Кунин Владимир Владимирович. Мика и Альфред

   За пять месяцев своего обучения в этой школе выживания и смерти Мика всего два раза воспользовался своим фантастическим даром, приобретенным еще до войны в результате удара головой о тяжелую резную дубовую школьную дверь...
   В первый раз это произошло так. Очень сильный физически, явно «закосивший» свой возраст до пятнадцати лет, чтобы избежать «вышака», налетчик и убийца Вова-Студер – сокращенное от «студебекер», – раздраженный Микиной популярностью и злобно возненавидевший его за уважительное отношение пацанов и начальства, решил резко изменить ситуацию.
   Он пришел к большой ели, под которой лотом застрелился Тяпа, а сейчас в ожидании ужина развалились после изнурительных занятий человек двадцать пацанов, а Мика на тетрадном листе набрасывал портретик одного из пацанов обычным чернильным карандашом. Студер заглянул в листок на уже похожие черты замершей «натуры» и спросил Мику:
   – «Художник»... от слова «худо», в рот тебе по самые «коки», ты – жид?
   Пацаны так и замерли!
   Мика поднял на Студера потемневшие от гнева глаза и тихо, но раздельно произнес:
   – Да. Я наполовину еврей. Мать была русская.
   – Значит, жид! – Студер нехорошо ухмыльнулся. – Обрезанный?
   Но тут пацаны очухались и зашумели:
   – Кончай, Студер!..
   – Чего вяжешься?! Тебе ж сказали – только наполовину!..
   Студер оглянулся – нет ли поблизости начальничков.
   – Цыц! Сявки обосранные... Жить надоело? А ты, жидяра пархатый, отвечай – обрезанный или нет?
   – Нет, – сказал Мика.
   И почувствовал, как застучало в висках, и знакомая боль, предвестница непоправимого, стала разливаться по всей голове, с дикой силой концентрируясь прямо над переносицей.
   – Ай-ай-ай! – насмешливо сказал Студер. – Как же тебе не стыдно? Жид – и не обрезанный! Сейчас мы это поправим...
   Из-за высокого горного ботинка Студер вытащил короткую заточку с одной острой гранью и приказал Мике:
   – Вынимай!
   Но Мику уже словно в кипяток опустили! По всему телу пошел жар, в ушах зазвенели сотни звоночков, и, как всегда перед его страшным «выбросом», лицо потемнело от прилива крови...
   Кто-то из пацанов отчаянно крикнул:
   – Чего ты краснеешь, Мишка?! Чего ты стесняешься? Что, евреи не люди, что ли?!
   Но Студер даже не обернулся на этого пацана.
   – Вынимай свою мотовилу, жидяра пеобрезанная, – ласково рассмеялся Студер, приняв молчание Мики за испуг. – Сейчас мы тебя вернем в настоящую соломоно-хаимовскую веру... А то тут про тебя такое плетут – уши вянут.
   Вот когда в голове у Мики пронеслось:... ЭТО НЕ КРАЙНИЙ СЛУЧАЙ... НО ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ ДЛЯ ВСЕХ И СПРАВЕДЛИВЕЕ!!!
   – Чего молчишь? – спросил Студер. – Перебздел?
   – Нет, – ответил Мика, глядя в глаза Студеру. – Прощаюсь с тобой.
   – И куда же ты сваливаешь? – поинтересовался Студер.
   – Я? – переспросил Мика и встал, так и держа в руках тетрадку с наброском и чернильный карандаш. – Я – никуда. А вот ты, сучара поганая, дешевка, шакал вонючий, исчезни, чтобы тебя больше никто никогда на этой земле не видел! Дерьмо...
   Студер выставил вперед заточку, рванулся к Мике, но как-то странно споткнулся о вылезающий из земли корень ели и упал, кашляя кровью. А потом всхрапнул – из широко открытого рта вырвалась толстая струя светлой крови, и бывшего налетчика Вовы-Студера не стало...

* * *

   Потом были допросы, дознания, писание объяснительных записок, устные показания. И несмотря на то что каждого пацана «раскручивали» отдельно от других, в одиночку, все говорили одно и то же: «Студер бросился на Художника с заточкой, но споткнулся о корневище и упал, ударившись грудью о землю...»
   А доктор в своем заключении написал совсем просто: «На почве переутомления и ушиба – разрыв легочной артерии».
   Правда, ни один пацан не сказал, что Художник после этого ужинать со всеми не пошел, а, сославшись на неважное самочувствие, примерно с полчаса провалялся в своей палатке. Что тоже вполне объяснимо – перенервничал человек...

* * *

   Вторично Мика был вынужден воспользоваться своими редчайшими и фантастическими «биоэнергетическими» способностями невиданной силы уже перед самым выпуском, недели за две до окончания «Школы Вишневецкого».
   Именно в тот период, когда согласно мудрым и дальновидным предсказаниям аналитического отдела НКВД после всех самоубийств, парашютной подготовки, драк и поножовщин, нескольких «спусков» с гор для «устранения носителей секретной информации», смертельных случаев на занятиях по подрывному делу, скалолазанию, горнолыжной и альпинистской учебе в Школе Вишневецкого осталось чуть больше шестидесяти человек, наступило относительное спокойствие.
   Нет, нет! Не благость снизошла на это далеко не высокоморальное заведение. Просто стало постепенно уходить всеобщее ожесточение, постоянная готовность вцепиться друг другу в глотку и немедленно утвердить себя в этом жестоком и безжалостном мире!
   Исчезало массовое, психически нездоровое состояние первых трех с половиной месяцев, порожденное тяжелейшими условиями круглосуточного напряжения, изматывающими подъемами в середине ночи, изнурительными многочасовыми тренировками.
   С каждым днем все реже и реже возникали нервные срывы от чудовищного грохота камнепада, спровоцированного одной автоматной очередью... От взрывов снежных карнизов и жутких сходов лавин... От крови, текущей из носа и ушей при высокогорном восхождении... От постоянных головных болей из-за нехватки кислорода... И вечной нервозной вздрюченности пятнадцатилетних мальчишек, физиологически становящихся мужчинами...
   А их именно в этот – такой тонкий, такой болезненно-непредсказуемый – переходный возраст обвешали боевым оружием и стали учить убивать профессионально...
   Сверху же непосильным грузом легла на их плечи прошлая уголовно-блатная, жалкая и нечистая «вольница», лишившая их какого бы то ни было понятия о нормах человеческого бытия.
   К середине четвертого месяца стали пробиваться робкие, крохотные росточки новых форм взаимоотношений.
   То ли потому, что трупов навидались уже досыта, то ли стало появляться пресловутое ощущение «альпинистской связки», когда карабкаешься вверх по слоистому глетчеру на высоких и острых кошках, а под тобою пять тысяч метров пустоты, льда и скал, и ты даже в очень черных очках, берегущих тебя от ледяной слепоты, начинаешь отчетливо видеть, что твоя жизнь целиком и полностью зависит от тех, кто идет с тобой в этой связке. Равно как и их жизнь поручена не кому-нибудь, а тебе лично...
   ... В последнее тренировочное восхождение на пик Сталина были отобраны тридцать четыре сильнейших пацана. И Мика Поляков – в том числе.
   На восхождение их повел сам Андрей Семенович Вишневецкий – заслуженный мастер спорта СССР по альпинизму, полковник НКВД, начальник совершенно секретной школы горноальпийских диверсантов.
   Через полмесяца из этих тридцати четырех должны были быть сформированы две компактные боевые группы, для которых в оперативно-стратегическом отделе союзного НКВД уже полным ходом разрабатывались две ответственнейшие диверсионные операции – одна для Восточных Карпат в районе Мукачевского перевала, вторая – для Приэльбрусья Большого Кавказа.
   Уже были даже уточнены сроки вылета групп для переброски в районы задания. Аналитический отдел просчитал: при успешном выполнении акций возможность остаться в живых кому-нибудь из пацанов этих двух групп практически сводится к нулю...
   ... Но почему, почему этот пацан-симпатяга – бывший магазинный вор с порочно-лукавой рожей и кличкой Маэстро, который почти пять месяцев вечерами, как воск, растапливал самые ссохшиеся и заскорузлые души блатников и уркаганов своей виртуозной игрой на гитаре, а немец-подрывник из дивизии «Эдельвейс» аккомпанировал ему на маленькой шестигранной гармошечке-концертино, ПОЧЕМУ ЭТОТ ЧЕРТОВ МАЭСТРО ДОЛЖЕН БЫЛ ПОГИБНУТЬ ИМЕННО СЕЙЧАС?!
   Как он соскользнул с края ледовой площадки, где они хотели остановиться на ночлег?!
   ... Как он сумел выпасть из своей «связки»?!
   ... Почему отстегнулся страховочный карабин?!
   Этого не мог сейчас сказать никто.
   Зато все пацаны, сам Вишневецкий, оба инструктора-альпиниста – мастера спорта из института Лесгафта...
   .... ВИДЕЛИ, как Маэстро неожиданно поскользнулся и с коротким, удивленным и неестественно тоненьким, пронзительным криком полетел вниз – в жуткую ледовую расщелину, которой не было ни конца, ни края...
   Широко открытыми от ужаса глазами потрясенный Мика секунду провожал погибающего Маэстро, а потом 208 вдруг неожиданно побагровел, обхватил свою голову двумя руками, словно боялся, что она сейчас разлетится на куски, и истошно закричал:
   – НЕТ!!! НЕТ!!! НЕТ!..

* * *

   – Вадяша, Петюня!.. Я, клянусь вам, ни слова не преувеличил!.. Вспомните, когда мы лет пятнадцать тому назад все вместе брали этот пик. Тогда Абалаков с Памира приехал, с нами ходил, помните? Там еще такая площадочка ледяная на отметке четыре шестьсот... Помните? Слева – стенка, справа – расщелина метров триста глубиной... И этот засранец поскальзывается и туда!.. Прямо в расщелину!.. Все! Нет человека, понимаете?.. И вдруг один паренек хватает себя за башку и орет: «Нет!!! Нет!!! Нет!..» Три раза. Вот тут, мужики, вы меня можете на хер послать, морду набить, в глаза плюнуть, но я клянусь вам – самым близким мне людям!.. – мы все, все видим, как бедняга пролетает метров полтораста вниз, а после крика того паренька «Нет!!!» его падение, слышите?.. ЗАМЕДЛЯЕТСЯ, И ОН СОВСЕМ ПЛАВНО СОБСТВЕННЫМИ НОГАМИ ОПУСКАЕТСЯ НА МАЛЕНЬКИЙ, ЕЛЕ ВЫСТУПАЮЩИЙ, ОБЛЕДЕНЕЛЫЙ СКАЛЬНЫЙ КАРНИЗ... Я ему ору: «Не шевелись!!!», а он и ответить не может... Ну дальше, сами знаете, дело техники. Спустились к нему, увязали его в «беседку», вытащили наверх, спрашиваем: «Ты почувствовал что-нибудь такое особенное?» А он говорит: «Будто кто-то меня подхватил так мягко, обнял и поставил на ноги...» Петро! Что это?! Ты же сыщик, едрена вошь, объясни... Вадик! Вадяша, дружочек ты наш, профессор, мать твою за ногу! Осмотри ты меня, обследуй, что со мной? Может, я от этой долбаной службы просто чокнулся, с ума сошел?.. И ничего этого в горах не было... А, ребята?..
   – Ты повторяешься, Андрюха. Пей. Пей и закусывай.
   ... Все трое выросли в одном дворе на окраине Алма-Аты – за Головным арыком, и до седых волос профессор для двух других оставался Вадиком или Вадяшей, начальник уголовного розыска – Петрушей или Петюией, а полковник НКВД – Андрюхой или Андрюликом.
   Никто никогда никого ни 6 чем не расспрашивал. Это избавляло от вынужденного вранья. Для вопросов, связанных со спецификой профессии, свободен был только профессор Эйгинсон Вадим Евгеньевич. Но он считал, что «лечить своих – дело самое последнее!», и поэтому Петюня и Андрюлик обращались к профессору Вадику за врачебным советом значительно реже, чем это им уже требовалось...
   С вечера, когда жизнь в клинике относительно замирала, сбрасывались и собирались в кабинете профессора Вадика. Предусмотрительный Вадяша даже специальную палату держал постоянно незанятой. Среди сотрудников клиники она называлась почему-то «правительственной», и ключ от нее был всегда у самого профессора.
   Там после очередного загульного «мальчишника» отсыпались Петюня и Андрюлик. Профессор Вадик дрых обычно в своем кабинете на широченном кожаном диване, который с удовольствием использовал и для плотских утех с молоденькими ординаторшами и хорошенькими медицинскими сестричками.
   Ни в рестораны, ни в другие общественно-публичные заведения вместе никогда не ходили, чтобы потом Андрюхе или Петюне не писать отчеты своим надзорно-соответствующим службам – где был, с кем был, о чем говорили и кто что сказал по тому или иному поводу...
   Начальник уголовного розыска разлил остатки водки по трем граненым стаканам, а профессор достал из письменного стола еще одну непочатую бутылку.
   Однорукий начальник угро поднял стакан и сказал:
   – Давайте выпьем, мужики, а потом я продолжу свою мысль. За нас!
   – И за Родину, – добавил полковник Андрюха.
   – Это и есть – «за нас», – объяснил ему профессор Вадик.
   Все выпили стоя.
   – Закусывай, – сказал Петюня Андрюле. – А то ты уже плывешь.
   – Обижаешь, начальник...
   – Ешь! Это я тебе как врач говорю. Петруха! Не наливай ему больше. Он там в горах совсем одичал! Скоро ему черт знает что мерещиться будет. – И профессор осторожно посмотрел на Петюню.
   – Ладно, Вадяша, не темни, – тихо сказал тот. – Помнишь, что ты говорил про тот феномен?
   – Феномен, – поправил его профессор.
   – Мне больше нравится «феномен». Ты сказал тогда: «Биомеханические и биоэнергетические возможности человека не ограничены»...
   – Как в том анекдоте: «Во, бля, память!» – восхищенно пробормотал профессор.
   – Где это ты нахватался? – удивился Петюня. – У меня вроде бы не сидел, у Андрюлика, кажется, не учился?.. Андрюха! Скоро наш профессор будет «по фене ботать»!
   – Мужики! Вы что, совсем ошалели?! О чем вы треплетесь?! Я пришел к вам с гор специально, чтобы вы меня выслушали, помогли прийти в себя... А вы?! – возмутился полковник НКВД.
   – Уймись, не вопи. Ночь на дворе, – сказал профессор.
   – Вернемся к неограниченным возможностям человека, – сказал Петюня. – Андрюша, хочешь, я скажу тебе, кто это три раза крикнул в горах слово «нет», после чего тот падающий пацан был спасен? Это кричал бывший вор-домушник очень высокой квалификации Поляков Михаил Сергеевич по кличке Мишка-художник. Как он там у тебя, кстати?..
   – О, черт побери!.. – простонал Андрюлик. – Петюня! Ты же сам «режимщик»!.. Что же ты мне такие вопросы задаешь?!
   – Он нас скоро всех пересажает, Петруха, – неприязненно проговорил профессор Вадик.
   – Да как же у тебя, сукин кот, язык повернулся?! – рванулся к нему полковник.
   – Прекратите сейчас же! – Левой рукой Петруха налил всем по четверти стакана. – Андрюль! Когда у тебя выпуск этой группы?
   – Ты хочешь, чтобы меня к стенке поставили?
   – А ты считаешь, что мы с Вадяшей можем тебя заложить?
   Вишневецкий помолчал, выпил водку и тихо сказал:
   – Простите меня, мужики...
   И рассказал, что выпуск произойдет через пару недель и Мишка-художник уже назначен старшим одной из двух групп, готовящихся к выброске в очень дальний тыл немцев.
   – У него есть хоть один шанс вернуться оттуда живым? – прямо спросил профессор.
   Вишневецкий налил себе водки, выпил и отрицательно покачал головой.
   – Андрюха! Не посылай его туда... Этот парень должен остаться живым. Это уникальный мальчик!
   – Вадик, ты сошел с ума!.. Как я это могу сделать?!
   – Я... Я во всем виноват, – сокрушенно проговорил Петюня. – Это я подставил его под ваших людей, Андрюль, когда они отбирали для тебя пацанов по тюрьмам. Я только не знал, что вы готовите «бабочек-однодневок»... Мне просто хотелось законно выпустить его из камеры. Он слишком талантлив для тюрьмы и смерти. Он должен остаться живым... Когда-нибудь, ребята, война кончится, и мир будет принадлежать именно таким талантливым людям. Отпусти его, Андрюшенька, Богом молю!.. Сними с меня грех...
   – Но его же все равно заберут через три месяца в армию! Ему весной шестнадцать...
   – До весны я продержу его у себя в клинике... Организую ему тут какое-нибудь жилье, – быстро сказал профессор Эйгинсон. – Насколько я понял, его мозг обладает гигантскими возможностями проявления своих невероятных биоэнергетических ресурсов! Поймите, мужики, он ОДИН из СОТЕН МИЛЛИОНОВ! Отдайте его мне... Петюня говорил, что он иногда страдает головными болями... Это же именно по моей части! Я положу его, обследую, понаблюдаю, ну а будет чувствовать себя хорошо – станет пока работать у меня в клинике. Вплоть до призыва в армию... Ты же, Петруха, поговори с военкомом – этого парня нужно сберечь!..
   – Нет вопросов. Мы с горвоенкомом «на одной волне».
   – Ребята, вы просто спятили! Он – «носитель совсекретной информации». А у нас их положено... – начал было полковник НКВД.
   – Мы знаем, что у вас «положено». Можешь не продолжать, – резко оборвал его однорукий начальник уголовного розыска. – Раз он дал подписку, то ручаюсь тебе, он минимум двадцать пять лет будет молчать как рыба. А за двадцать пять лет или ишак умрет, или эмир, или мы с тобой и Вадиком...

* * *

   ... А в это же самое время высоко в горах, в одной из трехслойных утепленных палаток совершенно секретной Школы горноальпийских диверсантов, тяжелым сном спал измученный последним восхождением на пик Сталина пятнадцатилетний Мика Поляков...
   И снова снился Мике его любимый солнечный остров в теплом и синем океане. Будто лежит Мика на горячем песке, смотрит в небо, а там самолет летит. На совсем малой высоте – для затруднения прицельного огня с наземных противовоздушных установок...
   Откуда-то знает Мика, что это ЕГО самолет, что он обязан сейчас сидеть в нем, а вот почему-то лежит на песке и на все это со стороны смотрит!..
   И так начинает волноваться, нервничать... Вскакивает, бегает по песку, машет самолету руками – мол, меня забыли!.. Меня забыли!
   Видит, как открывается бортовая дверь, а оттуда сыплются черные фигурки... И над черными фигурками раскрываются черные парашюты... Кричит Мика в воздух своим ребятам: «Я здесь, пацаны... Я с вами!!!»
   Но ему никто не отвечает... Никто рукой не помашет. Может быть, потому, что они его не слышат?.. Или УЖЕ не слышат?!
   Опускается один черный парашют на Микин остров, второй, третий... Мика что было сил бежит к ним, ноги вязнут в песке!..
   Лежат все черные парашюты с черными парашютистами на солнечно-желтом песке, в пенистой у берега, теплой, ласковой воде... И никто не шевелится... Только черные купола слабенько колышутся от прибрежного ветерка...
   Подбегает Мика к одному – Витек-Тумба, бывший форточник, лучший снайпер в школе – МЕРТВЫЙ!..
   Бросился ко второму – Ленька-Барбос, по «хулиганке» чалился, подрывник Божьей милостью!.. Тоже МЕРТВЫЙ...
   Мика к третьему! Аркашка-Пекарь – «кукольник». Никто лучше его ножик не бросит, а уж как «удавку» на глотку накидывал – инструктора завидовали! И Аркашка – МЕРТВЫЙ...
   Господи... Да что же это?! Почему они все МЕРТВЫЕ? Ну кто-нибудь должен был выжить?.. И тут Мика понимает, что в ЖИВЫХ остался только он сам...
   Плачет, захлебывается слезами и все понять не может – почему его, Мику Полякова, Мишку-художника, старшего этой группы, не взяли с собой в этот самолет?..
   А вокруг желто-зеленого острова с черными трупами и черными парашютами – сверкающий на солнце теплый океан...

* * *

   Десятого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года шестнадцатилетний помощник лаборанта клиники нервных болезней Михаил Поляков был призван Сталинским районным военным комиссариатом города Алма-Аты в ряды Советской армии и направлен в поселок Чирчик Узбекской ССР в распоряжение командования ТВАШ – Ташкентской военно-авиационной школы.
   До окончания войны оставался всего один год...

Часть вторая
...и Альфред

   ... Вета – жена русского вице-консула Димы – вывела Михаила Сергеевича Полякова из резиденцтеатра к своей машине, но тут уже Михаил Сергеевич немного пришел в себя, галантно поцеловал Вете руку и сказал, что домой он доберется самостоятельно.
   Тогда Вета попросила разрешения хотя бы немного проводить Михаила Сергеевича, взяла его под руку и бережно повела через два мощеных двора резиденции баварских королей на Одеонсплац, прямо на стоянку такси.
   Там Михаил Сергеевич поблагодарил Вету за внимание, передал привет Диме и генеральному консулу и сел в такси. Назвал шоферу свой адрес, откинулся на спинку сиденья и обессиленно прикрыл глаза...
   Открыл он их только тогда, когда, стоя уже под светофором на углу Принцрегентенштрассе и Миттлерер-ринга, шофер повернулся к Михаилу Сергеевичу и попросил с сильным турецким акцентом:
   – Пожалуйста, повторите свой адрес...
   – Нойеперлахцентрум. Герхард-Гауптмана-ринг, одиннадцать.
   – Спасибо. Такая жарища, такая духота – мозги плавятся!.. – в оправдание своей забывчивости сказал шофер.
   И в подтверждение того, что ему очень не нравится, когда плавятся его собственные мозги, добавил привычное баварское полуматерное ругательство, которым с равным успехом пользуются привокзальные ханыги, дети и ведущие чуть ли не половины каналов германского телевидения.
   – Все!!! – решительно заявил Альфред, как только Михаил Сергеевич переступил порог своей квартиры. – Все!.. Ближайший месяц-полтора не приму ни одного «заказа»!.. На тебе лица нет. Посмотри на себя в зеркало!.. На что ты похож?!
   Альфред сидел под потолком на книжном стеллаже и крутил в руках недавно подаренный ему глобус.
   Из кухни одуряюще тянуло жареной колбасой и запеченым сыром.
   Михаил Сергеевич ничего не ответил Альфреду – просто сил не было препираться с ним и воевать с его заботливо-тираническим максимализмом. Нужно было промолчать, не вступать с Альфредом в спор и не пытаться отстаивать свою точку зрения на те или иные грани их совместной жизни.
   Тогда Альфред засуетится, начнет поигрывать в этакого простачка, который «може, чего и не дотямкал, а по простоте душевной»... ну и так далее. И заткнется со своими требованиями, придирками и указаниями.
   Михаил Сергеевич снял туфли, выходной костюм, галстук и стал молча переодеваться в легкие тренировочные порточки и старые итальянские стоптанные сандалии, уже давно превратившиеся в удобные домашние тапочки.
   – И яичницу с луком, колбасой и сыром я тебе тоже в последний раз делаю, – строго продолжил Альфред и водрузил глобус на стеллаж. – С завтрашнего дня сядешь на каши и отварную курицу. Минимум дней на десять... С твоим эзофагитом и диафрагмальной грыжей...
   Тут Альфред стал слезать со стеллажа.
   – Помочь? – спросил Михаил Сергеевич.
   – Обойдусь, – буркнул Альфред и мягко, будто в замедленном кино, спрыгнул со стеллажа на письменный стол, а оттуда – на пол.
   «Боже мой!.. – подумал Михаил Сергеевич. – Если бы кто-нибудь мог увидеть это поразительное существо!..»
   НО НИКОГДА, НИКОМУ, КРОМЕ МИХАИЛА СЕРГЕЕВИЧА ПОЛЯКОВА, КРОМЕ МИКИ, УСЛЫШАТЬ И УВИДЕТЬ АЛЬФРЕДА БЫЛО НЕ ДАНО!..
   Кошки, собаки и женщины, не видя Альфреда, очень точно ощущали ЕГО ПРИСУТСТВИЕ. И надо сказать, сильно нервничали, не понимая причин своей вздрюченности.
   Однажды, в Мюнхене уже, Мика повез Альфреда на прогулку в зоопарк. Что там началось?! Служащие с ног сбились – ни черта не могли понять, отчего это в вольерах и клетках стоит такой панический вой, рык, клекот, лай, писк!..
   – Какое-то сборище уродливых психопатов, – презрительно сказал тогда Альфред. – Пойдем отсюда...
   И плюнул в насмерть перепуганного, трубящего от ужаса слона.
   Уже сидя в машине, Мика взялся было извиняться перед Альфредом, дескать, кто же мог подумать, что будет вот такая реакция...
   – Забыли, – коротко сказал тогда Альфред.
   И действительно, с тех пор о зверях и разных животных – просто забыли...
   Альфред, уж на что «телевизионная душа», обладавший могучей способностью с одинаковым неподдельным интересом смотреть буквально все – от заседаний русской Государственной думы до эротико-порнографических немецких программ «Либе зюнде» и «Варе либе», сразу же переключал телевизор на другой канал, как только на экране появлялись звери...

* * *

   Альфред возник в жизни Михаила Сергеевича Полякова почти двадцать лет тому назад.
   Возник, прямо скажем, несколько анекдотически...
   В то время по целому ряду причин, в которых Мика винил только самого себя, он неожиданно оказался совершенно одинок.
   Поначалу от тоски малость загулял, закрутился с какими-то молоденькими искусствоведочками, а потом подписал договор с московским издательством «Художественная литература» на иллюстрации к трехтомнику Аркадия Аверченко и сел за работу. Одновременно с издательским договором Мике было предложено Союзом художников поучаствовать в ежегодной выставке карикатур и книжной графики в Манеже. На что Мика, естественно, согласился. А посему эти два события буквально вымели из его постели всех девушек, старшая из которых вполне могла бы быть Микиной младшей дочерью...
   Но спустя месяц после начала Микиных титанических трудов по отбору рисунков для выставки и чтению Аверченко позвонил старый приятель-киносценарист и сказал:
   – Я могу приехать к тебе с двумя московскими барышнями из «Балета на льду» и одной гениальной идеей?
   – Можешь. Но лучше привези одну барышню только для себя и парочку гениальных идей для нас обоих. А то я сегодня не в форме.
   – Мика! Это все, что есть в лавке – одна идея и две барышни. Не хотите – не берите!.. – проговорил приятель тоном опытного работника советской торговли.
   – Черт с тобой, приезжай. Купите по дороге хлеба. В доме – ни крошки.
   ... К трем часам белой ленинградской ночи миловидные и достаточно юные московские барышни-фигуристки, начисто лишенные каких-либо комплексов, были весело использованы по своему прямому дамскому назначению и отправлены на такси к себе в гостиницу «Октябрьская».
   Полуголый Мика, сидя на кухне в одних тренировочных штанах – свой халат он отдал приятелю сценаристу, разлил остатки коньяка по рюмкам и сказал сценаристу:
   – Итак, с барышнями – разобрались. Теперь выкладывай свою «гениальную» идею. Будь здоров!
   И Мика поднял рюмку. Сценарист тоже поднял рюмку, но выпить не спешил – завистливо разглядывал обнаженного Мику Полякова.