Страница:
Когда Галль спросил, верит ли Руфино в эту историю, тот пожал плечами и скептически усмехнулся. А Журема верит. Галлю очень хотелось ощупать и ее череп, но он даже и не заводил об этом разговора: был уверен, что сама мысль о том, что чужестранец прикоснется к голове его жены, была бы для Руфино нестерпима. Да, Руфино человек подозрительный и недоверчивый. С большим трудом Галль уговорил его двинуться в Канудос. Он торговался, набивал цену, придумывал всякие увертки, тянул время и в конце концов согласился, но Галль замечает, что он не любит разговоров об Антонио Наставнике и его людях.
Внимание Галля привлекает доносящийся с площади голос: «Добиваясь автономии и децентрализации, губернатор Виана, барон де Каньябрава и иже с ними хотят лишь одного: сохранить свои привилегии, не допустить, чтобы Баия развивалась наравне с другими штатами страны. Кто такие эти сторонники автономии? Тайные монархисты-дай им волю, они восстановили бы прогнившую империю и уничтожили республику! Но мы на страже! Прогрессивная республиканская партия во главе со своим вождем Эпаминондасом Гонсалвесом не допустит этого!» Это говорит кто-то другой, Галль разбирает почти каждое слово, улавливает мысль, не то что у предшествующего оратора, который лишь невнятно завывал. Подойти, что ли, к окну, посмотреть? Нет, не стоит: все идет своим чередом– зеваки бродят от одного лотка к другому, едят и пьют, слушают бродячих музыкантов, толпятся возле человека на ходулях, который предсказывает судьбу, и лишь время от времени поглядывают на дощатую трибуну, охраняемую вооруженными людьми, но ораторов не слушают. «В их безразличии есть мудрость, – думает Галилео Галль. – Зачем им знать, что Баиянская независимая партия, возглавляемая бароном де Каньябравой, выступает против централизации власти – за нее ратует Республиканская партия, борющаяся с федерализмом, который отстаивают соперники? Какое отношение имеет словоблудие буржуазных партий к этим обездоленным людям? Они радуются празднику, пропускают мимо ушей речи, гремящие с трибуны, – и правильно делают. Вчера в Кеймадасе замечалось какое-то возбуждение, но дело было вовсе не в манифестации, а в том, что все гадали: пришлет ли барон де Каньябрава своих молодцов и будет ли стрельба, как в прошлый раз? Уже полдень, но все тихо, значит, столкновения не будет. Автономисты, наверно, махнули рукой-республиканцы не нашли поддержки у местных жителей, а их собственные митинги, должно быть, как две капли воды похожи на сегодняшний. Нет, не на этих сборищах вершится судьба Баии, судьба Бразилии-она решается там, в Канудосе, и решают ее люди, даже не подозревающие о том, что они-то и есть подлинная политическая сила. Сколько же еще томиться здесь в ожидании?» Галль садится на топчан, шепчет «одолела скука-поможет наука», открывает валяющийся на полу саквояж, отодвигает в сторону рубашки и револьвер и, наконец, находит то, что искал, – записную книжку, в которую заносил свои впечатления о Кеймадасе, перелистывает ее страницы: «Кирпичные дома, черепичные крыши, неуклюжие, толстые колонны… Куда ни взглянешь-груды коры анжико, содранной при помощи молотка и ножа с деревьев. Потом ее бросят в заполненные речной водой чаны. Туда же положат невыделанные кожи-примерно на неделю: за этот срок они продубятся. Из коры анжико выделяется дубильное вещество. Потом кожи сушат под каким-нибудь навесом и дочиста отскабливают ножом. Это шкуры коров, баранов, коз, кроликов, оленей, лис и рысей. Кора анжико-пахучая, кроваво-красного цвета. В примитивных мастерских работают целыми семьями – отец, мать, дети и еще какие-нибудь родственники. Кожевенный промысел-главное богатство Кеймадаса». Галль засовывает книжку в карман. Кожевники были к нему доброжелательны, объясняли ему тонкости своего ремесла. Но почему, стоит только упомянуть Канудос, они тут же замолкают? Боятся разоткровенничаться с этим чужаком, который говорит на ломаном португальском? Ведь Галль знает, что Антонио Наставник и Канудос-основная тема всех разговоров в городке, но ему ни разу не удалось завести об этом беседу – ее не поддерживал никто, даже Руфино и Журема. Всюду-в мастерских, на станции, в пансионе, на городской площади – едва он произносил это имя, все замолкали, отделывались недомолвками, а на него устремляли недоверчивые взгляды. «Они благоразумны, – думает Галль, – они осторожны; они знают, что делают. Они мудры».
Он снова шарит в саквояже, достает свою единственную книгу-старую, зачитанную, в темном переплете, на котором едва можно разглядеть имя Пьера Жозефа Прудона. Но заглавие-«Systeme des contradictions»[16]– и место издания – Лион – видны отчетливо. Шум на улице не дает ему углубиться в чтение, к тому же им снова исподволь овладевает нетерпеливое ожидание. Сделав над собой усилие, сжав зубы, он принимается размышлять. У человека, которого нисколько не интересуют проблемы и идеи общего порядка, который живет затворником, превыше всего ставя свою обособленность, должны быть за ушами резко обозначенные, выпирающие парные кости. Есть ли они у Руфино? Быть может, готовность принять сверхъестественное у человека, который поведет его в Канудос, проявляется в своеобразном понимании чести, того, что можно назвать этической разновидностью воображения?
Чаще всего и охотней всего вспоминал он не мать, которая бросила его в младенчестве, увязавшись за сержантом Национальной гвардии, в погоне за бандитами проезжавшим со своим отрядом через Кустодию; не отца, которого никогда не знал; не дядю с теткой– Зе Фаустино и дону Анжелу, – которые взяли его к себе, вырастили и воспитали; не три десятка домов на немощеных улочках Кустодии, – самыми первыми, самыми светлыми и радостными были его воспоминания о бродячих певцах. Время от времени по пути в какое-нибудь имение или на праздник в честь местного святого они появлялись в деревне, чтобы повеселить гостей на свадьбе, и за рюмку кашасы, за ломоть копченого мяса с фарофой[17] рассказывали истории об Оливье, о принцессе Магалоне, о Карле Великом и двенадцати пэрах Франции. Жоан слушал певцов, стараясь не пропустить ни звука, и губы его шевелились, повторяя за ними слова баллад. Потом, ночью, ему снились удивительные сны, в них звенели копья доблестных рыцарей, бившихся с полчищами язычников за гроб господень.
Но особенно запала ему в душу история о Роберте Дьяволе, сыне герцога Нормандского: совершив бесчисленные злодеяния, он раскаялся, стал ходить на четвереньках, лаять по-собачьи и ночевать в конуре, а когда милосердный господь даровал ему прощение, спас императора из рук сарацинов и женился на королеве Бразилии. По просьбе мальчика бродячие певцы снова и снова во всех подробностях живописали, как до своего обращения Роберт Дьявол перерезал глотки бесчисленным девицам и отшельникам, наслаждаясь их муками, а покинув стезю порока, бродил по свету, отыскивая родственников загубленных им людей, целовал им ноги и молил о самых лютых казнях. Жители Кустодии думали, что Жоан сам станет бродячим певцом и будет с гитарой за спиною кочевать с места на место, забавляя добрых людей пением и музыкой, доставляя по назначению письма и передавая весточки.
Его дядя, Зе Фаустино, снабжал всю округу тканями, зерном, водкой и вином, лемехами и сошниками, конфетами и всякой всячиной, а Жоан помогал ему управляться в лавке. Дядя постоянно был в разъездах-то отвозил припасы на фазенды, то отправлялся в город за товаром, – и в его отсутствие лавкой, домом и курятником занималась жена, дона Анжела, – детей у нее не было, и всю свою любовь она перенесла на племянника. Она много раз обещала Жоану, что когда-нибудь они вместе отправятся в Салвадор поклониться Спасителю Бонфинскому-литографии с его изображением висели у нее в изголовье.
Пуще засухи и мора боялись жители Кустодии двух напастей-разбойников-кангасейро и конных отрядов Национальной гвардии, – те и другие по очереди опустошали округу. В незапамятные времена кангасейро были мирными пеонами, которым их хозяева, полковники-фазендейро, роздали оружие, чтобы отвоевывать у соседей сопредельные земли, реки, пойменные луга и диктовать всей округе свою волю: теперь же эти люди никому не подчинялись, никого не слушались, промышляли грабежом, наводя страх на окрестные деревни. Для борьбы с ними и были созданы летучие кавалерийские отряды. И те, кто нарушал закон, и те, кто охранял его, жили за счет местных крестьян: пожирали их припасы, выпивали их водку, бесчестили их ЖСН и дочерей. Жоан еще несмышленышем накрепко запомнил: чуть только разнеслась весть о приближении бандитов или гвардейцев, нужно тащить бутылки, мешки и коробки с товаром в приготовленные Зе Фаустино тайники. Прошел слух, что лавочник с бандитами в доле: передает им сведения, извещает об опасности, словом, он их осведомитель. Зе Фаустино, услышав о такой клевете, пришел в ярость: что же, соседи не видели, как грабили его лавку, как уносили одежду и табак, не уплатив ни гроша? Жоан часто слышал жалобы дяди на эту напраслину, по злобе возведенную на него соседями. «Ох, втянут они меня в беду», – повторял он. Так и вышло.
В одно прекрасное утро в Кустодию прискакал отряд, состоявший из тридцати гвардейцев под командованием прапорщика Жералдо Маседо, молодого кабокло, о жестокости которого ходила нехорошая слава. Гвардейцы гонялись по сертанам за бандой Антонио Силвино, которая и близко не подходила к Кустодии. Однако прапорщик был убежден в обратном. Жералдо Маседо был высок ростом, крепок, чуть-чуть косоглаз и имел обыкновение облизывать золотую коронку на переднем зубе. Говорили, что он преследует бандитов с таким упорством потому, что кто-то из них обесчестил его невесту. Он лично расспрашивал жителей Кустодии, пока его люди обыскивали дома, а когда наступил вечер, вломился, не скрывая злорадного торжества, в лавку Зе Фаустино и велел ему немедленно указать, где скрывается Силвино. Прежде чем бакалейщик успел открыть рот для ответа, Маседо оплеухой сбил его с ног. «Мне все известно! На тебя донесли». Не помогли ни клятвы Фаустино, ни мольбы тетушки Анжелы: прапорщик заявил, что, если Зе Фаустино не сообщит, где пристанище главаря банды, утром его расстреляют за связь с разбойниками и за укрывательство. Бакалейщик, видя, что дело плохо, в конце концов согласился. На рассвете отряд выступил из Кустодии: впереди Зе Фаустино, за ним-тридцать всадников, уверенных, что захватят кангасейро врасплох. Однако Зе Фаустино каким-то образом удалось обмануть бдительность гвардейцев, улизнуть от них и спустя несколько часов вернуться домой, чтобы поскорее увезти из Кустодии жену и племянника-он не без оснований опасался, что ответ за него придется держать им. Маседо со своими людьми ворвался в дом, когда Зе Фаустино еще собирал пожитки. Если бы дона Анжела не вмешалась, он убил бы его одного, но она вмешалась-и разделила участь мужа. Связанного Жоана оглушили рукояткой пистолета, а очнувшись, он увидел два распростертых тела и скорбные лица собравшихся на бдение. Он отстранил хлопотавших над ним соседей, вытер кровь со лба и сказал, что когда-нибудь вернется и отомстит за гибель родных жителям Кустодии-они-то и есть истинные убийцы. И голос его уже был голосом взрослого мужчины, а не двенадцатилетнего мальчика.
Мысль с мщении поддерживала его те несколько недель, что бродил он вслепую по ощетинившейся кактусами каатинге. В небе над ним кружили стервятники-урубу, дожидаясь, пока он свалится наземь и станет их добычей. Стоял январь; ни капли дождя не проливалось на сертаны. Жоан собирал высохшие от зноя плоды, высасывал сок из пальм и даже съел дохлого броненосца. Наконец какой-то козопас нашел его у пересохшего устья реки-мальчик бредил, бессвязно толкуя о копьях, лошадях и Спасителе Бонфин-ском. Крынка молока и несколько кусочков рападуры привели его в чувство. Они вместе двинулись к горному склону, куда пастух гнал свое стадо, и однажды вечером наткнулись на шестерых людей, вид которых не оставлял никаких сомнений относительно их ремесла: на них были кожаные шапки, патронташи из рысьих шкур, украшенные стеклярусом сумки, широкоствольные карабины за плечами и длинные мачете у пояса. Когда Жоан на коленях стал умолять их взять ого с собой, главарь, курчавый кафуз с красным платком на шее, смеясь, спросил, почему мальчик хочет стать кангасейро. «Чтобы убивать гвардейцев», – был ответ.
Так началась для Жоана жизнь, которая в короткий срок сделала из него мужчину. «Злодея», – уточнили бы жители тех провинций, по которым он кочевал в течение двадцати лет. Сначала он прислуживал бандитам, стирал, готовил, пришивал пуговицы, вычесывал вшей, потом стал принимать участие в набегах и вскоре прославился: стрелял без промаха, отменно владел ножом, безошибочно читал следы, мог идти часами без отдыха, придумывал дерзкие планы налетов; потом сделался правой рукой главаря, а потом и сам возглавил шайку. Ему не было еще двадцати пяти лет, но власти штатов Баия, Пернамбуко, Пиауи и Сеара уже предлагали за него-живого или мертвого-награду большую, чем за голову любого кангасейро. Ему неизменно везло, и он выпутывался из переделок, в которых гибли или попадали в плен кангасейро из других банд; он бесстрашно бросался в самое пекло боя, но пули его не брали, словно он был заговорен, и потому вскоре пошли слухи, что он знается с нечистой силой. И в самом деле: другие разбойники обвешивались ладанками и амулетами, осеняли себя крестным знамением у каждой часовни, не реже, чем раз в год, прокрадывались в деревни, чтобы падре, отпустив им грехи, примирил их с богом, – а Жоан (сначала его звали Жоан Малыш, потом Жоан Быстрый, потом Жоан Тихий и под конец стали величать Жоаном Сатаной) нимало не заботился о спасении души и, казалось, вполне примирился с тем, что во искупление бесчисленных злодеяний ему за гробом уготованы все муки ада.
Жизнь кангасейро-мог бы сказать племянник Зе Фаустино и доны Анжелы-состоит из переходов, стычек и грабежа, причем больше всего переходов. Сколько сотен лиг прошли за эти годы крепкие, жилистые, неутомимые ноги Жоана, который мог без передышки идти по двадцать часов кряду? Он исходил сертаны вдоль и поперек, как свои пять пальцев узнав все расщелины и пропасти гор, все заросли каатинги, все броды и мели рек, все пещеры и гроты сьерры. Эти походы неведомо куда-разбойники шли гуськом, без дорог, постоянно стремясь оторваться от истинных или предполагаемых преследователей, – сливались для Жоана в одно бесконечное странствие, сопровождаемое время от времени грохотом выстрелов, посвистом пуль, воплями раненых, – странствие, которое неизменно приводило в ту или иную деревню, к тому или иному преступлению, поджидавшему их в конце пути.
Ему долгое время казалось, что он хочет только одного-вернуться в Кустодию и отомстить; и вот однажды, спустя много лет после смерти Зе Фаустино и доны Анжелы, лунной ночью в сопровождении десятка своих людей Жоан вошел в деревню, где родился и вырос. Так вот она-цель его кровавого пути? Многие семьи, спасаясь от засухи, бежали из Кустодии, но в некоторых домах еще оставались жители, и, хотя среди заспанных людей, которых бандиты выволокли на улицу, Жоан увидел и незнакомых, пощады не было никому. Кангасейро выпили все, что нашлось в Кустодии, мужчин заставили петь и играть на гитарах, а женщин, не разбирая, старухи это или девицы, повели танцевать. Время от времени то одну, то другую затаскивали в пустые дома и насиловали. Кончилось тем, что один из жителей от беспомощности и ужаса заплакал. В тот же миг Жоан с проворством мясника, добивающего на живодерне оглушенную скотину, перерезал ему горло. Кровь ударила струей. Это послужило сигналом: озверевшие, осатаневшие бандиты открыли огонь по толпе, устроив на улице Кустодии настоящую бойню. Жоан своими руками оскопил всех мужчин-он всегда карал так полицейских осведомителей, что способствовало его страшной славе. Перед тем как покинуть Кустодию, он приказал нацарапать на стене: «Долг за моего дядю и мою тетку получен сполна».
Был ли Жоан повинен во всех тех преступлениях, которые приписывала ему молва? Хватило ли тридцати лет его жизни и двух десятков его приспешников, чтобы совершить все эти бесчисленные налеты, погромы, поджоги, убийства, мучительства? Он славился еще и тем, что не в пример другим бандитам-Меченому, например, который чередовал кровопролития с щедрой благотворительностью, раздавая добычу нищим, заставляя фазендейро поделиться с арендаторами припасами, жертвуя немалые деньги на постройку часовни или на празднество в честь местного святого, – никогда не заботился о том, чтобы заслужить любовь на земле и прощение на небесах. Ни то, ни другое не имело для него значения.
Жоан был крепок и силен, высок ростом-выше, чем обыкновенно бывают жители сертанов, – с гладким, смуглым, скуластым лицом, большеглазый и широколобый. Он был неразговорчив, любил испытывать судьбу. У него были сообщники, были приспешники, но не было друзей. Еще была возлюбленная – из местечка Кишерамобин, она стирала белье в доме одного помещика, оказывавшего бандитам услуги. Круглолицую, тоненькую девушку с живыми глазами звали Леопольдина. Она сошлась с Жоаном, когда банда отсиживалась у фазендейро, а потом последовала за ним в сертаны, но Жоан не терпел присутствия женщин в банде и поселил Леопольдину в Аракати, время от времени навещая ее там. Они не были повенчаны, и потому, когда она убежала с судейским чиновником в Жеремоабо, люди думали, что Жоан проглотит это оскорбление: ведь его бросила не жена, а любовница. Но Жоан отомстил, и отомстил по своему всегдашнему обычаю: нагрянул в Кишерамобин, отрезал уши двум братьям Леопольдины, а ее тринадцатилетнюю сестру Марикинью увел с собой. Прошло время, и она появилась на улицах Жеремоабо-на щеках ее каленым железом были выжжены инициалы Жоана Сатаны. Она была беременна и несла в руках лист бумаги, извещавший, что отцом ее будущего ребенка готов признать себя каждый член банды.
Другие кангасейро мечтали скопить денег, купить землю где-нибудь подальше и безбедно доживать век под чужим именем. Жоан тратил все, что приходилось на его долю, и наперед не загадывал. После удачного налета на какую-нибудь лавку или фазенду Жоан расплачивался со своими тайными помощниками, снабжавшими его оружием, патронами и лекарствами, а остальное делил поровну между всеми бандитами. Его бескорыстие, ловкость, с которой он заманивал в ловушку полицейских, счастливо избегая их засад, его отвага, его умение поддерживать в банде порядок и дисциплину приходились кангасейро по душе, они были беззаветно преданы своему главарю и доверяли ему полностью. Жоан рисковал жизнью и нес все тяготы наравне со своими людьми, ни для кого не делая поблажек и послаблений: того, кто уснул в карауле, отстал или обворовал товарища, ждала порка; тому, кто отступил, когда было приказано держаться, выжигали на щеках буквы «Ж» и «С» или отрезали ухо – все это Жоан проделывал самолично, не выказывая ни гнева, ни злорадства. Он же оскоплял предателей.
Бандиты боялись его-и любили. Может быть, потому, что Жоан ни разу не оставил товарища на поле боя: раненых несли до какого-нибудь безопасного места, даже если гвардейцы гнались за шайкой по пятам. Лечил раненых Жоан, а в случае необходимости он добром или силой доставлял из города лекаря. Тела убитых он тоже приказывал унести и предать земле там, где они не могли бы стать добычей гвардейцев или хищных птиц. Бандиты знали об этом его обыкновении и гордились им не меньше, чем безошибочным чутьем своего главаря, умевшего и заманить противника, и неожиданно обрушиться на него с тыла, и хитроумным маневром вырваться из кольца. Слава его росла; его шайка постоянно пополнялась.
Этот молчаливый, задумчивый, столь отличный от всех человек внушал разбойникам почтение. Он оставался для них загадкой: ходил в кожаной шляпе и простых сандалиях, не разделял пристрастия бандитов к брильянтину и духам, на которые они, ворвавшись в лавку, набрасывались первым делом, не унизывал пальцы перстнями, не навешивал на грудь медальонов и был одет скромнее, чем новичок, только что попавший в банду. Его единственной слабостью были странствующие певцы, и он никогда не позволял обижать их: принимал этих людей с неизменным радушием, просил спеть, слушал внимательно и серьезно, не прерывая. Повстречав однажды бродячих циркачей, он посмотрел их представление и отпустил, щедро наградив.
Бог весть, от кого узнал Жоан Сатана, что от пьянства гибнет больше народу, чем от пуль бандитов, а поножовщина по самым вздорным поводам уносит больше людей, чем засуха или эпидемия. Словно в подтверждение этого, в тот день, когда судьба свела его с капитаном Жералдо Маседо, вся шайка была вдребезги пьяна. Капитан, которого наградили прозвищем «Легавый», рыскал по сертанам с тех пор, как Жоан ограбил делегацию Баиянской независимой партии, направлявшуюся для переговоров в имение барона де Каньябравы. Жоан разогнал охрану и отнял у депутатов их лошадей, чемоданы, одежду и деньги. Барон лично написал Жералдо Маседо, предлагая за голову разбойника особое вознаграждение.
На рассвете-дело было в феврале-люди Жоана Сатаны вошли в деревню Розарио, состоявшую из полусотни домов. Они едва успели оправиться от кровавой стычки с соперничающей бандой Меченого и мечтали только об отдыхе. Жители согласились накормить их, и Жоан заплатил за еду, как, впрочем, и за карабины, револьверы, порох и пули, которыми его снабжали. Через два дня дочка одного из местных крестьян выходила замуж за скотовода-вакейро, и бандитов пригласили на свадьбу. Церковь была убрана цветами, жители надели праздничные наряды; в полдень из Кумбе приехал падре Жоакин, чтобы обвенчать новобрачных. При виде бандитов он так перепугался, что стал запинаться и путаться, чем немало насмешил всю шайку. Перед тем как совершить таинство, он причастил и исповедал половину Розарио, а также и нескольких бандитов, потом на свежем воздухе под деревьями отдал должное свадебному угощению, полюбовался фейерверком, выпил со своей паствой, но вдруг заторопился в обратный путь, не слушая уговоров, и был так настойчив, что Жоан заподозрил неладное. Приказав всем оставаться за столом, он сам обследовал местность – к Розарио с одной стороны примыкала сьерра, а с другой-гладкая голая равнина, – но не обнаружил ничего, что могло бы внушить опасение. Нахмурившись, он вернулся к праздничному столу. Его люди, перемешавшись с крестьянами, пили, пели, плясали.
Через полчаса падре Жоакин, не совладав с собой, дрожа и чуть не плача, признался Жоану, что отряд капитана Маседо уже поднялся на вершину сьерры и ждет только подхода подкреплений, чтобы начать атаку. Ему, Жоакину, было приказано любым способом отвлечь внимание бандитов. В ту же минуту со стороны равнины загремели первые выстрелы. Кангасейро оказались в кольце. Жоан успел крикнуть своим людям, что надо продержаться до наступления темноты, но бандиты так перепились, что даже не понимали, откуда идет стрельба. Они представляли собой прекрасную мишень ч падали один за другим под прицельным перекрестным огнем гвардейцев. Женщины, голося, метались по улицам. Когда стемнело, в живых оставалось только четверо кангасейро; у Жоана было раздроблено плечо, и он потерял сознание. Положив его на носилки, бандиты стали подниматься в горы. На их счастье, хлынул ливень, и им удалось вырваться из окружения и отсидеться в пещере. Через четыре дня они пришли в Тепидо, и тамошний лекарь, уняв начинавшуюся у Жоана горячку, занялся его раной. Прошло две недели, прежде чем он встал на ноги. Там, в Тепидо, они узнали, что капитан Маседо, отрубив головы у их убитых товарищей и сложив, словно солонину, в бочонок с солью, увез эти трофеи с собой.
Уцелевшие бандиты, не предаваясь долгим размышлениям о своей удаче и о злосчастной судьбе остальных, снова взялись за старое-прятались, сражались, грабили, кочевали с места на место, ежедневно играя со смертью, но у Жоана появилось странное чувство, которое он вряд ли сумел бы определить словами, – уверенность, что вот-вот случится то, чего он ждал с тех пор, как помнил себя.
За поворотом дороги на Канзансан показалась полуразрушенная часовня. Смуглый, очень высокий человек в лиловом одеянии говорил, а полсотни оборванных людей слушали. При виде кангасейро он не прервал своей речи и не взглянул в их сторону. Жоан слушал слова святого и чувствовал, как кружится голова, как пылает мозг. Святой говорил о великом грешнике, который, совершив самые неслыханные злодеяния, какие только есть на свете, раскаялся, уподобился псу смердящему, получил прощение господа и был взят на небеса. Окончив проповедь, человек в лиловом поглядел на пришельцев и, не колеблясь, направился к потупившемуся Жоану. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Жоан Сатана», – пробормотал в ответ разбойник и услышал хрипловатый голос: «Тебе больше подойдет имя Жоана Апостола, спутника Христова».
Через три дня после того, как Галилео Галль отослал в редакцию «Этенсель де ла Револьт» свое письмо о свидании с капуцином Жоаном Евангелистом, в дверь его мансарды постучали. Не составляло труда понять, кто были эти люди, явившиеся к нему. Они попросили его предъявить документы, внимательно изучили протянутый им паспорт и поинтересовались, чем занимается в Салвадоре сеньор Галль. На следующий день шотландец получил уведомление о том, что ему, как «нежелательному иностранцу», надлежит покинуть пределы страны. Старый Ян ван Рихстед начал хлопотать об отмене высылки, а доктор Жозе Баутиста де Са Оливейра написал губернатору Луису Виане письмо, предлагая свое ручательство в благонадежности Галля, но все их усилия ни к чему, не привели, решение властей осталось неизменным, а шотландцу сообщили, что через неделю к берегам Европы отплывает корабль «Марсельеза», на котором ему будет предоставлен бесплатный проезд в третьем классе. Галль сказал друзьям, что изгнание, тюрьма и казнь– вечные спутники революционера и что он ест этот хлеб с детства. Он был уверен, что это дело рук английского, или французского, или испанского консула, но полициям этих трех стран не видать его как своих ушей, ибо он исчезнет с «Марсельезы» в первом же африканском порту или-в крайнем случае-в Лиссабоне. Он не был встревожен и воспринимал все как должное.
Внимание Галля привлекает доносящийся с площади голос: «Добиваясь автономии и децентрализации, губернатор Виана, барон де Каньябрава и иже с ними хотят лишь одного: сохранить свои привилегии, не допустить, чтобы Баия развивалась наравне с другими штатами страны. Кто такие эти сторонники автономии? Тайные монархисты-дай им волю, они восстановили бы прогнившую империю и уничтожили республику! Но мы на страже! Прогрессивная республиканская партия во главе со своим вождем Эпаминондасом Гонсалвесом не допустит этого!» Это говорит кто-то другой, Галль разбирает почти каждое слово, улавливает мысль, не то что у предшествующего оратора, который лишь невнятно завывал. Подойти, что ли, к окну, посмотреть? Нет, не стоит: все идет своим чередом– зеваки бродят от одного лотка к другому, едят и пьют, слушают бродячих музыкантов, толпятся возле человека на ходулях, который предсказывает судьбу, и лишь время от времени поглядывают на дощатую трибуну, охраняемую вооруженными людьми, но ораторов не слушают. «В их безразличии есть мудрость, – думает Галилео Галль. – Зачем им знать, что Баиянская независимая партия, возглавляемая бароном де Каньябравой, выступает против централизации власти – за нее ратует Республиканская партия, борющаяся с федерализмом, который отстаивают соперники? Какое отношение имеет словоблудие буржуазных партий к этим обездоленным людям? Они радуются празднику, пропускают мимо ушей речи, гремящие с трибуны, – и правильно делают. Вчера в Кеймадасе замечалось какое-то возбуждение, но дело было вовсе не в манифестации, а в том, что все гадали: пришлет ли барон де Каньябрава своих молодцов и будет ли стрельба, как в прошлый раз? Уже полдень, но все тихо, значит, столкновения не будет. Автономисты, наверно, махнули рукой-республиканцы не нашли поддержки у местных жителей, а их собственные митинги, должно быть, как две капли воды похожи на сегодняшний. Нет, не на этих сборищах вершится судьба Баии, судьба Бразилии-она решается там, в Канудосе, и решают ее люди, даже не подозревающие о том, что они-то и есть подлинная политическая сила. Сколько же еще томиться здесь в ожидании?» Галль садится на топчан, шепчет «одолела скука-поможет наука», открывает валяющийся на полу саквояж, отодвигает в сторону рубашки и револьвер и, наконец, находит то, что искал, – записную книжку, в которую заносил свои впечатления о Кеймадасе, перелистывает ее страницы: «Кирпичные дома, черепичные крыши, неуклюжие, толстые колонны… Куда ни взглянешь-груды коры анжико, содранной при помощи молотка и ножа с деревьев. Потом ее бросят в заполненные речной водой чаны. Туда же положат невыделанные кожи-примерно на неделю: за этот срок они продубятся. Из коры анжико выделяется дубильное вещество. Потом кожи сушат под каким-нибудь навесом и дочиста отскабливают ножом. Это шкуры коров, баранов, коз, кроликов, оленей, лис и рысей. Кора анжико-пахучая, кроваво-красного цвета. В примитивных мастерских работают целыми семьями – отец, мать, дети и еще какие-нибудь родственники. Кожевенный промысел-главное богатство Кеймадаса». Галль засовывает книжку в карман. Кожевники были к нему доброжелательны, объясняли ему тонкости своего ремесла. Но почему, стоит только упомянуть Канудос, они тут же замолкают? Боятся разоткровенничаться с этим чужаком, который говорит на ломаном португальском? Ведь Галль знает, что Антонио Наставник и Канудос-основная тема всех разговоров в городке, но ему ни разу не удалось завести об этом беседу – ее не поддерживал никто, даже Руфино и Журема. Всюду-в мастерских, на станции, в пансионе, на городской площади – едва он произносил это имя, все замолкали, отделывались недомолвками, а на него устремляли недоверчивые взгляды. «Они благоразумны, – думает Галль, – они осторожны; они знают, что делают. Они мудры».
Он снова шарит в саквояже, достает свою единственную книгу-старую, зачитанную, в темном переплете, на котором едва можно разглядеть имя Пьера Жозефа Прудона. Но заглавие-«Systeme des contradictions»[16]– и место издания – Лион – видны отчетливо. Шум на улице не дает ему углубиться в чтение, к тому же им снова исподволь овладевает нетерпеливое ожидание. Сделав над собой усилие, сжав зубы, он принимается размышлять. У человека, которого нисколько не интересуют проблемы и идеи общего порядка, который живет затворником, превыше всего ставя свою обособленность, должны быть за ушами резко обозначенные, выпирающие парные кости. Есть ли они у Руфино? Быть может, готовность принять сверхъестественное у человека, который поведет его в Канудос, проявляется в своеобразном понимании чести, того, что можно назвать этической разновидностью воображения?
Чаще всего и охотней всего вспоминал он не мать, которая бросила его в младенчестве, увязавшись за сержантом Национальной гвардии, в погоне за бандитами проезжавшим со своим отрядом через Кустодию; не отца, которого никогда не знал; не дядю с теткой– Зе Фаустино и дону Анжелу, – которые взяли его к себе, вырастили и воспитали; не три десятка домов на немощеных улочках Кустодии, – самыми первыми, самыми светлыми и радостными были его воспоминания о бродячих певцах. Время от времени по пути в какое-нибудь имение или на праздник в честь местного святого они появлялись в деревне, чтобы повеселить гостей на свадьбе, и за рюмку кашасы, за ломоть копченого мяса с фарофой[17] рассказывали истории об Оливье, о принцессе Магалоне, о Карле Великом и двенадцати пэрах Франции. Жоан слушал певцов, стараясь не пропустить ни звука, и губы его шевелились, повторяя за ними слова баллад. Потом, ночью, ему снились удивительные сны, в них звенели копья доблестных рыцарей, бившихся с полчищами язычников за гроб господень.
Но особенно запала ему в душу история о Роберте Дьяволе, сыне герцога Нормандского: совершив бесчисленные злодеяния, он раскаялся, стал ходить на четвереньках, лаять по-собачьи и ночевать в конуре, а когда милосердный господь даровал ему прощение, спас императора из рук сарацинов и женился на королеве Бразилии. По просьбе мальчика бродячие певцы снова и снова во всех подробностях живописали, как до своего обращения Роберт Дьявол перерезал глотки бесчисленным девицам и отшельникам, наслаждаясь их муками, а покинув стезю порока, бродил по свету, отыскивая родственников загубленных им людей, целовал им ноги и молил о самых лютых казнях. Жители Кустодии думали, что Жоан сам станет бродячим певцом и будет с гитарой за спиною кочевать с места на место, забавляя добрых людей пением и музыкой, доставляя по назначению письма и передавая весточки.
Его дядя, Зе Фаустино, снабжал всю округу тканями, зерном, водкой и вином, лемехами и сошниками, конфетами и всякой всячиной, а Жоан помогал ему управляться в лавке. Дядя постоянно был в разъездах-то отвозил припасы на фазенды, то отправлялся в город за товаром, – и в его отсутствие лавкой, домом и курятником занималась жена, дона Анжела, – детей у нее не было, и всю свою любовь она перенесла на племянника. Она много раз обещала Жоану, что когда-нибудь они вместе отправятся в Салвадор поклониться Спасителю Бонфинскому-литографии с его изображением висели у нее в изголовье.
Пуще засухи и мора боялись жители Кустодии двух напастей-разбойников-кангасейро и конных отрядов Национальной гвардии, – те и другие по очереди опустошали округу. В незапамятные времена кангасейро были мирными пеонами, которым их хозяева, полковники-фазендейро, роздали оружие, чтобы отвоевывать у соседей сопредельные земли, реки, пойменные луга и диктовать всей округе свою волю: теперь же эти люди никому не подчинялись, никого не слушались, промышляли грабежом, наводя страх на окрестные деревни. Для борьбы с ними и были созданы летучие кавалерийские отряды. И те, кто нарушал закон, и те, кто охранял его, жили за счет местных крестьян: пожирали их припасы, выпивали их водку, бесчестили их ЖСН и дочерей. Жоан еще несмышленышем накрепко запомнил: чуть только разнеслась весть о приближении бандитов или гвардейцев, нужно тащить бутылки, мешки и коробки с товаром в приготовленные Зе Фаустино тайники. Прошел слух, что лавочник с бандитами в доле: передает им сведения, извещает об опасности, словом, он их осведомитель. Зе Фаустино, услышав о такой клевете, пришел в ярость: что же, соседи не видели, как грабили его лавку, как уносили одежду и табак, не уплатив ни гроша? Жоан часто слышал жалобы дяди на эту напраслину, по злобе возведенную на него соседями. «Ох, втянут они меня в беду», – повторял он. Так и вышло.
В одно прекрасное утро в Кустодию прискакал отряд, состоявший из тридцати гвардейцев под командованием прапорщика Жералдо Маседо, молодого кабокло, о жестокости которого ходила нехорошая слава. Гвардейцы гонялись по сертанам за бандой Антонио Силвино, которая и близко не подходила к Кустодии. Однако прапорщик был убежден в обратном. Жералдо Маседо был высок ростом, крепок, чуть-чуть косоглаз и имел обыкновение облизывать золотую коронку на переднем зубе. Говорили, что он преследует бандитов с таким упорством потому, что кто-то из них обесчестил его невесту. Он лично расспрашивал жителей Кустодии, пока его люди обыскивали дома, а когда наступил вечер, вломился, не скрывая злорадного торжества, в лавку Зе Фаустино и велел ему немедленно указать, где скрывается Силвино. Прежде чем бакалейщик успел открыть рот для ответа, Маседо оплеухой сбил его с ног. «Мне все известно! На тебя донесли». Не помогли ни клятвы Фаустино, ни мольбы тетушки Анжелы: прапорщик заявил, что, если Зе Фаустино не сообщит, где пристанище главаря банды, утром его расстреляют за связь с разбойниками и за укрывательство. Бакалейщик, видя, что дело плохо, в конце концов согласился. На рассвете отряд выступил из Кустодии: впереди Зе Фаустино, за ним-тридцать всадников, уверенных, что захватят кангасейро врасплох. Однако Зе Фаустино каким-то образом удалось обмануть бдительность гвардейцев, улизнуть от них и спустя несколько часов вернуться домой, чтобы поскорее увезти из Кустодии жену и племянника-он не без оснований опасался, что ответ за него придется держать им. Маседо со своими людьми ворвался в дом, когда Зе Фаустино еще собирал пожитки. Если бы дона Анжела не вмешалась, он убил бы его одного, но она вмешалась-и разделила участь мужа. Связанного Жоана оглушили рукояткой пистолета, а очнувшись, он увидел два распростертых тела и скорбные лица собравшихся на бдение. Он отстранил хлопотавших над ним соседей, вытер кровь со лба и сказал, что когда-нибудь вернется и отомстит за гибель родных жителям Кустодии-они-то и есть истинные убийцы. И голос его уже был голосом взрослого мужчины, а не двенадцатилетнего мальчика.
Мысль с мщении поддерживала его те несколько недель, что бродил он вслепую по ощетинившейся кактусами каатинге. В небе над ним кружили стервятники-урубу, дожидаясь, пока он свалится наземь и станет их добычей. Стоял январь; ни капли дождя не проливалось на сертаны. Жоан собирал высохшие от зноя плоды, высасывал сок из пальм и даже съел дохлого броненосца. Наконец какой-то козопас нашел его у пересохшего устья реки-мальчик бредил, бессвязно толкуя о копьях, лошадях и Спасителе Бонфин-ском. Крынка молока и несколько кусочков рападуры привели его в чувство. Они вместе двинулись к горному склону, куда пастух гнал свое стадо, и однажды вечером наткнулись на шестерых людей, вид которых не оставлял никаких сомнений относительно их ремесла: на них были кожаные шапки, патронташи из рысьих шкур, украшенные стеклярусом сумки, широкоствольные карабины за плечами и длинные мачете у пояса. Когда Жоан на коленях стал умолять их взять ого с собой, главарь, курчавый кафуз с красным платком на шее, смеясь, спросил, почему мальчик хочет стать кангасейро. «Чтобы убивать гвардейцев», – был ответ.
Так началась для Жоана жизнь, которая в короткий срок сделала из него мужчину. «Злодея», – уточнили бы жители тех провинций, по которым он кочевал в течение двадцати лет. Сначала он прислуживал бандитам, стирал, готовил, пришивал пуговицы, вычесывал вшей, потом стал принимать участие в набегах и вскоре прославился: стрелял без промаха, отменно владел ножом, безошибочно читал следы, мог идти часами без отдыха, придумывал дерзкие планы налетов; потом сделался правой рукой главаря, а потом и сам возглавил шайку. Ему не было еще двадцати пяти лет, но власти штатов Баия, Пернамбуко, Пиауи и Сеара уже предлагали за него-живого или мертвого-награду большую, чем за голову любого кангасейро. Ему неизменно везло, и он выпутывался из переделок, в которых гибли или попадали в плен кангасейро из других банд; он бесстрашно бросался в самое пекло боя, но пули его не брали, словно он был заговорен, и потому вскоре пошли слухи, что он знается с нечистой силой. И в самом деле: другие разбойники обвешивались ладанками и амулетами, осеняли себя крестным знамением у каждой часовни, не реже, чем раз в год, прокрадывались в деревни, чтобы падре, отпустив им грехи, примирил их с богом, – а Жоан (сначала его звали Жоан Малыш, потом Жоан Быстрый, потом Жоан Тихий и под конец стали величать Жоаном Сатаной) нимало не заботился о спасении души и, казалось, вполне примирился с тем, что во искупление бесчисленных злодеяний ему за гробом уготованы все муки ада.
Жизнь кангасейро-мог бы сказать племянник Зе Фаустино и доны Анжелы-состоит из переходов, стычек и грабежа, причем больше всего переходов. Сколько сотен лиг прошли за эти годы крепкие, жилистые, неутомимые ноги Жоана, который мог без передышки идти по двадцать часов кряду? Он исходил сертаны вдоль и поперек, как свои пять пальцев узнав все расщелины и пропасти гор, все заросли каатинги, все броды и мели рек, все пещеры и гроты сьерры. Эти походы неведомо куда-разбойники шли гуськом, без дорог, постоянно стремясь оторваться от истинных или предполагаемых преследователей, – сливались для Жоана в одно бесконечное странствие, сопровождаемое время от времени грохотом выстрелов, посвистом пуль, воплями раненых, – странствие, которое неизменно приводило в ту или иную деревню, к тому или иному преступлению, поджидавшему их в конце пути.
Ему долгое время казалось, что он хочет только одного-вернуться в Кустодию и отомстить; и вот однажды, спустя много лет после смерти Зе Фаустино и доны Анжелы, лунной ночью в сопровождении десятка своих людей Жоан вошел в деревню, где родился и вырос. Так вот она-цель его кровавого пути? Многие семьи, спасаясь от засухи, бежали из Кустодии, но в некоторых домах еще оставались жители, и, хотя среди заспанных людей, которых бандиты выволокли на улицу, Жоан увидел и незнакомых, пощады не было никому. Кангасейро выпили все, что нашлось в Кустодии, мужчин заставили петь и играть на гитарах, а женщин, не разбирая, старухи это или девицы, повели танцевать. Время от времени то одну, то другую затаскивали в пустые дома и насиловали. Кончилось тем, что один из жителей от беспомощности и ужаса заплакал. В тот же миг Жоан с проворством мясника, добивающего на живодерне оглушенную скотину, перерезал ему горло. Кровь ударила струей. Это послужило сигналом: озверевшие, осатаневшие бандиты открыли огонь по толпе, устроив на улице Кустодии настоящую бойню. Жоан своими руками оскопил всех мужчин-он всегда карал так полицейских осведомителей, что способствовало его страшной славе. Перед тем как покинуть Кустодию, он приказал нацарапать на стене: «Долг за моего дядю и мою тетку получен сполна».
Был ли Жоан повинен во всех тех преступлениях, которые приписывала ему молва? Хватило ли тридцати лет его жизни и двух десятков его приспешников, чтобы совершить все эти бесчисленные налеты, погромы, поджоги, убийства, мучительства? Он славился еще и тем, что не в пример другим бандитам-Меченому, например, который чередовал кровопролития с щедрой благотворительностью, раздавая добычу нищим, заставляя фазендейро поделиться с арендаторами припасами, жертвуя немалые деньги на постройку часовни или на празднество в честь местного святого, – никогда не заботился о том, чтобы заслужить любовь на земле и прощение на небесах. Ни то, ни другое не имело для него значения.
Жоан был крепок и силен, высок ростом-выше, чем обыкновенно бывают жители сертанов, – с гладким, смуглым, скуластым лицом, большеглазый и широколобый. Он был неразговорчив, любил испытывать судьбу. У него были сообщники, были приспешники, но не было друзей. Еще была возлюбленная – из местечка Кишерамобин, она стирала белье в доме одного помещика, оказывавшего бандитам услуги. Круглолицую, тоненькую девушку с живыми глазами звали Леопольдина. Она сошлась с Жоаном, когда банда отсиживалась у фазендейро, а потом последовала за ним в сертаны, но Жоан не терпел присутствия женщин в банде и поселил Леопольдину в Аракати, время от времени навещая ее там. Они не были повенчаны, и потому, когда она убежала с судейским чиновником в Жеремоабо, люди думали, что Жоан проглотит это оскорбление: ведь его бросила не жена, а любовница. Но Жоан отомстил, и отомстил по своему всегдашнему обычаю: нагрянул в Кишерамобин, отрезал уши двум братьям Леопольдины, а ее тринадцатилетнюю сестру Марикинью увел с собой. Прошло время, и она появилась на улицах Жеремоабо-на щеках ее каленым железом были выжжены инициалы Жоана Сатаны. Она была беременна и несла в руках лист бумаги, извещавший, что отцом ее будущего ребенка готов признать себя каждый член банды.
Другие кангасейро мечтали скопить денег, купить землю где-нибудь подальше и безбедно доживать век под чужим именем. Жоан тратил все, что приходилось на его долю, и наперед не загадывал. После удачного налета на какую-нибудь лавку или фазенду Жоан расплачивался со своими тайными помощниками, снабжавшими его оружием, патронами и лекарствами, а остальное делил поровну между всеми бандитами. Его бескорыстие, ловкость, с которой он заманивал в ловушку полицейских, счастливо избегая их засад, его отвага, его умение поддерживать в банде порядок и дисциплину приходились кангасейро по душе, они были беззаветно преданы своему главарю и доверяли ему полностью. Жоан рисковал жизнью и нес все тяготы наравне со своими людьми, ни для кого не делая поблажек и послаблений: того, кто уснул в карауле, отстал или обворовал товарища, ждала порка; тому, кто отступил, когда было приказано держаться, выжигали на щеках буквы «Ж» и «С» или отрезали ухо – все это Жоан проделывал самолично, не выказывая ни гнева, ни злорадства. Он же оскоплял предателей.
Бандиты боялись его-и любили. Может быть, потому, что Жоан ни разу не оставил товарища на поле боя: раненых несли до какого-нибудь безопасного места, даже если гвардейцы гнались за шайкой по пятам. Лечил раненых Жоан, а в случае необходимости он добром или силой доставлял из города лекаря. Тела убитых он тоже приказывал унести и предать земле там, где они не могли бы стать добычей гвардейцев или хищных птиц. Бандиты знали об этом его обыкновении и гордились им не меньше, чем безошибочным чутьем своего главаря, умевшего и заманить противника, и неожиданно обрушиться на него с тыла, и хитроумным маневром вырваться из кольца. Слава его росла; его шайка постоянно пополнялась.
Этот молчаливый, задумчивый, столь отличный от всех человек внушал разбойникам почтение. Он оставался для них загадкой: ходил в кожаной шляпе и простых сандалиях, не разделял пристрастия бандитов к брильянтину и духам, на которые они, ворвавшись в лавку, набрасывались первым делом, не унизывал пальцы перстнями, не навешивал на грудь медальонов и был одет скромнее, чем новичок, только что попавший в банду. Его единственной слабостью были странствующие певцы, и он никогда не позволял обижать их: принимал этих людей с неизменным радушием, просил спеть, слушал внимательно и серьезно, не прерывая. Повстречав однажды бродячих циркачей, он посмотрел их представление и отпустил, щедро наградив.
Бог весть, от кого узнал Жоан Сатана, что от пьянства гибнет больше народу, чем от пуль бандитов, а поножовщина по самым вздорным поводам уносит больше людей, чем засуха или эпидемия. Словно в подтверждение этого, в тот день, когда судьба свела его с капитаном Жералдо Маседо, вся шайка была вдребезги пьяна. Капитан, которого наградили прозвищем «Легавый», рыскал по сертанам с тех пор, как Жоан ограбил делегацию Баиянской независимой партии, направлявшуюся для переговоров в имение барона де Каньябравы. Жоан разогнал охрану и отнял у депутатов их лошадей, чемоданы, одежду и деньги. Барон лично написал Жералдо Маседо, предлагая за голову разбойника особое вознаграждение.
На рассвете-дело было в феврале-люди Жоана Сатаны вошли в деревню Розарио, состоявшую из полусотни домов. Они едва успели оправиться от кровавой стычки с соперничающей бандой Меченого и мечтали только об отдыхе. Жители согласились накормить их, и Жоан заплатил за еду, как, впрочем, и за карабины, револьверы, порох и пули, которыми его снабжали. Через два дня дочка одного из местных крестьян выходила замуж за скотовода-вакейро, и бандитов пригласили на свадьбу. Церковь была убрана цветами, жители надели праздничные наряды; в полдень из Кумбе приехал падре Жоакин, чтобы обвенчать новобрачных. При виде бандитов он так перепугался, что стал запинаться и путаться, чем немало насмешил всю шайку. Перед тем как совершить таинство, он причастил и исповедал половину Розарио, а также и нескольких бандитов, потом на свежем воздухе под деревьями отдал должное свадебному угощению, полюбовался фейерверком, выпил со своей паствой, но вдруг заторопился в обратный путь, не слушая уговоров, и был так настойчив, что Жоан заподозрил неладное. Приказав всем оставаться за столом, он сам обследовал местность – к Розарио с одной стороны примыкала сьерра, а с другой-гладкая голая равнина, – но не обнаружил ничего, что могло бы внушить опасение. Нахмурившись, он вернулся к праздничному столу. Его люди, перемешавшись с крестьянами, пили, пели, плясали.
Через полчаса падре Жоакин, не совладав с собой, дрожа и чуть не плача, признался Жоану, что отряд капитана Маседо уже поднялся на вершину сьерры и ждет только подхода подкреплений, чтобы начать атаку. Ему, Жоакину, было приказано любым способом отвлечь внимание бандитов. В ту же минуту со стороны равнины загремели первые выстрелы. Кангасейро оказались в кольце. Жоан успел крикнуть своим людям, что надо продержаться до наступления темноты, но бандиты так перепились, что даже не понимали, откуда идет стрельба. Они представляли собой прекрасную мишень ч падали один за другим под прицельным перекрестным огнем гвардейцев. Женщины, голося, метались по улицам. Когда стемнело, в живых оставалось только четверо кангасейро; у Жоана было раздроблено плечо, и он потерял сознание. Положив его на носилки, бандиты стали подниматься в горы. На их счастье, хлынул ливень, и им удалось вырваться из окружения и отсидеться в пещере. Через четыре дня они пришли в Тепидо, и тамошний лекарь, уняв начинавшуюся у Жоана горячку, занялся его раной. Прошло две недели, прежде чем он встал на ноги. Там, в Тепидо, они узнали, что капитан Маседо, отрубив головы у их убитых товарищей и сложив, словно солонину, в бочонок с солью, увез эти трофеи с собой.
Уцелевшие бандиты, не предаваясь долгим размышлениям о своей удаче и о злосчастной судьбе остальных, снова взялись за старое-прятались, сражались, грабили, кочевали с места на место, ежедневно играя со смертью, но у Жоана появилось странное чувство, которое он вряд ли сумел бы определить словами, – уверенность, что вот-вот случится то, чего он ждал с тех пор, как помнил себя.
За поворотом дороги на Канзансан показалась полуразрушенная часовня. Смуглый, очень высокий человек в лиловом одеянии говорил, а полсотни оборванных людей слушали. При виде кангасейро он не прервал своей речи и не взглянул в их сторону. Жоан слушал слова святого и чувствовал, как кружится голова, как пылает мозг. Святой говорил о великом грешнике, который, совершив самые неслыханные злодеяния, какие только есть на свете, раскаялся, уподобился псу смердящему, получил прощение господа и был взят на небеса. Окончив проповедь, человек в лиловом поглядел на пришельцев и, не колеблясь, направился к потупившемуся Жоану. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Жоан Сатана», – пробормотал в ответ разбойник и услышал хрипловатый голос: «Тебе больше подойдет имя Жоана Апостола, спутника Христова».
Через три дня после того, как Галилео Галль отослал в редакцию «Этенсель де ла Револьт» свое письмо о свидании с капуцином Жоаном Евангелистом, в дверь его мансарды постучали. Не составляло труда понять, кто были эти люди, явившиеся к нему. Они попросили его предъявить документы, внимательно изучили протянутый им паспорт и поинтересовались, чем занимается в Салвадоре сеньор Галль. На следующий день шотландец получил уведомление о том, что ему, как «нежелательному иностранцу», надлежит покинуть пределы страны. Старый Ян ван Рихстед начал хлопотать об отмене высылки, а доктор Жозе Баутиста де Са Оливейра написал губернатору Луису Виане письмо, предлагая свое ручательство в благонадежности Галля, но все их усилия ни к чему, не привели, решение властей осталось неизменным, а шотландцу сообщили, что через неделю к берегам Европы отплывает корабль «Марсельеза», на котором ему будет предоставлен бесплатный проезд в третьем классе. Галль сказал друзьям, что изгнание, тюрьма и казнь– вечные спутники революционера и что он ест этот хлеб с детства. Он был уверен, что это дело рук английского, или французского, или испанского консула, но полициям этих трех стран не видать его как своих ушей, ибо он исчезнет с «Марсельезы» в первом же африканском порту или-в крайнем случае-в Лиссабоне. Он не был встревожен и воспринимал все как должное.