лежал на тахте в одной пижаме, по пояс прикрытый темно-красным пледом. Не мог оторвать остановившихся глаз от большой гравюры Махаева, висевшей на противоположной стене.
– Ты всегда так плохо чувствуешь себя после ЭТОГО? – осторожно спросил Альфред.
– После чего? – не сразу понял Мика.
– После убийства.
– А-а-а... Да... Всегда... В детстве, когда мне было двенадцать лет и я УБИЛ впервые, я даже потерял сознание.
– Пей чай. Остывает... Я заварил тебе «Эрл Грей».
– Спасибо.
– С возрастом стало труднее убивать?
– Да нет... Просто я уже полагал, что мне этого больше никогда не придется делать.
– Мика, скажи честно, Лева знал о моем существовании? – подрагивающим голосом спросил Альфред.
Мика посмотрел в его голубые глаза, полные слез, и понял, что имеет право только на один ответ:
– Да. И очень был тебе благодарен за то, что ты есть у меня.
Альфред тихо заплакал. Потом с трудом произнес:
– Микочка... Ты должен взять меня с собой на кладбище.
– Там будет уйма народу, Альфред. Я же знаю, что ты с трудом переносишь большое скопление людей.
– Я буду все время рядом с тобой... Я ни на шаг не отойду от тебя. Возьми меня с собой, Мика. Я имею на это право! Возьми, ради всего святого...
Капелла при кладбище – она для всех религий... Так как герр Леонхард Тауб был слишком ироничен, чтобы исповедовать хоть какую-нибудь религию, было решено: для прощания с покойным лучше капеллы места не сыскать.
Этого же захотели и родственники, приехавшие из Праги, – маленькая старушка в черном, старшая сестра Левы, его племянница и муж племянницы, который никогда даже не был знаком с Левой...
Народу было человек двести. Старики из Мюнхенской еврейской общины, из Союза писателей, много сотрудников радиостанции «Свобода», кто-то из издательств... Были старые чехи и словаки, уже давно живущие в Германии. Были и русские...
По дороге на кладбище Мика и Альфред заехали в хороший, дорогой цветочный магазин, купили шестьдесят четыре розы желто-шафранного цвета.
Поставили свою «мазду» на кладбищенский паркинг и пошли к закрытому еще входу в капеллу.
Они несли свои печальные розы и слышали вослед:
– Смотрите, смотрите, какие цветы – это же сумасшедшие деньги!
– Успокойтесь, я вас умоляю! Вы знаете, кто это? Он на своих паршивых картинках заработал столько, что мог бы привезти и не такой букет!..
Мике стало тошно – ну просто невмоготу. Альфред испуганно прошептал:
– Боже мой!.. Как они могут, Микочка?! В такую минуту...
– Плюнь, Альфредик, – сквозь зубы проговорил Мика. – Плюнь. Они очень неумны и глубоко несчастны.
– О чем ты говоришь, Мика? Эти двое парковались рядом с нами, и я видел, на чем они приехали! У них такой «ягуар», о котором ты даже и мечтать не можешь...
– Запомни, Альфред, ни «ягуар», ни «семисотый» «БМВ», ни «мерседес-спэшл» к понятию о СЧАСТЬЕ никакого отношения не имеют.
... Перед закрытым еще входом в капеллу всем раздали тоненькие свечки. И евреям, и немцам, и чехам, и русским.
В ожидании начала церемонии в толпе шла нескончаемая болтовня на всех языках. Изредка раздавались громкие радостные возгласы – кто-то с кем-то давно не виделся, наконец-то свел Господь!..
Обсуждали свои старческие делишки, обменивались карликовыми новостишками, жаловались на детей, на болезни, на понижение банковских процентов на срочные вклады...
Скорби – ни на грош! Так, клубная трепотня...
Наконец открылись большие двустворчатые двери, стали пускать внутрь капеллы.
С первых же секунд Мика и Альфред были потрясены внутренним гигантизмом и убожеством этого храма – высоченный, холодный, неуютный...
На высоте пятнадцати метров по кругу – восемь огромных цементных ангелов с нимбами из строительной арматуры. Все нимбы – ржавые, покосившиеся, потерявшие свою округлость... Какой нимб торчит вверх, какой вбок, какой так и не смог свалиться на шею ангелу – зацепился за ангельский нос...
Под круглыми сводами огромного помещения – ни распятия, ни единой иконы, ни какой бы то ни было церковной атрибутики! Серость облупившихся стен, уходящих вверх, и зыбкий холод... Посередине на каменном полу из безликих выщербленных плит – возвышение с наглухо закрытым гробом.
Альфред медленно воспарил над полом и невидимо для окружающих сел Мике на плечо, одной ручкой обняв Микину голову.
А все теснятся к гробу, двигаются энергично, решительно, даже оттирая друг друга, стремясь предъявить «свои права» на покойного, свою особую, персональную близость к умершему!..
Становятся на колени у гроба, крестятся все без разбору, дымят свечками, целуют возвышение, к самому гробу прикладываются губами...
Началось отпевание.
Хор – три женщины и три мужика. Все – будто только что с рынка! Кто в чем – одна баба в беретике, две другие в кукольно повязанных платочках. Мужики в спортивных куртках-расписухах, в стоптанных кроссовках...
Регент – пижон! Черное пальто в талию, кокетливо наброшенный на шею черный шарф крупной вязки...
Дьякон какой-то игрушечный... И молоденький попик с хорошим голосом.
Мике и Альфреду от всего этого даже худо сделалось!..
Так жалко стало себя, Левушку Тауба жалко стало – верного, мудрого и замечательного друга, блестящего, остроумного новеллиста, умевшего быть беспощадно саркастичным и безгранично лирически добрым и трогательным...
Почему это в Германии называется «писатель-сатирик»?!
В дикой, разрывающей сердце тоске Мика погладил руку Альфреда, проглотил слезы и подымал невероятное: «Как хорошо, что гроб закрыт наглухо и Леонхард Тауб – Лева, Левушка – не видит всего этого фальшака, всей этой пошлятины, которая уж совсем не по Божьему праву сопровождает его в последний путь!..»
Но Мика крепко держал бутылку, и Альфред беспомощно трепыхался в воздухе на уровне Микиного лица.
– Лучше смотайся в холодильник за льдом... Еще три-четыре сантиметра, и все!.. Тащи лед! – приказал Мика.
– Хорошо, хорошо!.. Я принесу лед... Но дай мне слово, что это будут последние три сантиметра!..
– Смотря откуда мерить, – пьяно ухмыльнулся Мика. – Я буду мерить от верха стакана!
– Ты будешь мерить от низа стакана! – закричал Альфред.
– Я что, пьяный?! Нет, ты скажи, я – пьяный?!
– Я не боюсь, что ты будешь пьяным! Я боюсь твоей язвы... Вспомни, что говорил профессор Эссер!.. Ну, хочешь, я тебе телевизор включу?
– На хер мне твой телевизор?! Вали за льдом, Альфредик... Левушку помянем... Помянем мы с тобой Леонхарда Тауба – друга нашего незабвенного, талантливого... Не нужно льда, Альфредик... Не улетай никуда... Не оставляй меня. Побудь рядом... Никого у меня не осталось, кроме тебя, Альфред. Налей мне самую чуточку... Ах, если бы ты мог со мной выпить!..
Мика выпустил из рук бутылку и горько расплакался. Альфред осторожно налил ему в стакан немного джина. Тихо спросил:
– Тоник нужен?
– Немножко... – всхлипывая, с трудом проговорил Мика. – Совсем старик расклеился! Прости меня...
– Не говори глупостей! – Альфред разбавил джин тоником, протянул Мике стакан: – Держи...
Мика поднял стакан вверх, посмотрел сквозь низкий белый потолок куда-то в таинственное фиолетовое пространство, в черную звездную бесконечность и сказал:
– Левушка... Дружочек ты наш!.. Подожди меня ТАМ... Сколько мне еще осталось?.. Глядишь, и свидимся... Только я ради тебя, Левушка, ради таких, как ты, еще ЗДЕСЬ кое-что должен сделать... Вот только что?.. Что, Лева?! Молодые – те сами выгребутся... Вон они какие умненькие стали, ловкие, по-английски говорят... А наше русское старичье подрастерялось... Прав был Степка! Актеры в кочегарках работают... Литературоведы и поэты на рынках ларьки охраняют!.. Телевидение немецкое, суки, в Москве и Ленинграде сюжетики снимает для своих вонючих программ – как наши кандидаты наук в помойках роются!!! Как бляди с голодухи толпами в Москву прут – на улицу Горького, на Тверскую, мать ее!.. У мужиков в России средний возраст – пятьдесят – пятьдесят пять!.. И в ящик! Без права на жизнь, Левушка...
Мика залпом выпил джин. Поставил стакан на стол, усадил Альфреда себе на колени, склонил свою седую голову на его маленькое плечо. И пьяненько спел всего лишь одну строчку:
Мы с тобой два берега у одной реки...
И вдруг повторил совершенно трезвым и пугающе жестким голосом:
– Мы, Альфред, с тобой два берега у одной реки под названием Стикс!
... Будто бредут они босиком по солнечному океанскому берегу СВОЕГО острова, и теплая низенькая накатывающаяся волна с пенными завитушками ласково стелется им под ноги...
Слабенький ветер лениво шевелит верхушки очень высоких пальм, устремленных в синее солнечное небо...
... А за пляжем, в глубине зарослей, пестрящих поразительными, невиданными цветами, – белые низкие домики с распахнутыми дверями... И Мика, и Альфред знают: в домиках этих пока никто не живет, двери их симпатично и гостеприимно открыты для новоселов...
... На одной, самой высокой, пальме – белый флаг с красным крестом. А под этим флагом – сверкающая клиника для пожилых людей. Мало ли, вдруг кто-нибудь прихворнет!..
... Высоко-высоко в сине-солнечном небе летит очень белый большой беззвучный самолет... Ни Мика, ни Альфред никак не могут понять – что за конструкция такая?! Где гул двигателей, где привычный звук в небе?.. И все равно Альфред, очень взрослый, интеллигентный русский Домовой, радуется как ребенок!..
... Но теперь уже Мика и Альфред стоят не на берегу океана, а в глубине острова, у СОБСТВЕННОЙ сверкающей взлетно-посадочной полосы СВОЕГО аэродрома...
Стоят и вглядываются в дрожащий от жары воздух, откуда должен появиться этот невиданный бесшумный самолет...
... Вот! Вот он вышел на прямую и заходит на полосу!..
В лучах островного солнца самолет сверкает в небе до боли в глазах... Мика и Альфред с трудом вглядываются в приближающийся фронтальный силуэт самолета и видят, что у него НЕТ ДВИГАТЕЛЕЙ!..
– Мика! Ты же говорил, что в самолете должны быть моторы?!
Мика растерян:
– Я и сам ничего не понимаю, Альфред... Может быть, это какой-то новый тип планера?.. Я так давно сам не летал...
... Странный и ужасно большой белый самолет мягко садится на Микину и Альфредову взлетно-посадочную полосу, прокатывается по инерции совсем-совсем немного и разворачивается правым бортом прямо напротив Мики и Альфреда...
Мика в растерянности оглядывается по сторонам в поисках аэродромной обслуги, самоходных трапов, привычной портовой суетни...
... Но поле пустынно. Ни людей, ни трапов. Тишина...
И вдруг Мика и Альфред видят, как высокие стойки самолетного шасси медленно начинают уползать внутрь самолета, и гигантский безмоторный лайнер тихо ложится на бетонные плиты рулежной дорожки. Из-под консолей огромных плоскостей выдвигаются странные упоры, и лайнер замирает. Теперь нижний край самолетных дверей почти сравнялся с землей – словно ступенька перед крылечком...
Мика и Альфред так и ахнули от восторга!..
Но вот главная пассажирская дверь самолета распахнулась, и первым из этого сказочного лайнера выходит...
... Леонхард, Лева, Левушка Тауб!!! В шортах, легкомысленной маечке, в сандалиях на босу ногу...
Лева машет Мике и Альфреду левой рукой, а правой помогает сойти на землю очень красивой женщине...
... Широкими полями шляпы она прикрывает глаза от солнца, но Мике кажется знакомым этот изящный жест, эта давно забытая женская пластика...
И когда женщина неожиданно снимает шляпу, Мика УЗНАЕТ в ней СВОЮ Маму!..
А за ней выходит Папа – Сергей Аркадьевич Поляков. В прожженной шинели, с военным планшетом сороковых, но в руках у него совершенно современная профессиональная камера «Сони-бэтакам».
... И Папа отходит в сторонку и тут же начинает снимать! Он снимает выходящую из самолета Милю, УМЕРШУЮ от пьянства в деревне Чишмы под Уфой в ссылке...... Снимает Папа ПОКОЙНОГО начальника уголовного розыска Алма-Аты однорукого Петра Алексеевича, ЗАСТРЕЛЕННОГО Лаврика... Снимает всех тех ПОГИБШИХ пацанов, с которыми Мика в конце сорок третьего должен был вылетать на задание в Карпаты на Мукачевский перевал... В полной экипировке того времени пятнадцати– и шестнадцатилетние, до зубов вооруженные мальчишки, перекинув через плечо свои парашюты, выходили из этого самолета, стараясь не привлекать к себе внимания... Правильно. Как учили...
... Уже никто не заказывал хорошим художникам рисунки и обложки к книгам. Восторжествовала фотообложка-коллаж. Желательно – нож с зазубренным лезвием со стекающей кровью, пистолет, лицо, искаженное ужасом... обязательное целлофанирование и... вперед!
... Бандиты воевали с бандитами, бандиты охраняли бандитов. Самые жестокие и безжалостные становились бизнесменами...
... Бизнесмены взялись уничтожать бизнесменов. Политики – политиков. И наоборот...
... Наконец в стране установилась твердая валюта – ДОЛЛАР!
... Телевизионные трансляции с заседаний Государственной думы радовали ежевечерним непристойно-скандальным спектаклем...
... Преступность стала движущей и организующей силой общества...
... Изящная словесность не могла пройти мимо этого. Кровавая драматургия сама шла в руки, и наряду с чудовищно и безграмотно наспех переведенными (или придуманными...) мастерами детективного жанра дальнего зарубежья ниагарским водопадом обрушился массовый поток «Русского детектива». Писали в одиночку, вдвоем, втроем, целыми бригадами – под одно уже «раскрученное» имя.
... На фоне расцветающих борделей, легальной порнографии, «массажных салонов» и узаконенной уличной проституции пресловутая «Интердевочка», написанная Микиным приятелем-киносценаристом в восемьдесят восьмом году, за которую его в то время «Правда» обозвала «порнорэкетиром», теперь выглядела невинной и наивной «Княжной Джавахой» из сочинений госпожи Лидии Чарской...
Молитвами и решительными действиями все того же Леонхарда Тауба, верного, талантливого и мудрого друга Левушки, резко изменилась Микина жизнь в Мюнхене и в социальном плане.
Сначала Мика был принят в члены «ФГ-Ворт» – «Фервертунгстазелиафт-Ворт». Что-то типа советского, или уже теперь российского, Управления по охране авторских прав. «ФГ-Ворт» защищало представителей всех видов искусств, и свое добросердечное отношение (мощно подогретое энергичным Левой Таубом) они продемонстрировали тем, что подарили Мике пять тысяч марок на первое обзаведение. Что было очень даже кстати!
Несколько фальшивое, восторженно-виноватое отношение немцев к русским, столь характерное для конца восьмидесятых, почти напрочь вытеснялось стремительным преобразованием сегодняшней России, которая уже инфицировала «благополучную» Европу, а своей пресловутой «русской мафией» со всех сторон обложила богатейшую Америку!
Хорошо относиться к русским перестало быть модным. Русские стали ОПАСНЫМИ...
Поэтому резко сократились издательские заказы для Мики, от которых еще два года тому назад было «поленом не отбиться». Исчез постоянный приток денег от выставочных продаж. Сократилось и само количество выставок в Германии.
Вена и Цюрих не принесли почти ни гроша. Устроители жаловались на убытки...
– Надо что-то делать... Надо что-то делать!.. – бормотал Альфред, вяло переплывая по воздуху с люстры на книжный стеллаж и обратно. – Не надо бояться ничего нового... Капитализм есть капитализм: если не идет один бизнес, значит, на него нужно плюнуть и придумать другой... Ты меня слышишь, Мика?
– Нет. Мне поздно менять свой «бизнес». Я вообще не собираюсь меняться. По-моему, в любой мимикрии есть что-то пассивно-предательское.
Альфред на секунду завис под люстрой, задумчиво проговорил:
– Тоже неплохо...
И улетел в кухню, влекомый какими-то новыми соображениями.
Год тому назад Мике исполнилось шестьдесят пять, и теперь он имел все основания получить в Германии так называемую социал-хильфе, то есть социальную помощь. А это было немало! Бесплатная квартира, бесплатная медицинская страховка, да еще и ежемесячное денежное содержание – что-то около пятисот марок в месяц. Плюс какие-то мелкие льготы.
Однако к тому времени repp Михаэль Поляков был не «принят», а именно «приглашен» стать членом Союза художников Германии, что автоматически делало его членом интернационального Союза художников ЮНЕСКО в Париже.
Вскоре Мика получил невзрачную серо-голубоватую картонную книжицу (это после наших-то советских членских билетов творческих союзов – обтянутых красной кожей с золотым тиснением!..), где, как и в отцовском старинном удостоверении шеф-пилота двора его императорского величества, тоже на пяти языках, кроме русского, было сообщено, кем является владелец этой простоватенькой книжечки...
Тем не менее, несмотря на невзрачность документика, этот Союз художников снял с города Мюнхена все социальные обязательства по отношению к пожилому герру Полякову и все расходы по его содержанию принял на себя, установив Мике ежемесячный грант в восемьсот марок. Что было значительно больше обычной социал-хильфе!
В четырехтомной Европейской энциклопедии современной живописи и графики, изданной в «БКФ» – «Бавария кунстферлаг», что соответствовало нашему издательству «Искусство», русскому художнику Михаэлю Полякову, родившемуся в Ленинграде в 1927 году, было отведено семнадцать почетных страниц превосходно напечатанных его рисунков, акварелей, эскизов обложек, карикатур, а также длинный перечень его выставок во всем мире и очень теплая статья о Мике составителя этой энциклопедии.
На последних страницах тома были факсимильно воспроизведены подписи всех упоминавшихся здесь художников. В том числе и подпись М. Полякова – МИКА.
Все это стало возможным благодаря Леонхарду Таубу, сердце которого с каждым месяцем работало все хуже и хуже...
* * *
А потом случилось вот что.Русская служба радиостанции «Свобода» брала интервью у известного немецкого литератора еврейско-чешского происхождения, живущего в Германии уже больше двадцати пяти лет, пишущего свои замечательные новеллы только по-немецки и превосходно говорящего по-русски, – Леонхарда Тауба.
Герр Тауб рассказывал про то, как в конце тридцатых – начале сороковых он, маленький еврейский мальчик, был вынужден прятаться от немецких фашистов в пражских подвалах, а в середине пятидесятых, уже молодым человеком, бежал из Праги от русских танков, посланных в Чехословакию коммунистами Советского Союза...
К концу интервью герру Таубу стало плохо, и запись пришлось прекратить. Он проглотил какие-то свои таблетки, без которых уже пару лет не выходил из дома, отсиделся, отдышался и попросил разрешения позвонить своему приятелю.
И позвонил Мике. И попросил Мику приехать за ним.
Мика прыгнул в свою большую спортивную «мазду», которую они с Альфредом купили сразу же после получения постоянной и бессрочной визы, и помчался за Левой. Что-то Мику очень встревожило в нарочито спокойном голосе Тауба...
Тот, в окружении нескольких сотрудников станции, ждал Мику на ступеньках у главного входа. Бледный, с синеватыми губами. Лева смущенно улыбался и говорил по-немецки, по-английски и по-русски. Увидел Мику и стал тяжело вставать со ступенек:
– Ах, Мишенька!.. Как хорошо, что ты приехал за мной...
– Может быть, все-таки вызовем врачей? – спросил кто-то.
– Нет, нет... – быстро возразил Лева. – Теперь я под надежной защитой. Спасибо за все, и будьте здоровы. Чу-у-ус!..
Когда они остались одни, Лева привычно-заботливо спросил Мику:
– Ты хорошо поставил машину? Без возможных штрафных санкций?
– Да вроде как-то толково приткнулся. Только далековато. Ты присядь вот здесь. Подожди меня секунду. Я сейчас подкачу к тебе. Мне не хочется, чтобы ты шел пешком.
– Наоборот, Мишенька!.. Мне сейчас обязательно нужно пройтись, подышать свежим воздухом. А машинка твоя пусть постоит. Пойдем прошвырнемся по Английскому парку. Благо он тут – за забором «Свободы»...
* * *
А может, не нужно было соглашаться с Левой?.. Может быть, следовало настоять на вызове «Нотартца» – «неотложки»? Или сразу же со ступенек радиостанции прямиком отвезти его в какую-нибудь клинику, а не разгуливать по Английскому парку?.. Да что теперь говорить...* * *
Их было трое.Всего лет по двадцать каждому. Может, чуть больше...
Они были демонстративно бритоголовы и пьяны.
Они стояли в самом центре Английского парка на невысоком пригорке, словно на трибуне, а внизу, у подножия этого маленького естественного возвышения, толпились десятка полтора пожилых людей с маленькими детьми и большими собаками.
Кто выгуливал своих внуков, кто – песиков...
У одного бритоголового в руках был мегафон, у второго – бутылка с дешевым «Корном», у третьего – флаг со свастикой.
Естественный пригорок давал им упоительное ощущение трибунной приподнятости!
С высоты в полтора метра им казалось, что под ними, замерев от восхищения, стоят толпы их верных сограждан!..
Но Мика и Лева увидели пятнадцать перетрусивших стариков, четверых детей и несколько равнодушных немецких собак неведомых пород...
И увидели трех пьяных мальчишек-неонацистов, один из которых исступленно размахивал красным флагом с черной свастикой в белом круге, второй картинно прихлебывал из бутылки, а третий истерически вопил в мегафон призывы далеко не первой свежести:
– Германия только для немцев!!! Всех чернозадых, евреев и поляков развесить по деревьям Английского парка!.. Турков – сжечь дотла!.. Возродим великую нацию – возродится великая Германия!!!
Поначалу Леве и Мике не захотелось во все это даже поверить. Им показалось, что это «Бавария-фильм» снимает сцену для какой-то современной антифашистской картины...
Но не было прожекторов, не было кинокамер, не суетился вокруг кинематографический люд – не было никакой съемки!
Шел НОРМАЛЬНЫЙ НАЦИСТСКИЙ митинг со своими «героями» и внемлющим им «народом»...
– Боже мой... Какой ужас! Я ведь только что об этом говорил...
Лева схватился за Мику и тоненько прокричал всем стоящим внизу у пригорка старикам, детям и собакам:
– Господа! Господа!.. Что же вы молчите?! Как же можно молчать?! Это же в центре вашего Мюнхена! Ну возразите хоть кто-нибудь!.. Что же вы стоите?!
Но под пригорком уже никто не стоял – все стали поспешно расходиться в разные стороны, растаскивая своих детей и собак... «Добрый» старый немецкий принцип – только бы не ввязаться в какую-нибудь историю... Ни одна собака даже не тявкнула.
Мика вдруг почувствовал, как ослабевает Левина рука, которой он держался за него, и испуганно проговорил ему по-русски:
– Левушка, успокойся... Левушка, родной, возьми себя в руки!.. Не стоят они твоего здоровья, Левушка!..
– Русский! – по-русски же потрясенно закричал бритоголовый с бутылкой «Корна». – Русские жиды!.. Я в Караганде уголек рубал, а вы сюда за колбаской, суки?!
И на корявом немецком языке он стал кричать своим приятелям, что это стоят две русские свиньи, которые ему в Казахстане жить не давали, так еще и сюда приперлись, вонючее племя!..
Вот когда Леонхард Тауб, писатель, которого читала вся цивилизованная Германия, а не очень цивилизованная хохотала над его рассказами – он их сам прекрасно читал каждую субботу по одному телеканалу, – Леонхард Тауб, чьи книги были переведены почти во всем мире на несчетное количество языков, очень пожилой и очень больной человек, на великолепном немецком, настоящем «хохдойч», крикнул этим троим – с бутылкой, нацистским флагом и мегафоном:
– Вы – подонки!!! Что вы знаете о фашизме, дерьмо и ничтожества! Что вы вообще знаете про эту жизнь, мерзавцы?!
У Мики в висках уже гремел колокол и голова раскалывалась от вскипавшей ненависти...
Не было никого вокруг!.. А с пригорка на двух стариков, один из которых уже терял сознание, неслись трое пьяных, разъяренных здоровых парней – с бутылкой, мегафоном и флагом со свастикой...
В последнюю долю секунды в воспаленном мозгу Мики отчетливо промелькнуло:
ВСЕХ ТРОИХ...
... СРАЗУ!..
... В ЖИВЫХ НЕ ОСТАВЛЯТЬ НИКОГО!!!
* * *
На следующий день почти все газеты Баварии напечатали одну и ту же фотографию «известнейшего писателя-сатирика» Леонхарда Тауба, не дожившего до своего шестидесятипятилетнего юбилея всего один месяц. Леонхард Тауб скончался вчера в приемном покое клиники «Воген-хаузен» от острой сердечной недостаточности в 17 часов 15 минут вечера. Отпевание и погребение покойного состоятся в капелле при кладбище «Нордфритхоф» тогда-то и тогда-то...А газеты «Абендцайтунг» и «Бильд», в разделах криминальной хроники городских происшествий, сообщили, что вчера же в Английском парке были обнаружены трупы трех молодых людей: Г. – 24 года, М. – 22 года, Ф. – 20 лет. Как показало вскрытие, произведенное судебно-медицинскини экспертами, все трое перед смертью находились в состоянии сильного алкогольного опьянения. В результате чего у двадцатичетырехлетнего Г. оказалось обширное кровоизлияние в мозг, у двадцатидвухлетнего М. – паралич сердечной мышцы, а у двадцатилетнего Ф. – разрыв аорты. Полиция ведет следствие...
– Это сделал ты? – впрямую спросил Альфред.
– Да, – без колебаний ответил Мика.
– Ты спасал Леву Тауба?
– Я многое пытался спасти... Как видишь, мне это не удалось.
Обессиленный Мика лежал на тахте в одной пижаме, по пояс прикрытый темно-красным пледом. Не мог оторвать остановившихся глаз от большой гравюры Махаева, висевшей на противоположной стене.
– Ты всегда так плохо чувствуешь себя после ЭТОГО? – осторожно спросил Альфред.
– После чего? – не сразу понял Мика.
– После убийства.
– А-а-а... Да... Всегда... В детстве, когда мне было двенадцать лет и я УБИЛ впервые, я даже потерял сознание.
– Пей чай. Остывает... Я заварил тебе «Эрл Грей».
– Спасибо.
– С возрастом стало труднее убивать?
– Да нет... Просто я уже полагал, что мне этого больше никогда не придется делать.
– Мика, скажи честно, Лева знал о моем существовании? – подрагивающим голосом спросил Альфред.
Мика посмотрел в его голубые глаза, полные слез, и понял, что имеет право только на один ответ:
– Да. И очень был тебе благодарен за то, что ты есть у меня.
Альфред тихо заплакал. Потом с трудом произнес:
– Микочка... Ты должен взять меня с собой на кладбище.
– Там будет уйма народу, Альфред. Я же знаю, что ты с трудом переносишь большое скопление людей.
– Я буду все время рядом с тобой... Я ни на шаг не отойду от тебя. Возьми меня с собой, Мика. Я имею на это право! Возьми, ради всего святого...
* * *
Отпевали Леонхарда Тауба в капелле при «Нордфритхофе».Капелла при кладбище – она для всех религий... Так как герр Леонхард Тауб был слишком ироничен, чтобы исповедовать хоть какую-нибудь религию, было решено: для прощания с покойным лучше капеллы места не сыскать.
Этого же захотели и родственники, приехавшие из Праги, – маленькая старушка в черном, старшая сестра Левы, его племянница и муж племянницы, который никогда даже не был знаком с Левой...
Народу было человек двести. Старики из Мюнхенской еврейской общины, из Союза писателей, много сотрудников радиостанции «Свобода», кто-то из издательств... Были старые чехи и словаки, уже давно живущие в Германии. Были и русские...
По дороге на кладбище Мика и Альфред заехали в хороший, дорогой цветочный магазин, купили шестьдесят четыре розы желто-шафранного цвета.
Поставили свою «мазду» на кладбищенский паркинг и пошли к закрытому еще входу в капеллу.
Они несли свои печальные розы и слышали вослед:
– Смотрите, смотрите, какие цветы – это же сумасшедшие деньги!
– Успокойтесь, я вас умоляю! Вы знаете, кто это? Он на своих паршивых картинках заработал столько, что мог бы привезти и не такой букет!..
Мике стало тошно – ну просто невмоготу. Альфред испуганно прошептал:
– Боже мой!.. Как они могут, Микочка?! В такую минуту...
– Плюнь, Альфредик, – сквозь зубы проговорил Мика. – Плюнь. Они очень неумны и глубоко несчастны.
– О чем ты говоришь, Мика? Эти двое парковались рядом с нами, и я видел, на чем они приехали! У них такой «ягуар», о котором ты даже и мечтать не можешь...
– Запомни, Альфред, ни «ягуар», ни «семисотый» «БМВ», ни «мерседес-спэшл» к понятию о СЧАСТЬЕ никакого отношения не имеют.
... Перед закрытым еще входом в капеллу всем раздали тоненькие свечки. И евреям, и немцам, и чехам, и русским.
В ожидании начала церемонии в толпе шла нескончаемая болтовня на всех языках. Изредка раздавались громкие радостные возгласы – кто-то с кем-то давно не виделся, наконец-то свел Господь!..
Обсуждали свои старческие делишки, обменивались карликовыми новостишками, жаловались на детей, на болезни, на понижение банковских процентов на срочные вклады...
Скорби – ни на грош! Так, клубная трепотня...
Наконец открылись большие двустворчатые двери, стали пускать внутрь капеллы.
С первых же секунд Мика и Альфред были потрясены внутренним гигантизмом и убожеством этого храма – высоченный, холодный, неуютный...
На высоте пятнадцати метров по кругу – восемь огромных цементных ангелов с нимбами из строительной арматуры. Все нимбы – ржавые, покосившиеся, потерявшие свою округлость... Какой нимб торчит вверх, какой вбок, какой так и не смог свалиться на шею ангелу – зацепился за ангельский нос...
Под круглыми сводами огромного помещения – ни распятия, ни единой иконы, ни какой бы то ни было церковной атрибутики! Серость облупившихся стен, уходящих вверх, и зыбкий холод... Посередине на каменном полу из безликих выщербленных плит – возвышение с наглухо закрытым гробом.
Альфред медленно воспарил над полом и невидимо для окружающих сел Мике на плечо, одной ручкой обняв Микину голову.
А все теснятся к гробу, двигаются энергично, решительно, даже оттирая друг друга, стремясь предъявить «свои права» на покойного, свою особую, персональную близость к умершему!..
Становятся на колени у гроба, крестятся все без разбору, дымят свечками, целуют возвышение, к самому гробу прикладываются губами...
Началось отпевание.
Хор – три женщины и три мужика. Все – будто только что с рынка! Кто в чем – одна баба в беретике, две другие в кукольно повязанных платочках. Мужики в спортивных куртках-расписухах, в стоптанных кроссовках...
Регент – пижон! Черное пальто в талию, кокетливо наброшенный на шею черный шарф крупной вязки...
Дьякон какой-то игрушечный... И молоденький попик с хорошим голосом.
Мике и Альфреду от всего этого даже худо сделалось!..
Так жалко стало себя, Левушку Тауба жалко стало – верного, мудрого и замечательного друга, блестящего, остроумного новеллиста, умевшего быть беспощадно саркастичным и безгранично лирически добрым и трогательным...
Почему это в Германии называется «писатель-сатирик»?!
В дикой, разрывающей сердце тоске Мика погладил руку Альфреда, проглотил слезы и подымал невероятное: «Как хорошо, что гроб закрыт наглухо и Леонхард Тауб – Лева, Левушка – не видит всего этого фальшака, всей этой пошлятины, которая уж совсем не по Божьему праву сопровождает его в последний путь!..»
* * *
– Не пей! Не пей больше, Микочка!.. – умолял Альфред, пытаясь улететь с бутылкой джина.Но Мика крепко держал бутылку, и Альфред беспомощно трепыхался в воздухе на уровне Микиного лица.
– Лучше смотайся в холодильник за льдом... Еще три-четыре сантиметра, и все!.. Тащи лед! – приказал Мика.
– Хорошо, хорошо!.. Я принесу лед... Но дай мне слово, что это будут последние три сантиметра!..
– Смотря откуда мерить, – пьяно ухмыльнулся Мика. – Я буду мерить от верха стакана!
– Ты будешь мерить от низа стакана! – закричал Альфред.
– Я что, пьяный?! Нет, ты скажи, я – пьяный?!
– Я не боюсь, что ты будешь пьяным! Я боюсь твоей язвы... Вспомни, что говорил профессор Эссер!.. Ну, хочешь, я тебе телевизор включу?
– На хер мне твой телевизор?! Вали за льдом, Альфредик... Левушку помянем... Помянем мы с тобой Леонхарда Тауба – друга нашего незабвенного, талантливого... Не нужно льда, Альфредик... Не улетай никуда... Не оставляй меня. Побудь рядом... Никого у меня не осталось, кроме тебя, Альфред. Налей мне самую чуточку... Ах, если бы ты мог со мной выпить!..
Мика выпустил из рук бутылку и горько расплакался. Альфред осторожно налил ему в стакан немного джина. Тихо спросил:
– Тоник нужен?
– Немножко... – всхлипывая, с трудом проговорил Мика. – Совсем старик расклеился! Прости меня...
– Не говори глупостей! – Альфред разбавил джин тоником, протянул Мике стакан: – Держи...
Мика поднял стакан вверх, посмотрел сквозь низкий белый потолок куда-то в таинственное фиолетовое пространство, в черную звездную бесконечность и сказал:
– Левушка... Дружочек ты наш!.. Подожди меня ТАМ... Сколько мне еще осталось?.. Глядишь, и свидимся... Только я ради тебя, Левушка, ради таких, как ты, еще ЗДЕСЬ кое-что должен сделать... Вот только что?.. Что, Лева?! Молодые – те сами выгребутся... Вон они какие умненькие стали, ловкие, по-английски говорят... А наше русское старичье подрастерялось... Прав был Степка! Актеры в кочегарках работают... Литературоведы и поэты на рынках ларьки охраняют!.. Телевидение немецкое, суки, в Москве и Ленинграде сюжетики снимает для своих вонючих программ – как наши кандидаты наук в помойках роются!!! Как бляди с голодухи толпами в Москву прут – на улицу Горького, на Тверскую, мать ее!.. У мужиков в России средний возраст – пятьдесят – пятьдесят пять!.. И в ящик! Без права на жизнь, Левушка...
Мика залпом выпил джин. Поставил стакан на стол, усадил Альфреда себе на колени, склонил свою седую голову на его маленькое плечо. И пьяненько спел всего лишь одну строчку:
Мы с тобой два берега у одной реки...
И вдруг повторил совершенно трезвым и пугающе жестким голосом:
– Мы, Альфред, с тобой два берега у одной реки под названием Стикс!
* * *
Ночью Альфреду и Мике приснился один и тот же сон...... Будто бредут они босиком по солнечному океанскому берегу СВОЕГО острова, и теплая низенькая накатывающаяся волна с пенными завитушками ласково стелется им под ноги...
Слабенький ветер лениво шевелит верхушки очень высоких пальм, устремленных в синее солнечное небо...
... А за пляжем, в глубине зарослей, пестрящих поразительными, невиданными цветами, – белые низкие домики с распахнутыми дверями... И Мика, и Альфред знают: в домиках этих пока никто не живет, двери их симпатично и гостеприимно открыты для новоселов...
... На одной, самой высокой, пальме – белый флаг с красным крестом. А под этим флагом – сверкающая клиника для пожилых людей. Мало ли, вдруг кто-нибудь прихворнет!..
... Высоко-высоко в сине-солнечном небе летит очень белый большой беззвучный самолет... Ни Мика, ни Альфред никак не могут понять – что за конструкция такая?! Где гул двигателей, где привычный звук в небе?.. И все равно Альфред, очень взрослый, интеллигентный русский Домовой, радуется как ребенок!..
... Но теперь уже Мика и Альфред стоят не на берегу океана, а в глубине острова, у СОБСТВЕННОЙ сверкающей взлетно-посадочной полосы СВОЕГО аэродрома...
Стоят и вглядываются в дрожащий от жары воздух, откуда должен появиться этот невиданный бесшумный самолет...
... Вот! Вот он вышел на прямую и заходит на полосу!..
В лучах островного солнца самолет сверкает в небе до боли в глазах... Мика и Альфред с трудом вглядываются в приближающийся фронтальный силуэт самолета и видят, что у него НЕТ ДВИГАТЕЛЕЙ!..
– Мика! Ты же говорил, что в самолете должны быть моторы?!
Мика растерян:
– Я и сам ничего не понимаю, Альфред... Может быть, это какой-то новый тип планера?.. Я так давно сам не летал...
... Странный и ужасно большой белый самолет мягко садится на Микину и Альфредову взлетно-посадочную полосу, прокатывается по инерции совсем-совсем немного и разворачивается правым бортом прямо напротив Мики и Альфреда...
Мика в растерянности оглядывается по сторонам в поисках аэродромной обслуги, самоходных трапов, привычной портовой суетни...
... Но поле пустынно. Ни людей, ни трапов. Тишина...
И вдруг Мика и Альфред видят, как высокие стойки самолетного шасси медленно начинают уползать внутрь самолета, и гигантский безмоторный лайнер тихо ложится на бетонные плиты рулежной дорожки. Из-под консолей огромных плоскостей выдвигаются странные упоры, и лайнер замирает. Теперь нижний край самолетных дверей почти сравнялся с землей – словно ступенька перед крылечком...
Мика и Альфред так и ахнули от восторга!..
Но вот главная пассажирская дверь самолета распахнулась, и первым из этого сказочного лайнера выходит...
... Леонхард, Лева, Левушка Тауб!!! В шортах, легкомысленной маечке, в сандалиях на босу ногу...
Лева машет Мике и Альфреду левой рукой, а правой помогает сойти на землю очень красивой женщине...
... Широкими полями шляпы она прикрывает глаза от солнца, но Мике кажется знакомым этот изящный жест, эта давно забытая женская пластика...
И когда женщина неожиданно снимает шляпу, Мика УЗНАЕТ в ней СВОЮ Маму!..
А за ней выходит Папа – Сергей Аркадьевич Поляков. В прожженной шинели, с военным планшетом сороковых, но в руках у него совершенно современная профессиональная камера «Сони-бэтакам».
... И Папа отходит в сторонку и тут же начинает снимать! Он снимает выходящую из самолета Милю, УМЕРШУЮ от пьянства в деревне Чишмы под Уфой в ссылке...... Снимает Папа ПОКОЙНОГО начальника уголовного розыска Алма-Аты однорукого Петра Алексеевича, ЗАСТРЕЛЕННОГО Лаврика... Снимает всех тех ПОГИБШИХ пацанов, с которыми Мика в конце сорок третьего должен был вылетать на задание в Карпаты на Мукачевский перевал... В полной экипировке того времени пятнадцати– и шестнадцатилетние, до зубов вооруженные мальчишки, перекинув через плечо свои парашюты, выходили из этого самолета, стараясь не привлекать к себе внимания... Правильно. Как учили...