Страница:
* * *
Манты – гигантские казахские пельмени, приготовленные на пару, были удивительно невкусными. Тесто крутое, недоваренное в мантешнице, мясо жесткое, чем-то попахивало, каймак, которым следовало поливать манты, был жидким, явно разбавленным.– Не, Мишаня, раз в месяц нужно обязательно в общепит ходить жрать. Сколько бы они с нас ни драли по коммерческим ценам!
Лаврик брезгливо отодвинул тарелку с мантами... Стал прихлебывать чай из пиалы, заедая боурсаками.
– На хрена? – спросил Мика. – Чтобы это говно жрать?
– Продолжаю свою глубокую мысль, – сказал Лаврик. – Для полного понимания степени сравнения. Ты вспомни Лилькины манты. А теперь посмотри на эти. Ну?
– ...гну! – ответил ему Мика. – Ты даже сравнивать не имеешь права! Лилька – гений по этой части.
– По всем остальным частям – тоже, – ухмыльнулся Лаврик. – Я вот думаю, а не жениться ли мне на Лилькиных мантах? Домик ее «задвинуть» хоть за сколько – без запроса, выправить новую ксивоту, забрать Лильку вместе с ее мантешницей, тебя в охапку, и не сквозануть ли нам в Россию? Насовсем...
– И завязать, – сказал Мика. – А то мне так остоебенила эта нервотрепка – все время думать, что тебя кто-то втихаря разглядывает.
– Как говорил мистер Джингль мистеру Пиквику – «издержки профессии», – с удовольствием произнес Лаврик.
Но Мика даже не обратил внимания на Лавриковы глубочайшие познания Диккенса. Сказал, уткнувшись глазами в драную клеенку стола:
– Я бы СХШ закончил...
– Это еще что?!
– Средняя художественная школа.
– На хрена тебе школа? – удивился Лаврик. – Ты и так рисуешь – зашибись!
Мика промолчал. Потом поднял глаза от клеенки, уставился в Лаврика, сказал неожиданно жестко:
– Завязывать надо, Лавруша. Война идет, а мы... Завязывать и отваливать. Хватит. Намолотили. В будущем году мне все равно в армию идти.
– Может быть, может быть... – Лаврик не то согласился с Микой, не то решил прекратить эту тему.
Но Мика уже вцепился в него, как клещ:
– Давай плюнем на этого старого «планакеша», Лаврик. Что-то за всем этим мне нехорошее чудится!
– Что, с тобой, Мишаня? – слегка испуганно спросил Лаврик.
– Да ни хера особенного! Просто... Я еще этой ночью сон нехороший видел.
Лаврик облегченно рассмеялся:
– Слезай с печи, дедушка! В пришествие Антихриста ты еще не веришь?! Ну, Мишаня... Ну, Минька! Ты даешь!.. Чтобы в пятнадцать лет, спортсмен, физкультурник, можно сказать... художник – культурнейший человек, и... Сон, видишь ли, ему нехороший приснился! Да если бы ты знал, какой сон мне сегодня приснился, ты вообще в штаны наклал бы!.. Слушай. Будто идем мы с тобой по какому-то песчаному пляжу...
– Что?! – потрясеннно воскликнул Мика.
– Тихо ты! – Лаврик осторожно оглянулся по сторонам. – Ты слушай, не «чтокай»... А вокруг нас одна вода. Будто мы вроде как на каком-то острове... А песочек такой мягкий, тепленький, сыпучий...
– Замолчи!!!
– Ладно тебе психовать, – строго сказал Лаврик. – Не хочешь слушать – молчу. Но и ты уж возьми себя в руки, пожалуйста. На дело идем, а ты весь вздрюченный. Не годится. Что это с тобой?
– Давай не пойдем, Лаврик!.. – умоляюще прошептал Мика.
Над клеенчатым столом с холодными и невкусными мантами и жидким разбавленным каймаком повисла пауза. Потом Лаврик спросил:
– А если я скажу – «в последний раз». Пойдешь?
Мика помолчал, посмотрел Лаврику в глаза:
– Действительно в последний раз?
– Век свободы не видать.
– Пошли, – сказал Мика.
* * *
Было уже совсем темно, когда Мика и Лаврик проникли в дом старого планакеша через крышу сарая, сразу же на второй этаж.Именно в том месте, куда молодой и инициативный товарищ не догадался спрятать сержанта в гражданском и при нагане.
– А где цветы, где оркестр? – одними губами произнес Лаврик.
Ему очень хотелось подбодрить Мику.
Мика внимательно осмотрелся. Осторожно выглянул из-за занавески в окно, выходящее во двор. Там, за высоким дувалом, от посторонних глаз подальше, стояла настоящая степная казахская юрта.
Мика вопросительно посмотрел на Лаврика. Лаврик тоже увидел юрту, тут же неслышно объяснил:
– Дом у них только для понтяры. Или принять кого-нибудь, кто повыше. А кемарят они все равно в юрте, «колбиты» вонючие!..
Из кладовки второго этажа на чердак вела узкая скрипучая деревянная лестница в несколько ступенек. Проход на чердак, вырезанный в потолке кладовки, был прикрыт, но на замок не заперт. Из потолка и крышки торчали две толстые железные серьги, не скованные дужкой навесного замка...
Мика показал на голые дужки, сказал Лаврику на ухо:
– Не нравится мне всё это. И то, что в доме – никого.
– Ты же сам видел, как они отвалили на мотоцикле с коляской! Может, в аул, за товаром...
– Такой планакеш не оставит дом без присмотра. Что-то за этим есть... Может, лапки сделаем, а, Лаврик?
– Ты! Чеканутый!.. То с крыши на крышу, как обезьяна, летает – ни хуя не боится, а то в пустой хате перебздел, как щенок обосранный!.. – зло прошипел Лаврик в лицо Мике и первым полез на чердак.
Мика последовал наверх за Лавриком.
... На чердаке было тепло, паутинно и пыльно.
И хотя Мику била дрожь недоброго предчувствия, он неожиданно и не ко времени вспомнил свой довоенный ленинградский чердак над шестым этажом их покинутого, дома... Большую плетеную корзину с мокрым выстиранным бельем... И Милю – теплую, родную и такую желанную... Вспомнил, как она прижимала Микину голову к своей прекрасной упругой груди, целовала его в нос и растерянно бормотала: «Зайчик... Мой бедный зайчик!..»
– Здесь, – тихо сказал Мика и показал на груду старого тряпья, сваленного в углу чердака, рядом с кирпичным дымоходом.
Неслышными шагами Лаврик прошел в тот угол, стал осторожно разбирать кучу древних стеганых казахских халатов, изношенных и истлевших ситцевых рубах, от времени потерявших свое ситцевое многоцветье, рваных лоскутных одеял, изъеденную крысами кошму...
И наконец перед их глазами предстала железная дверца действительно вмазанного в стену шкафчика. Вот здесь был замок. И какой замок – шифровой, наборный, китайский!
– Открывай, Буратино, – негромко сказал Лаврик. – Доставай свой «золотой ключик» и открывай. Там, за этой дверцей, для тебя начинается новая жизнь... Лаврик не сявка, Лаврик свое слово держит!..
– Тоже мне папа Карло выискался, – недобро процедил Мика.
Он распахнул свой планшет, где, кроме набросков, листов ватмана и застегивающегося отделения с карандашами, резинками и скальпелем для заточки карандашей, лежала коротенькая и мощная фомка.
– Подержи. – Мика передал Лаврику планшет, перехватил фомку поудобнее и резким, привычным движением свернул замок. Но не дал ему упасть на пол, а поймал его в воздухе, чтобы замок не наделал лишнего шума. И распахнул дверцу.
В глубоком железном ящике лежала туго набитая; ишачья переметная сума, сплетенная из крашеного конского волоса.
Лаврик вытащил суму, увидел там пачки денег, показал Мике и процитировал конец старого не очень пристойного анекдота:
– ...а ты, дурочка, боялась!..
Но в эту секунду из дальнего угла чердака раздался звенящий и срывающийся от нервного напряжения голос:
– Руки вверх, сучье племя!!!
Дальше все происходило в считанные мгновения... Мика четко увидел ствол нагана и закричал:
– Не стреляй!
Лаврик сильно оттолкнул Мику за кирпичный дымоход и медленно стал поднимать руки, забыв выпустить волосяную переметную ишачью суму, из которой на пыльный дощатый пол чердака посыпались туго перевязанные денежные пачки...
– Приехали, – глухо проговорил Лаврик.
– Выше руки, сволочи!!! – снова прокричал тот же самый голос. В нем прозвучала такая ненависть и такое ликующее торжество, что Мика не выдержал и вышел из-за своего кирпичного укрытия.
– Не стреляй, – повторил Мика.
Головная боль толчками уже пульсировала в его висках, в затылке, в переносице...
– Мы сдались, – сказал Лаврик, выпустил волосяную суму и с поднятыми руками сделал шаг вперед.
Вот тут молодой товарищ с наганом вдруг испугался, и пыльную чердачную паутину разорвали подряд два выстрела – один за другим.
Будто от удара бревном, Лаврик отлетел назад, прямо на Мику, в его широко расставленные руки.
Но Мика не смог удержаться на ногах и, оберегая Лаврика от ушиба о кирпичный дымоход, свалился вместе с ним на кучу тряпья, прикрывавшего дверцу в «новую жизнь Буратино»...
– Только пошеве...
Наверное, молодой и очень инициативный товарищ из уголовного розыска города Алма-Аты хотел сказать этим двум сопливым дурачкам: «Только пошевелитесь!», но не успел.
Один из них, пятнадцатилетний пацан, вдруг так глянул на него, что у молодого товарища со стреляющим наганом МГНОВЕННО И НАВСЕГДА ОСТАНОВИЛОСЬ СЕРДЦЕ.
С широко открытыми, но уже бессмысленно-мертвыми глазами он медленно опустился на колени, а потом мягко повалился на бок, так и не найдя в себе больше сил закрыть глаза – как и полагается МЕРТВОМУ ЧЕЛОВЕКУ.
А Лаврик лежал на старом казахском чердачном тряпье, кровавая пена совсем немного пузырилась у него на губах, а в груди клокотало и булькало...
Мика лежал рядом с ним, зажимал ладонями маленькие кровоточащие дырочки на груди у Лаврика и в самом низу живота и слушал, как Лаврик с трудом, задыхаясь и глотая кровь, заполняющую ему рот, растерянно и удивленно говорил:
– ...ну что же это?! За это же не стреляют... За такое же – не больше «пятеры»... Зачем же стрелять, падлы?! Где же их ебучие законы, мать их... Стрелять-то зачем, Микочка?.. Мика...
В первый и последний раз в своей жизни Лаврик назвал его «Мика». И умер у него на руках.
А по ступенькам лестницы, ведущей на пыльный чердак, с грохотом бежали на выстрелы сержанты в гражданском и с милицейскими наганами укороченного образца...
* * *
«Зайчик... Мой педный зайчик!..» – где-то сказала Миля.* * *
Вот бы удивился тот смелый, молодой и инициативный товарищ из уголовного розыска, если бы с перепугу не взялся бы стрелять и остался бы сам в живых!.. Если бы не умер вот так удивительно для своего крепкого тридцатилетнего организма.Что было крайне удивительно даже патологоанатомам из республиканской судмедэкспертизы, вынужденным в своем заключении написать, что «...смерть наступила в результате мгновенного шокового прекращения сердечной деятельности»...
Так вот, если бы тот самый молодой и инициативный остался бы в живых, он ужасно удивился бы, узнав, что пятнадцатилетний щенок, да еще из этих... ну как их?.. Короче, из сраных эвакуированных интеллигентов, которого, как он считал, можно было соплей перешибить, за два месяца пребывания в новом городском следственном изоляторе, в ходе ведения дознания и нескончаемых допросов, не ответил ни на один вопрос и не подписал ни одной странички!..
А однажды, когда его допрашивали сразу двое и один из следователей, доведенный молчанием этого паршивца, хотел было дать ему хорошую затрещину, пацан поднял на него глаза и ТАК ПОСМОТРЕЛ, что ретивому следователю показалось, будто его грузовик отбросил на полном ходу! Он, бедняга следователь, так и влип в противоположную стену. Закричал, забился в истерике, что-то бессвязное лепетал, хотя, как утверждал второй следователь, пацан даже пальцем не пошевелил. Только посмотрел.
После этого случая того следователя, которому показалось, что на него грузовик наехал, пришлось в горбольницу определить, в нервное отделение, а второго просто отстранили от этого дела. На другое перебросили. Мало ли тогда в Алма-Ате было грабежей, разбойных нападений, ограблений магазинов, складов... А чуть ли не ежедневные уличные поножовщины, драки на танцплощадках – с кастетами, обрезками водопроводных труб, кусками железных цепей. Так что следователи были нарасхват.
После того допроса Мику дней на десять оставили в покое.
Только перевели из общей камеры в одиночную. То есть она была двухместная, но Мика сидел там один. Вторые нары были подняты и наглухо пристегнуты к бетонной стенке большим висячим замком.
Хотя Мике и в общей камере было неплохо. Все знали, что этот угрюмый и молчаливый пацан – уркаган, каких свет не видел! Фантастический «гастролер», вор-скокарь по кличке Мишка-художник. Знали, что ни один его «скок» не доказан, что его кровный корешок и подельничек – легендарный Лаврик – был застрелен, когда их брали по наводке какой-то сучары, и что за Лаврика Мишка-художник «положил» чуть ли не взвод мусоров!
Но вот как он это сделал, никому не известно: валяются дохлые менты вокруг, а живой и невредимый Мишка-художник закрывает глаза своему мертвому корефану Лаврику...
Вот такие воровские и блатняковые горделиво-жалостливые сказки витали вокруг Микиной личности в общей камере. Но уж когда в камеру пихнули двух залетных саратовских, и они сразу объявили себя «в законе», и попытались «качнуть права», начав с самого младшего – с Мишки-художника, вся камера им такой «укорот» сотворила, что они еще долго искали себе место под нарами!
Кто-то из «ссучившихся» сявок шепнул надзирателю, тот доложил выше, и тогда тот самый начальник без правой кисти (правда, ворье утверждало, что он и с левой стреляет как бог!) и перевел Мику в одиночку. От греха подальше. Как говорится, от лишних трупов.
Потому что странная смерть его подчиненного в Талгаре на чердаке у планакеша еще два месяца тому назад навела начальника на одну диковатую на первый взгляд мысль: а уж не действительно ли его убил Мишка-художник?
Но как?! Каким образом? Бред какой-то...
Начальник хоть и был без правой кисти руки, но с головой. Не то что его молодой и инициативный, но уже покойный товарищ. И был ужасно любопытным типом, как и положено, наверное, быть начальнику уголовного розыска.
Он начал копать. В смысле – отматывать время назад. Как кинопленку. И достаточно скоро наткнулся на странную смерть Генки Оноприенко и на «особо тяжелую форму мозгового кровоизлияния» Маратика Семенова, двух молодых и здоровых артистов ЦОКСа, где когда-то работал и подследственный Михаил Поляков.
Мало того, начальник выяснил, что смерть Г. Оноприенко и инсульт М. Семенова, впоследствии приведший к кончине последнего от «необратимых поражений и изменений головного мозга», произошли во время кражи, которую М. Семенов и Г. Оноприенко совершили больше года тому назад в камере хранения общежития киностудии в помещении бывшего кинотеатра «Алатау». Где когда-то проживал и М. Поляков.
Было выяснено, что все предыдущие кражи в гостинице «Дом Советов», а также неоднократные кражи в вышеупомянутом общежитии совершались именно Г. Оноприенко и М. Семеновым, а не подозревавшимся во всех этих кражах М. Поляковым.
И снова та же картинка маслом! Здоровенные бугаи вроде последнего трупа – молодого и инициативного – погибают без малейших следов насильственной смерти. Мало того, от причин, которые в большинстве случаев проявляются в пожилом возрасте с достаточно изношенным организмом!..
Значит, на этих здоровяков было оказано какое-то постороннее стрессовое воздействие. Так? Но какое, мать вашу в душу?! Кто-нибудь может мне ответить?!
От смертей в «Алатау» отматываем еще примерно на полгода...
Каскелен. Детский дом для трудновоспитуемых подростков, где по неясной причине содержался вышеупомянутый М. Поляков.
Гибель двух почти взрослых «беспределыциков» в фургоне детдомовского грузовика!
Во время гибели этих двух негодяйцев в фургоне находились М. Поляков и малолетний В. Катин.
Настоящая фамилия Валерия Катина неизвестна. Зарегистрирован по имени поварихи детдома.
В. Катин под страшнейшим секретом потом намекал своим друзьям-малолеткам на то, что четырнадцатилетний Мишка-художник при нем убил двух девятнадцатилетних, сильных, вооруженных опасной бритвой и кастетом фактических «хозяев» Каскеленского детского дома для т/в подростков...
Может, кто-нибудь подскажет – как это могло произойти?
Еще отматываем!..
Откуда этот Поляков поступил в Каскелен? Подняли старые документы – из детприемника Алма-Атинского отделения железнодорожной милиции.
Как он туда попал? А хрен его знает!.. Разве всех упомнишь? Приехал откуда-то... Откуда? Откуда, черт бы вас всех побрал!..
Слава Богу, разыскали запись протокола досмотра задержанного: «...у Полякова М. С. изъята поддельная „Справка личности“, якобы выданная ему Джамбульским райотделом ж/д милиции взамен утраченного „Свидетельства о рождении“...»
Однолапый начальник не поленился, связался с Джамбульским райотделом по своей селекторной связи. Там, в Джамбуле, главным теперь оказался тот самый пожилой, толстый казах-милиционер, который подтвердил, что все документы у М. Полякова были подлинными. Справку он сам выписывал, а продаттестат – его приятель, военный комендант ж/д станции Джамбул.
И рассказал алма-атинскому начальнику УГРО, как М. Поляков ходил с ними по вагонам на предмет опознания убийц сопровождающего его гражданина – не помнит фамилии, а архив заперт. Сотрудница пошла ребенка кормить.
Так вот, во время обхода вагонов произошло следующее...
Вот те раз! Снова – труп!!! Труп бандита и убийцы без каких-либо признаков насильственной смерти. Дескать, только он собирался выстрелить, бандит этот, как и окочурился!..
Но кто же его убил?! Кто, я вас спрашиваю?! Тринадцатилетний ребенок? Ему еще тогда тринадцать было! Вы в своем уме?!
Но почему же ВСЕ ЭТИ СМЕРТИ так похожи друг на друга? И во время каждой смерти ТАМ ПРИСУТСТВОВАЛ М. ПОЛЯКОВ...
И вы хотите сказать мне, что это «случайное совпадение»?
Тогда начальник уголовного розыска поехал в нервную клинику к своему дружку детства профессору Эйгинсону. Рассказал ему все без утайки и спросил:
– Вадик, скажи, такое может быть?
Профессор Вадик запер двери своего кабинета на ключ, из одного шкафа достал стеклянную банку из-под маринованных огуриов, больше чем наполовину заполненную спиртом, из другого шкафчика – прозрачный и тягучий раствор глюкозы в специальной фармацевтической упаковке, в третьей посудине смешал спирт с глюкозой равными частями и разлил в два граненых стакана. До краев.
Затем достал из кармана халата одну большую конфетину «Мишка на Севере», честно разделил ее пополам, поднял свой стакан и сказал одну-единственную фразу:
– Видишь ли, Петюня, биомеханические, так же как и биоэнергетические, возможности человека неограниченны...
* * *
– Ты – малолетка, – когда-то говорил ему Лаврик. – И пока тебе нет шестнадцати, ты будешь числиться малолеткой. Даже если у тебя обнаружится мотовило больше, чем у ишака. Одно слово – малолетка, и тебе могут только соли на хвост насыпать. Самое большее – опять в Каскелен. И все! А мне лично «пятера» корячится, как «по предварительному сговору»...– По какому еще «сговору»? – не понял тогда Мика.
– По «сговору» с тобой, чудик! – рассмеялся Лаврик. – Но учти, если когда-нибудь нас и возьмут, ты хоть и малолетка – веди себя как взрослый: ни хера им не подписывай и лишнего не трекай. Лучше вообще молчать в тряпочку. Там тоже сидят не пальцем деланные. Попадаются такие ушлые, что поймать тебя на слове им ничего не стоит! Они на это будьте-нате как натасканы... Одно неосторожное словечко, и... Не захочешь, а вломишь. И потянулась ниточка. Нас, как подельников, конечное дело, по разным камерам бросят... Так ты в камере ни с кем не корешись. За полпайки заложат. Там «ссучившихся» как вшей на нищем. И блатных не слушай – «Я на Колыме сидел!..», «Я в Коми лес валил!..», «Я на Беломоре чалился...», «Я на рудниках срок мотал...». Не слушай. Половина врут как нанятые, а вторая половина – долбоебы безмозглые. Чем хвалиться-то? Тем, что влетел, как мудак? Ты гордись тем, что на канале не чалился, в Коми лес не валил и на рудниках срок не мотал. А когда тебя берут только по подозрению и против тебя у них ни хрена нету, одни их фантазии, то они ждут, что ты сам расколешься. «Привод» называется. Это ты уже проходил. Будешь умненьким – будешь на воле... Хотя всякое случается. Мы с тобой еще от нашей «клиентуры» в выигрыше. У нас такая «клиентура»... Как бы сказать? Стыдливая, что ли... Мы «обнесем» его хатку, а он заяву писать стесняется. Потому как он сам вор – не нам чета!
... Обыск у Лильки Хохловой, видимо, ничего не дал. А то следаки уже давно бы стали трясти Мику. «Где взял?! Где взял?!»
Это еще в общей камере один жучила базарный, которого отловили недели на две позже Мики, нашептал ему про все это. И как мусора Лилькин дом и весь сад перепахали, и пустышку отсосали! И про то, как один безрукий милицейский «бугор» разрешил Лильке самой похоронить Лаврика...
Она его и похоронила в своем собственном перекопанном саду, под самой большой яблонькой.
Когда жильцы из соседних многоквартирных четырех – и пятиэтажек узнали, что внутри их квартальчика, почти в самом центре города, чуть ли не под их окнами – могила, случился жуткий скандал!
Квартальный прибежал как ошпаренный, всякие в штатском понаехали, народ из окрестных домов к Лилькиному садику повалил, как на демонстрацию. Одни кричат за Лильку, другие против!..
А Лилька вышла к ним из своего домика с бидоном керосина, встала на могилку Лаврика, вылила из бидона весь керосин на себя, чиркнула спичкой и сказала, что, если сейчас же их с Лавриком не оставят в покое на ее собственной земле, она из себя костер устроит. Кому холодно, тот даже сможет маленько погреться у этого костерка...
И тут же все замяли. По указанию «свыше».
– Как говорится, перебздели, – сказал тот штымп.
У Мики сердце разрывалось от этого шепота. Комок слез застрял в глотке. Но Мика сделал вид, что не понимает, о чем речь. Только сумел сказать сдавленным голосом, глядя в сторону:
– Интересная баечка. Только она мне ни к чему. Ты адресочком-то не ошибся, а, парень?..
* * *
А почти четверть века спустя Михаил Сергеевич Поляков прилетел в Алма-Ату и не нашел там ни Лильки Хохловой, ни ее домика с садиком, ни могилки Лаврика, ни яблоньки над ней...Все было снесено и заасфальтировано. Из асфальта в небо торчали высокие красивые многоэтажные дома, выстроенные по последнему слову антисейсмической техники.
Михаил Сергеевич постоял, попытался вызвать в своей памяти разные живые картинки прошлого, связанные именно с этим местом, но у него ни черта не получилось! Асфальт мешал. Туповато-горделивые домища, раскаленные солнцем стада автомобилей у подъездов – все мешало...
Расплавляло память, разрушало ее, превращало в какой-то мусор обрывочных воспоминаний, не трогающих ни душу, ни сердце...
Обычный примитивный анкетный мусор событий совершенно не складывался в цельную картину прошлого – такого горького, дорогого и неповторимого, безжалостно закатанного в толстый слой асфальта и раздавленного высоченными антисейсмическими домами. Михаил Сергеевич еще немного потоптался там, да и побрел в свою гостиницу...
* * *
... Но тогда, в то время, пока пятнадцатилетнего Мику Полякова еще не перевели из общей камеры в одиночную и ему необходимо было постоянно следить за собой, сдерживаться и делать вид, что его ничто не касается, внутри Мики все буквально в клочья рвалось от тоски, одиночества и беспомощности.Это уже потом, после того как любопытный начальник угро выслушал не очень внятную лекцию своего дружка профессора Вадика Эйгинсона о «неограниченных возможностях человека» и на всякий случай распорядился перевести М. Полякова в одиночку, Мика, оставшись наедине с самим собой, наконец-то смог дать себе волю.
И зубами скрипел во сне, как говорили надзиратели, «аж в коридоре было слышно!..», и в подушку наплакался, и первую тройку суток ни к утренней пайке, ни к вечерней даже не притронулся.
Ну не знал тот однолапый начальник, что ему делать с этим Мишкой-художником! Суду не подлежит по малолетству, ни одна кража не доказана, его захват на чердаке у старого «планакеша» в Талгаре квалифицируется лишь как «попытка совершения кражи...» – не больше. А что еще? А ни хрена...
Обвинить его в шести убийствах? Но ведь все – от постового до генпрокурора – тебя же на смех поднимут! Какие убийства?! Все вышеупомянутые скончались от причин совершенно естественных, можем даже трупы проэксгумировать и повторить экспертизы!
А начнешь ссылаться на разные «аномальные явления», станешь блеять о «высшей нервной деятельности», заикнешься о «неограниченных биоэнергетических возможностях человека», и тебя самого в психушку упекут...
Тем более что если уж и посчитать те шесть смертей убийствами, совершенными М. Поляковым, так нужно признать, что в пяти случаях пацан действовал «в пределах необходимой самообороны» и лишь в одном случае, с артистами – «с целью мщения».
Начальник, как мог, затягивал следствие – то якобы доказательств недостаточно, то не все потерпевшие выяснены, то суммы похищенного не сходятся с показаниями потерпевших – причем, все наоборот, в пользу подозреваемого!..
Например, сержанты в штатском привезли из Талгара два трупа – молодого и инициативного товарища-оперативника и застреленного им же Лаврика, а также арестованного М. Полякова и в качестве вещественных доказательств попытки совершения кражи привезли триста сорок тысяч рублей, принадлежащих старому планакешу...