Минчин Александр. Факультет патологии

   — Здесь места не очень тихие, похлеще, чем у вас на Кавказе, — Измайловский парк, каждую неделю пару убитых находят. Это пистолет со слезоточивым газом, нажмешь вот на эту кнопку, и клиент отвалится, только в глаза.
   Я открыл дверь.
   — Тебе деньги нужны? — и он достал пачку вдвое сложенных бумажек. — Если ее везти все-таки придется…
   — Нет, у меня есть.
   — Ладно, я с тобой потом рассчитаюсь.
   Я затворил дверь за собой неслышно. Ирка стояла в автомате и разговаривала. Через разбитое окно все было слышно:
   — Да, Игорь, я одна. Я вас не разбудила? Да, я очень хочу вас увидеть. Сейчас же, вы мне нравитесь. Где я? На шоссе Энтузиастов. Я возьму такси, как вас найти? Метро «Беляево», а потом Бирюлево…
   Громадный детина стоял и переминался с ноги на ногу нетерпеливо.
   — Ты за мной, парень, — сказал он.
   — Хорошо, — ответил я.
   Ирка опять начала снова-здорово, как она хочет его увидеть и как давно мечтала.
   — Слушай, девушка, может, хватит трепаться, увидишь же его сейчас, — сказал детина.
   Ирка прикрыла трубку рукой и сказала коротко:
   — От…сь, не твое дело, — и опять стала разговаривать.
   — Что?! — Он даже опешил от неожиданности. — Что она сказала? — спросил он меня.
   — Не знаю, — ответил я.
   — Ну подожди, она у меня выйдет!
   Так, думаю, впереди у меня еще беседа с этим рыцарем тевтонско-пролетарского ордена.
   Он неспокойно сжимал кулаки. Я поднял голову вверх. Юстинов стоял на балконе и наблюдал всю сцену с восьмого этажа.
   Наконец Ирка кончила и вышла.
   — Ты это чё сказала, подруга? — Он загородил ей дорогу.
   — Чтобы не лез и не мешался в следующий раз, — ответила Ирка и двинулась. Детина перезагородил ей дорогу снова.
   — Ты чё, не в своем уме или не соображаешь, что говоришь? Да ты знаешь, кто я?!
   — Да, положила я на тебя.
   Я быстро к нему придвинулся, так как уже назревало.
   — Ир, успокойся, — сказал я.
   — А чего он приебывается! Что вам всем от меня надо? — Она рванулась, отпихнув его, и побежала.
   Он остался стоять прямо-ровно-напротив-точно-как-раз меня.
   Оценил с ног до головы и сказал:
   — Ты чё, парень, девку свою сдержать не можешь?
   — Да, понимаете, так случилось… — мне еще только с ним не хватало сейчас драться. Для полного веселья!
   — Как случилось? Что она кроет меня матом, я еще не успел раскрыть рта.
   — Ну, перепила немножко, разнервничалась.
   — Ты чё это, парень, лапшу мне на ухи вешаешь или давно не получал. Она абсолютно трезвая. Ты кому мозги полощешь? — Голос его вскрепчал, и он придвинулся на один шаг.
   — Я серьезно говорю, у нее от этого и истерика была.
   Я уже сжал в кармане газовый пистолет и подумал: а хрен с твоими глазами, мне вывеска моего лица дороже. По-иному я бы с ним точно не справился. Он шел на «гибель» своих глаз, пятиминутную. Так как от этого газа пять минут ничего нельзя видеть. А потом можно.
   — Ладно, парень, на первый раз я тебя прощаю, ты вроде неплохой и не нахальный, как она.
   Я был рад, что он меня простил… Комедия, первый раз в жизни я уворачивался от драки. Не до того было. Ирку я догнал уже на стоянке такси, она ждала таксомотора. Как ни в чем не бывало.
   За одну ночь и два дня от свадьбы Ирка ехала отдаваться какому-то Игорю в Бирюлево. Это было, конечно, очень ново и оригинально — дух нового времени, я бы сказал, его примета.
   — Ир, перестань, пойдем отсюда, — просил я.
   — Я не хочу его видеть, — заорала она, — и не хочу туда возвращаться, он мне молодость испортил.
   Я чуть не захохотал.
   — Успокойся. Меня не волнует твой Юстинов, но я не хочу, чтобы в двенадцать ночи ты ехала черт-те куда кому-то отдаваться, одна. — (Как будто можно было это делать вдвоем. Я совсем с ней одурел.)
   — Я не хочу с ним спать!
   — Хорошо, будешь спать со мной.
   — Тогда согласна, — неожиданно согласилась она.
   Я взял ее за худую руку и повел домой.
   — Он тебе вроде добра желает, хочет, чтобы ты не курила, посмотри на свою грудь, у тебя же после каждой сигареты кашель из нее рвется, бухания.
   — Да-а, а кто меня довел, что я курю не переставая, кто меня… Год назад, Господи, только год назад я даже не знала, что это такое — гинеколог; а как противно, когда он лезет туда. Ничего, Юстинову еще все воздается, все!
   Она опять начала заводиться.
   — Ир, успокойся сейчас же!
   Мы поднялись наверх на восьмой этаж. Дверь была не захлопнута.
   — Иди в ванну, будь умницей, умойся и переоденься.
   Она пошла. Я не поверил, я думал, опять начнется.
   Итак я сосчитал, что Иркина истерика продолжалась три с половиной часа.
   — Ну, где эта идиотка? — спросил Юстинов. Он лежал в кровати и делал вид, что читает книжку Джойса, рассказы, изданные в Милане на русском языке.
   — Андрюш, перестань, не трогай ее и не обращай внимания, иначе больше я ее успокаивать не буду.
   — Но она хоть успокоилась? —Да.
   — А что тот парень от тебя хотел?
   — Какой? — Я уже и забыл.
   — Когда Ирка звонила.
   — А, познакомиться хотел, я ему понравился. Хотел дружить навсегда.
   — А я слышал…
   — А чего ж ты не спустился? — спросил я. — Коли слышал…
   — Видишь ли, Саш…
   И в этот момент появилась Ирка. В ночной рубашке она была тиха, мила, очаровательна.
   — Я не хочу только рядом с ним ложиться, — сказала она.
   Все-таки она жизненная актриса, подумал я. — Хорошо, Ир, ляжешь с моей стороны.
   У Юстинова была широкая большая кровать, там могли хоть четыре человека в ряд улечься.
   — Нет, ты посмотри, она еще со мной спать не хочет, — вякнул Юстинов.
   — Андрюш! Успокойся! — сказал я и добавил: — Ир, ложись уже, не выводи меня.
   Оказалось, что она боится спать с краю. И она легла в середине. Середина была широкая. Но она прижалась ко мне, под мое одеяло.
   Я сразу же стал проваливаться в сон, в дрему сна, моментально.
   Потом она выскользнула из-под одеяла, и я услышал:
   — Андрюшенька, ну я же не нарочно, прости меня, я больше никогда так не буду.
   Потом я слышал, что она лезла к нему под одеяло, где он лежал, по крайней мере, под моим ее уже не было.
   Он ей говорил:
   — Пошла вон, я не желаю с тобой разговаривать.
   Потом было сопение, и они, кажется, это сделали. Несмотря на то что в кровати был я. Не то пошли в ванную, я уже не помню, я спал. И это было прекрасно.
   Проснулся я утром с ощущением, как будто на мне возили самосвалы. У стены шептались, как ни в чем не бывало.
   — Друзья, вы там если что делаете, то предупреждаю, я проснулся и встаю, мне в ванну хочется…
   — Давай, Саш, вставай.
   — Что ты, Санечка, мы ничего не делаем.
   Я поскакал в ванную, но вы понимаете, что — туалет, это мое любимое место, я считаю, что оно самое необходимое в жизни человека.
   Когда я вернулся назад, Ирка сидела на Юстинове и тешилась. Она резвилась.
   Дорого мне эта резвость их стоила.
   — Санечка, — начала Ирка кокетливо, мордаха ее была невинна, — а ты можешь нам показать какой-нибудь способ сейчас, ты мне так много рассказывал…
   Я чуть не уписился снова.
   — Прямо сейчас, Ир?
   — А что такого, Саш, Ирка говорит, ты там какие-то книжки читал, изучал что-то. Я в этих делах не ученый, работаю по-простому, по-крестьянски.
   А я догадывался…
   — Да, — говорит наша ласточка, — сунул, а Ирочке потом на аборт бежать. Все просто. Очень.
   После завтрака, который приготовила нам Ирка, мы поехали в Сандуновские бани, я обожал их, а он перед свадьбой хотел отпариться.
   Ирка чуть опять не закатила истерику, не хотела одна оставаться, но я пообещал, что сброшу ее с балкона восьмого этажа, и потащил к балконной двери. Юстинов помогал активно, она, кажется, поверила.
   А в бане Юстинов, разоткровенничавшись, рассказал мне очень много всякого, о ней, о себе и об их делах. Но, если это повторить, у вас уши отвалятся. Или завянут.
   Свадьба была абсолютно неинтересна, по сравнению с тем, что было до свадьбы. Никто, конечно, не знал, чья заслуга — их женитьба.
   Я когда-то читал книгу «Лирика русской свадьбы» — так эта очень непохожа.
   Было немного пресновато, и все ели, чтобы наесться. Немного позже пришла бывшая поблядушка Юстинова Катя Травкина, с которой он полтора года таскался, принесла ему цветы, поцеловала в обе щеки и села рядом со мной. Ирка ее, конечно, знала, как и большая половина здесь присутствующих, но отреагировала на редкость спокойно. Травкина мне не понравилась, и позже ее забрал к себе Яша. Под конец свадьбы Юстинов сцепился и поскандалил со своим лучшим другом Литницким, с которым Ирка сидела долго на лестнице и рассказывала Сашке про свои аборты, сделанные от Юстинова.
   Юстинов же собирался напиться («собственная свадьба! — такое дело редко бывает»), и ему это, кажется, удалось. Он приревновал Ирку, это было неслыханно и невиданно. Чуть не получился скандал. Каких еще будет немало!
   А перед этим, в середине свадьбы, Ирка представила одного очень нежного солнечного мальчика, который с ней учился в школе, был ее вечным другом, считался очень талантливым; подразумевалось, что когда-то был (а может, и до сих пор) робко влюблен в Ирку и сейчас учился в МГИМО, в ожидании большого будущего. Ирка была очень горда, что его знает. Такого чистого. И лучистого.
   Свадьба кончалась, еды было мало, питья тоже. Непонятно, кто на чем экономил. И Яша Гогия бегал или ходил в буфет наверх и приносил недостающее, покупая. За свои деньги.
   Я вышел из-за стола.
   В туалете на полу лежал абсолютно в сосиску пьяный тот солнечный мальчик, уже не излучаясь, соученик Ирки, из школы избранных детей. Лежал, отключившись намертво, напившись в доску, и кто-то пытался привести его в себя. Туалет на свадьбу был отведен один, общий, а мальчик лежал у входа, и женщины ходили писить, перешагивая через него на возвышение туалета. В момент, когда я вошел, над ним хлопотала какая-то оставшаяся женщина (видимо, вернувшаяся с возвышения). Оказалось, это Иркина мама. Я не знал, что делать, и мялся вокруг от желания.
   — Не стесняйся, — сказала она, — я не буду смотреть. Мне его надо в себя привести, а то свадьба кончается.
   Я вернулся; Юстинов все говорил, что потом мы, друзья, поедем догуливать и допивать к нему, но когда свадьба закончилась и Ирка еще успела подзакатить маленькую истерику, родители посадили их в заказанную машину, и они как-то кисло уехали.
   А перед этим Боб воскликнул:
   — Вот она — семья!
   Мы остались одни — компания с курса, — и Яша Гогия предложил лететь в Таллинн: там есть ночные клубы, и мы прекрасно догуляем — билеты он покупает на всех. Вот это было самое интересное из всей свадьбы.
   Мы чуть не улетели.
   Я бреду по институту, и тоска страшная, я не знаю, чем заняться. Все уже знают меня, и я всех знаю. Ну не всех, а тех, кто знает меня. В результате я наталкиваюсь на Зинаиду Витальевну, которая спрашивает, почему я не на занятиях. Я говорю, что живот болит, и она отлипает. Она неплохая женщина и никаких лишних вопросов не задает, только один, для приличия. Все-таки инспектор, секретарь нашего прекрасного факультета.
   Я иду по институту и так уютно, то здесь постою, то там поговорю, — так и время бежит, убивается.
   Все люди, которые из себя представляли хоть что-то с плохой или хорошей стороны, или с любой, старались не ходить или не ходили на занятия. Светочка с Маринкой стоят в закутке у перил третьего этажа и курят, мне снизу видно. Светочка просто ласточка, а Маринка ее демон, соблазнительница. Яша Гогия сидит на теплой лестнице и читает книгу проклято-проклятого Солженицына. Юстинов с Васильвайкиным тут же по-соседству играют в карты на деньги, это стало модно на третьем курсе нашего факультета.
   Ирку я где-то видел в буфете с Сашей Когман — это ее новая подружка; с Лилькой Улановой, по-моему, любовь закончилась. Юстинов запретил.
   Боб с Билеткиным орут и спорят о значении проститутки Ленина в Октябрьской революции и пролитой им крови, стоя у памятника Троцкого. Я останавливаюсь возле них и присыхаю на полчаса.
   Билеткин был интересный человек и перешел к нам в группу недавно, до этого он был в бесцветной группе нашего же курса, но ему хотелось цвета; и еще — ему нравилась Ирка. Билеткин был как раз тот партнер, которого мне недоставало.
   Молодой представитель разночинства на факультете, он же и оголтелый диссидент нового поколения (рождающегося в муках); по иронии судьбы, его папа, с которым он не жил, был сотрудником Музея Революции в Ленинграде. Билеткин же вырос таким ненавистником коммунизма, всего этого вшивого соцстроя и социализма, что нам всем, не любящим это тоже, но терпящим, было далеко до него. Как до Юпитера.
   Литературу он любил обалденно и фанатично, любимыми его поэтами были: Осип Эмильевич Мандельштам, Борис Леонидович Пастернак, Марина Ивановна Цветаева. Он преклонялся перед ними. Вообще в Москве, все их поколение, я имею в виду развитое, интересующееся, выросло на этих поэтах, их судьбах, стихах, обожая их и обогораживая. Я был меньше с ними знаком, так как до провинции это вообще не доходило: слышал эти имена — и то хорошо. А так как, если учесть, что вся Россия — провинция, за исключением двух-трех больших городов, то можно представить, насколько маленькое количество людей знали этих поэтов.
   Билеткин же зачитывался ими, находя где-то в списках, перепечатках, копиях и давая читать другим. Он любил литературу, но даже в ней умудрялся откапывать что-то диссидентское, анти… солененькое и необычно приправленное. Он всегда выкапывал какие-то штучки. Так, он первый приволок на факультет Даниила Хармса и ходил, одуревая от его маразмиков высокого литературного стиля: особенно о Пушкине или об огурце. То притаскивал Пильняка с его художественной работой о Фрунзе, легендарном командарме Красной Армии Юга. Или Михаила Кузмина, этого гомосексуалиста, в него он вообще был влюблен с головой и ногами, со всеми органами, поголовно. Билеткин был интересный человек и просветитель: притаскивал что-нибудь новое, нам неслыханное, и тут же популяризировал. Отдавал в массы, народу.
   Вид его был ужасен, тощий, вечно небритый, в глубоких угрях, не меняющий одеяние годами, не имевший ни одной девушки, до сих выросших пор, и мечтающий об этом (приватно и страстно; так, что в результате Яша Гогия лично взялся исправлять это: девственность Билеткина), в чем-то наивный и натолканный феноменально, Билеткин был цветком всего курса.
   Над ним издевались, его подкалывали, иногда оскорбляли, но все любили его и терпели, это был своего рода странный род любимца факультета.
   Сейчас он стоял у памятника Троцкому с Бобом и плел очередные свои рассуждения. Боб любил его без ума и мог трепаться с ним до одурения, до скончания века. Мне он иногда надоедал. Он запинался и не то что заикался, а как-то пережевывал первую часть или начальную приставку слова, и дождаться от него законченной мысли было временами невероятно трудно. А иногда у него пахло изо рта. Тогда я его отправлял и говорил: «Борь, немедленно». Он все понимал и оправдывался, что опять не ночевал дома, пять раз повторял «прости» и скрывался, потом появлялся снова и продолжал. Заикаться, то ли запинаться. Но в большинстве своем он говорил нормально.
   — А, Сашка, привет, — говорит Боб, — давно не видел тебя.
   Билеткин обнял меня. Я еле уклонился от поцелуя. Это у него была такая привычка: всех, кто ему нравится, — целовать.
   — Где наши молодые, — говорит Боб, улыбаясь, — где твоя Ирочка?
   — Ой, не напоминай, Боб, она такую истерику закатила перед свадьбой.
   — Ирка — это гениальный экземпляр шизофренички, — изрек Боб.
   — Юстинов не лучше, — сказал Билеткин, — такой же мудак. — Это у них было коронное слово друг для друга, Юстинов его терпеть не мог, а Билеткин отвечал просто так, счет равняя. Хотя
   Ирку он почитал и они были знакомы с первого дня этого необычайного курса.
   — А Ирку точно лечить надо, — глубокомысленно философствовал Боб, высказывая свои сентенции, — по ней плачет вся психиатрия мира и ее последние достижения.
   Он закуривает, поддевая сигарету из пачки грязным длинным ногтем.
   — Боб, ну когда ты перестанешь это делать, а?
   — Что это?
   Я смотрю на его руку.
   — А, это? — Он ржет. — Сашка, не будь таким чувствительным, как женщина.
   У Боба были всегда нестриженные ногти с траурной, постоянной каймой черного цвета под ними. Когда я смотрел на них, меня тошнило. А смотрел я на них постоянно, не отрываясь, я не мог не смотреть, это как раздавленные яйца кролика, тошнит, а взгляда отвести не можешь.
   И сколько я с ним ни бился, не мог уговорить его, чтобы он делал это: стриг ногти. Билеткин смеется, у него тоже ногти всегда грязные.
   Боб обалденно любил деньги, у него их никогда не было, и мы договариваемся: каждый раз, когда он стрижет свои ногти, я ему даю один рубль. Боб сияет от удовольствия и говорит:
   — Вот это классно!
   Ногти у него, правда, были ужаснейшие, я таких грязных не видел никогда, а когда он курил, он постоянно подносил руку к лицу, и эти ногти лезли вам в глаза.
   — Только рубль вперед, — говорит он.
   — Хорошо, — соглашаюсь я.
   — Сашка, только я честный человек, — говорит он, — и, чтобы я тебя не накалывал, ты мне еще приносишь и ножницы из дома. Так как я не знаю даже, где они у нас лежат, не видел никогда.
   Я киваю, соглашаясь и на это.
   — Значит, так, ты мне даешь рубль и ножницы, а потом, когда я их стригу, даешь еще один, за выполнение обещания, что я такой хороший и что целую неделю я буду держать их чистыми и мучиться. Я же к ним привык, без них будут мучения.
   Я иду и на эти условия.
   У него даже ногти росли не как у людей, а быстрее. У человечества прирост ногтей занимает две недели. У Боба они росли за неделю.
   И каждую неделю я таскал ему в институт ножницы и платил два рубля, что ему страшно нравилось. А на факультете слагали легенды про меня, что я якобы сдаю Боба ногти в какую-то лабораторию, а за это девушка оттуда любит меня. Или вот другая легенда, что я такой чистюля, такой чистюля, что уже помешался на этом и заставляю Боба стричь ногти, чтобы мне было приятно.
   Это был еще тот курсик. И про меня много легенд там ходило.
   — Билеткин, Боря, ну, как дела? — спрашиваю я.
   — Отлично, Саш. Только вот новая дура по литературе появилась, доцент Ермилова, полная маразматичка.
   — А кто это такая?
   Боб объясняет, он всегда всех знал:
   — О, это бесподобный человек, она по литературе девятнадцатого века лекции читает и сама семинары ведет. Экзамены тоже сама только принимает, никому другому не дает, и все должны пройти через нее, и проскочить ее невозможно. У нее вся вторая половина девятнадцатого века — от Достоевского до Чехова, а она ебанутая полностью. Я серьезно.
   — А как ее увидеть? Билеткин заржал, пахнув:
   — Боб, как тебе Сашка нравится?! Он не догадывается, что надо прийти на занятия и тогда ее увидит: она уже у нас полсеместра, как ведет занятия.
   — А то ты ходишь? — улыбаюсь я.
   — Конечно, — говорит он серьезно, — если к ней не ходить, вообще в жизни экзамена не сдашь. Она же дура и всё крестиками отмечает, кто был, кто не был. Завтра занятия, приходи лучше.
   Я смеюсь:
   — Но если Билеткин ходить начал, тогда я просто обязан, я ведь не такой корифей в литературе, как он.
   Он хлопает меня по плечу:
   — Ладно, Сашк, не прибедняйся. Пойдем покормишь меня в буфете, я жрать хочу, со вчерашнего дня ничего не ел.
   Я веду Билеткина в буфет, это моя святая обязанность. Я его вечно кормлю, это мой долг, мне его жалко.
   Боб идет с нами и говорит:
   — Сашка, раз ты такой богатый, то покорми и меня. Я люблю добрых людей.
   Я не богатый, а наоборот, но я кормлю и его. Сам я не ем, мне вообще с утра не хочется. Да и денег уже не хватило бы на себя.
   На занятиях Ермиловой я появляюсь еще через две недели, ровно в середине ноября. Сразу скажу (надо сказать), что классику я читал всю и абсолютно ее не боялся. И напрасно. Это была необыкновенная женщина, и даже Ирка, которая брала всегда преподавателей как хотела и за что хотела… ходила к ней на все занятия. Больше того, вся наша группа собиралась до единого человека. И не только наша, а четыре остальных тоже. Нагнала она страху на нашем факультете. Эта руссо-славяно-фильская душа Окулина Афанасьевна Ермилова.
   — Голубчик, — говорит она, — как же это так, я вас не видела никогда?
   Я пришел впервые на занятия и стою перед ней, встав из-за стола.
   — А мы полсеместра уже занимаемся. Вот у меня и крестики все стоят, что вы ни разу не были на занятиях.
   Я молчу и делаю вид, что удручен.
   — Ну хорошо, садитесь, посмотрим, как вы будете заниматься.
   Вся группа вздыхает облегченно, думали, пошлет в деканат брать разрешение, допуск от декана, иначе не допустит для присутствия.
   Зачем я прихожу на занятия (крайне редко)? Посидеть, поотдыхать, пошутить с группой, пообщаться; чтобы немного повеселиться и не так скучно проходило занятие. Я и начал, естественно, с реплик, шуток и острот. И ей это страшно не понравилось, она поджала губы и молчала, когда я перебивал, не делая замечания.
   — Саш, — прошептала Ирка, — не надо, она это не любит. Не делай хуже, она тебя и так простила.
   — Озолотила, можно сказать, — пошутил, не успокоившись, я.
   Как раз на этом занятии, на втором часе, она раздавала и спрашивала темы, по которым мы хотели бы писать спецработы для экзамена. Она странно принимала экзамены: первый вопрос каждый должен был выступать по написанной дома работе; второй — тянуть билет и менять его, если он совпадал с темой спецработы, выполненной дома, и плюс она могла задать один любой вопрос, дополнительный. Она была единственная с такой манерой приема экзамена и считала его идеальным, а себя самой умной, объективно и всесторонне выверяющей знания студента.
   Я был в списке самый последний, не по алфавиту, так как пришел в группу позже всех, кроме Билеткина, и Городуля, наша блядская староста, записала меня в журнале в самом конце. Я скучал, пока девки, трясясь, запинаясь, называли свои темы, сто раз обдуманные или продуманные дома.
   — Ир, ты что писать будешь?
   — Конечно, Достоевского, это ее любимый писатель. — Ирка была тонкий политик и бесподобный стратег.
   Я тоже не имел ничего против Достоевского и решил, это смягчит ее в отношении моих пропусков.
   Во время опроса она всем подсказывала свои идеи, когда называли темы, выражала какие-то странные эмоции, перебивала, добавляла, мне это было непонятно; к тому же скучно, и я сидел, подкалывал девок вокруг себя.
   Она молчаливо наблюдала.
   — Ну, а вы, молодой человек, много говорящий, что будете писать? — Казалось, ее это интересовало. То ли наоборот.
   — Я? Наверно, Достоевского, — сказал я.
   — Как «наверно»? Вы разве дома не обдумали, не взвесили все?!
   — Конечно, обдумал, потому и говорю: Достоевского.
   — Прекрасный писатель, — оценила она, — а что вы хотите взять у Федора Михайловича?
   — «Игрока», — сказал я.
   — Но, голубчик, я не знаю, стоит ли, по нему совсем нет публикаций, книг, роман неисследованный, сильный. Как вы будете работать, я боюсь, справитесь ли, на экзамене будет поздно, мой долг предупредить вас.
   — А у меня вообще есть голова и пара мыслей в ней.
   — Да? — Она была удивлена. — Что ж, это приятно, и тема интересная. — (Она вроде как сопротивлялась и в то же время соглашалась, как бы против была и в то же время по течению шла). — А позвольте спросить, почему вы выбрали этот роман?
   — Нравится, динамикой, сюжетом.
   — А-а, я понимаю, вы, наверно, тоже в душе игрок.
   — Вы угадали, абсолютно точно. Большей чуши она сморозить не могла.
   — Я ненавижу игроков, — сказала она.
   — Богу — богово…
   — Что вы сказали, а? Как это прозвучало?
   — Что? Я разве что-то сказал.
   — Или мне послышалось…
   — Послышалось. — Я опустился на свое место, думая, что разговор по теме окончен.
   — А я еще с вами не окончила.
   Она сидела на столе, верхом, и мотала ногой, прикрытой длинным платьем ниже колена. Это была единственная преподавательница, которая сидела на столе на всех занятиях, на глазах у студентов. Одевалась же она в глухие платья темных тонов, как гимназистки — в гимназические: от темно-коричневого до темно-синего цвета, с белыми оборочками или воротничками у горла и рукавов.
   — Да, что еще? — спросил я, вставая.
   — А вы не хотите взять другую тему? Я бы вам посоветовала.
   — Это почему? Я не волен делать то, что хочу?! У нас вроде свободный выбор, вы же и предложили. Или я исключение? Тогда хотите — назначьте, и я выполню, что вы скажете. — Я начал заводиться. А этого с преподавателями делать не стоит. Они выигрывают при любой игре.
   — Ну что вы, я не хочу вас подталкивать или заставлять, у нас же демократическое общество («Когда оно было?» — прошептал Билеткин), и выбор, конечно, свободный, он предоставлен вам, но я не уверена и боюсь, что вы не справитесь. Возьмите лучше Некрасова или Короленко, я согласна.
   Все зашептали: не упрямься, соглашайся, не лезь на рожон, ты видишь, она бесится.
   — Нет, Некрасовым вы уж занимайтесь сами, а я буду писать по тому, что выбрал я. И я боюсь, что я справлюсь. — Эта дегенератка меня уже раздражала.
   — А вы имеете что-то против Некрасова?
   — Нет, — ответил я.
   — Тогда я постараюсь спросить вас о нем на экзамене, — сказала она.
   — Прекрасно, — ответил я. — Я могу сесть?
   — Конечно, голубчик, вне всякого сомнения. Вам и вставать не надо было.
   Она подняла следующего и последнего: Билеткина.
   — Ну, Саш, она тебе устроит, зачем ты с ней связался, — сказала Ирка.