Страница:
– И вам, Вадим Евгеньевич.
А когда вдоль эшелона понеслось «По вагонам!», быстро сказал начальнику уголовного розыска:
– Петр Алексеевич! Там, в Каскелене, в детдоме для трудновоспитуемых, пацан есть – Валерка Катин... Совсем еще малолетка... Пропадет он там, Петр Алексеевич! А пацанчик классный!.. Катин Валерик... Не забудете?..
В первый же день карантина Мику снова остригли наголо. Как в последней следственно-тюремной отсидке после смерти Лаврика.
Школа Вишневецкого, наоборот, поощряла разные фасонистые прически. Там расческа даже входила в обязательный комплект амуниции. Да кому теперь про это скажешь?..
Здесь же сначала всех остригли под «ноль», а потом пропустили через настоящую, строгую летную медицинскую комиссию. И нещадно отсеивали.
– И куда это военкоматы смотрят?! Присылают, понимаешь, доходяг, дистрофиков, трипперитиков, от которых за версту планом несет, и хотят, чтобы мы из них летчиков делали!.. – возмущался начальник медслужбы авиашколы подполковник Хачикян. – Да еще с фронтов черт знает кого прислали!!!
Война шла к завершению тяжелой поступью, на ходу давя и чужих, и своих, и, чтобы хоть как-то сберечь молодняк для последующего восстановления страны, первого мая сорок четвертого года был издан указ: «...снять с фронтов Великой Отечественной войны военнослужащих рядового и сержантского состава 1926 – 1927 годов рождения и имеющих образование не ниже семи классов средней школы, направить на продолжение военной службы на учебу в офицерские школы и училища различных родов войск. Не имеющих вышеуказанного образования направить для дальнейшего прохождения воинской службы в подразделения тылового назначения».
Шестнадцатилетний Мика Поляков, рожденный весной двадцать седьмого года, безоговорочно попадал под действие этого указа...
Все прошедшие медкомиссию подвергались «строжайшим» экзаменам – математике и собеседованию. В математике нужно было отличить площадь круга от длины окружности и правильно изобразить их математическое выражение.
Тут на помощь призывникам и уже повоевавшим ребятам приходили старослужащие, даже летающие курсанты, и нашептывали правильные ответы. Тогда в отличие от сегодняшней армии покровительство «старичков» молоденьким салажатам было модным и обязательным.
На собеседовании ты мог заикаться и невразумительно блеять по любому поводу, но на вопрос «Почему ты захотел стать летчиком?» должен был ответить без запинки и максимально убедительно. Тут в ход шло все – от довоенных лозунгов «Все в Добролет!» до перечисления знаменитых имен Чкалова, Громова, Леваневского, Чухновского и, конечно, Гастелло!
Успешно прошедших медкомиссию и сдавших экзамены зачисляли на первый курс. Переодевали в х/б б/у, то есть в хлопчатобумажное обмундирование, бывшее в употреблении. Выдавали чиненые сапоги, пилотки, ношенные не одним поколением «курсачей», а также простыни, пододеяльники и наволочки.
До торжественного принятия присяги – месяц строевой подготовки на школьном плацу, долбежка уставов в Ленинской комнате, а также изучение наиболее грозного стрелкового оружия Красно-Советской армии – неувядаемой пятизарядной трехлинейной винтовки Мосина образца 1891/30 годов...
За двое суток до принятия присяги – выдача новенького обмундирования, подгонка, подворотнички, надраивание пуговиц до солнечного блеска оксидолом или обычным зубным порошком, новенькие сапожки взамен чиненых-перечиненых, повторение присяги наизусть...
И наконец построение всего личного состава школы – старых курсантов всех эскадрилий, новичков, всего инструкторского летно-подъемного состава, преподавательского, командного – всех до единого, за исключением тех, кто в наряде и в карауле на своих постах.
Мика участвовал в этом ритуальном спектакле уже во второй раз. Но об этом никто никогда не должен был узнать! Впервые Мика принял присягу на третий день пребывания в Школе Вишневецкого – слегка измененную Народным комиссариатом внутренних дел под свое понимание клятвы на верность и не в такой торжественной обстановке, как это происходило здесь.
Там ты просто подходил к столу и молча подписывал ту присягу, как приговор самому себе. Здесь было совсем другое настроение...
... Первые три месяца не вылезали из караула. Завидовали строю курсантов, следующих в УДО – учебно-летный отдел на занятия, завидовали едущим на аэродром, на полеты, «курсачам» в драных выцветших комбинезонах и древних брезентовых шлемофонах. Кожаные полагались только офицерскому составу, летчикам-инструкторам.
Привыкали к незнакомым сокращенным названиям...
Все в армии, а особенно в авиации, называлось сокращенно – как СССР. Наверное, революционные преобразования Государства Российского начала двадцатых годов породили эту аномально-уродливую тягу к ужасающей лапидарности.
Появился новый, краткий, туповато-выразительный русский язык: ОВС – отдел вещевого снабжения, ПФС – продовольственно-фуражирное снабжение. Мика всегда удивлялся – на кой хрен в авиации «фуражирное» снабжение?! А еще миленькие всякие словечки вроде КЭЧ – коммунально-эксплуатационная часть; ВПП – взлетно-посадочная полоса; УБТ – универсальный Березина турельный... Это пулемет. ШКАС – тоже пулемет: Шпитальный Комарицкий авиационный скорострельный... А ГСМ – горюче-смазочные материалы... ВИШ – винт изменяемого шага...
С начала времен военного коммунизма аббревиатуры-уродцы покрыли всю территорию гигантской страны. Они выплеснулись из армейских границ и потекли по самым мирным руслам, затопляя на своем пути нормальный человеческий язык разными жэками, роно, рабисами, обкомами, наркомпросами, ВКП(б), жрабами и ГУЛАГами...
Это всегда безумно раздражало Мику Полякова, хотя в армии он и сам пользовался этим языком, даже находя в нем некоторые преимущества в той или иной скоротечной обстановке.
... Летать начали только на втором курсе, в конце января сорок пятого года.
А до этого учебно-летный отдел – классы моторов, теории полета, воздушной навигации, связи, метео, тренировки на «батчлерах» – в самолетных кабинах, установленных в классе. С имитацией рулежек, взлетов, наборов высоты, полетов, заходов на посадку визуально, по радиополукомпасу, вслепую – по командам с земли...
И еще туча предметов – от вооружения и химсостава взрывчатых веществ до гидравлики и картографии...
Ну и конечно, тренировочные парашютные прыжки! Нужно ведь обучить будущих летчиков пользоваться таким спасательным средством, как парашют. После недельной тренировки на земле на первый ознакомительный прыжок молодых курсантов сопровождал сам начальник ПДС – парашютно-десантной службы авиашколы капитан Лозинский Владимир Ильич, названный так своими правоверными местечковыми родителями в честь Великого Вождя Пролетарской Революции.
Вот на этом-то первом прыжке в Чирчике с Микой произошел совершенно непредвиденный случай! Как говорится, Мика чуть-чуть не прокололся...
Звено – десять курсантов, в том числе и. Мика Поляков, – стоит на летном поле у двухмоторного нелепого самолетика «Ща-2», про который в авиации говорили: «Нос – „Ли-2“, хвост – „Пе-2“, моторы – „У-2“, сам – „Ща-2“, а скорость – едва-едва...»
Перед каждым курсантом на земле лежит парашют. Два инструктора-сверхсрочника и сам легендарный капитан Лозинский (тысяча сто личных прыжков с любых высот из всех ситуаций) внимательно наблюдают за курсантами: будет ли в воздухе хоть один «отказник»?
Переглянулись все трое – кажется, ни у кого истерики не предвидится. Хотя и пацанов понять можно – страшно прыгать, страшно... Но тут вроде бы все ребята крепенькие, пока никого колошмат не бьет.
– Надеть парашюты! – командует сам капитан Лозинский. По привычке, выработанной еще в Школе Вишневецкого, Мика мгновенно поднял парашют, совершенно профессионально набросил на себя подвесную систему, молниеносно застегнул сначала нижние карабины «седалищно-паховых» ремней, а потом сразу – «грудной». И тут же подтянул через специальные пряжки всю систему, в секунду подогнав ее как можно плотнее.
Остальные девять курсантов еще разбирались в ремнях и карабинах подвесных систем своих парашютов, а Мика уже стоял, готовый к посадке в самолет.
Очень удивленно переглянулись старшины-инструкторы парашютной службы и вопросительно посмотрели на своего шефа Владимира Ильича Лозинского.
Тот подмигнул им и негромко скомандовал:
– Курсант Поляков, ко мне!
Мика подбежал к Лозинскому, вытянулся, замер. Начальник ПДС капитан Лозинский, наплевав на все уставы Советской армии, тихо, так чтобы никто не слышал, спросил у курсанта Полякова:
– Это где же ты так насобачился, сукин кот?
Мике стало не по себе. Однако тут же ответил:
– В школе до войны в парашютном кружке занимался, товарищ капитан.
– А до войны таких подвесных систем не было, – тихо сказал ему Лозинский. – И потом, насколько мне известно, ты учился в художественной школе?
– Так точно, товарищ капитан!
– Ну-ну... – усмехнулся Лозинский. – Хорошо тебя учили в твоей художественной школе.
Познакомились они еще в те времена, когда полковник не был никаким полковником, а после окончания факультета журналистики Ленинградского университета сразу же стал вторым секретарем одного из райкомов комсомола по работе с творческой молодежью. Тогда он был худеньким, стройненьким, ходил в белом эстонском плащике с пояском и «тирольской» шляпке с перышком и короткими полями.
Недоучившегося в «Мухе» Мику Полякова этот второй секретарь райкома и пригласил к какому-то празднику нарисовать десять «дружеских» шаржей на ведущих работников райкома.
Мике тогда, помнится, очень понравилась эта вольтерьянская идея второго секретаря! Мало того, райком даже выплатил Мике какой-то гонорар, который они вместе с этим вторым секретарем счастливо пропили в «Восточном буфете» гостиницы «Европейская». Там было все вкусно и очень недорого...
Через полгода секретарь райкома комсомола уехал в Москву, в Высшую школу КГБ, и вернулся в Ленинград спустя пару лет уже лейтенантом этой могучей организации.
Потом лейтенант стал старшим лейтенантом, и это событие было разгульно отмечено в том же «Восточном буфете».
А вот капитаном будущий полковник никогда не был. За какие-то особые заслуги в борьбе с инакомыслием ему сразу же присвоили звание майора, вспомнили о его гуманитарном образовании и назначили куратором от КГБ двух творческих союзов – Союза художников и Союза архитекторов.
Наверное, члены этих двух союзов так рьяно стучали друг на друга, так взапуски закладывали собственных коллег – за право на лишнюю выставку, за внеочередную поездку (желательно в капстрану), – что майор быстро стал подполковником...
Он пополнел, удвоил греховные возлияния (уж больно у него худо было в доме...) и после длительного перерыва снова задружился с Микой Поляковым.
И однажды, за бутылкой и яичницей с колбасой и луком, на Микиной кухне сказал, что уже давно знает о его Школе Вишневецкого. В чем Мика и не сомневался...
Недаром у подполковника начиная еще с его лейтенантских времен ни разу не возникала даже мысль попросить М. С. Полякова о «специфических» услугах. Он никогда не пытался узнать, что М.С. Поляков думает о шаткой и нестойкой художественной среде непредсказуемых творцов. А ведь в то время были и «бульдозерные» выставки в Москве, и «квартирные» в Ленинграде, и за рубеж картинки уходили, уезжали, улетали, уплывали...
Прошло еще несколько лет, и полнеющий подполковник стал толстым полковником с персональной черной «Волгой».
С Микой они теперь встречались редко, но с неизменным приятельством. Наверное, толстый полковник очень ценил в Мике то, что за все эти годы М. С. Поляков ни разу не обратился к нему ни с одной просьбой, ни разу не задал ни одного «жгучего» вопроса. Разве что, когда неожиданно созванивались, Мика мог сказать в трубку:
– Степка! Привези бутылочку коньячку. У меня денег ни черта!
И надо отдать должное полковнику Степке – он всегда привозил на своей черной «Волге» вместо одной две бутылки коньяка и невиданные в те времена «обкомовские» консервы, рыбку холодного копчения, финский сервелат....
Выкладывал все на кухонный стол, стаскивал галстук, сбрасывал пиджак, наливал по «разминочной» и, подняв рюмку чуть дрожащими пальцами, говорил:
– Будь, Мишаня!
Они выпивали, полковник тыкал потвердевшим пальцем в сказочные снеди и наливал сразу же по второй.
– Мишк, а Мишк!.. Видал, как наша партия, блядь, живет?! Вчера в обком вызывали «на ковер» – ухватил там в их буфетике. Не слабо, да? Ты давай, закусывай...
В один из таких «междусобойчиков» Мика сказал полковнику:
– Степан, я тут на днях в военкомате был – по ошибке вызвали на переподготовку офицерского летно-подъемного состава... Я говорю: «Вы с ума сошли? Мне же за полтинник!..» И случайно узнаю, что теперь тем, кто призывался в сорок третьем, разные льготы причитаются. А у меня по документам призыв – май сорок четвертого...
– Ну, правильно! Наливай...
– Погоди, Степа. Какого хера «правильно»?! А горно-альпийская школа НКВД, с присягой, со всеми делами?.. Я же там был с сорок третьего! Пусть с меня снимут секретность и поменяют дату призыва. Сколько лет прошло...
– Сколько? – спросил полковник Степа.
– Сейчас скажу... От восьмидесяти отнять сорок три... Это будет... Тридцать семь! Может, хватит вам секретности, контора?
– Нет вопроса, Миша. Как говорят в лавочках, «для вас – сделаем!». Будь, Мишаня!..
Но через неделю позвонил, напросился к Мике на кухню, приволок бутылку виски «Баллантайн» и грустно сказал:
– Я у тебя переночую? А то дома совсем зажрали... Продыху нет. Может, застрелиться к чертям собачьим?..
– Ладно тебе... – растерянно пробормотал Мика.
– Да нет. Не ладно. Я ведь даже для тебя ни хера не смог сделать – твоя секретность не имеет срока давности.
– То есть как это?!
– «Как, как»... Очень просто! Как говорится, «хранить вечно».
Мика подумал, подумал, да и сказал полковнику Степе:
– В таком случае идите вы все в жопу с вашей секретностью! Плевал я на нее! Так можешь и доложить...
– Окстись, Мишка! Кому доложить?!
– Уж не знаю... Кому положено там у вас.
– Ну о чем ты говоришь, Мишаня?..
– Ладно. Кончили на эту тему, – жестко произнес Мика и вышел из кухни.
Полковник грустно выпил полстакана «Баллантайна», зажевал кусочком сервелата и стал напяливать на себя галстук. А когда в дверях кухни появился Михаил Сергеевич, полковник Степа спросил:
– Мне уехать?
– Иди в кабинет! Там тебе уже постелено, мудак!..
Правда, и золотую медаль, и даже весьма убедительный денежный приз получал не М. Поляков, а представитель Министерства культуры СССР, который и поехал в Америку на эту выставку, забыв известить автора награжденных иллюстраций о его награде и денежной премии.
О своем лауреатстве Мика узнал случайно – из трепотни двух своих коллег в коридоре редакции «Боевой карандаш», где Мика иногда сотрудничал.
Еще месяц Мика ждал официального известия от Министерства культуры или из Союза художников СССР. Но представитель министерства, который летал в Америку за Микиной медалью и премией, уехал во Францию, в Авиньон, на театральный фестиваль. Тоже, наверное, получать чью-то премию...
Американских денег Мика так никогда и не увидел, а медаль спустя еще пару месяцев в уже ободранной коробочке и диплом в кожаном поцарапанном бюваре были высланы в Ленинград с оказией, в Союз художников, где Мике и вручили все это в поразительно неторжественной обстановке.
Зато примчались к Мике два ленинградских журналиста и один московский – взять интервью у творца, отмеченного международной премией на такой невероятно престижной выставке. Вот, понимаете ли, товарищи, какой прорыв отечественной школы иллюстрации на всемирную арену?!
Мика и высказался открытым текстом, воспроизвести который ленинградцы испугались, а москвич опубликовал его с удовольствием: дескать, наше Министерство культуры – министерство абсолютно хамское и к культуре не имеет никакого отношения, а управленцы Союза художников СССР, по выражению прекрасного поэта М. А. Светлова, – «террариум единомышленников» и трусов!
Зато ленинградцы, да и москвич, не подозревая о последствиях, напечатали ответ лауреата Государственной премии СССР и лауреата Международной выставки книжной графики в Сан-Франциско, заслуженного деятеля искусств РСФСР М. С. Полякова на вопрос, с чего начинался его армейский путь.
Они знают, что когда-то он был военным летчиком. Не расскажет ли уважаемый Михаил Сергеевич об этом периоде поподробнее? Тем более что скоро девятое мая – День Победы, и читателям интересно узнать, как начинали свою военную службу некоторые представители творческой интеллигенции Ленинграда...
Мика наплевал на всю «секретность» тридцатисемилетней давности и не стал «хранить вечно», а заявил во всеуслышание, что до авиационного училища он закончил Школу горноальпийских диверсантов НКВД там-то и там-то.
Журналисты были в восторге! Вопросы так и посыпались...
Мика не назвал ни одного имени (мало ли, а вдруг человек этот еще жив?..), но про школу рассказал достаточно подробно. Будто мстил кому-то, будто с кем-то сводил счеты...
Военная цензура, прошляпившая все три статьи – две ленинградские и одну московскую, потребовала увольнения авторов этих статей. Одного ленинградца редакция отмазала, второго – не сумели. Судьба москвича осталась Мике неизвестной.
Оно само назвало себя почему-то Альфредом и заявило, что отныне ОНО – ЧАСТЬ самого Мики Полякова. ЧАСТЬ его Существа, ЧАСТЬ его Души... И в подтверждение своих прав на Мику тут же стало называть его на ты.
Однако Альфред возник в уже более чем зрелом возрасте Михаила Сергеевича и про ранний период существования своей БАЗОВОЙ, или, если так можно сказать, ОСНОВНОЙ, ЧАСТИ кое-чего и не знал о Мике.
А знать обязан. Как знает указательный палец левой руки, что вчера Мика прищемил дверцей машины свой указательный палец правой руки, и теперь он, собака, болит и карандаш, мерзавец, не держит. А левой рукой Мика рисовать не умеет.
Вот Мика и рассказал Альфреду и про мать, и про отца, про Милю, про эвакуацию, Каскелен, Алма-Ату, Лаврика, про Школу Вишневецкого...
Откуда-то Мика знал, что Альфред БЕССМЕРТЕН. Ну а раз он – часть Микиной Души и Существа, следовательно, он будет рядом с Микой Поляковым до самых последних лет, дней, часов и секунд Микиной жизни. Посему он вправе знать про Мику все! Или почти все...
О своих дивных и странных биоэнергетических УБИЙСТВЕННЫХ возможностях Мика Альфреду не рассказывал. Не потому, что не хотел посвящать Альфреда в эту свою опасную и таинственную аномалию, а просто никак не мог сообразить – как растолковать Альфреду, существу не менее таинственному и необъяснимому, суть своей аномалии...
И будучи свято уверенным в том, что теперь Альфред будет рядом с ним до самого его, Микиного, последнего вздоха, никак не мог понять, как и каким образом бессмертный Альфред убережется от собственной кончины, когда умрет его БАЗОВОЕ ОСНОВАНИЕ – сам Мика Поляков?..
– Не думай об этом, Мика, – сказал Альфред. – Может быть, когда-нибудь мы умрем вместе с тобой на каком-нибудь маленьком теплом островке в Тихом океане... А может быть, если за оставшееся тебе время жизни мне удастся кое-что придумать, мы никогда не умрем и будем жить очень долго и счастливо... И там будет синяя вода, зеленые пальмы, желтый песок и белые домики... А в домиках будут жить очень приятные нам с тобой люди...
– Замолчи!!! – в панике закричал Мика. – Откуда ты знаешь про мой остров?!
– О Господи!.. – вздохнул Альфред. – Не вопи ты так... Ты до сих пор не можешь уяснить себе, что я – часть твоей Души. Естественно, что мне снятся твои сны. А то какого черта я бы здесь делал?! Неестественно другое: ты упорно не хочешь рассказывать мне о семи убитых тобой мерзавцах и об одном спасенном тобой же неплохом пацане. Его, кажется, звали Маэстро...
Мика даже ахнул от неожиданности. Ахнул и разозлился:
– Это еще откуда у тебя такие сведения?
– От тебя же. Ты рассказывал, но не все. О чем-то ты умолчал, не доверяя мне. Для меня это слегка оскорбительно и, прости меня, смешно! Пойми наконец: Я – это в некоторой степени ТЫ!.. Я целиком настроен на твою волну, и мой мозг автоматически дополняет все несказанное тобой.
– Прости меня, Альфред... Я, честно говоря, просто не знал, как я смогу тебе объяснить это явление...
– Я тебя успокою, Мика, – усмехнулся Альфред. – Когда-то, много лет тому назад, профессор Эйгинсон... Кажется, его звали Вадик?..
– Да. Вадим Евгеньевич.
– Он жив?
– Слава Богу. Он теперь живет в Австралии, в Канберре. Располнел, сердце барахлит...
– М-да... Вот видишь, как жизнь складывается? Так ведь этот Вадик еще черт-те когда сказал: «Биоэлергетические возможности человека неограничены!» Так?
– Да...
– Так вот, Мика. Ты напрасно нервничал и волновался, что не смог бы мне объяснить природу этого явления. Мне лично достаточно было бы оценить его результат, а природу его никто по сей день ни хрена объяснить не может. Ты давно не пользовался этим своим «даром»?
– Очень. В последний раз в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля сорок седьмого года. Я приговорил двоих. Но один случайно остался жить. Не так, как ему хотелось бы, но...
– Как ты думаешь, ты растерял эту способность за все прошедшие годы?
– Понятия не имею...
– Ах, хорошо бы проверить на ком-нибудь! – задумчиво произнес Альфред.
– Боже меня упаси, – с тревогой сказал Мика. – Когда-то я поклялся себе, что буду пользоваться ЭТИМ только в самом КРАЙНЕМ случае. С тех пор...
– Прости, я перебью тебя. Что-то мне подсказывает, что эта твоя уникальная, способность в дальнейшем нам сможет очень и очень пригодиться.
– Ты сошел с ума... Альфред, ты понимаешь, о чем ты говоришь?
– Не очень, – честно признался Альфред. – Но боюсь, что настанет время, которое будет все состоять из КРАЙНИХ случаев... Так что произошло в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля сорок седьмого?..
Полк базировался в ста километрах от материка, прямо в Баренцевом море на острове Колгуев. К южной стороне прилепилось единственное на острове обитаемое поселение Бугрино, а дальше, до северной оконечности, где стоял Микин полк, шли семьдесят километров пустынной и промерзшей тундры с редкими – двумя-тремя – оленьими стойбищами...
Поэтому послевоенный летно-подъемный молодняк, а также технический состав полка были начисто лишены какого-либо цивилизованного общения с гражданским населением женского пола, что естественным образом, по закону «компенсаторного замещения», привело к тому, что в свободное от полетов и патрулирования время полк стал пить – водку, спирт, одеколон, отфильтрованную противогазной коробкой самолетную гидравлическую жидкость под названием «Ликер шасси». Пьянство становилось повальным.
И если летчики, штурманы и стрелки-радисты, то есть летно-подъемный состав, еще как-то соблюдали достаточно строгую очередность: пьянка – полеты, полеты – пьянка, и, руководствуясь инстинктом самосохранения, старались не накладывать одно на другое, то в мире техсостава и БАО (батальона аэродромного обслуживания) пьянка и служба переплелись настолько воедино, что даже сурово пьющее командование полка пришло в оцепенение и решило бросить на борьбу с этим разрушающим явлением ни больше ни меньше как свой собственный Особый отдел – этакое всеармейское мстительное «пугало», состоящее из начальника майора Кучеравлюка – истеричного алкоголика, старшего лейтенанта Пасько – дознавателя Особого отдела, пьяницы и бездельника, и старшины Шмуглякова – огромного детины-сверхсрочника, обладающего невероятной, мутной физической силой, педераста, у которого в батальоне аэродромного обслуживания был гарем из молоденьких солдат-новобранцев.
А когда вдоль эшелона понеслось «По вагонам!», быстро сказал начальнику уголовного розыска:
– Петр Алексеевич! Там, в Каскелене, в детдоме для трудновоспитуемых, пацан есть – Валерка Катин... Совсем еще малолетка... Пропадет он там, Петр Алексеевич! А пацанчик классный!.. Катин Валерик... Не забудете?..
* * *
Первая неделя – карантин в щитовом бараке с двухъярусными железными койками. Соломенный матрас без простыни, ветхое, прозрачное одеяло без пододеяльника, подушка ватная без наволочки.В первый же день карантина Мику снова остригли наголо. Как в последней следственно-тюремной отсидке после смерти Лаврика.
Школа Вишневецкого, наоборот, поощряла разные фасонистые прически. Там расческа даже входила в обязательный комплект амуниции. Да кому теперь про это скажешь?..
Здесь же сначала всех остригли под «ноль», а потом пропустили через настоящую, строгую летную медицинскую комиссию. И нещадно отсеивали.
– И куда это военкоматы смотрят?! Присылают, понимаешь, доходяг, дистрофиков, трипперитиков, от которых за версту планом несет, и хотят, чтобы мы из них летчиков делали!.. – возмущался начальник медслужбы авиашколы подполковник Хачикян. – Да еще с фронтов черт знает кого прислали!!!
Война шла к завершению тяжелой поступью, на ходу давя и чужих, и своих, и, чтобы хоть как-то сберечь молодняк для последующего восстановления страны, первого мая сорок четвертого года был издан указ: «...снять с фронтов Великой Отечественной войны военнослужащих рядового и сержантского состава 1926 – 1927 годов рождения и имеющих образование не ниже семи классов средней школы, направить на продолжение военной службы на учебу в офицерские школы и училища различных родов войск. Не имеющих вышеуказанного образования направить для дальнейшего прохождения воинской службы в подразделения тылового назначения».
Шестнадцатилетний Мика Поляков, рожденный весной двадцать седьмого года, безоговорочно попадал под действие этого указа...
Все прошедшие медкомиссию подвергались «строжайшим» экзаменам – математике и собеседованию. В математике нужно было отличить площадь круга от длины окружности и правильно изобразить их математическое выражение.
Тут на помощь призывникам и уже повоевавшим ребятам приходили старослужащие, даже летающие курсанты, и нашептывали правильные ответы. Тогда в отличие от сегодняшней армии покровительство «старичков» молоденьким салажатам было модным и обязательным.
На собеседовании ты мог заикаться и невразумительно блеять по любому поводу, но на вопрос «Почему ты захотел стать летчиком?» должен был ответить без запинки и максимально убедительно. Тут в ход шло все – от довоенных лозунгов «Все в Добролет!» до перечисления знаменитых имен Чкалова, Громова, Леваневского, Чухновского и, конечно, Гастелло!
Успешно прошедших медкомиссию и сдавших экзамены зачисляли на первый курс. Переодевали в х/б б/у, то есть в хлопчатобумажное обмундирование, бывшее в употреблении. Выдавали чиненые сапоги, пилотки, ношенные не одним поколением «курсачей», а также простыни, пододеяльники и наволочки.
До торжественного принятия присяги – месяц строевой подготовки на школьном плацу, долбежка уставов в Ленинской комнате, а также изучение наиболее грозного стрелкового оружия Красно-Советской армии – неувядаемой пятизарядной трехлинейной винтовки Мосина образца 1891/30 годов...
За двое суток до принятия присяги – выдача новенького обмундирования, подгонка, подворотнички, надраивание пуговиц до солнечного блеска оксидолом или обычным зубным порошком, новенькие сапожки взамен чиненых-перечиненых, повторение присяги наизусть...
И наконец построение всего личного состава школы – старых курсантов всех эскадрилий, новичков, всего инструкторского летно-подъемного состава, преподавательского, командного – всех до единого, за исключением тех, кто в наряде и в карауле на своих постах.
Мика участвовал в этом ритуальном спектакле уже во второй раз. Но об этом никто никогда не должен был узнать! Впервые Мика принял присягу на третий день пребывания в Школе Вишневецкого – слегка измененную Народным комиссариатом внутренних дел под свое понимание клятвы на верность и не в такой торжественной обстановке, как это происходило здесь.
Там ты просто подходил к столу и молча подписывал ту присягу, как приговор самому себе. Здесь было совсем другое настроение...
... Первые три месяца не вылезали из караула. Завидовали строю курсантов, следующих в УДО – учебно-летный отдел на занятия, завидовали едущим на аэродром, на полеты, «курсачам» в драных выцветших комбинезонах и древних брезентовых шлемофонах. Кожаные полагались только офицерскому составу, летчикам-инструкторам.
Привыкали к незнакомым сокращенным названиям...
Все в армии, а особенно в авиации, называлось сокращенно – как СССР. Наверное, революционные преобразования Государства Российского начала двадцатых годов породили эту аномально-уродливую тягу к ужасающей лапидарности.
Появился новый, краткий, туповато-выразительный русский язык: ОВС – отдел вещевого снабжения, ПФС – продовольственно-фуражирное снабжение. Мика всегда удивлялся – на кой хрен в авиации «фуражирное» снабжение?! А еще миленькие всякие словечки вроде КЭЧ – коммунально-эксплуатационная часть; ВПП – взлетно-посадочная полоса; УБТ – универсальный Березина турельный... Это пулемет. ШКАС – тоже пулемет: Шпитальный Комарицкий авиационный скорострельный... А ГСМ – горюче-смазочные материалы... ВИШ – винт изменяемого шага...
С начала времен военного коммунизма аббревиатуры-уродцы покрыли всю территорию гигантской страны. Они выплеснулись из армейских границ и потекли по самым мирным руслам, затопляя на своем пути нормальный человеческий язык разными жэками, роно, рабисами, обкомами, наркомпросами, ВКП(б), жрабами и ГУЛАГами...
Это всегда безумно раздражало Мику Полякова, хотя в армии он и сам пользовался этим языком, даже находя в нем некоторые преимущества в той или иной скоротечной обстановке.
... Летать начали только на втором курсе, в конце января сорок пятого года.
А до этого учебно-летный отдел – классы моторов, теории полета, воздушной навигации, связи, метео, тренировки на «батчлерах» – в самолетных кабинах, установленных в классе. С имитацией рулежек, взлетов, наборов высоты, полетов, заходов на посадку визуально, по радиополукомпасу, вслепую – по командам с земли...
И еще туча предметов – от вооружения и химсостава взрывчатых веществ до гидравлики и картографии...
Ну и конечно, тренировочные парашютные прыжки! Нужно ведь обучить будущих летчиков пользоваться таким спасательным средством, как парашют. После недельной тренировки на земле на первый ознакомительный прыжок молодых курсантов сопровождал сам начальник ПДС – парашютно-десантной службы авиашколы капитан Лозинский Владимир Ильич, названный так своими правоверными местечковыми родителями в честь Великого Вождя Пролетарской Революции.
Вот на этом-то первом прыжке в Чирчике с Микой произошел совершенно непредвиденный случай! Как говорится, Мика чуть-чуть не прокололся...
Звено – десять курсантов, в том числе и. Мика Поляков, – стоит на летном поле у двухмоторного нелепого самолетика «Ща-2», про который в авиации говорили: «Нос – „Ли-2“, хвост – „Пе-2“, моторы – „У-2“, сам – „Ща-2“, а скорость – едва-едва...»
Перед каждым курсантом на земле лежит парашют. Два инструктора-сверхсрочника и сам легендарный капитан Лозинский (тысяча сто личных прыжков с любых высот из всех ситуаций) внимательно наблюдают за курсантами: будет ли в воздухе хоть один «отказник»?
Переглянулись все трое – кажется, ни у кого истерики не предвидится. Хотя и пацанов понять можно – страшно прыгать, страшно... Но тут вроде бы все ребята крепенькие, пока никого колошмат не бьет.
– Надеть парашюты! – командует сам капитан Лозинский. По привычке, выработанной еще в Школе Вишневецкого, Мика мгновенно поднял парашют, совершенно профессионально набросил на себя подвесную систему, молниеносно застегнул сначала нижние карабины «седалищно-паховых» ремней, а потом сразу – «грудной». И тут же подтянул через специальные пряжки всю систему, в секунду подогнав ее как можно плотнее.
Остальные девять курсантов еще разбирались в ремнях и карабинах подвесных систем своих парашютов, а Мика уже стоял, готовый к посадке в самолет.
Очень удивленно переглянулись старшины-инструкторы парашютной службы и вопросительно посмотрели на своего шефа Владимира Ильича Лозинского.
Тот подмигнул им и негромко скомандовал:
– Курсант Поляков, ко мне!
Мика подбежал к Лозинскому, вытянулся, замер. Начальник ПДС капитан Лозинский, наплевав на все уставы Советской армии, тихо, так чтобы никто не слышал, спросил у курсанта Полякова:
– Это где же ты так насобачился, сукин кот?
Мике стало не по себе. Однако тут же ответил:
– В школе до войны в парашютном кружке занимался, товарищ капитан.
– А до войны таких подвесных систем не было, – тихо сказал ему Лозинский. – И потом, насколько мне известно, ты учился в художественной школе?
– Так точно, товарищ капитан!
– Ну-ну... – усмехнулся Лозинский. – Хорошо тебя учили в твоей художественной школе.
* * *
– И где же это ты действительно так насобачился, а, Мика? – очень заинтересованно спросил Альфред спустя тридцать шесть лет после разговора неосторожного курсанта Полякова с умным начальником ПДС капитаном Лозинским перед якобы «первым» ознакомительным прыжком с парашютом. – Насколько я понял из твоего рассказа, парашютный начальник не поверил ни одному слову...* * *
... Незадолго до возникновения Альфреда – сначала на бумаге, а потом и вот на этой тахте, под собственным портретом, уже окантованным и повешенным в кабинете по тщеславному настоянию Альфреда, – Михаил Сергеевич Поляков, заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии, член Союза художников СССР, пил коньяк со своим старым приятелем – полковником Комитета государственной безопасности.Познакомились они еще в те времена, когда полковник не был никаким полковником, а после окончания факультета журналистики Ленинградского университета сразу же стал вторым секретарем одного из райкомов комсомола по работе с творческой молодежью. Тогда он был худеньким, стройненьким, ходил в белом эстонском плащике с пояском и «тирольской» шляпке с перышком и короткими полями.
Недоучившегося в «Мухе» Мику Полякова этот второй секретарь райкома и пригласил к какому-то празднику нарисовать десять «дружеских» шаржей на ведущих работников райкома.
Мике тогда, помнится, очень понравилась эта вольтерьянская идея второго секретаря! Мало того, райком даже выплатил Мике какой-то гонорар, который они вместе с этим вторым секретарем счастливо пропили в «Восточном буфете» гостиницы «Европейская». Там было все вкусно и очень недорого...
Через полгода секретарь райкома комсомола уехал в Москву, в Высшую школу КГБ, и вернулся в Ленинград спустя пару лет уже лейтенантом этой могучей организации.
Потом лейтенант стал старшим лейтенантом, и это событие было разгульно отмечено в том же «Восточном буфете».
А вот капитаном будущий полковник никогда не был. За какие-то особые заслуги в борьбе с инакомыслием ему сразу же присвоили звание майора, вспомнили о его гуманитарном образовании и назначили куратором от КГБ двух творческих союзов – Союза художников и Союза архитекторов.
Наверное, члены этих двух союзов так рьяно стучали друг на друга, так взапуски закладывали собственных коллег – за право на лишнюю выставку, за внеочередную поездку (желательно в капстрану), – что майор быстро стал подполковником...
Он пополнел, удвоил греховные возлияния (уж больно у него худо было в доме...) и после длительного перерыва снова задружился с Микой Поляковым.
И однажды, за бутылкой и яичницей с колбасой и луком, на Микиной кухне сказал, что уже давно знает о его Школе Вишневецкого. В чем Мика и не сомневался...
Недаром у подполковника начиная еще с его лейтенантских времен ни разу не возникала даже мысль попросить М. С. Полякова о «специфических» услугах. Он никогда не пытался узнать, что М.С. Поляков думает о шаткой и нестойкой художественной среде непредсказуемых творцов. А ведь в то время были и «бульдозерные» выставки в Москве, и «квартирные» в Ленинграде, и за рубеж картинки уходили, уезжали, улетали, уплывали...
Прошло еще несколько лет, и полнеющий подполковник стал толстым полковником с персональной черной «Волгой».
С Микой они теперь встречались редко, но с неизменным приятельством. Наверное, толстый полковник очень ценил в Мике то, что за все эти годы М. С. Поляков ни разу не обратился к нему ни с одной просьбой, ни разу не задал ни одного «жгучего» вопроса. Разве что, когда неожиданно созванивались, Мика мог сказать в трубку:
– Степка! Привези бутылочку коньячку. У меня денег ни черта!
И надо отдать должное полковнику Степке – он всегда привозил на своей черной «Волге» вместо одной две бутылки коньяка и невиданные в те времена «обкомовские» консервы, рыбку холодного копчения, финский сервелат....
Выкладывал все на кухонный стол, стаскивал галстук, сбрасывал пиджак, наливал по «разминочной» и, подняв рюмку чуть дрожащими пальцами, говорил:
– Будь, Мишаня!
Они выпивали, полковник тыкал потвердевшим пальцем в сказочные снеди и наливал сразу же по второй.
– Мишк, а Мишк!.. Видал, как наша партия, блядь, живет?! Вчера в обком вызывали «на ковер» – ухватил там в их буфетике. Не слабо, да? Ты давай, закусывай...
В один из таких «междусобойчиков» Мика сказал полковнику:
– Степан, я тут на днях в военкомате был – по ошибке вызвали на переподготовку офицерского летно-подъемного состава... Я говорю: «Вы с ума сошли? Мне же за полтинник!..» И случайно узнаю, что теперь тем, кто призывался в сорок третьем, разные льготы причитаются. А у меня по документам призыв – май сорок четвертого...
– Ну, правильно! Наливай...
– Погоди, Степа. Какого хера «правильно»?! А горно-альпийская школа НКВД, с присягой, со всеми делами?.. Я же там был с сорок третьего! Пусть с меня снимут секретность и поменяют дату призыва. Сколько лет прошло...
– Сколько? – спросил полковник Степа.
– Сейчас скажу... От восьмидесяти отнять сорок три... Это будет... Тридцать семь! Может, хватит вам секретности, контора?
– Нет вопроса, Миша. Как говорят в лавочках, «для вас – сделаем!». Будь, Мишаня!..
Но через неделю позвонил, напросился к Мике на кухню, приволок бутылку виски «Баллантайн» и грустно сказал:
– Я у тебя переночую? А то дома совсем зажрали... Продыху нет. Может, застрелиться к чертям собачьим?..
– Ладно тебе... – растерянно пробормотал Мика.
– Да нет. Не ладно. Я ведь даже для тебя ни хера не смог сделать – твоя секретность не имеет срока давности.
– То есть как это?!
– «Как, как»... Очень просто! Как говорится, «хранить вечно».
Мика подумал, подумал, да и сказал полковнику Степе:
– В таком случае идите вы все в жопу с вашей секретностью! Плевал я на нее! Так можешь и доложить...
– Окстись, Мишка! Кому доложить?!
– Уж не знаю... Кому положено там у вас.
– Ну о чем ты говоришь, Мишаня?..
– Ладно. Кончили на эту тему, – жестко произнес Мика и вышел из кухни.
Полковник грустно выпил полстакана «Баллантайна», зажевал кусочком сервелата и стал напяливать на себя галстук. А когда в дверях кухни появился Михаил Сергеевич, полковник Степа спросил:
– Мне уехать?
– Иди в кабинет! Там тебе уже постелено, мудак!..
* * *
Спустя месяц в Сан-Франциско на Международной выставке книжной графики советский художник Михаил Поляков получил Малую золотую медаль за цикл иллюстраций к нескольким детским книжкам русских и американских писателей. Подписаны картинки были – «Мика».Правда, и золотую медаль, и даже весьма убедительный денежный приз получал не М. Поляков, а представитель Министерства культуры СССР, который и поехал в Америку на эту выставку, забыв известить автора награжденных иллюстраций о его награде и денежной премии.
О своем лауреатстве Мика узнал случайно – из трепотни двух своих коллег в коридоре редакции «Боевой карандаш», где Мика иногда сотрудничал.
Еще месяц Мика ждал официального известия от Министерства культуры или из Союза художников СССР. Но представитель министерства, который летал в Америку за Микиной медалью и премией, уехал во Францию, в Авиньон, на театральный фестиваль. Тоже, наверное, получать чью-то премию...
Американских денег Мика так никогда и не увидел, а медаль спустя еще пару месяцев в уже ободранной коробочке и диплом в кожаном поцарапанном бюваре были высланы в Ленинград с оказией, в Союз художников, где Мике и вручили все это в поразительно неторжественной обстановке.
Зато примчались к Мике два ленинградских журналиста и один московский – взять интервью у творца, отмеченного международной премией на такой невероятно престижной выставке. Вот, понимаете ли, товарищи, какой прорыв отечественной школы иллюстрации на всемирную арену?!
Мика и высказался открытым текстом, воспроизвести который ленинградцы испугались, а москвич опубликовал его с удовольствием: дескать, наше Министерство культуры – министерство абсолютно хамское и к культуре не имеет никакого отношения, а управленцы Союза художников СССР, по выражению прекрасного поэта М. А. Светлова, – «террариум единомышленников» и трусов!
Зато ленинградцы, да и москвич, не подозревая о последствиях, напечатали ответ лауреата Государственной премии СССР и лауреата Международной выставки книжной графики в Сан-Франциско, заслуженного деятеля искусств РСФСР М. С. Полякова на вопрос, с чего начинался его армейский путь.
Они знают, что когда-то он был военным летчиком. Не расскажет ли уважаемый Михаил Сергеевич об этом периоде поподробнее? Тем более что скоро девятое мая – День Победы, и читателям интересно узнать, как начинали свою военную службу некоторые представители творческой интеллигенции Ленинграда...
Мика наплевал на всю «секретность» тридцатисемилетней давности и не стал «хранить вечно», а заявил во всеуслышание, что до авиационного училища он закончил Школу горноальпийских диверсантов НКВД там-то и там-то.
Журналисты были в восторге! Вопросы так и посыпались...
Мика не назвал ни одного имени (мало ли, а вдруг человек этот еще жив?..), но про школу рассказал достаточно подробно. Будто мстил кому-то, будто с кем-то сводил счеты...
Военная цензура, прошляпившая все три статьи – две ленинградские и одну московскую, потребовала увольнения авторов этих статей. Одного ленинградца редакция отмазала, второго – не сумели. Судьба москвича осталась Мике неизвестной.
* * *
... Мика понимал, что, «сочинив» Домового на бумаге, сделав десятки набросков в поисках наиболее близкого ему самому образа Домового, каким он хотел бы его видеть, он волей-неволей какой-то чудодейственной и необъяснимой силой вызвал из Потустороннего Мира что-то игрушечное, но живое, сказочное, но мыслящее, маленькое, но очень взрослое, не видимое никем, кроме него самого...Оно само назвало себя почему-то Альфредом и заявило, что отныне ОНО – ЧАСТЬ самого Мики Полякова. ЧАСТЬ его Существа, ЧАСТЬ его Души... И в подтверждение своих прав на Мику тут же стало называть его на ты.
Однако Альфред возник в уже более чем зрелом возрасте Михаила Сергеевича и про ранний период существования своей БАЗОВОЙ, или, если так можно сказать, ОСНОВНОЙ, ЧАСТИ кое-чего и не знал о Мике.
А знать обязан. Как знает указательный палец левой руки, что вчера Мика прищемил дверцей машины свой указательный палец правой руки, и теперь он, собака, болит и карандаш, мерзавец, не держит. А левой рукой Мика рисовать не умеет.
Вот Мика и рассказал Альфреду и про мать, и про отца, про Милю, про эвакуацию, Каскелен, Алма-Ату, Лаврика, про Школу Вишневецкого...
Откуда-то Мика знал, что Альфред БЕССМЕРТЕН. Ну а раз он – часть Микиной Души и Существа, следовательно, он будет рядом с Микой Поляковым до самых последних лет, дней, часов и секунд Микиной жизни. Посему он вправе знать про Мику все! Или почти все...
О своих дивных и странных биоэнергетических УБИЙСТВЕННЫХ возможностях Мика Альфреду не рассказывал. Не потому, что не хотел посвящать Альфреда в эту свою опасную и таинственную аномалию, а просто никак не мог сообразить – как растолковать Альфреду, существу не менее таинственному и необъяснимому, суть своей аномалии...
И будучи свято уверенным в том, что теперь Альфред будет рядом с ним до самого его, Микиного, последнего вздоха, никак не мог понять, как и каким образом бессмертный Альфред убережется от собственной кончины, когда умрет его БАЗОВОЕ ОСНОВАНИЕ – сам Мика Поляков?..
– Не думай об этом, Мика, – сказал Альфред. – Может быть, когда-нибудь мы умрем вместе с тобой на каком-нибудь маленьком теплом островке в Тихом океане... А может быть, если за оставшееся тебе время жизни мне удастся кое-что придумать, мы никогда не умрем и будем жить очень долго и счастливо... И там будет синяя вода, зеленые пальмы, желтый песок и белые домики... А в домиках будут жить очень приятные нам с тобой люди...
– Замолчи!!! – в панике закричал Мика. – Откуда ты знаешь про мой остров?!
– О Господи!.. – вздохнул Альфред. – Не вопи ты так... Ты до сих пор не можешь уяснить себе, что я – часть твоей Души. Естественно, что мне снятся твои сны. А то какого черта я бы здесь делал?! Неестественно другое: ты упорно не хочешь рассказывать мне о семи убитых тобой мерзавцах и об одном спасенном тобой же неплохом пацане. Его, кажется, звали Маэстро...
Мика даже ахнул от неожиданности. Ахнул и разозлился:
– Это еще откуда у тебя такие сведения?
– От тебя же. Ты рассказывал, но не все. О чем-то ты умолчал, не доверяя мне. Для меня это слегка оскорбительно и, прости меня, смешно! Пойми наконец: Я – это в некоторой степени ТЫ!.. Я целиком настроен на твою волну, и мой мозг автоматически дополняет все несказанное тобой.
– Прости меня, Альфред... Я, честно говоря, просто не знал, как я смогу тебе объяснить это явление...
– Я тебя успокою, Мика, – усмехнулся Альфред. – Когда-то, много лет тому назад, профессор Эйгинсон... Кажется, его звали Вадик?..
– Да. Вадим Евгеньевич.
– Он жив?
– Слава Богу. Он теперь живет в Австралии, в Канберре. Располнел, сердце барахлит...
– М-да... Вот видишь, как жизнь складывается? Так ведь этот Вадик еще черт-те когда сказал: «Биоэлергетические возможности человека неограничены!» Так?
– Да...
– Так вот, Мика. Ты напрасно нервничал и волновался, что не смог бы мне объяснить природу этого явления. Мне лично достаточно было бы оценить его результат, а природу его никто по сей день ни хрена объяснить не может. Ты давно не пользовался этим своим «даром»?
– Очень. В последний раз в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля сорок седьмого года. Я приговорил двоих. Но один случайно остался жить. Не так, как ему хотелось бы, но...
– Как ты думаешь, ты растерял эту способность за все прошедшие годы?
– Понятия не имею...
– Ах, хорошо бы проверить на ком-нибудь! – задумчиво произнес Альфред.
– Боже меня упаси, – с тревогой сказал Мика. – Когда-то я поклялся себе, что буду пользоваться ЭТИМ только в самом КРАЙНЕМ случае. С тех пор...
– Прости, я перебью тебя. Что-то мне подсказывает, что эта твоя уникальная, способность в дальнейшем нам сможет очень и очень пригодиться.
– Ты сошел с ума... Альфред, ты понимаешь, о чем ты говоришь?
– Не очень, – честно признался Альфред. – Но боюсь, что настанет время, которое будет все состоять из КРАЙНИХ случаев... Так что произошло в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое февраля сорок седьмого?..
* * *
В сорок седьмом году двадцатилетний лейтенант М. С. Поляков – командир экипажа скоростного пикирующего бомбардировщика «Пе-2» в составе 14-го авиаполка пограничной авиации (он же – войсковая часть № 597924) – ежедневно и еженощно с отвагой и доблестью охранял льды Советского Союза.Полк базировался в ста километрах от материка, прямо в Баренцевом море на острове Колгуев. К южной стороне прилепилось единственное на острове обитаемое поселение Бугрино, а дальше, до северной оконечности, где стоял Микин полк, шли семьдесят километров пустынной и промерзшей тундры с редкими – двумя-тремя – оленьими стойбищами...
Поэтому послевоенный летно-подъемный молодняк, а также технический состав полка были начисто лишены какого-либо цивилизованного общения с гражданским населением женского пола, что естественным образом, по закону «компенсаторного замещения», привело к тому, что в свободное от полетов и патрулирования время полк стал пить – водку, спирт, одеколон, отфильтрованную противогазной коробкой самолетную гидравлическую жидкость под названием «Ликер шасси». Пьянство становилось повальным.
И если летчики, штурманы и стрелки-радисты, то есть летно-подъемный состав, еще как-то соблюдали достаточно строгую очередность: пьянка – полеты, полеты – пьянка, и, руководствуясь инстинктом самосохранения, старались не накладывать одно на другое, то в мире техсостава и БАО (батальона аэродромного обслуживания) пьянка и служба переплелись настолько воедино, что даже сурово пьющее командование полка пришло в оцепенение и решило бросить на борьбу с этим разрушающим явлением ни больше ни меньше как свой собственный Особый отдел – этакое всеармейское мстительное «пугало», состоящее из начальника майора Кучеравлюка – истеричного алкоголика, старшего лейтенанта Пасько – дознавателя Особого отдела, пьяницы и бездельника, и старшины Шмуглякова – огромного детины-сверхсрочника, обладающего невероятной, мутной физической силой, педераста, у которого в батальоне аэродромного обслуживания был гарем из молоденьких солдат-новобранцев.