Страница:
– Эй, эй!.. – встревожился Мика. – Если ты решил сменить половую ориентацию, на меня не рассчитывай! Я для этого излишне смешлив...
– Дурак, – обиделся сценарист. – Я просто смотрю – ты еще здоров, как племенной жеребец!
– Стараюсь, – скромно сказал Мика. – Давай идею!
Собственно говоря, это была не «идея», а уже почти сложившийся сюжет будущего киносценария...
... В милой и славной интеллигентной семье «шестидесятников» – папа, мама, сын-студент и дочь-старшеклассница – все время прилежно играют в «свой клан», в привязанность и любовь, в симпатичную ироничность отношений, в щегольство выдумок, одной из которых были уверения, что в их доме вместе с ними живет и пятый член семьи – Домовой!..
И вроде бы они так «заигрались» в этого Домового, что он у них и на самом деле появился. Дескать, они его придумали, а он стал СУЩЕСТВОВАТЬ! Правда, семья об этом даже не догадывается, считая Домового своей веселой выдумкой. Но оказалось (глазами Домового, не замутненного человеческой лживостью), что эта семья не так уж счастлива, как хочет казаться!.. Тысячи «болей, бед и обид» изнутри раздирают эту семью, рождают подлость и предательства...
Пытаясь спасти эту семью от окончательного разрушения, придуманный и рожденный фантазией людей Домовой не может справиться с грудой человеческих пороков и в бессилии погибает вместе со всем семейством...
Вот такую затейливую и невеселую историйку сочинил Микин друг – хороший киносценарист, большой поклонник барышень-фигуристок из «Балета на льду».
В конце своего рассказа он заявил, что теперь ему как воздух необходим Мика Поляков.
– Я-то тебе на кой черт?! – удивился Мика. – По-моему, ты превосходно придумал сценарий. Осталось только сесть и записать. А ты этим ремеслом владеешь отменно...
– Микочка! Признаться, я не настолько владею «ремеслом», как ты изволил выразиться...
– Прости, Бога ради.
– Наплевали... Я не умею сочинять характеры существ, которых не могу себе представить зрительно... Я не знаю, как может разговаривать персонаж, которого я не вижу... Нарисуй мне Домового, Мика! Как он выглядит?.. Во что одет?.. Я повешу твой рисунок у себя над столом и сяду за пишущую машинку.
– Попробуй сам почитать сказки Афанасьева, поройся в фольклорных материалах... Я сейчас дико занят Аверченко. Меня очень поджимают издательские сроки.
– О Боже! Он занят Аверченко... Аверченко очень средний литератор, и сейчас его стали издавать лишь потому, что раньше он был запрещен из-за своего эмигрантства...
– Но шестьдесят иллюстраций для трех томов Аверченко – год моей безбедной жизни. И я готов Аркаше простить некоторый примитивизм его дореволюционного юмора. Кстати, в эмиграции он стал писать лучше...
– Тэффи, которую он же печатал в своем «Новом Сатириконе», была на три головы выше самого Аверченко, – сказал сценарист. – Микочка! Нарисуй мне Домового... Придумай его мне графически, умоляю! Ну хочешь, я на колени встану?
– Совсем сдурел!.. – сказал Мика и отправился в кабинет.
Оттуда он принес несколько небольших листов ватмана и карандаш, разгреб кухонный стол, положил на него бумагу и стал быстро что-то набрасывать, приговаривая:
– Ну вот... Наверное... Должно быть... вот... что-то такое... Около полуметра – не больше... Или мало?..
– Рисуй, рисуй!.. – Затаив дыхание, сценарист следил за карандашом в уверенной руке Мики Полякова.
– ...в лапоточках... – бормотал Мика, и на бумаге возникали смешные фигурки предполагаемого Домового. – Веревочкой подпоясан... Вот такая бороденка... шапочка... Какая же у него может быть шапочка?.. А, старик?
– Откуда я знаю?! – окрысился сценарист. – Я для этого к тебе и приехал! Фигуристками угощал, хлеб привез, подлизываюсь к тебе, как шавка! А ты мне рисуешь какую-то херню собачью! Что это за современный Домовой?! Это же тридцатые годы какие-то... Голод в Поволжье!.. Дед Щукарь!.. Какой-то бездарно сочиненный российско-деревенский пейзанин... Лапоточки-онучи! Поясок веревочкой! Мне... Мне сегодняшний Домовой нужен!!! Восьмидесятый год на дворе, Мика!.. Сейчас уже никто косовороток не носит, черт бы тебя побрал!
– Ты никогда не спал с хорошенькой чукчей? – спросил сценарист.
– Нет, – ответил Мика. – А как быть с Домовым?
– Пока не наступит фантастическая эра свободы и бесцензурного творчества, боюсь, Домовой нам с тобой не пригодится. Ты свободен для своего договорного Аверченко. А Домового можешь перестать рисовать и даже плюнуть ему в морду!
Но этого Мика уже почему-то не мог сделать...
Бесстыдно нарушая все издательско-договорные сроки, Мика с упорством маньяка продолжал зачем-то рисовать и придумывать, продумывать и рисовать этого проклятого Домового!..
Сотни набросков заполняли бесчисленное количество листов бумаги, а Михаил Сергеевич Поляков, которому уже завалило за полтинник, все рисовал и рисовал это странное и неведомое Существо, так дивно втемяшевшееся ему в голову...
Что? Почему? Какая сила заставляла его это делать – понять Мика не мог. Не мог и остановиться в своем поиске. Одно понимал – теперь он «сочинял» этого Домового не для кого-то, а для себя. Лично...
А потом вдруг пришло озарение! Оно, правда, лежало на поверхности, но до сих пор было не замечено Микой. В озарении были две составляющие.
Первая: Домовой – хранитель очага. Следовательно, он постоянно находится в доме. В чем, например, Мике удобнее всего быть у себя в доме? В тренировочном костюме. Желательно старом, полуистлевшем от многократных стирок, но внешне сохранившем признаки бывшей принадлежности хозяина этого костюма к большому спорту.
И на бумаге неожиданно появился Домовой в весьма пожилом тренировочном костюме с четырьмя белыми фетровыми буквами на спине – «СССР». И в «чешках» со смятыми задниками – таких бывших гимнастических тапочках...
Вторая составляющая: он может сохранить некий приблизительно фольклорный облик – бородку, усы, некоторую наивную простоватость.
Но ни в коем случае он не должен походить на бедного деревенского родственника, явившегося в категорически чуждый ему мир многомиллионного города и столкнувшегося с пугающими его явлениями цивилизации, которых он якобы был лишен в своем медвежьем углу. Или еще где-нибудь – откуда он появился...
Ни под каким видом не делать из него комический персонаж, разговаривающий псевдонародными, окололитературными перлами вроде – «мабуть», «кубыть» и «еж тя задери»!..
И еще! Ни за что не называть его архаичными именами типа – Еремей, Елисей, Прохор, Тихон...
– Точно! Я хочу быть Альфредом!.. – раздался чей-то надтреснутый тенорок за спиной у Михаила Сергеевича Полякова.
Мика резко обернулся и увидел....
...сидящего на валике своей древней кабинетной тахты маленького Человечка, ростом чуть более полуметра, в стареньком стираном голубом тренировочном костюмчике с белыми фетровыми буквами на спине и груди – «СССР»!..
Около тахты валялись маленькие «чешки» со стоптанными задниками.
В руках Человечек вертел Микин летный шлемофон с ларингофонами и колодкой соединения связи, который сам Мика Поляков не видел уже лет двадцать пять, с момента своей демобилизации.
– Ты так и не придумал мне шапочку, – сказал самозваный Альфред. – И я нашел в твоем забытом барахле вот эту штуку. К сожалению, она мне очень велика. Не сумеешь ли ты сделать с ней что-нибудь такое, чтобы я иногда смог ее надевать?..
– А почему именно «Альфред»? Для нормального русского это имя звучит в достаточной мере претенциозно...
– Ну во-первых, я не очень «нормальный» русский, – спокойно ответил Домовой, нахлобучивая себе на голову Микин старый шлемофон. – А во-вторых, «Альфред» мне нравится именно по звучанию! Были же, в конце концов, и Альфред де Мюссе, и Альфред де Виньи, и твой коллега – знаменитый карикатурист Альфред Борн... У тебя есть принципиальные возражения?
– Нет, нет, пожалуйста!.. Как хочешь. Только не вешай мне лапшу на уши: Борн никогда не был «Альфредом». Он – Адольф. Мы с ним и с одним польским карикатуристом – Шимоном Кобылиньским – как-то вместе участвовали в выставке «Мировой карикатуры» в Милане, в семьдесят четвертом. А Мюссе, к твоему сведению, и де Виньи – французы! Французы были твои «Альфреды», понятно?
Тут Мика запоздало спохватился:
– А кстати!.. Откуда тебе-то известно о Мюссе и де Виньи?!
Альфред стащил с себя шлемофон:
– Неужели неясно? Прогляди свои последние наброски. Теперь я – часть тебя... Твоих знаний, твоих вкусов... Твоих неприятностей и ошибок. Многого я еще про тебя не знаю. А значит, не знаю и про себя... Чему же ты удивляешься, Мика?
Альфред с сожалением отложил в сторону шлемофон и, явно желая сменить тему разговора, со вздохом проговорил:
– Нет, эта штука... Как она называется?
– Шлемофон, – машинально подсказал Мика.
– К сожалению, этот шлемофон мне определенно велик. Переделывать его – жалко. Как я сообразил, это память о твоей службе в армии. Вот об этом периоде твоей жизни я совсем ничего не знаю. Расскажешь как-нибудь?
– Как-нибудь... – туманно пообещал Мика и с интересом спросил: – А вот скажи мне, Альфред, почему ты возник у меня? Почему ты не появился у моего приятеля-сценариста? Это же он ПРИДУМАЛ ТЕБЯ...
– Я бы сказал – «сочинил». Причем как персонаж сказочный, фантастический. И я ему признателен... – искренне сказал Альфред. – А ты, Мика, сделал меня РЕАЛЬНОСТЬЮ.
– Ах, Альфред, Альфред... Если бы студия приняла у него заявку на этот сценарий и он стал бы его писать – ты и у него возник бы как «реальность»! Он очень неплохой сценарист...
– Нет, – твердо возразил Альфред. – У него я так и остался бы трагикомическим «потусторонним» персонажиком в несвоевременно-чернушном и, к сожалению, ходульном сюжетце с крохотной фигой в непроницаемом кармане. Этакий легкий выпендреж для «своих»...
Мика был сражен! Он даже самому себе не решался признаться, что думал об этом сюжете точно так же.
– Не строговаты ли вы, сударь? – только и вымолвил Мика.
– Никак нет, милостивый государь, – в тон ему ответил Альфред. – Оценку этого сюжета я взял из твоего же подсознания, а РЕАЛЕН стал только благодаря твоей поразительной БИОЭНЕРГЕТИКЕ...
Вот тут Мика очень даже насторожился:
– А что ты знаешь о моей, как ты выразился, «биоэнергетике»?
– Очень немногое. Не нервничай. Можешь спокойно выдохнуть. Не пугайся...
– С чего это ты взял, что я испугался? – сфальшивил Мика.
Альфред посмотрел на Мику своими голубыми глазами врубелёвского «Пана», мягко и легко подпрыгнул, на мгновение завис над тахтой и небыстро перелетел (а может быть, перепрыгнул?) на письменный стол, за которым сидел Мика.
Взял его за руку и – негромко сказал своим хрипловатым тенорком:
– Я знаю только, что такой могучий запас этой самой БИО-штуки, которым обладаешь ты, – явление уникальное. С невероятно широким диапазоном действия – от неотвратимо разрушительного до... – Альфред стыдливо опустил глаза. – Мика, можно я выражусь несколько высокопарно? Меня сейчас очень тянет на патетику...
– Валяй, валяй, Альфредик! – весело воскликнул Мика. – Что может быть прекраснее искренней патетики?! Мы так отгорожены от всего своей защитной ироничностью, что порой тошнить начинает!..
С каждой секундой Альфред нравился Мике все больше и больше.
Альфред это почувствовал и в смущении потерял предыдущую мысль:
– А о чем я говорил?.. Прости, пожалуйста.
– Ты говорил, что биоэнергетика может быть не только разру...
– Все, все!.. Вспомнил!.. Она может быть и БЕРЕЖНО СОЗИДАЮЩЕЙ. Ну как?
– Блеск!!! – искренне восхитился Мика. – Я, правда, не совсем понял, что ты имел в виду, но...
– Как?! – поразился Альфред. – А мое появление на этом свете? Это же ты своей гигантской биохреновиной СОЗИДАЛ меня!..
– Будем точнее: не СОЗИДАЛ, а СОЗДАЛ. И тоже не бог весть как самостоятельно. Придумал тебя все-таки мой приятель-сценарист, я тебя только нарисовал, а уже ВОЗНИК ты сам по себе и даже без моего участия откопал где-то мой старый шлемофон, который я лет сто и сам не видел!..
Альфред саркастически хмыкнул и положил ногу на ногу. Насмешливо почесал свою аккуратно подстриженную бородку и не без легкой издевательской нравоучительности произнес:
– Мой дорогой и не очень образованный друг Мика. Знай – придумал меня не твой приятель-сценарист, а один первобытный тип несколько тысяч лет тому назад! Пока он мотался за мамонтом, чтобы было чем поужинать, я сидел у него в пещере и подкладывал дровишки в огонь... Отсюда и название: «Домовой – хранитель очага». Ясно? И нарисовал меня первым не ты, а он же – этот первобытный бандит! И не карандашом на бумаге, а обсидианом на скале. После чего меня на столетия... Слышишь, Мика? На столетия объявили почему-то только деревенским жителем, запихнули в туповатые нравоучительные сказки, занудливые предания, нафаршированные тоскливым человеческим враньем, в несмешные похабные анекдоты и матерные частушки. И только ты, Мика...
Тут Альфреда прервал длинный звонок у входной двери.
– Кто бы это? – удивился Мика и встал из-за стола. – Неужели сын осчастливил?
– Нет, – сказал Альфред. – Какой-то поддатый мужик.
– Господи! Ты и это можешь?! – поразился Мика.
Альфред скромно потупил голубые глазки, польщенно усмехнулся:
– Кто из нас «хранитель очага»? Иди открывай, Мика. Ему нужно всего три рубля.
– Спрячься, – посоветовал Мика Альфреду. – А то он увидит тебя и перекинется от страха...
Настойчивый звонок дребезжал в коридоре.
– Иди, Мика, открывай. МЕНЯ НИКТО НИКОГДА, КРОМЕ ТЕБЯ, НЕ УВИДИТ. Даже если я буду торчать у него под носом!
Мика прошел по коридору и открыл дверь. На пороге стоял «сильно взямший» сосед с третьего этажа.
– Выручай, Михал Сергеич! – заорал он на весь дом. – Трехи, случаем, не найдется?.. А то совсем кранты, бля!.. До аванса...
Даже потом, когда они переехали жить в другую страну, а позже вообще стали колесить по всему свету, они были неразлучны.
Расставались совсем не надолго. Лишь в двух случаях: когда Мике нужно было отлучиться из дому всего на несколько часов. Тогда над Альфредом нависал его профессиональный долг «хранителя очага» и он был вынужден оставаться в квартире и раздраженно ждать Микиного возвращения. Микиных отлучек, даже необходимых и деловых, Альфред не переваривал и нервничал, когда Мика не возвращался в назначенное время.
Вторая причина расставания с Альфредом, и тоже максимум на ночь, носила чисто интимный характер. Но тут уже дом покидал не Мика, а Альфред.
Спустя полгода после ухода любимой женщины (а это случилось за год до появления Альфреда) в холостяцкой жизни Мики снова стали появляться приходящие барышни от семнадцати до тридцати пяти лет из так называемого творческого окружения.
Несмотря на свои «за пятьдесят», Мика Поляков был красив, известен, свободен в тратах, да еще к тому же сумел сохранить все стати, повадки и желания молодого, сильного мужика. Плюс – ласковая ироничность и, самое привлекательное, этакое роскошное по тем временам холостячество в большой и красивой квартире, служащей Мике и мастерской, и домом.
Каждая женщина, нырнувшая под Микино одеяло, – глупенькая или умненькая, деловитая или бесшабашная – все равно испытывала «неясные грезы» о возможном продолжении этой ночи на всю оставшуюся жизнь, и, естественно, уже под фамилией Полякова.
Но Мика слишком давно и сильно любил ушедшую от него Женщину, слишком надеялся на ее возвращение и поэтому, даже в шутку, никогда никому из барышень не давал повода даже на секунду поверить в малейшую возможность такого союза. Он был нежен, щедр, внимателен и всегда искренне благодарен. И только.
Уже после возникновения в доме Альфреда Мика дважды попробовал «принять» у себя сначала одну очень известную московскую балерину из Большого театра, а во второй раз – невероятной красоты продавщицу отдела канцелярских товаров из Гостиного Двора.
Оба раза были сплошным мучением! И балерине, и спустя неделю красотке-продавщице всю ночь чудились в квартире какие-то «посторонние», что-то им мешало раскрепоститься, чего-то они пугались. Короче, как сказал потом Мика одному своему приятелю: «Все было не в кайф!..» И это при том, что Альфред был заперт на верхней полке платяного шкафа, встроенного в коридорный ансамбль.
Да, честно говоря, и сам Мика чувствовал себя не в должной форме. Скорее всего Альфред излучал тоже не слабенькое биоэнергетическое поле, которое так или иначе влияло и на Микиных барышень, и на самого Мику.
Поэтому на третий раз, да и на все последующие разы Альфред отправлялся спать в гараж. Гараж находился в полутора километрах от Микиного дома, и такое расстояние, по мысли Мики, должно было оградить очередную гостью от нервных срывов, а Мике вернуть его привычную, совсем слегка ослабленную возрастом, но высокотехничную и квалифицированную сексуально-половую мощь.
Однако первый «гаражный» блин тоже получился комом. Мику посетила одна молоденькая эрмитажная ученая дама. Мика отвез Альфреда в гараж, уложил его спать в машине, но не поставил на ручной тормоз, а просто воткнул вторую передачу. Пожелал Альфреду спокойной ночи, пообещал прийти за ним утром и запер гараж, забыв автомобильный ключ в замке зажигания...
Оставшись в тоскливом одиночестве, ничего не смыслящий в технике Альфред зачем-то повернул этот ключ в замке зажигания. Тут же сработал стартер, машина резко рванула вперед, треснулась носом в железные запертые гаражные ворота, расколошматила себе левую фару, искорежила переднюю облицовочную-решетку, согнула передний бампер и, что самое ужасное, дико напугала Альфреда!..
От страха Альфред завопил что было мочи!!!
Но завопил как-то необъяснимо, БЕЗЗВУЧНО, по-своему, по-Домовому, на таких звуковых и волновых частотах, которые мог услышать только Мика Поляков! Это несмотря на то что между Микиным гаражом и его постелью с кандидаточкой искусствоведения лежало расстояние в полтора километра.
Мика и услышал вопль Альфреда... Да так, что его будто взрывом сбросило с очень симпатичной младшей научной сотрудницы историко-архивного сектора Государственного Эрмитажа! Причем нужно признаться, что произошло это в самый неподходящий момент...
В мгновение ока Мика что-то напялил на себя и помчался в гараж.
... С тех пор, когда к Мике приходили на ночь барышни, Альфред дрых в гараже только на заднем сиденье машины. Но и Мика уже не забывал вынимать ключ из замка зажигания.
А вот той кандидаточки наук Мика так больше никогда и не встречал. О чем искренне сожалел. Потому что в постели эта кандидаточка с полным правом могла претендовать на звание члена-корреспондента Академии самых прелестных наук в жизни всего человечества...
Он подолгу и очень внимательно перебирал старые армейские Микины фотографии. С восторгом обнаружил почти выцветшее фото, где молоденький двадцатитрехлетний старший лейтенант Миша Поляков – командир звена пикирующих бомбардировщиков «Пе-2», в мохнатых собачьих унтах, в теплом меховом комбинезоне, с висящим у колена летным планшетом, с парашютом, небрежно перекинутым через плечо, стоит у своего самолета ИМЕННО В ТОМ САМОМ ШЛЕМОФОНЕ, который Альфред в первый же день знакомства все нахлобучивал себе на голову!
Он много и подолгу дотошно расспрашивал Мику про армию, про самолеты. Почему-то он был очень увлечен армейской службой...
Мика даже подумал, что в этом маленьком, взрослом и никому, кроме него – Мики, невидимом Существе с поразительными и поистине сказочными «нечеловеческими» возможностями самым причудливым образом уживаются детско-мальчишеская тяга ко всему военному с совершенно взрослой ответственностью за выполнение своего, предначертанного ему свыше ДОЛГА – хранителя очага...
... Мика Поляков армию не любил. Хотя и отслужил в ней верой и правдой восемь с половиной лет.
Может быть, если бы он не был военным летчиком и не служил в авиации, а посему не принадлежал бы к негласно привилегированной армейской касте, он, наверное, сделал бы все возможное, чтобы освободиться от погон значительно раньше. И любым способом!
Он закончил службу черт знает когда – в начале пятидесятых, а до сих пор ловит себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет его. Вызывает гнусное желание в чем-то оправдаться, чем-то доказать свою невиновность.
Мика частенько подумывал о тем, что, если бы он не служил в армии так долго, он был бы во многом спокойнее и свободнее. Раскрепощеннее во всем: в творчестве, делах, в отношениях с женщинами, с приятелями, ну и, конечно, с теми, кто говорит командным тоном и «имеет» право ставить людям оценки за их поведение...
Он не знал, ощущают ли то же самое все, кто служил в армии, но готов был поручиться, что все, кто не проходил армейской службы, этого, к счастью, никогда не испытывали.
Если, конечно, это не патологическое желание чувствовать себя «подчиненным». Где-то Мика читал, что существует такая несимпатичная аномалийка. Кажется, она имеет какую-то грязноватую болезненную основу...
И еще: Альфред никогда не расспрашивал Мику о том, что с ним было ДО армии! Ни про эвакуацию, ни про покойного Лаврика, ни про тюрьму, ни про Школу Вишневецкого...
То ли Альфред вовсе ничего не ведал о том периоде Микиного существования – не было ни одной фотографии того алма-атинского пестрого бытия, а Альфред всегда задавал вопросы, держа в руках старые фото.
То ли Альфред все знал досконально из каких-то своих «потусторонних» источников. И не спрашивал Мику про то горькое время в силу своей врожденной деликатности... Все возможно.
Мало ли, если существует вот такой Альфред, значит, есть и другой – НЕПОЗНАННЫЙ МИР, откуда и пришел Альфред к Мике?!
... И время от времени, сидя за работой, Мика рассказывал Альфреду, примостившемуся на старой кабинетной тахте, разные забавные армейские истории, участником или свидетелем которых он был. И тогда в Микиных глазах вдруг явственно проступали забытые времена и события, он сам увлекался этими воспоминаниями и радовался искренней и очень непосредственной реакции Альфреда.
Всплывали затерянные в десятилетиях прошедшей жизни подробности, события с такого невероятно далекого расстояния высвечивались совсем иным светом, приукрашивались в мягкие, ироничные, пастельно-примирительные тона, которых тогда не было и в помине...
Вспомнил Мика Поляков, как весной сорок четвертого провожали его в Ташкентское военно-авиационное училище два человека – профессор Эйгинсон Вадим Евгеньевич и его друг, начальник всего уголовного розыска, однорукий Петр Алексеевич.
Вспомнил Мика, как, никого и ничего не стесняясь, профессор Вадик Эйгинсон, стоя у теплушки на станции Алма-Ата-вторая товарная, целовал его в макушку и тайком от друга Петюни, от Петра Алексеевича, запихивал Мике в карман пузырек с «эйгинсоновкой» – спирт пополам с глюкозой – и шептал:
– На дорожку тебе, сынок...
Теперь-то Михаил Сергеевич Поляков понимал – видел все однорукий начальник уголовного розыска. Просто промолчал. Протянул Мике объемистый пакет и сказал:
– Держи, Мика-Михаил. Постарайся сохранить это. Спрячь. Тут все фотографии твоего отца... И мамины. Документы разные... И статья товарища Симонова. И рисунки кое-какие твои. Все, что ты меня тогда просил. Помнишь?
– Спасибо, Петр Алексеевич, – еле выговорил Мика. – За все спасибо...
Проглотил комок, шмыгнул носом и добавил:
– Дурак, – обиделся сценарист. – Я просто смотрю – ты еще здоров, как племенной жеребец!
– Стараюсь, – скромно сказал Мика. – Давай идею!
Собственно говоря, это была не «идея», а уже почти сложившийся сюжет будущего киносценария...
... В милой и славной интеллигентной семье «шестидесятников» – папа, мама, сын-студент и дочь-старшеклассница – все время прилежно играют в «свой клан», в привязанность и любовь, в симпатичную ироничность отношений, в щегольство выдумок, одной из которых были уверения, что в их доме вместе с ними живет и пятый член семьи – Домовой!..
И вроде бы они так «заигрались» в этого Домового, что он у них и на самом деле появился. Дескать, они его придумали, а он стал СУЩЕСТВОВАТЬ! Правда, семья об этом даже не догадывается, считая Домового своей веселой выдумкой. Но оказалось (глазами Домового, не замутненного человеческой лживостью), что эта семья не так уж счастлива, как хочет казаться!.. Тысячи «болей, бед и обид» изнутри раздирают эту семью, рождают подлость и предательства...
Пытаясь спасти эту семью от окончательного разрушения, придуманный и рожденный фантазией людей Домовой не может справиться с грудой человеческих пороков и в бессилии погибает вместе со всем семейством...
Вот такую затейливую и невеселую историйку сочинил Микин друг – хороший киносценарист, большой поклонник барышень-фигуристок из «Балета на льду».
В конце своего рассказа он заявил, что теперь ему как воздух необходим Мика Поляков.
– Я-то тебе на кой черт?! – удивился Мика. – По-моему, ты превосходно придумал сценарий. Осталось только сесть и записать. А ты этим ремеслом владеешь отменно...
– Микочка! Признаться, я не настолько владею «ремеслом», как ты изволил выразиться...
– Прости, Бога ради.
– Наплевали... Я не умею сочинять характеры существ, которых не могу себе представить зрительно... Я не знаю, как может разговаривать персонаж, которого я не вижу... Нарисуй мне Домового, Мика! Как он выглядит?.. Во что одет?.. Я повешу твой рисунок у себя над столом и сяду за пишущую машинку.
– Попробуй сам почитать сказки Афанасьева, поройся в фольклорных материалах... Я сейчас дико занят Аверченко. Меня очень поджимают издательские сроки.
– О Боже! Он занят Аверченко... Аверченко очень средний литератор, и сейчас его стали издавать лишь потому, что раньше он был запрещен из-за своего эмигрантства...
– Но шестьдесят иллюстраций для трех томов Аверченко – год моей безбедной жизни. И я готов Аркаше простить некоторый примитивизм его дореволюционного юмора. Кстати, в эмиграции он стал писать лучше...
– Тэффи, которую он же печатал в своем «Новом Сатириконе», была на три головы выше самого Аверченко, – сказал сценарист. – Микочка! Нарисуй мне Домового... Придумай его мне графически, умоляю! Ну хочешь, я на колени встану?
– Совсем сдурел!.. – сказал Мика и отправился в кабинет.
Оттуда он принес несколько небольших листов ватмана и карандаш, разгреб кухонный стол, положил на него бумагу и стал быстро что-то набрасывать, приговаривая:
– Ну вот... Наверное... Должно быть... вот... что-то такое... Около полуметра – не больше... Или мало?..
– Рисуй, рисуй!.. – Затаив дыхание, сценарист следил за карандашом в уверенной руке Мики Полякова.
– ...в лапоточках... – бормотал Мика, и на бумаге возникали смешные фигурки предполагаемого Домового. – Веревочкой подпоясан... Вот такая бороденка... шапочка... Какая же у него может быть шапочка?.. А, старик?
– Откуда я знаю?! – окрысился сценарист. – Я для этого к тебе и приехал! Фигуристками угощал, хлеб привез, подлизываюсь к тебе, как шавка! А ты мне рисуешь какую-то херню собачью! Что это за современный Домовой?! Это же тридцатые годы какие-то... Голод в Поволжье!.. Дед Щукарь!.. Какой-то бездарно сочиненный российско-деревенский пейзанин... Лапоточки-онучи! Поясок веревочкой! Мне... Мне сегодняшний Домовой нужен!!! Восьмидесятый год на дворе, Мика!.. Сейчас уже никто косовороток не носит, черт бы тебя побрал!
* * *
Через пару дней он позвонил Мике и сказал, что его заявку на сценарий про Домового студия не приняла, обвинив автора в болезненном мистицизме и мелкотемье, но, чтобы подсластить пилюлю, включила какой-то старый фильм, снятый по его сценарию, и его самого в фестиваль «Ленфильма», проводившийся почему-то на Дальнем Востоке. Так что завтра он уже вылетает в Хабаровск, потом в Благовещенск, Уссурийск и Владивосток. Возможно, им даже придется слетать на Чукотку. Не исключено, что он сможет там захороводить и обаять парочку барышень-чукчей первой свежести и привезти их к Мике.– Ты никогда не спал с хорошенькой чукчей? – спросил сценарист.
– Нет, – ответил Мика. – А как быть с Домовым?
– Пока не наступит фантастическая эра свободы и бесцензурного творчества, боюсь, Домовой нам с тобой не пригодится. Ты свободен для своего договорного Аверченко. А Домового можешь перестать рисовать и даже плюнуть ему в морду!
Но этого Мика уже почему-то не мог сделать...
Бесстыдно нарушая все издательско-договорные сроки, Мика с упорством маньяка продолжал зачем-то рисовать и придумывать, продумывать и рисовать этого проклятого Домового!..
Сотни набросков заполняли бесчисленное количество листов бумаги, а Михаил Сергеевич Поляков, которому уже завалило за полтинник, все рисовал и рисовал это странное и неведомое Существо, так дивно втемяшевшееся ему в голову...
Что? Почему? Какая сила заставляла его это делать – понять Мика не мог. Не мог и остановиться в своем поиске. Одно понимал – теперь он «сочинял» этого Домового не для кого-то, а для себя. Лично...
А потом вдруг пришло озарение! Оно, правда, лежало на поверхности, но до сих пор было не замечено Микой. В озарении были две составляющие.
Первая: Домовой – хранитель очага. Следовательно, он постоянно находится в доме. В чем, например, Мике удобнее всего быть у себя в доме? В тренировочном костюме. Желательно старом, полуистлевшем от многократных стирок, но внешне сохранившем признаки бывшей принадлежности хозяина этого костюма к большому спорту.
И на бумаге неожиданно появился Домовой в весьма пожилом тренировочном костюме с четырьмя белыми фетровыми буквами на спине – «СССР». И в «чешках» со смятыми задниками – таких бывших гимнастических тапочках...
Вторая составляющая: он может сохранить некий приблизительно фольклорный облик – бородку, усы, некоторую наивную простоватость.
Но ни в коем случае он не должен походить на бедного деревенского родственника, явившегося в категорически чуждый ему мир многомиллионного города и столкнувшегося с пугающими его явлениями цивилизации, которых он якобы был лишен в своем медвежьем углу. Или еще где-нибудь – откуда он появился...
Ни под каким видом не делать из него комический персонаж, разговаривающий псевдонародными, окололитературными перлами вроде – «мабуть», «кубыть» и «еж тя задери»!..
И еще! Ни за что не называть его архаичными именами типа – Еремей, Елисей, Прохор, Тихон...
– Точно! Я хочу быть Альфредом!.. – раздался чей-то надтреснутый тенорок за спиной у Михаила Сергеевича Полякова.
Мика резко обернулся и увидел....
...сидящего на валике своей древней кабинетной тахты маленького Человечка, ростом чуть более полуметра, в стареньком стираном голубом тренировочном костюмчике с белыми фетровыми буквами на спине и груди – «СССР»!..
Около тахты валялись маленькие «чешки» со стоптанными задниками.
В руках Человечек вертел Микин летный шлемофон с ларингофонами и колодкой соединения связи, который сам Мика Поляков не видел уже лет двадцать пять, с момента своей демобилизации.
– Ты так и не придумал мне шапочку, – сказал самозваный Альфред. – И я нашел в твоем забытом барахле вот эту штуку. К сожалению, она мне очень велика. Не сумеешь ли ты сделать с ней что-нибудь такое, чтобы я иногда смог ее надевать?..
* * *
Когда Михаил Сергеевич Поляков, пятидесяти трех лет от роду, один из самых известных художников-иллюстраторов и карикатуристов, чьи сборники карикатур разлетались по всему свету, а потом Управление по охране авторских прав выплачивало ему восемь процентов от авторского гонорара рублями или сертификатами на отоварку в спецлавочке, забирая себе девяносто два процента государственного налога, находясь в трезвом уме и здравой памяти, убедился в том, что сидящий перед ним маленький человечек ему не снится и не телевизор показывает ему кукольно-сказочную мультяшку «про Домового» из передачи «Спокойной ночи, малыши!», а какой-то поразительный сдвиг Судьбы с, казалось бы, уже накатанных рельсов предъявляет ему – Мике Полякову – Настоящего, Живого, Говорящего Домового, которого он же сам уже несколько дней взахлеб графически сочинял на бумаге, невольно наделяя его всем тем, что было близко ему самому – ну просто-таки как Гюстав Флобер: «Мадам Бовари – это я!..» – только тогда Мика решился спросить у этого типчика:– А почему именно «Альфред»? Для нормального русского это имя звучит в достаточной мере претенциозно...
– Ну во-первых, я не очень «нормальный» русский, – спокойно ответил Домовой, нахлобучивая себе на голову Микин старый шлемофон. – А во-вторых, «Альфред» мне нравится именно по звучанию! Были же, в конце концов, и Альфред де Мюссе, и Альфред де Виньи, и твой коллега – знаменитый карикатурист Альфред Борн... У тебя есть принципиальные возражения?
– Нет, нет, пожалуйста!.. Как хочешь. Только не вешай мне лапшу на уши: Борн никогда не был «Альфредом». Он – Адольф. Мы с ним и с одним польским карикатуристом – Шимоном Кобылиньским – как-то вместе участвовали в выставке «Мировой карикатуры» в Милане, в семьдесят четвертом. А Мюссе, к твоему сведению, и де Виньи – французы! Французы были твои «Альфреды», понятно?
Тут Мика запоздало спохватился:
– А кстати!.. Откуда тебе-то известно о Мюссе и де Виньи?!
Альфред стащил с себя шлемофон:
– Неужели неясно? Прогляди свои последние наброски. Теперь я – часть тебя... Твоих знаний, твоих вкусов... Твоих неприятностей и ошибок. Многого я еще про тебя не знаю. А значит, не знаю и про себя... Чему же ты удивляешься, Мика?
Альфред с сожалением отложил в сторону шлемофон и, явно желая сменить тему разговора, со вздохом проговорил:
– Нет, эта штука... Как она называется?
– Шлемофон, – машинально подсказал Мика.
– К сожалению, этот шлемофон мне определенно велик. Переделывать его – жалко. Как я сообразил, это память о твоей службе в армии. Вот об этом периоде твоей жизни я совсем ничего не знаю. Расскажешь как-нибудь?
– Как-нибудь... – туманно пообещал Мика и с интересом спросил: – А вот скажи мне, Альфред, почему ты возник у меня? Почему ты не появился у моего приятеля-сценариста? Это же он ПРИДУМАЛ ТЕБЯ...
– Я бы сказал – «сочинил». Причем как персонаж сказочный, фантастический. И я ему признателен... – искренне сказал Альфред. – А ты, Мика, сделал меня РЕАЛЬНОСТЬЮ.
– Ах, Альфред, Альфред... Если бы студия приняла у него заявку на этот сценарий и он стал бы его писать – ты и у него возник бы как «реальность»! Он очень неплохой сценарист...
– Нет, – твердо возразил Альфред. – У него я так и остался бы трагикомическим «потусторонним» персонажиком в несвоевременно-чернушном и, к сожалению, ходульном сюжетце с крохотной фигой в непроницаемом кармане. Этакий легкий выпендреж для «своих»...
Мика был сражен! Он даже самому себе не решался признаться, что думал об этом сюжете точно так же.
– Не строговаты ли вы, сударь? – только и вымолвил Мика.
– Никак нет, милостивый государь, – в тон ему ответил Альфред. – Оценку этого сюжета я взял из твоего же подсознания, а РЕАЛЕН стал только благодаря твоей поразительной БИОЭНЕРГЕТИКЕ...
Вот тут Мика очень даже насторожился:
– А что ты знаешь о моей, как ты выразился, «биоэнергетике»?
– Очень немногое. Не нервничай. Можешь спокойно выдохнуть. Не пугайся...
– С чего это ты взял, что я испугался? – сфальшивил Мика.
Альфред посмотрел на Мику своими голубыми глазами врубелёвского «Пана», мягко и легко подпрыгнул, на мгновение завис над тахтой и небыстро перелетел (а может быть, перепрыгнул?) на письменный стол, за которым сидел Мика.
Взял его за руку и – негромко сказал своим хрипловатым тенорком:
– Я знаю только, что такой могучий запас этой самой БИО-штуки, которым обладаешь ты, – явление уникальное. С невероятно широким диапазоном действия – от неотвратимо разрушительного до... – Альфред стыдливо опустил глаза. – Мика, можно я выражусь несколько высокопарно? Меня сейчас очень тянет на патетику...
– Валяй, валяй, Альфредик! – весело воскликнул Мика. – Что может быть прекраснее искренней патетики?! Мы так отгорожены от всего своей защитной ироничностью, что порой тошнить начинает!..
С каждой секундой Альфред нравился Мике все больше и больше.
Альфред это почувствовал и в смущении потерял предыдущую мысль:
– А о чем я говорил?.. Прости, пожалуйста.
– Ты говорил, что биоэнергетика может быть не только разру...
– Все, все!.. Вспомнил!.. Она может быть и БЕРЕЖНО СОЗИДАЮЩЕЙ. Ну как?
– Блеск!!! – искренне восхитился Мика. – Я, правда, не совсем понял, что ты имел в виду, но...
– Как?! – поразился Альфред. – А мое появление на этом свете? Это же ты своей гигантской биохреновиной СОЗИДАЛ меня!..
– Будем точнее: не СОЗИДАЛ, а СОЗДАЛ. И тоже не бог весть как самостоятельно. Придумал тебя все-таки мой приятель-сценарист, я тебя только нарисовал, а уже ВОЗНИК ты сам по себе и даже без моего участия откопал где-то мой старый шлемофон, который я лет сто и сам не видел!..
Альфред саркастически хмыкнул и положил ногу на ногу. Насмешливо почесал свою аккуратно подстриженную бородку и не без легкой издевательской нравоучительности произнес:
– Мой дорогой и не очень образованный друг Мика. Знай – придумал меня не твой приятель-сценарист, а один первобытный тип несколько тысяч лет тому назад! Пока он мотался за мамонтом, чтобы было чем поужинать, я сидел у него в пещере и подкладывал дровишки в огонь... Отсюда и название: «Домовой – хранитель очага». Ясно? И нарисовал меня первым не ты, а он же – этот первобытный бандит! И не карандашом на бумаге, а обсидианом на скале. После чего меня на столетия... Слышишь, Мика? На столетия объявили почему-то только деревенским жителем, запихнули в туповатые нравоучительные сказки, занудливые предания, нафаршированные тоскливым человеческим враньем, в несмешные похабные анекдоты и матерные частушки. И только ты, Мика...
Тут Альфреда прервал длинный звонок у входной двери.
– Кто бы это? – удивился Мика и встал из-за стола. – Неужели сын осчастливил?
– Нет, – сказал Альфред. – Какой-то поддатый мужик.
– Господи! Ты и это можешь?! – поразился Мика.
Альфред скромно потупил голубые глазки, польщенно усмехнулся:
– Кто из нас «хранитель очага»? Иди открывай, Мика. Ему нужно всего три рубля.
– Спрячься, – посоветовал Мика Альфреду. – А то он увидит тебя и перекинется от страха...
Настойчивый звонок дребезжал в коридоре.
– Иди, Мика, открывай. МЕНЯ НИКТО НИКОГДА, КРОМЕ ТЕБЯ, НЕ УВИДИТ. Даже если я буду торчать у него под носом!
Мика прошел по коридору и открыл дверь. На пороге стоял «сильно взямший» сосед с третьего этажа.
– Выручай, Михал Сергеич! – заорал он на весь дом. – Трехи, случаем, не найдется?.. А то совсем кранты, бля!.. До аванса...
* * *
С тех пор за всю свою последующую долгую и очень разнообразную жизнь Мика Поляков никогда не расставался с Альфредом.Даже потом, когда они переехали жить в другую страну, а позже вообще стали колесить по всему свету, они были неразлучны.
Расставались совсем не надолго. Лишь в двух случаях: когда Мике нужно было отлучиться из дому всего на несколько часов. Тогда над Альфредом нависал его профессиональный долг «хранителя очага» и он был вынужден оставаться в квартире и раздраженно ждать Микиного возвращения. Микиных отлучек, даже необходимых и деловых, Альфред не переваривал и нервничал, когда Мика не возвращался в назначенное время.
Вторая причина расставания с Альфредом, и тоже максимум на ночь, носила чисто интимный характер. Но тут уже дом покидал не Мика, а Альфред.
Спустя полгода после ухода любимой женщины (а это случилось за год до появления Альфреда) в холостяцкой жизни Мики снова стали появляться приходящие барышни от семнадцати до тридцати пяти лет из так называемого творческого окружения.
Несмотря на свои «за пятьдесят», Мика Поляков был красив, известен, свободен в тратах, да еще к тому же сумел сохранить все стати, повадки и желания молодого, сильного мужика. Плюс – ласковая ироничность и, самое привлекательное, этакое роскошное по тем временам холостячество в большой и красивой квартире, служащей Мике и мастерской, и домом.
Каждая женщина, нырнувшая под Микино одеяло, – глупенькая или умненькая, деловитая или бесшабашная – все равно испытывала «неясные грезы» о возможном продолжении этой ночи на всю оставшуюся жизнь, и, естественно, уже под фамилией Полякова.
Но Мика слишком давно и сильно любил ушедшую от него Женщину, слишком надеялся на ее возвращение и поэтому, даже в шутку, никогда никому из барышень не давал повода даже на секунду поверить в малейшую возможность такого союза. Он был нежен, щедр, внимателен и всегда искренне благодарен. И только.
Уже после возникновения в доме Альфреда Мика дважды попробовал «принять» у себя сначала одну очень известную московскую балерину из Большого театра, а во второй раз – невероятной красоты продавщицу отдела канцелярских товаров из Гостиного Двора.
Оба раза были сплошным мучением! И балерине, и спустя неделю красотке-продавщице всю ночь чудились в квартире какие-то «посторонние», что-то им мешало раскрепоститься, чего-то они пугались. Короче, как сказал потом Мика одному своему приятелю: «Все было не в кайф!..» И это при том, что Альфред был заперт на верхней полке платяного шкафа, встроенного в коридорный ансамбль.
Да, честно говоря, и сам Мика чувствовал себя не в должной форме. Скорее всего Альфред излучал тоже не слабенькое биоэнергетическое поле, которое так или иначе влияло и на Микиных барышень, и на самого Мику.
Поэтому на третий раз, да и на все последующие разы Альфред отправлялся спать в гараж. Гараж находился в полутора километрах от Микиного дома, и такое расстояние, по мысли Мики, должно было оградить очередную гостью от нервных срывов, а Мике вернуть его привычную, совсем слегка ослабленную возрастом, но высокотехничную и квалифицированную сексуально-половую мощь.
Однако первый «гаражный» блин тоже получился комом. Мику посетила одна молоденькая эрмитажная ученая дама. Мика отвез Альфреда в гараж, уложил его спать в машине, но не поставил на ручной тормоз, а просто воткнул вторую передачу. Пожелал Альфреду спокойной ночи, пообещал прийти за ним утром и запер гараж, забыв автомобильный ключ в замке зажигания...
Оставшись в тоскливом одиночестве, ничего не смыслящий в технике Альфред зачем-то повернул этот ключ в замке зажигания. Тут же сработал стартер, машина резко рванула вперед, треснулась носом в железные запертые гаражные ворота, расколошматила себе левую фару, искорежила переднюю облицовочную-решетку, согнула передний бампер и, что самое ужасное, дико напугала Альфреда!..
От страха Альфред завопил что было мочи!!!
Но завопил как-то необъяснимо, БЕЗЗВУЧНО, по-своему, по-Домовому, на таких звуковых и волновых частотах, которые мог услышать только Мика Поляков! Это несмотря на то что между Микиным гаражом и его постелью с кандидаточкой искусствоведения лежало расстояние в полтора километра.
Мика и услышал вопль Альфреда... Да так, что его будто взрывом сбросило с очень симпатичной младшей научной сотрудницы историко-архивного сектора Государственного Эрмитажа! Причем нужно признаться, что произошло это в самый неподходящий момент...
В мгновение ока Мика что-то напялил на себя и помчался в гараж.
... С тех пор, когда к Мике приходили на ночь барышни, Альфред дрых в гараже только на заднем сиденье машины. Но и Мика уже не забывал вынимать ключ из замка зажигания.
А вот той кандидаточки наук Мика так больше никогда и не встречал. О чем искренне сожалел. Потому что в постели эта кандидаточка с полным правом могла претендовать на звание члена-корреспондента Академии самых прелестных наук в жизни всего человечества...
* * *
Несмотря на самоуверенное утверждение Альфреда, будто он теперь является частью самого Мики Полякова, многого Альфред про Мику не знал.Он подолгу и очень внимательно перебирал старые армейские Микины фотографии. С восторгом обнаружил почти выцветшее фото, где молоденький двадцатитрехлетний старший лейтенант Миша Поляков – командир звена пикирующих бомбардировщиков «Пе-2», в мохнатых собачьих унтах, в теплом меховом комбинезоне, с висящим у колена летным планшетом, с парашютом, небрежно перекинутым через плечо, стоит у своего самолета ИМЕННО В ТОМ САМОМ ШЛЕМОФОНЕ, который Альфред в первый же день знакомства все нахлобучивал себе на голову!
Он много и подолгу дотошно расспрашивал Мику про армию, про самолеты. Почему-то он был очень увлечен армейской службой...
Мика даже подумал, что в этом маленьком, взрослом и никому, кроме него – Мики, невидимом Существе с поразительными и поистине сказочными «нечеловеческими» возможностями самым причудливым образом уживаются детско-мальчишеская тяга ко всему военному с совершенно взрослой ответственностью за выполнение своего, предначертанного ему свыше ДОЛГА – хранителя очага...
... Мика Поляков армию не любил. Хотя и отслужил в ней верой и правдой восемь с половиной лет.
Может быть, если бы он не был военным летчиком и не служил в авиации, а посему не принадлежал бы к негласно привилегированной армейской касте, он, наверное, сделал бы все возможное, чтобы освободиться от погон значительно раньше. И любым способом!
Он закончил службу черт знает когда – в начале пятидесятых, а до сих пор ловит себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет его. Вызывает гнусное желание в чем-то оправдаться, чем-то доказать свою невиновность.
Мика частенько подумывал о тем, что, если бы он не служил в армии так долго, он был бы во многом спокойнее и свободнее. Раскрепощеннее во всем: в творчестве, делах, в отношениях с женщинами, с приятелями, ну и, конечно, с теми, кто говорит командным тоном и «имеет» право ставить людям оценки за их поведение...
Он не знал, ощущают ли то же самое все, кто служил в армии, но готов был поручиться, что все, кто не проходил армейской службы, этого, к счастью, никогда не испытывали.
Если, конечно, это не патологическое желание чувствовать себя «подчиненным». Где-то Мика читал, что существует такая несимпатичная аномалийка. Кажется, она имеет какую-то грязноватую болезненную основу...
И еще: Альфред никогда не расспрашивал Мику о том, что с ним было ДО армии! Ни про эвакуацию, ни про покойного Лаврика, ни про тюрьму, ни про Школу Вишневецкого...
То ли Альфред вовсе ничего не ведал о том периоде Микиного существования – не было ни одной фотографии того алма-атинского пестрого бытия, а Альфред всегда задавал вопросы, держа в руках старые фото.
То ли Альфред все знал досконально из каких-то своих «потусторонних» источников. И не спрашивал Мику про то горькое время в силу своей врожденной деликатности... Все возможно.
Мало ли, если существует вот такой Альфред, значит, есть и другой – НЕПОЗНАННЫЙ МИР, откуда и пришел Альфред к Мике?!
... И время от времени, сидя за работой, Мика рассказывал Альфреду, примостившемуся на старой кабинетной тахте, разные забавные армейские истории, участником или свидетелем которых он был. И тогда в Микиных глазах вдруг явственно проступали забытые времена и события, он сам увлекался этими воспоминаниями и радовался искренней и очень непосредственной реакции Альфреда.
Всплывали затерянные в десятилетиях прошедшей жизни подробности, события с такого невероятно далекого расстояния высвечивались совсем иным светом, приукрашивались в мягкие, ироничные, пастельно-примирительные тона, которых тогда не было и в помине...
Вспомнил Мика Поляков, как весной сорок четвертого провожали его в Ташкентское военно-авиационное училище два человека – профессор Эйгинсон Вадим Евгеньевич и его друг, начальник всего уголовного розыска, однорукий Петр Алексеевич.
Вспомнил Мика, как, никого и ничего не стесняясь, профессор Вадик Эйгинсон, стоя у теплушки на станции Алма-Ата-вторая товарная, целовал его в макушку и тайком от друга Петюни, от Петра Алексеевича, запихивал Мике в карман пузырек с «эйгинсоновкой» – спирт пополам с глюкозой – и шептал:
– На дорожку тебе, сынок...
Теперь-то Михаил Сергеевич Поляков понимал – видел все однорукий начальник уголовного розыска. Просто промолчал. Протянул Мике объемистый пакет и сказал:
– Держи, Мика-Михаил. Постарайся сохранить это. Спрячь. Тут все фотографии твоего отца... И мамины. Документы разные... И статья товарища Симонова. И рисунки кое-какие твои. Все, что ты меня тогда просил. Помнишь?
– Спасибо, Петр Алексеевич, – еле выговорил Мика. – За все спасибо...
Проглотил комок, шмыгнул носом и добавил: