Кунин Владимир Владимирович. Мика и Альфред

   Оба грабителя тут же отпрянули от Мики.
   – То-то, бляди! Перетрухали, суки тыловые? – прохрипел безногий с орденом Славы и медалью «За отвагу». – Вшивота бздливая. Так их, Лаврик! Отрежь им ихние яйцы к свиньям собачьим...
   – Сами сдохнут, сявки неученые.
   Лаврик засунул нож за голенище сапога и подошел к Мике:
   – Вставай, пацан. Айда на нары. Тебе прилечь надо.
   Он поднял Мику с пола, попытался повести к нарам, но тот прошептал:
   – Поссать бы где...
   – Об что вопрос? Вот параша.
   Он подвел Мику к горшку без сиденья. Мика с трудом расстегнул штаны, натужился со стоном. Моча не шла.
   – О, чччерт... Что же это? – сгорая от стыда, прошептал Мика.
   Лаврик крепко держал его сзади под мышки. Сказал рассудительно, со знанием дела:
   – По почкам херачили. Отекло у тебя там все. Не трухай, расслабься. Постой немного – само пойдет.
   – А жопу ты ему тоже будешь газеткой вытирать? – злобно закричал «сифилитик».
   – Надо будет – вытру. А тебя, сучару подзаборную, заставлю эту газетку схавать. Ты какую больше любишь – «Казахстанскую правду» или «Известия»?
   Но тут из Мики полилась кровавая моча. Он застонал.
   – Я же говорил – по почкам, мусора вшивые, метелили, – покачал головой Лаврик.

* * *

   Ночью, когда все уже спали, Лаврик тихо говорил Мике:
   – Я не следак мусорной. Я – вор. Мне тут все ясно, как на барабане. В хату залепили скок те двое ваших киншиков. И шматье помыли они же. А когда ныкали его на вашем заднем дворе, где-нибудь в ямке за забором, тут ты из окошка от своей пацанки и сквозанул! Родители заявились, что ли?..
   Мика промолчал.
   – Не колешься – твое дело. Уважаю. А дальше эти двое паскуд тебя увидели и стукнули. И ксивоту на тебя накарябали. А следаку шматье до фени. Он его и искать не будет. Ему твоя сознанка нужна с подписухой. Вот они тебя и пиздили, как мартышку. Тем более что ты уже в Каскелене чалился. А это как наколка – не сотрешь, не смоешь. Тебя отмазать некому?
   Мика вспомнил папиного старого приятеля – всемогущего Большого артиста – и сказал:
   – Нет. Некому.
   – Ничего. Твое дело – чистяк. Если выдержишь и сам на себя варежку не раззявишь, через неделю по воле ходить будешь, – закончил Лаврик и вместо подушки положил под голову свою толстую книжку.
   – Что за книжка? – спросил Мика.
   – «Дон Кихот Ламанчецкий», – уже сонным голосом ответил Лаврик. – Такой принципиальный кент был – офонареть можно!..
   ... И снились Мике Полякову странные, дивные сны...
   Ну совсем небольшой и чудесный островок в синем-синем океане!..
   Под босыми ногами очень мягкий и теплый песок...
   Ласковая волна накатывает на берег тихо шипящей пеной...
   Высоко в небе плывут пальмовые кроны на длинных, тонких, волосатых стволах...
   А вдали неземной красоты белые домики...
   И Мика пытается добрести по вязкому песку к этим домикам, но...
   ...больно ногам, болит спина, тупая ноющая боль растекается сзади по пояснице, уходит в живот, опускается ниже, туда – между ног... И мучительно хочется помочиться!.. И Мика понимает, что сдержать себя он больше не в силах!..
   И просыпается.
   Сползает с нар, еле доходит до параши и стоит над ней в сонном и болезненном оцепенении...
   А потом из Мики выливается тонкая струйка коричнево-кровавой мочи, и боль в пояснице начинает ненадолго отступать...
   Снова нары...
   И опять тот же сон! Остров, океан, пальмы, а вдали белые домики...
   И красивая Миля бежит ему навстречу!.. А за пальмой Живая Мама целуется с московским дирижером, и Мика страшно боится, что это увидит Папа!.. Вон он выходит из ближайшего домика!.. Боже мой, что же делать?! И как назло, ноги вязнут в теплом песке... Шагу не сделать!
   Но самое страшное, что при всем этом невероятно хочется писать.
   Нужно проснуться! Нужно немедленно проснуться!..
   От беспомощности Мика начинает рыдать...
   ...и просыпается.
   Снова стоит над парашей... Больно. Больно... Больно! Двадцатипятисвечовая лампочка еле-еле освещает камеру.
   Пыльная, загаженная мухами лампочка тоже за решеткой...
   Но все равно видно – моча стала светлее...
   Вскарабкался на нары.
   Проснувшийся Лаврик сует Мике «казбечину» в рот, откуда-то достает спички:
   – Не плачь. Давай покурим.
   Мика прикуривает:
   – Я не плачу. Это, наверное, во сне...

* * *

   Мику выпустили раньше, чем пророчил Лаврик.
   В милицию примчалась разъяренная старуха Кульпан, всех обозвала фашистами и категорически отказалась разговаривать по-русски.
   Ее переводчиком тут же оказался насмерть перепуганный ее племянник Нурумжан Нургалиев – начальник паспортного стола этой же милиции.
   Вот тогда Кульпан и устроила на казахском языке дикий хай русскому следователю, который вел дело о краже в гостинице «Дом Советов»!..
   На всю милицию она вопила, что «Мишька» ничего и ни у кого никогда брать не будет!!! А что он прыгал со второго этажа – так это была физкультура!.. Он и вверх ногами стоять может, и через голову переворачиваться!.. А откуда он прыгал – ей наплевать!.. Хоть с крыши! Она одно знает: в руках у него были только штаны, рубаха и тапки. Сандали называются... И все! И если ребенка сейчас же не выпустят, она пойдет в самый главный партийный комитет – там у нее второй племянник работает, – и тогда вся эта милиция завтра же на фронт уедет воевать с кем надо!..
   Нурумжан подтвердил слова старухи. Его двоюродный брат товарищ Жантурин действительно работал в ЦК Казахстана большим начальником.
   И от греха подальше Мику выпустили «за отсутствием состава преступления».

* * *

   Однако уже решением жилищной комиссии ЦОКСа Мике больше не разрешили жить в гостинице и переселили его в общежитие. В бывший кинотеатр «Алатау». Совсем рядом с его звукоцехом.
   Мика собрал вещи. Свои взял с собой, папины сдал в камеру хранения гостиницы и ушел.
   По пути заглянул в дворницкую пристройку во дворе.
   Усталая старуха Кульпан пила чай из большой пиалы, отщипывала кусочки лепешки.
   – Эй, бола! Чай пить будешь? – спросила старуха. – Сахар – джок...
   – Джок так джок. Могу и без сахара, – улыбнулся ей Мика.
   Старуха плеснула чай в свою пиалу и подала её Мике. Отщипнула себе от лепешки малюсенький кусочек, всю остальную лепешку пододвинула Мике.
   – Кушай. Я уже.
   – Спасибо, Кульпан.
   – На здоровье кушай.
   – Я не про чай...
   Старуха не ответила. Видно было, как в ней закипала ярость. Мика прихлебывал чай, чувствовал, что старуху вот-вот прорвет.
   – Не надо, бабуль. Все же обошлось, Кульпан...
   – Как «не надо»?! Как жить дальше?! Сапсем нельзя!.. Я ей говору: «Мишька в турме! Беги, кричи, что ребенок у тебя в койке был, невиноватый он – весь ночь ты с Мишькой спал!..» А она говорит: «Какой ужас!» И все! Я говору: «Зачем ужас? Бежать надо, просить надо... Ты красивая, тебя слушать будут...» «Не могу», – говорит. «Муж», – говорит. «И еще один человек...» – говорит. Я говорю: «Ты – сука! Как ибаца с малчиком, так ты первый, а как... Сама твоему мужу расскажу!» А она плачет, денги мне давая. Я взял денги, плюнул в них, на пол бросил, тапочком растер и ушел... Кушай лепешку счас же! Сапсем плохой стал...
   Мика замер с пиалой в руке, с куском лепешки во рту:
   – Рассказала?..
   – Чего «рассказала»?
   – Мужу...
   – Нет. Тебя боялся.
   – Почему меня?!
   – Ты сказал: «Заложишь – зарежу!»
   И старуха захихикала, прикрывая беззубый рот коричневой сморщенной ладошкой.

* * *

   В первый же месяц жизни в общежитии киностудии, в бывшем кинотеатре «Алатау», Мика Поляков схлопотал еще два привода в милицию.
   Один раз, когда пропало все постельное белье у Симы Поджукевич, только что получившей похоронку на мужа и жившей с двумя детьми за тремя занавесками в самом углу зала, и второй раз – когда была взломана клетушка обувного отдела костюмерного цеха и похищены оттуда восемь пар почти новых кирзовых солдатских сапог.
   В эти разы в милиции Мику не били. Наверное, боялись старуху Кульпан с ее вторым племянником цековским товарищем Жантуреным.
   Но кричали на Мику, руками перед носом махали, стращали бог знает чем, чтобы сам сознался! Обзывали по-всякому, за шкирку трясли...
   Продержали сутки и выгнали.
   Во второй раз, казалось, – посадили накрепко. Да вот ведь незадача – отловили на рынке барыгу со студийными солдатскими сапогами! А тот возьми и скажи, поглядев на Мику:
   – Не-е-е... Это – пацан. А те двое, у которых я сапожки брал, те – бычки. Им лет по двадцать. А то и побольше...
   Барыге поверили. Он уже год «стучал» в ментовку. Как тогда говорили: «пахал на сдам с мусорами». То есть трудился совместно с милицией, которая закрывала глаза на его скупку краденого и берегла его как особо «ценный кадр».
   Мало того, барыга вспомнил и простыни с пододеяльниками, которые приносили ему эти же два молоденьких бычка. Но постельное белье от него уже ушло, а вот кирзачей три пары еще осталось. Можете забрать, пожалуйста... Ему, барыге, по сотрудничеству с нашими замечательными органами, по дружбе ничего не жалко. Где наша не пропадала!..
   Мику Полякова с великим сожалением вышвырнули из милиции, сопроводив трогательное прощание невероятно затейливым матом и таким пинком в зад, что Мика потом еще неделю сидеть не мог.
   И опять-таки профсоюз ЦОКСа принял единственно справедливое и мудрое решение: «слушали-постановили» уволить микрофонщика М. С. Полякова с занимаемой должности в звукоцехе и в десятидневный срок выселить из студийного общежития.
   В один момент четырнадцатилетний Мика Поляков лишился своей ничтожной заработной платы и надежды на какие-либо хлебные и продовольственные карточки.
   Но вот милостивое предоставление ему аж десятидневного срока на поиски другого жилища показалось профсоюзу студии чрезвычайно гуманным и избавляло профсоюз от малейших угрызений совести...

* * *

   Только после очной ставки с барыгой Мика понял, как тогда ночью был прав чистенький, аккуратненький Лаврик со своим «Казбеком», финским ножом и «Дон Кихотом» в следственном изоляторе.
   Вряд ли кто-нибудь смог бы точнее описать Генку Оноприенко и Маратика Семенова, чем тот барыга, который называл их «бычками».
   И они, эти два ничтожных актеришки, два паршивца-массовочника, двое мелких подлюг, не пожалевших даже Симы Поджукевич, у которой глаза не просыхали от полученной «похоронки», ни ее маленьких детей, они, шакалье позорное, еще и Мику попытались «вломить»?! Ну погодите, падаль вонючая.
   Знал Мика Поляков, помнил, ни на секунду не забывал, каким страшным оружием наградил его тот школьный удар головой о тяжелую дверь учительской...
   Но вот ведь что дивно! Когда лупили по ногам, по почкам, когда ссал кровавой мочой, даже в голову не приходило воспользоваться этим своим УБИЙСТВЕННЫМ даром. И когда в последний раз, после очной ставки, совсем невиновного, пнули кованым ботинком так, что слезы из глаз брызнули, не повернулся, не шарахнул глазом в ответ, чтобы у того, кто ударил, в мгновение разорвалось бы сердце.
   Значит, правильно понял он тогда в детдомовском «воронке» – ТОЛЬКО В САМОМ КРАЙНЕМ СЛУЧАЕ!.. Только тогда, когда уже нет никакого другого выхода.
   Мика вспомнил жалкую, толстую Симу Поджукевич, ее вечно замурзанных детей, еженощные рыдания Симы по убитому мужу и решил, что этот случай – уже КРАЙНИЙ.
   Только взять нужно Маратика и Генку с поличным. Чтобы хоронили подонков, а не случайно погибших артистов...
   Несколько ночей Мика провел в том же «Алатау» в павильоне для трюковых и комбинированных съемок, под декорациями фильма «Черевички», устроив себе уютное ложе из какого-то белого, мягкого и пушистого материала.
   После первой же ночи все тело Мики покрылось пугающе красными пятнами, зудело и чесалось так, что можно было сойти с ума! Словно тысячи вшей напали на Мику и поклялись сожрать его заживо всего и без остатка. А что такое гниды и вши, Мика очень хорошо помнил еще по Каскелену...
   Лихорадочно проглядывая все швы и складки вывернутых наизнанку брюк и рубашки, Мика не обнаружил ни вшей, ни гнид. Зато увидел сверкающую серебристую пыльцу, покрывавшую всю его одежду и тело. Это оказались микроскопические обломки «стеклянной ваты» – шумопоглощающего материала для строительства декораций или еще чего-то. А поначалу постель из этой ваты показалась Мике такой мягкой и ласковой!..

* * *

   На базар повадился – рисовал военных инвалидов за полбуханки хлеба, за лепешку, за суп из военкоматовской столовки. Вина с инвалидами не пил, водку в качестве гонорара не принимал, чем заслужил большое уважение среди инвалидов-алкоголиков.
   Да и с набросками своими не навязывался. Попросят – нарисует. Не попросят – сам узнает: «Можно вас порисовать?» Если «да», то рисовал бесплатно – для себя. Или так раздаривал...
   На узбеков мантулил разгрузчиком. Те из Андижана дыни в Алма-Ату везли, из Намангана урюк, из Чирчика арбузы. А потом через черт-те сколько горных перевалов, через Таш-Кумыр, через Кара-Куль на Фрунзе, а уже оттуда напрямик в Алма-Ату. Потому что в Алма-Ате все в пять раз дороже! И народу «выковыренного» – как сельдей в бочке... В кабине – водила и хозяин груза. Прикатят на место, на алма-атинский базар, кому-то разгружать надо? А Мишка-художник тут как тут! Сильный пацан, тренированный, работает быстро, не ворует. И никогда не торгуется.
   Но и Мишку обижать нельзя. Узбеки это теперь хорошо знают. Один раз какие-то наманганские ухари не заплатили ему. Так пришли, приползли, приковыляли, на шарикоподшипниках приехали инвалиды базарные. С трясущимися головами от тяжелых контузий, с боевыми орденами и медалями вместо рук и вместо ног, с желтыми и красными нашивками за ранения. Бить торгашей не стали. Слова грубого не промолвили. Только взяли и весь товар – три тонны отборного золотого узбекского урюка – керосином облили...
   А кто будет с рыночными инвалидами связываться? Никто. Потому что базарный военный инвалид в своей хевре, шобле, короче, в компании таких же, как и он сам, – это жуткая сила!
   ... Шел как-то Мика вот с такой работы, после разгрузки тяжеленных» мешков с сухофруктами, через пыльный городской парк, еле ноги волочил. И все думал, как ему Маратика Семенова и Генку Оноприенко застукать на «деле».
   Не себя – Симу Поджукевич с ее малолетками не мог простить им Мика.
   И вдруг с веранды коммерческого ресторанчика прямо через перила перепрыгивает ему навстречу Лаврик! Белоснежная рубашечка с воротником-апаш, выпущенным на кургузенький, но ладный пиджачишко, брючки со стрелочками, сапожки блестят, а на голове кепочка-шестиклинка с пупочкой. А из-под кепочки чубчик – совсем слегка завитой.
   – Айда посидим? – пригласил Лаврик. – Я там с марухой одной классной. Вместе похаваем, а потом к нам. У нее дом свой, патефончик... Я уже неделю у нее кантуюсь.
   – Нет, Лаврик. Спасибо.
   – Дать пенендзев? У меня тут с последнего дела пара косых завалялась.
   – Не надо. Есть у меня. Отец должен скоро приехать. Заберет меня с собой.
   – Куда? На фронт? – усомнился Лаврик.
   – А хоть и на фронт. Он же при штабе армии... Устроюсь там «сыном полка» или еще кем-нибудь.
   – Ну-ну... Я чего хотел тебе сказать, Миня: у меня сегодня с барыгой, которому твои кинщики шматье помытое сдавали, а потом ксивоту на тебя катанули, толковище было. Колонулся он, что они сегодня ночью должны ему товар притартать... Может, заложим их мусорам заранее? Чтобы с поличным. Через того же барыгу. Я ему перо к боку приставлю – он чего хочешь для нас сделает.
   – Нет. Я сам, – жестко сказал Мика.
   – Или хари им расписать, чтобы доктора потом по чертежам не собрали? А то и зашмалять есть чем! – Лаврик незаметно огляделся, сдвинул в сторонку полу пиджачка. Почти у спины из-за брючного ремня торчала рукоятка пистолета «ТТ».
   – Нет, Лаврик. Спасибо. Я один...
   – Осторожней, Минька. Я их специально подкнокал у вашего «Алатау» – парнишки крепкие, сытые. Как бы они тебя...
   Но тут Мика неожиданно так посмотрел на Лаврика, что тому даже на секунду нехорошо стало. На мгновение Лаврику даже показалось, что он видит тех двоих – крепеньких и сытых – УЖЕ МЕРТВЫМИ...

* * *

   Рассудил Мика просто: раз Генка и Маратик обещали барыге товар приволочь ночью, значит, они не по общаге будут шуровать, когда все за своими занавесками дышат. Они камеру хранения будут брать!
   После нескольких случаев воровства администрация общежития при «Алатау» соорудила на четвертом этаже, в бывшей кинопроекционной комнате, камеру хранения для особо ценных личных вещей проживающих. Чтобы хоть как-то уберечься от таких вот, как этот «отвратительный Мишка Поляков»! Ну кто бы мог подумать?! Из такой интеллигентной семьи... Господи, что война с людьми делает!..
   Особые надежды возлагались на противопожарную железную дверь бывшей кинопроекционной. Заперли ее на огромный замок, а ключ отдали коменданту общежития.
   Кому надо чего продать на балочке, чтобы сметанкой или колбаской ребенка побаловать, а то и обувку себе прикупить, тот зовет коменданта и под его надзором вытаскивает из своего чемодана кто старенький серебряный браслетик, кто хрустальную пепельничку, а кто и шубку котиковую!..
   Мика так ясно представил себе, как Маратик и Генка взламывают замок бывшей проекционной, что даже сам испугался – не опоздал ли он?!
   Еле дождался темноты, выполз из-под «своих» декораций, пробрался по пожарной лестнице на крышу, спустился через вентиляционную шахту на нужный этаж и занял наблюдательную позицию одним лестничным маршем выше камеры хранения.
   Слабенькая лампочка освещала железную дверь бывшей кинопроекционной с огромным тяжелым замком.
   ... Часа через два, когда Мика, вымотанный нервным ожиданием, чуть было не задремал, снизу послышались осторожные шаги.
   Мика дождался, когда Генка и Маратик отвернули замок фомкой – коротким ломиком со сплющенным и слегка загнутым концом, – открыли дверь камеры хранения, прошли туда, притворили дверь и зажгли там свет.
   Тоненькая сверкающая ниточка света сочилась из-под прикрытой двери. Слышал Мика, как щелкали ломающиеся замки чемоданов, слышал лихорадочный шепот...
   Что-то позвякивало, хрустело... Даже сдавленный смешок донесся до Микиных ушей.
   Это рассмеялся Маратик. Мика только недавно видел один фильм, где в крохотном эпизодике Маратик Семенов изображал молоденького партизана и смеялся с экрана именно так, как рассмеялся сейчас!..
   А потом Мика услышал, как Маратик спросил у Генки:
   – Все?
   А тот ответил:
   – Погоди... Еще один «уголок» отворочу.
   – Не унести, Ген... Тяжело будет.
   – Ни хера, Маратик! Своя ноша не тянет, – ответил Генка.
   Вот когда Мика почувствовал знакомую уже предвестницу УБИЙСТВА – резкую головную боль! Вот когда в полной мере ощутил дикий жар и услышал стук собственного сердца...
   Толстая, рыдающая Сима Поджукевич с «похоронкой» в руке стояла у него перед глазами... А на Мику смотрели ее двое замурзанных, вечно голодных ребятишек.
   Мика рывком распахнул дверь.
   Увидел несколько растерзанных, выпотрошенных чемоданов...
   Белые от ужаса лица Генки и Маратика...
   Генка Оноприенко очнулся первым. Не вставая с чемодана, который они утрамбовывали коленями, осторожно нащупал на полу фомку и медленно стал подниматься, Маратик так и остался сидеть.
   А у Мики боль в висках и в затылке становилась уже нестерпимой и сердце стучало так, словно хотело вырваться из груди и поскакать по ступенькам!
   Но несмотря ни на что, в этот раз Мика сохранял абсолютную ясность происходящего.
   – Не двигаться, дешевки, – тихо сказал Мика и даже задохнулся от ненависти к этим двум... – НЕТУ... НЕТУ ВАС БОЛЬШЕ НА ЭТОМ СВЕТЕ!!!
   Дикая, чудовищная сила, не знающая преград, вырвалась из темных глубин Микиного подсознания и почти целиком обрушилась на Генку Оноприенко, лишь малой частью задев сидящего на чемодане Маратика...
   Генкины глаза мгновенно остекленели, в последнем смертельном вдохе открылся рот, и оттуда хлынула толстая струя Генкиной крови на пол, на чемодан, на Маратика Семенова, на все те чужие, для кого-то бесценные вещи, которые Генка Оноприенко так хотел украсть!..
   Маратик выскочил из-под падающего на него УЖЕ МЕРТВОГО Генки и страшным, животным голосом завыл на все этажи спящего «Алатау».

* * *

   Больше Мика Поляков никогда не переступал порога бывшего кинотеатра.
   Он перетащил свои немудрящие пожитки в пристроечку при глинобитном складском рыночном помещении, куда обычно приезжие торговцы сгружали свой товар, а уже оттуда небольшими частями волокли его на прилавки.
   Базарные власти на это закрыли глаза – не надо нанимать сторожа. Квартальный уполномоченный рассудил тоже мудро: пусть уж лучше этот Мишка будет всегда у него под руками. Случись чего – не объявлять же его во всесоюзный розыск?! А так он все время на глазах – то разгружает машины с дальними номерами, то помогает приезжим товар к прилавкам перетаскивать. И рисует классно! Недавно его – младшего лейтенанта милиции – нарисовал, ну просто вылитый!..
   Через дней пять после «новоселья» заглянул к Мике вернувшийся «с гастролей» Лаврик.
   – Уважаю, – сказал. – Давай работать вместе?
   – Нет, Лаврик, – ответил Мика. – Спасибо, но скоро должен вернуться отец, я же тебе говорил... Хочешь, я тебя порисую?
   – Не, Мишаня! Накося, выкуси... – рассмеялся Лаврик. – Мне светиться незачем. Что я – фрайер? Я – вор. Мне свою личность лишний раз предъявлять без надобности. Слушай, чего расскажу...
   ... Генку Оноприенко похоронили где-то за городом. Так «уголовка» распорядилась.
   Маратик Семенов остался наполовину живым. Одна сторона Маратика – мертвая. Не двигаются ни рука, ни нога, ни рожа с этой стороны! Ссытся и гадит под себя. Говорить не может и, как заявили врачи, уже никогда и не будет. Может только мычать или орать благим матом. Но тогда его скрючивает...
   Пока лежит в психушке. Однако, видать, скоро сдохнет. Так что с этим все в порядке.
   Нехорошо только то, что мусора до сих пор считают, будто Мишка тоже с ними был завязан...
   Насчет писателевых шмоток из гостиницы «Дом Советов». Барыга волонулся и вернул потерпевшему портки и жилетку от желтого костюма. Никто не брал такого цвета...
   А «лепень», ну «пиджак» по-вашему, ушел сразу же, вместе с остальным писательским барахлом. Хорошее шматье всегда в цене!
   Да, и еще: консервы этого писателя-долбоеба, который первый на Мишку настучал, нашли. Банок сто! Зарыты были под забором, как он, Лаврик, и предполагал тогда ночью в камере.
   – Теперь я за него спокоен, – усмехнулся Мика и вспомнил холеную физиономию Алексея Николаевича Ольшевского.
   – Ничего не хочешь сказать мне? – осторожно спросил Лаврик.
   – Да нет... Вроде бы и нечего.
   – Уважаю! – Лаврик как-то странно оглядел Мику с головы до ног, словно не верил тому, что видит. – Больше скажу – ни в жисть не подумал бы... Железный пацан ты, Мишка. Кент что надо!
   – Хочешь яблоко? – И Мишка протянул Лаврику спелый розовощекий апорт.

* * *

   Наконец с фронта на пару дней вернулся в Алма-Ату Сергей Аркадьевич Поляков. В военной форме капитана, с усами!
   Сдал отснятый фронтовыми кинооператорами материал в отдел обработки пленки и помчался разыскивать Мику.
   Очень Сергей Аркадьевич был встревожен всем, что ему рассказали про Мику – и вор он будто бы неуловимый, и сколько бы его ни арестовывали, все равно выпускать приходится. Такой профессионал стал в этом ужасном для интеллигентного мальчика деле!..
   Сергей Аркадьевич бросился в звукоцех. Слава Богу, это было единственное место, где о Мике говорили хорошо и с жалостью. Не верили ничему, считали, что по отношению к Мике была совершена вопиющая несправедливость. И посоветовали Сергею Аркадьевичу поискать Мику на базаре – кто-то видел, как он сегодня помогал разгружать там какой-то фургон.
   Сергей Аркадьевич побежал на базар. Но было уже поздно – солнце садилось в степь, а с гор на рынок наползали сумерки.
   Пьяные инвалиды, в перезвоне медалей, вели толковище на пустынных рыночных столах, пили «Яблочное крепленое», матерились, старались перекричать друг друга, чтобы суметь рассказать про «себя» на войне, про «свое» ранение, про «свой» госпиталь, про всех «своих» баб и «своих» командиров!..
   Редкие припозднившиеся продавцы уже убирали остатки своего товара, покидали рынок, опасливо обходя взвинченную «Яблочным крепленым» и своей безнаказанностью инвалидскую компанию. Ибо обычно после короткой истерики и крика «Я за тебя, суку, кровь проливал, а ты...» следовал взмах костылем и... Не было силы, способной противостоять такой грозной, изувеченной, нетрезвой и ни черта не боящейся шобле!
   В отчаянии Сергей Аркадьевич бросился в самую гущу этих несчастных, пьяных, разнузданных, искалеченных войной одиноких людей, которым после фронта не оставалось места на этой земле. На земле, действительно пропитанной их собственной кровью...
   – Чего, капитан, заблудился? – хрипато крикнул безногий, недавно сидевший с Микой в одной милицейской камере. Тот самый – с орденом Славы и медалью «За отвагу».
   – Сына ищу, – дрожащим голосом проговорил Сергей Аркадьевич. – Он сегодня тут чей-то фургон помогал разгружать...
   – А ты не из мусоров будешь?! – крикнул второй инвалид и отхлебнул из бутылки.
   – Не! Тех я всех знаю; – усмехнулся безногий.
   – Я только сегодня с фронта... И вот... – Сергей Аркадьевич вдруг неожиданно для себя всхлипнул и тут же ненатурально закашлялся, чтобы скрыть свою секундную слабость.