Страница:
Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.
— У тебя платье красивое, мне жалко.
— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
— Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.
— И есть шоколад, — добавляю я.
— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)
— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.
— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.
— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.
— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.
Я киваю, да.
— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.
Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.
Вокруг еще пусто. Людей нет. Это уникальный ресторан, и то, что он существует, никому неизвестно, он нигде не числится, ни в каких списках не указан. Посетители здесь собираются к одиннадцати ночи — и до утра. Причем открыт, не закрываясь, будет столько, сколько публике угодно гулять. Кухня только грузинская, вкусная. Все, что лучшее есть в Москве и во всем Тбилиси, у Торнике на столе. Вина у него только из «Интуриста» и «России» — двух лучших винных подвалов столицы. Цены особенные, но обслуживание такое, что не приснится западным «буржуям». Музыка — у него играет великолепная группа, которая раньше играла на «Севере» гостиницы «Россия», а сейчас группу купил Торнике. (Лидер — без пятидесяти рублей петь вообще не начинает.)
Торнике раньше был зам. директора «Иверии», когда мы с ним познакомились. Но он рвался уйти оттуда. И о своем закрытом ресторане мечтал давно, еще тогда. Как ему это удалось, я не представляю. (Хотя он поит и кормит всю партийную шарагу Одинцова бесплатно, и они закрывают на это глаза; у них свои специальные дни.)
Публика здесь собирается только своя и самая отборная: гинекологи, стоматологи, фарца, только очень крупная (золото, валюта), гульливые актрисы, актеры, режиссеры, поющие, часто приезжает Алла Пугачева, гулять и напиваться, а потом петь со сцены про любовь и разлуку — она любит этот ресторан и обожает Торнике. В честь нее он даже получил название «Арлекин», неофициальное. А также приезжают грузинские гости и друзья Торнике, которых он бы предпочел, чтобы меньше, так как там, где горячая Грузия, там крики, деньги, скандал. Но ничего не поделаешь, и он с достоинством несет свой крест грузина.
— Хей, Сашья. — Он возникает у. нашего стола и садится.
Служат нам моментально, шампанское разливается в три бокала.
— Я сделал необходимые распоряжения, чтобы вам покормиться немножко. — Я балдею, так мне нравится его язык и как он строит предложения.
— Торнике, спасибо, мы не голодные, не нужно было.
— О чем ты говоришь? Ты сюда не спорить пришел, а отдыхать! Позволь мне делать мое дело. Хорошо! Вай, сто лет тебя не видел. Давай выпьем!
Бокалы поднимаются нашими руками.
— За твою прекрасную девушку, Наташья, кажется.
— Спасибо, Торнике, — говорит она.
— А как так легко произнесли мое имя?
— Она недалеко от твоих мест выросла, в Сочи, — вставляю я.
— Вай, что ты мне раньше не сказал!
— А что бы было? Он смеется:
— Дороже тебя гостем бы была. Но ты не переживай, все лучшее, что у меня есть в ресторане, будет на твоем столе, а потом со стола в твоем драгоценном желудке. Выпьем сначала, дорогие гости!
Она отпивает и ставит бокал на белый снег скатерти, продетый ниткой красного. У Торнике все здесь лучшее.
— Эй, полгода я ждал тебя, он же мой спаситель, Наташья, — (и тут он это говорит), — самый дарагой человек после детей и жены. Он спас меня!
— Ладно, Торнике, это не важно.
— Почему не важно, о подвигах человека человечество должно знать!
Его лучший официант, шестидесятилетний Зураб, который кочует с ним по всем местам и ресторанам, где работает Торнике, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Как грузинское эхо.
— Подожди, Сашь, сейчас вернусь, на кухне распоряжения дам насчет вашего сулугуни, не знают, какой лучше.
Он встает и уходит. Она удивлена.
— Ну, что, удивил я тебя? — Я целую ее руку.
— Если честно, то да. Я не представляла, что такое может быть в Москве или существовать. А почему он так любит тебя?
— Это долгая история. Ты голодная? Она ласково смотрит на меня:
— Нет, почти нет. Только чуть-чуть хочется вина, я немного устала.
Я вообще тоже есть не собирался, так как цены здесь бешеные, а в кармане у меня рублей двадцать, не больше, я хотел просто посидеть, чтобы она послушала группу и мы выпили вина, отпраздновав ее окончание.
— Все в порядке, дорогой. Закуску я тебе даю легкую, специально. Зураб сам будет обслуживать, как самых дорогих гостей. Но он дороже, Наташь, вы не обижайтесь.
Она улыбается, глядя на меня:
— Я знаю.
И тут начинается у нашего стола столпотворение, носят четыре официанта, а старый Зураб распоряжается, что куда ставить, чтобы не мешало; приносят: капусту по-гурийски, грузинские соления, маслины, оливки, травы, зелень, белый сыр, сациви, сацибели, хачапури, лобио, — чего только не несут и ставят на наш стол.
— Торнике, что ты делаешь, кто съест столько?
— Э-э, слушай, о чем ты говоришь, не упоминай такую мелочь. Ты сюда не кушать пришел?
Я понимаю. А кто сюда кушать пришел, ты думаешь я? Я на эту еду смотреть не могу. Закусите немного, выпейте шампанского.
На столе уже локти ставить некуда.
— Вах, я же забыл распорядиться насчет вина. Наташья, скажите, какие у вас самые любимые две марки вина.
Она качает головой, подразумевая, что здесь не будет, и она не хочет обижать его гостеприимства.
— Нет, ну вы скажите, а мы посмотрим. Никто ж не умрет от этого.
— «Твиши», «Хванчкара».
— Вай, — он даже привстает на стуле, — откуда такие вина знаете?!
— Она же оттуда, я тебе говорил, — объясняю я.
— Ах, да, забыл совсем я, ты видишь, какая работа. — Зураб, — кричит он, хлопая в ладоши. И говорит что-то по-грузински. Он счастлив, и ему приятно: только в двух местах в Москве есть эти вина, в «Интуристе», в валютном баре, и у него.
Мы пьем «Твиши», она не верит.
В этот момент начинает стекаться публика. Торнике уходит от нас и впускает сам лично каждого. Все знают его или приезжают с тем, кого знает он. Чужих нельзя. Люди, заходящие и проходящие мимо, не сводят глаз с нашего стола. Смотрят на нее, она не замечает никого, потом на меня, не понимая, что с такой девушкой, мол, делаю я. И глаза горят не любезно, глядя на меня. И тут я не ко двору.
«Твиши» — обалденное вино. Зураб уже спешит, несет горячий сулугуни, прямо шипящий еще на тонкой металлической сковородке.
Она ест всего понемногу, пробуя, и очень красиво. И смотрит на меня так, что я вообще забываю, где я, на каком небе, и зачем мы здесь находимся. Мне совершенно ничего не хочется, только смотреть на нее. Что со мной?
Начинает играть группа, она играет классные вещи. Их певец-лидер стоит и пьет что-то у стойки бара, он, пока не платят, петь не начинает вообще.
Публики уже достаточно и всё прибывают, но зал большой. Новые и новые, и все смотрят на наш стол. Одеты они так, что мне стыдно за свое одеяние.
Появился Зураб, толстый, добрый и классный старик.
— Сашя, — (этот по-другому меня склоняет), — Торнике Мамедович занят, много гостей, и просит извинить, что не может уделить самым дорогим гостям самого большого внимания, и просит не обижаться сильно. — Зураб мне подмигивает по-грузински.
— Скажите, чтобы не беспокоился. Спасибо.
— Все есть, все хватает, дорогой, что еще могу я принести для лучших гостей Торнике Мамедовича и моих?
— Спасибо, это больше чем достаточно. Жалко, что с собой не могу взять, очень вкусно.
Он сияет и исчезает.
Она пьет вино очень медленно, красиво-маленькими глотками. В голове у меня слегка весело и кружится, и от горячего сыра, который я обожаю, и от мягкого вина.
Я смотрю на нее и говорю:
— Ты как богиня.
Она замирает с рубиновой капелькой на губах и впервые смущается.
— Я хочу поцеловать тебя, это удобно здесь? Мне нравится, что она это спрашивает, я не люблю, когда люди наружу выставляют свои чувства. Я наклоняюсь, и мы целуемся.
Кто-то платит, и певец начинает петь. Голос у него глубокий, приятный, но мне не нравится, больше шума из него делают, как и из всего у нас. Мне нравится, как играет группа.
И тут они начинают играть классную вещь, которая год назад мне обалденно нравилась. Я не знаю названия, но там есть такие слова «Леди, леди, леди», английская песня.
— Ты хочешь потанцевать? — спрашиваю я.
— Как тебе только хочется.
— Ты умеешь? — ну везде мне надо выставиться знатоком.
— Немножко. — Она мягко улыбается.
Мы встаем, и в этот момент я вижу, что взгляды всего зала прикованы к нам. Вернее, к ней. Они и раздевают, и одевают, и оценивают, и просят, и хотят, и зовут, и не понимают. Последние, конечно, насчет меня.
Танцует она, естественно, классно, я бы сказал бесподобно, очень тонко чувствуя ритм и как бы предугадывая музыку в своих мягких и сдерживающихся па.
Да, они же все эти красиво танцуют, вспоминаю я о нем, научилась, и это неприятно режет меня. Мой ритм сбивается.
Мы танцуем еще один танец, медленный, и она обнимает меня, обвив мою шею. У нее бесподобная фигура, и она прекрасна в этом желтом платье из шифона под блесками лучей разного цвета, несущихся беспрерывно с потолка и отражающихся падающим снегопадом от крутящегося зеркального шара.
Жадные глаза ощупывают каждый сантиметр ее тела, на мое счастье, скрытое удлиненным и суженным платьем.
Мы возвращаемся на место. Дальше начинается что-то невероятное, столпотворение бутылок шампанского и самого дорогого вина для нее. Она даже не успевает кивать и понимать, от кого это и с какого стола. Зураб бегает безостановочно, и уже не хватает места на нашем столе, чтобы ставить.
Как минимум пять человек подводят Торнике, чтобы он представил и познакомиться. Остальные горят нетерпением узнать: кто же она? Почему раньше не видели, и как же она не появилась — в таком месте?
Торнике знакомит и знакомит, у него, по-моему, уже кружится голова, и каждый раз она вежливо кивает, а он многозначительно говорит, показывая на меня: «А это мой лучший друг», но на меня никто не обращает никакого внимания. Даже маленького вниманьица. И я не думаю, что даже это будет потом защитой мне.
Ей целуют руку, говорят комплименты, приглашают за стол, почитают за счастье, просят станцевать с ней танец. Еще что-то.
А я сижу и считаю бутылки. И думаю: богатыри, не мы. Там денег в карманах столько, что у меня волос на голове не хватит. Пять таких ресторанов, как Торникин, могут купить, не напрягаясь. И каждый раз, откланиваясь, очередной гость щелкает Зурабу, и тот носит уже по две бутылки — «Твиши» и шампанское. Я сбился, до того я сосчитал было пополам того и другого, всего восемнадцать. Теперь Зураб только показывает ей, кивает, от кого, и складывает позади ее стула. Наконец Торнике подходит один.
— Слушай, дарагой, прямо ажиотаж твоя девушка произвела, такого у меня не было с открытия ресторана. Даже когда Марина Влади с Володей приезжала.
Она мягко улыбается, а я думаю, прекрасная нация — грузины. И вообще весь Кавказ. Торнике садится за наш стол.
— Зураб, — щелкает он, тот возникает из ниоткуда. — Начинай носить бутылки в мой кабинет, для горячего место освобождать нужно. — Сашья, — как он забавно произносит, — я распорядился в час ночи подавать. Это не рано? — Мне нравится эта святая серьезность.
— Торнике, я не могу уже, очень тебя прошу.
Не надо.
— Слушай, покушаешь немножко, кто говорит, что надо. Кто говорит, что много.
— Сколько, Зураб?
— Тридцать пять, Торнике Мамедович.
— Мало, добавь еще пять от меня, лично, для Наташьи. — И он называет это вино, как оно на грузинском называется. Почти что одинаково.
— Один момент, — говорит проворный Зураб и скрывается.
Я не понимаю, о чем он, но, думаю, он не надеется, что я потащу сорок бутылок вина с собой.
Музыка громко играет, публика веселится, все льется рекой: бляди, деньги, блюда. Шампанское.
Живут же люди, думаю я, и не мешает им система.
Несколько человек еще подходят и приглашают ее танцевать: хоть один только танец, хоть полтанца. (Я-то знаю, что потом будут на ушко шептать…) Ей неловко, но она отказывается. В эти моменты горят их глаза. В эти моменты неизвестно чьи глаза горят сильнее, их или мои. (Меня они не спрашивают, но у нас это и не принято.) Торнике смотрит на меня. И видит что-то.
— Зураб, — говорит он, тот возникает, как Аладдин из волшебной лампы.
— Пойди скажи певцу, никак его имя не выговорю, пускай объявит в микрофон, что девушку в желтом платье зовут Наташья и она устала, поэтому просьба, нет лучше скажи так, чтобы не обиделись: поэтому Торнике, — (он выговаривает свое имя сочно), — всех просит, глубоко и почтенно, не приглашать, а дать отдохнуть и насладиться покоем, — и добавляет: — девушке.
Я улыбаюсь, он мне нравится.
Зураб исчезает, как и появился, и через несколько минут певец объявляет в микрофон. По залу прокатывается волна аплодисментов и возбужденного смеха, и сыпятся новые бутылки вина, теперь уже с шоколадными плитками.
— Наташья, ты необыкновенная девушка. И я завидую моему лучшему другу, после двух детей и жены, что у него есть такая. И горд за него. Я счастлив. Но этот тост, — и «Твиши» льется, как река, в наши бокалы, ей он скромно добавляет, Торнике знал школу, — я хочу выпить за Сашью, за моего спасителя. Если б не он… однако выпьем.
Она отпивает, а Торнике и я пьем до конца.
— Торнике, — она открывает губы, — а вы мне расскажите? Очень интересно.
— Вай, слушай, как она произносит мое имя, зачем я женат! И трудное имя!
Она улыбается.
— Конечно, расскажу, дорогая, все, что пожелаешь, сделаю, только скажи.
— Торнике, — говорю я, пытаясь его остановить.
— Подожди, уважаемый, это был подвиг! И дай слово сказать, чтобы люди знали о нем.
И он начинает:
— Год назад я купил себе этот дурацкий машина «мерседес». Я не понимаю, какая разница, никогда не ездил до этого, но люди говорят хорошё. Он автоматический, думать не надо. И вот купил его, зачем он мне, не знаю, такси есть, на худший случай «Волга». Купил права, все документы, разрешения и еду по набережной, и хочется мне остановиться и вздохнуть воздуха. Останавливаюсь, открываю дверь и смотрю на воду, на природу и все остальное. Потом сажусь обратно, хлопаю дверью и как-то странно, но полпальца у меня в двери, оказывается, остается. Я сижу, полпальца висит, кровь на меня капает, и думаю, для чего я купил этот «мерседес», ну зачем, когда отечественное прекрасно, а горцы говорят, вообще нет лучше ишака.
Сижу я и размышляю, оторвать мне его и выбросить эти полпальца, еще девять останутся с половиной, или махнуть сильно рукой — и он сам отвалится. И тут проносится вихрем синяя машина, визжит, тормозя, и возвращается быстро задом: я думал, снесет пол «мерседеса» и меня, — не то что полпальца, головы не останется. Он же как ненормальный ездит, позволь тебе сказать, хоть я и сам ненормален, но я потому, что водить, как надо, до сих пор не умею. Останавливается машина, и выходит он, Сашья.
Она удивленно смотрит на меня.
Отец купил машину год назад, назанимав по всем родственникам: тридцать пять лет была его мечта; и когда я дома, и мы в мире, то езжу, конечно, я, права у меня еще с десятого класса, папа помог, а скорость — это моя ненормальная обычность передвижения. И стихия.
— Я тебе потом объясню. — Я улыбаюсь, как он рассказывает. Мне забавно.
— Останавливается он, ну в пяти только лишь сантиметрах от меня, выходит и говорит: что случилось?
— Как, говорю, что случилось, купил проклятый «мерседес» и не понимаю, зачем он мне нужен был. — Что-нибудь с машиной случилось, сломалась? — Нет, говорю я. — А с пальцем что? — спрашивает он. Вот палец, говорю, поломался. Тут он смотрит и бледнеет, кажется. Потом берет меня, сажает к себе, и мы несемся так, как никогда в жизни не ездил я. Думаю, бог с ним, с пальцем, лишь бы у него права навсегда не забрали. (Знал, как дорого стоят!) За всю дорогу задал только один вопрос: вы с Кавказа?
Привозит он меня к приятной женщине, домой, Лиля Некерман называется, хирург, подруга его матери, ослепительная женщина, я тебе скажу! Но старше тебя, Наташья. Не переживай.
Мы улыбаемся, я потягиваю скромно вино. (Герой!..)
— Она смотрит на мой палец и говорит: возможно, поздно — с ним говорит, я пациент для нее. Я ей говорю: слушай, доктор, я понимаю, что поздно, убери только, чтоб не болтался. Она смотрит на меня, не улыбается.
— Лилечка, — говорит он, — попробуем, пожалуйста.
И они как угорелые несутся в Склифосовского, где она и ее друзья работали, я сижу сзади, как будто меня это не касается. Но я сосчитал: пятнадцать красных светофоров он проехал, точно. Ужас, что было. После этого я в жизни ничего, даже ОБХСС, уже не боялся.
— Три часа она и еще двое ребят мой палец делали, я думал, лучше бы мне не рождаться. Потом он так же быстро отвез меня к моей машине и умчался: у него там с отцом свое расписание было, и он опаздывал. Даже имени не сказал, как ветром сдуло. Одно я понял, что живет где-то недалеко от этого места. Смотрю на свой забинтованный палец и думаю: зачем мне эта машина. Два дня я, как дурной дурак, сторожил его на этой набережной и поймал наконец-таки. Какой там поймал! Если бы он во двор не поворачивал, опять спеша ко времени, никогда бы в жизни не догнал. Так я с ним познакомился.
— А палец? — говорит Наташа.
— Ты посмотрите на этот палец, Наташья, красавец, лучше, чем остальные девять. С половиной. Я потом доктору — ослепительная женщина, но старше тебя — и этим ребятам — хирурги, то ли анестезиологи — такой банкет в больнице устроил, пол-"Иверии" туда вывез, даже инвалиды ели шашлык у меня.
— Выпьем, ладно, за твой палец, — говорю я, и мне неудобно, что он рассказал ей все это и в та— ком виде. Все было гораздо проще, хотя и быстро. Но это же Торнике и он, кажется, любит меня.
— Не за мой палец, а за твой! Зураб, — щелкает он. Тот возникает из ниоткуда. — Ты видишь этот палец?
— Да, Торнике Мамедович, — кивает тот.
— Он тебе нравится?
— Хороший палец. Он у вас лучший среди десяти.
— Так это не мой палец, а его, он ему принадлежит.
— Тогда он еще прекрасней, раз дорогому гостю принадлежит.
— Поэтому выпьем за Сашью, моего дорогого друга и спасителя, за его дорогое и дрожайшее здоровье!
Мы пьем и смеемся.
— Наташья, а теперь скажите, зачем я купил этот «мерседес», я на него с тех пор глядеть и ездить не могу?!
Она кивает, улыбаясь.
— Прекрасная вы женщина, и зачем я женат. Мы смеемся. И пьем.
— Торнике, а как Нана?
— Она приедет к трем, попозже, меня забирать. К ней младший брат приехал, она его катает.
И он опять уходит, его зовут.
— Ты хороший, — говорит она, — я тебя еще раз поцелую, можно? — И мы целуемся.
А стол заставляется уже горячим, открывается новое вино, Зураб плывет и летает, а не служит.
Я с ужасом думаю, как я буду расплачиваться (прямо хоть вином ей подаренным торгуй назад, у, мешки денежные!), и надеюсь только на то, что Торнике поверит моим долговым обязательствам, и завтра, в Москве, я ему верну.
А ее, кажется, ничего вокруг не интересует, она только смотрит на меня. Я смотрю на нее, и глаза наши впиваются друг в друга.
В ресторане веселье идет полным ходом, звучит — играет гитарная музыка, ревут усилители, колонки, кто-то пляшет, кто-то полураздевается, это, наверно, из центровых девочек (взятых сюда богачами).
Торнике никак не может вырваться и вернуться к нам.
Появляется Нана и сразу узнает меня.
— Ой, Сашенька, здравствуй! Как ты сюда попал, кого угодно ожидала увидеть, только не тебя. Я рада!
— Познакомьтесь, — я встаю. — Наташа, Нана.
— Очень приятно.
— Почему ж ты мне не сказал, я бы раньше приехала. — Я целую ей руку и пододвигаю стул. Она садится.
— Ничего, если в бокал мужа? — Мне не хочется звать Зураба.
— Конечно, Сашенька, о чем ты спрашиваешь.
Где он, кстати? — Но Торнике уже рядом, Зураб сообщил.
— Я всегда рядом, дарагая, и слежу за тобой пристально.
Мы улыбаемся. Зураб уже несет бокал, приборы, второй официант ставит стул. Наливают еще вина.
— Торнике, чем от тебя пахнет?
Он не успевает ответить, его опять отзывают на кухню. Он уходит своей красивой походкой уставшего грузина.
— Вот так всегда, наберется по столам, никому отказать не может, гостеприимство, долг, друзья, а наутро я с ним мучаюсь, когда он умирает от мигрени, которой головная боль называется.
— У вас очень приятный муж, — говорит Наташа.
И это первый мужчина, которого, я слышу, она хвалит.
— Да, он неплохой, Торнике, только я очень переживаю за него с этим рестораном. Это ж все очень… вы понимаете меня.
Наташа кивает ей. В Москве это и, правда, феноменально, что он делает.
— Я уже забыла, когда жила спокойно и спала нормально.
Наташа смотрит на нее и быстро закуривает, сочувственно кивая.
Нана — очень изящная уверенная грузинка с большими, как два миндаля, глазами.
— Ой, вы счастливая, можете курить.
— Пожалуйста, — говорит Наташа.
— Что вы, он меня съест сразу, не разрешает курить ни за что. Убить готов, если я заикаюсь только. Саша вам разрешает, да?
Она смотрит на меня, мне, конечно, приятно такое построение фразы.
— У-у, не то, чтобы да, но что поделаешь, она взрослая девочка уже. — Она моментально тушит сигарету, без звука.
Мы смеемся.
— Вот видите, все они одинаковые, — говорит Нана. — Ну, Сашенька, как твои дела, чем ты занимаешься? — И мы разговариваем, она очень умная женщина, Нана, природно, от земли, и мне приятно с ней разговаривать.
Возникает Торнике и садится. Мы пьем долго.
Наташу опять начинают приглашать танцевать, но Торнике, сидя рядом, отвечает, что сегодня это его девушка и она ни с кем никуда не идет.
Я ему благодарен, я бы не пережил этого: если бы кто-то брался за ее тело, фигуру, платье. Да еще здесь…
— Торнике, тебе пора. Я за тобой приехала.
— О чем ты говоришь?
— Не забывай, что у тебя есть дети. — У них прелестные дочки, две.
— Вот на этом, Наташья, она всегда ловит меня. Я же на работе.
— Они и без тебя догуляют, с ними все нормально. И Наташа, по-моему, утомленно выглядит.
— Да, я чуть-чуть устала.
— Тогда, конечно. Но подождите, женщины, о чем вы говорите, дайте моему самому дарагому гостю слово сказать — мужчине.
— Да, Торнике, я тоже устал, и потом — для меня желание женщины — закон.
— Для меня — тоже! — говорит он.
— Ой ли! — смеется Нана.
— Как нет. Пожелала, Торнике, едем — Торнике едет, пожелала, Торнике, девочку — Торнике девочку, пожелала вторую — Торнике вторую. Кто тебе еще такое сделает!
Мы все смеемся.
— Ты бесподобный муж, — говорит Нана. — Я пойду в кабинет, соберу твои рубашки.
Она никогда ничего не ест и почти не пьет, такая худая. Нана уходит. Торнике опять зовут к эстраде.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.
— У тебя платье красивое, мне жалко.
— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
— Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.
— И есть шоколад, — добавляю я.
— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)
— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.
— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.
— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.
— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.
Я киваю, да.
— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.
Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.
Вокруг еще пусто. Людей нет. Это уникальный ресторан, и то, что он существует, никому неизвестно, он нигде не числится, ни в каких списках не указан. Посетители здесь собираются к одиннадцати ночи — и до утра. Причем открыт, не закрываясь, будет столько, сколько публике угодно гулять. Кухня только грузинская, вкусная. Все, что лучшее есть в Москве и во всем Тбилиси, у Торнике на столе. Вина у него только из «Интуриста» и «России» — двух лучших винных подвалов столицы. Цены особенные, но обслуживание такое, что не приснится западным «буржуям». Музыка — у него играет великолепная группа, которая раньше играла на «Севере» гостиницы «Россия», а сейчас группу купил Торнике. (Лидер — без пятидесяти рублей петь вообще не начинает.)
Торнике раньше был зам. директора «Иверии», когда мы с ним познакомились. Но он рвался уйти оттуда. И о своем закрытом ресторане мечтал давно, еще тогда. Как ему это удалось, я не представляю. (Хотя он поит и кормит всю партийную шарагу Одинцова бесплатно, и они закрывают на это глаза; у них свои специальные дни.)
Публика здесь собирается только своя и самая отборная: гинекологи, стоматологи, фарца, только очень крупная (золото, валюта), гульливые актрисы, актеры, режиссеры, поющие, часто приезжает Алла Пугачева, гулять и напиваться, а потом петь со сцены про любовь и разлуку — она любит этот ресторан и обожает Торнике. В честь нее он даже получил название «Арлекин», неофициальное. А также приезжают грузинские гости и друзья Торнике, которых он бы предпочел, чтобы меньше, так как там, где горячая Грузия, там крики, деньги, скандал. Но ничего не поделаешь, и он с достоинством несет свой крест грузина.
— Хей, Сашья. — Он возникает у. нашего стола и садится.
Служат нам моментально, шампанское разливается в три бокала.
— Я сделал необходимые распоряжения, чтобы вам покормиться немножко. — Я балдею, так мне нравится его язык и как он строит предложения.
— Торнике, спасибо, мы не голодные, не нужно было.
— О чем ты говоришь? Ты сюда не спорить пришел, а отдыхать! Позволь мне делать мое дело. Хорошо! Вай, сто лет тебя не видел. Давай выпьем!
Бокалы поднимаются нашими руками.
— За твою прекрасную девушку, Наташья, кажется.
— Спасибо, Торнике, — говорит она.
— А как так легко произнесли мое имя?
— Она недалеко от твоих мест выросла, в Сочи, — вставляю я.
— Вай, что ты мне раньше не сказал!
— А что бы было? Он смеется:
— Дороже тебя гостем бы была. Но ты не переживай, все лучшее, что у меня есть в ресторане, будет на твоем столе, а потом со стола в твоем драгоценном желудке. Выпьем сначала, дорогие гости!
Она отпивает и ставит бокал на белый снег скатерти, продетый ниткой красного. У Торнике все здесь лучшее.
— Эй, полгода я ждал тебя, он же мой спаситель, Наташья, — (и тут он это говорит), — самый дарагой человек после детей и жены. Он спас меня!
— Ладно, Торнике, это не важно.
— Почему не важно, о подвигах человека человечество должно знать!
Его лучший официант, шестидесятилетний Зураб, который кочует с ним по всем местам и ресторанам, где работает Торнике, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Как грузинское эхо.
— Подожди, Сашь, сейчас вернусь, на кухне распоряжения дам насчет вашего сулугуни, не знают, какой лучше.
Он встает и уходит. Она удивлена.
— Ну, что, удивил я тебя? — Я целую ее руку.
— Если честно, то да. Я не представляла, что такое может быть в Москве или существовать. А почему он так любит тебя?
— Это долгая история. Ты голодная? Она ласково смотрит на меня:
— Нет, почти нет. Только чуть-чуть хочется вина, я немного устала.
Я вообще тоже есть не собирался, так как цены здесь бешеные, а в кармане у меня рублей двадцать, не больше, я хотел просто посидеть, чтобы она послушала группу и мы выпили вина, отпраздновав ее окончание.
— Все в порядке, дорогой. Закуску я тебе даю легкую, специально. Зураб сам будет обслуживать, как самых дорогих гостей. Но он дороже, Наташь, вы не обижайтесь.
Она улыбается, глядя на меня:
— Я знаю.
И тут начинается у нашего стола столпотворение, носят четыре официанта, а старый Зураб распоряжается, что куда ставить, чтобы не мешало; приносят: капусту по-гурийски, грузинские соления, маслины, оливки, травы, зелень, белый сыр, сациви, сацибели, хачапури, лобио, — чего только не несут и ставят на наш стол.
— Торнике, что ты делаешь, кто съест столько?
— Э-э, слушай, о чем ты говоришь, не упоминай такую мелочь. Ты сюда не кушать пришел?
Я понимаю. А кто сюда кушать пришел, ты думаешь я? Я на эту еду смотреть не могу. Закусите немного, выпейте шампанского.
На столе уже локти ставить некуда.
— Вах, я же забыл распорядиться насчет вина. Наташья, скажите, какие у вас самые любимые две марки вина.
Она качает головой, подразумевая, что здесь не будет, и она не хочет обижать его гостеприимства.
— Нет, ну вы скажите, а мы посмотрим. Никто ж не умрет от этого.
— «Твиши», «Хванчкара».
— Вай, — он даже привстает на стуле, — откуда такие вина знаете?!
— Она же оттуда, я тебе говорил, — объясняю я.
— Ах, да, забыл совсем я, ты видишь, какая работа. — Зураб, — кричит он, хлопая в ладоши. И говорит что-то по-грузински. Он счастлив, и ему приятно: только в двух местах в Москве есть эти вина, в «Интуристе», в валютном баре, и у него.
Мы пьем «Твиши», она не верит.
В этот момент начинает стекаться публика. Торнике уходит от нас и впускает сам лично каждого. Все знают его или приезжают с тем, кого знает он. Чужих нельзя. Люди, заходящие и проходящие мимо, не сводят глаз с нашего стола. Смотрят на нее, она не замечает никого, потом на меня, не понимая, что с такой девушкой, мол, делаю я. И глаза горят не любезно, глядя на меня. И тут я не ко двору.
«Твиши» — обалденное вино. Зураб уже спешит, несет горячий сулугуни, прямо шипящий еще на тонкой металлической сковородке.
Она ест всего понемногу, пробуя, и очень красиво. И смотрит на меня так, что я вообще забываю, где я, на каком небе, и зачем мы здесь находимся. Мне совершенно ничего не хочется, только смотреть на нее. Что со мной?
Начинает играть группа, она играет классные вещи. Их певец-лидер стоит и пьет что-то у стойки бара, он, пока не платят, петь не начинает вообще.
Публики уже достаточно и всё прибывают, но зал большой. Новые и новые, и все смотрят на наш стол. Одеты они так, что мне стыдно за свое одеяние.
Появился Зураб, толстый, добрый и классный старик.
— Сашя, — (этот по-другому меня склоняет), — Торнике Мамедович занят, много гостей, и просит извинить, что не может уделить самым дорогим гостям самого большого внимания, и просит не обижаться сильно. — Зураб мне подмигивает по-грузински.
— Скажите, чтобы не беспокоился. Спасибо.
— Все есть, все хватает, дорогой, что еще могу я принести для лучших гостей Торнике Мамедовича и моих?
— Спасибо, это больше чем достаточно. Жалко, что с собой не могу взять, очень вкусно.
Он сияет и исчезает.
Она пьет вино очень медленно, красиво-маленькими глотками. В голове у меня слегка весело и кружится, и от горячего сыра, который я обожаю, и от мягкого вина.
Я смотрю на нее и говорю:
— Ты как богиня.
Она замирает с рубиновой капелькой на губах и впервые смущается.
— Я хочу поцеловать тебя, это удобно здесь? Мне нравится, что она это спрашивает, я не люблю, когда люди наружу выставляют свои чувства. Я наклоняюсь, и мы целуемся.
Кто-то платит, и певец начинает петь. Голос у него глубокий, приятный, но мне не нравится, больше шума из него делают, как и из всего у нас. Мне нравится, как играет группа.
И тут они начинают играть классную вещь, которая год назад мне обалденно нравилась. Я не знаю названия, но там есть такие слова «Леди, леди, леди», английская песня.
— Ты хочешь потанцевать? — спрашиваю я.
— Как тебе только хочется.
— Ты умеешь? — ну везде мне надо выставиться знатоком.
— Немножко. — Она мягко улыбается.
Мы встаем, и в этот момент я вижу, что взгляды всего зала прикованы к нам. Вернее, к ней. Они и раздевают, и одевают, и оценивают, и просят, и хотят, и зовут, и не понимают. Последние, конечно, насчет меня.
Танцует она, естественно, классно, я бы сказал бесподобно, очень тонко чувствуя ритм и как бы предугадывая музыку в своих мягких и сдерживающихся па.
Да, они же все эти красиво танцуют, вспоминаю я о нем, научилась, и это неприятно режет меня. Мой ритм сбивается.
Мы танцуем еще один танец, медленный, и она обнимает меня, обвив мою шею. У нее бесподобная фигура, и она прекрасна в этом желтом платье из шифона под блесками лучей разного цвета, несущихся беспрерывно с потолка и отражающихся падающим снегопадом от крутящегося зеркального шара.
Жадные глаза ощупывают каждый сантиметр ее тела, на мое счастье, скрытое удлиненным и суженным платьем.
Мы возвращаемся на место. Дальше начинается что-то невероятное, столпотворение бутылок шампанского и самого дорогого вина для нее. Она даже не успевает кивать и понимать, от кого это и с какого стола. Зураб бегает безостановочно, и уже не хватает места на нашем столе, чтобы ставить.
Как минимум пять человек подводят Торнике, чтобы он представил и познакомиться. Остальные горят нетерпением узнать: кто же она? Почему раньше не видели, и как же она не появилась — в таком месте?
Торнике знакомит и знакомит, у него, по-моему, уже кружится голова, и каждый раз она вежливо кивает, а он многозначительно говорит, показывая на меня: «А это мой лучший друг», но на меня никто не обращает никакого внимания. Даже маленького вниманьица. И я не думаю, что даже это будет потом защитой мне.
Ей целуют руку, говорят комплименты, приглашают за стол, почитают за счастье, просят станцевать с ней танец. Еще что-то.
А я сижу и считаю бутылки. И думаю: богатыри, не мы. Там денег в карманах столько, что у меня волос на голове не хватит. Пять таких ресторанов, как Торникин, могут купить, не напрягаясь. И каждый раз, откланиваясь, очередной гость щелкает Зурабу, и тот носит уже по две бутылки — «Твиши» и шампанское. Я сбился, до того я сосчитал было пополам того и другого, всего восемнадцать. Теперь Зураб только показывает ей, кивает, от кого, и складывает позади ее стула. Наконец Торнике подходит один.
— Слушай, дарагой, прямо ажиотаж твоя девушка произвела, такого у меня не было с открытия ресторана. Даже когда Марина Влади с Володей приезжала.
Она мягко улыбается, а я думаю, прекрасная нация — грузины. И вообще весь Кавказ. Торнике садится за наш стол.
— Зураб, — щелкает он, тот возникает из ниоткуда. — Начинай носить бутылки в мой кабинет, для горячего место освобождать нужно. — Сашья, — как он забавно произносит, — я распорядился в час ночи подавать. Это не рано? — Мне нравится эта святая серьезность.
— Торнике, я не могу уже, очень тебя прошу.
Не надо.
— Слушай, покушаешь немножко, кто говорит, что надо. Кто говорит, что много.
— Сколько, Зураб?
— Тридцать пять, Торнике Мамедович.
— Мало, добавь еще пять от меня, лично, для Наташьи. — И он называет это вино, как оно на грузинском называется. Почти что одинаково.
— Один момент, — говорит проворный Зураб и скрывается.
Я не понимаю, о чем он, но, думаю, он не надеется, что я потащу сорок бутылок вина с собой.
Музыка громко играет, публика веселится, все льется рекой: бляди, деньги, блюда. Шампанское.
Живут же люди, думаю я, и не мешает им система.
Несколько человек еще подходят и приглашают ее танцевать: хоть один только танец, хоть полтанца. (Я-то знаю, что потом будут на ушко шептать…) Ей неловко, но она отказывается. В эти моменты горят их глаза. В эти моменты неизвестно чьи глаза горят сильнее, их или мои. (Меня они не спрашивают, но у нас это и не принято.) Торнике смотрит на меня. И видит что-то.
— Зураб, — говорит он, тот возникает, как Аладдин из волшебной лампы.
— Пойди скажи певцу, никак его имя не выговорю, пускай объявит в микрофон, что девушку в желтом платье зовут Наташья и она устала, поэтому просьба, нет лучше скажи так, чтобы не обиделись: поэтому Торнике, — (он выговаривает свое имя сочно), — всех просит, глубоко и почтенно, не приглашать, а дать отдохнуть и насладиться покоем, — и добавляет: — девушке.
Я улыбаюсь, он мне нравится.
Зураб исчезает, как и появился, и через несколько минут певец объявляет в микрофон. По залу прокатывается волна аплодисментов и возбужденного смеха, и сыпятся новые бутылки вина, теперь уже с шоколадными плитками.
— Наташья, ты необыкновенная девушка. И я завидую моему лучшему другу, после двух детей и жены, что у него есть такая. И горд за него. Я счастлив. Но этот тост, — и «Твиши» льется, как река, в наши бокалы, ей он скромно добавляет, Торнике знал школу, — я хочу выпить за Сашью, за моего спасителя. Если б не он… однако выпьем.
Она отпивает, а Торнике и я пьем до конца.
— Торнике, — она открывает губы, — а вы мне расскажите? Очень интересно.
— Вай, слушай, как она произносит мое имя, зачем я женат! И трудное имя!
Она улыбается.
— Конечно, расскажу, дорогая, все, что пожелаешь, сделаю, только скажи.
— Торнике, — говорю я, пытаясь его остановить.
— Подожди, уважаемый, это был подвиг! И дай слово сказать, чтобы люди знали о нем.
И он начинает:
— Год назад я купил себе этот дурацкий машина «мерседес». Я не понимаю, какая разница, никогда не ездил до этого, но люди говорят хорошё. Он автоматический, думать не надо. И вот купил его, зачем он мне, не знаю, такси есть, на худший случай «Волга». Купил права, все документы, разрешения и еду по набережной, и хочется мне остановиться и вздохнуть воздуха. Останавливаюсь, открываю дверь и смотрю на воду, на природу и все остальное. Потом сажусь обратно, хлопаю дверью и как-то странно, но полпальца у меня в двери, оказывается, остается. Я сижу, полпальца висит, кровь на меня капает, и думаю, для чего я купил этот «мерседес», ну зачем, когда отечественное прекрасно, а горцы говорят, вообще нет лучше ишака.
Сижу я и размышляю, оторвать мне его и выбросить эти полпальца, еще девять останутся с половиной, или махнуть сильно рукой — и он сам отвалится. И тут проносится вихрем синяя машина, визжит, тормозя, и возвращается быстро задом: я думал, снесет пол «мерседеса» и меня, — не то что полпальца, головы не останется. Он же как ненормальный ездит, позволь тебе сказать, хоть я и сам ненормален, но я потому, что водить, как надо, до сих пор не умею. Останавливается машина, и выходит он, Сашья.
Она удивленно смотрит на меня.
Отец купил машину год назад, назанимав по всем родственникам: тридцать пять лет была его мечта; и когда я дома, и мы в мире, то езжу, конечно, я, права у меня еще с десятого класса, папа помог, а скорость — это моя ненормальная обычность передвижения. И стихия.
— Я тебе потом объясню. — Я улыбаюсь, как он рассказывает. Мне забавно.
— Останавливается он, ну в пяти только лишь сантиметрах от меня, выходит и говорит: что случилось?
— Как, говорю, что случилось, купил проклятый «мерседес» и не понимаю, зачем он мне нужен был. — Что-нибудь с машиной случилось, сломалась? — Нет, говорю я. — А с пальцем что? — спрашивает он. Вот палец, говорю, поломался. Тут он смотрит и бледнеет, кажется. Потом берет меня, сажает к себе, и мы несемся так, как никогда в жизни не ездил я. Думаю, бог с ним, с пальцем, лишь бы у него права навсегда не забрали. (Знал, как дорого стоят!) За всю дорогу задал только один вопрос: вы с Кавказа?
Привозит он меня к приятной женщине, домой, Лиля Некерман называется, хирург, подруга его матери, ослепительная женщина, я тебе скажу! Но старше тебя, Наташья. Не переживай.
Мы улыбаемся, я потягиваю скромно вино. (Герой!..)
— Она смотрит на мой палец и говорит: возможно, поздно — с ним говорит, я пациент для нее. Я ей говорю: слушай, доктор, я понимаю, что поздно, убери только, чтоб не болтался. Она смотрит на меня, не улыбается.
— Лилечка, — говорит он, — попробуем, пожалуйста.
И они как угорелые несутся в Склифосовского, где она и ее друзья работали, я сижу сзади, как будто меня это не касается. Но я сосчитал: пятнадцать красных светофоров он проехал, точно. Ужас, что было. После этого я в жизни ничего, даже ОБХСС, уже не боялся.
— Три часа она и еще двое ребят мой палец делали, я думал, лучше бы мне не рождаться. Потом он так же быстро отвез меня к моей машине и умчался: у него там с отцом свое расписание было, и он опаздывал. Даже имени не сказал, как ветром сдуло. Одно я понял, что живет где-то недалеко от этого места. Смотрю на свой забинтованный палец и думаю: зачем мне эта машина. Два дня я, как дурной дурак, сторожил его на этой набережной и поймал наконец-таки. Какой там поймал! Если бы он во двор не поворачивал, опять спеша ко времени, никогда бы в жизни не догнал. Так я с ним познакомился.
— А палец? — говорит Наташа.
— Ты посмотрите на этот палец, Наташья, красавец, лучше, чем остальные девять. С половиной. Я потом доктору — ослепительная женщина, но старше тебя — и этим ребятам — хирурги, то ли анестезиологи — такой банкет в больнице устроил, пол-"Иверии" туда вывез, даже инвалиды ели шашлык у меня.
— Выпьем, ладно, за твой палец, — говорю я, и мне неудобно, что он рассказал ей все это и в та— ком виде. Все было гораздо проще, хотя и быстро. Но это же Торнике и он, кажется, любит меня.
— Не за мой палец, а за твой! Зураб, — щелкает он. Тот возникает из ниоткуда. — Ты видишь этот палец?
— Да, Торнике Мамедович, — кивает тот.
— Он тебе нравится?
— Хороший палец. Он у вас лучший среди десяти.
— Так это не мой палец, а его, он ему принадлежит.
— Тогда он еще прекрасней, раз дорогому гостю принадлежит.
— Поэтому выпьем за Сашью, моего дорогого друга и спасителя, за его дорогое и дрожайшее здоровье!
Мы пьем и смеемся.
— Наташья, а теперь скажите, зачем я купил этот «мерседес», я на него с тех пор глядеть и ездить не могу?!
Она кивает, улыбаясь.
— Прекрасная вы женщина, и зачем я женат. Мы смеемся. И пьем.
— Торнике, а как Нана?
— Она приедет к трем, попозже, меня забирать. К ней младший брат приехал, она его катает.
И он опять уходит, его зовут.
— Ты хороший, — говорит она, — я тебя еще раз поцелую, можно? — И мы целуемся.
А стол заставляется уже горячим, открывается новое вино, Зураб плывет и летает, а не служит.
Я с ужасом думаю, как я буду расплачиваться (прямо хоть вином ей подаренным торгуй назад, у, мешки денежные!), и надеюсь только на то, что Торнике поверит моим долговым обязательствам, и завтра, в Москве, я ему верну.
А ее, кажется, ничего вокруг не интересует, она только смотрит на меня. Я смотрю на нее, и глаза наши впиваются друг в друга.
В ресторане веселье идет полным ходом, звучит — играет гитарная музыка, ревут усилители, колонки, кто-то пляшет, кто-то полураздевается, это, наверно, из центровых девочек (взятых сюда богачами).
Торнике никак не может вырваться и вернуться к нам.
Появляется Нана и сразу узнает меня.
— Ой, Сашенька, здравствуй! Как ты сюда попал, кого угодно ожидала увидеть, только не тебя. Я рада!
— Познакомьтесь, — я встаю. — Наташа, Нана.
— Очень приятно.
— Почему ж ты мне не сказал, я бы раньше приехала. — Я целую ей руку и пододвигаю стул. Она садится.
— Ничего, если в бокал мужа? — Мне не хочется звать Зураба.
— Конечно, Сашенька, о чем ты спрашиваешь.
Где он, кстати? — Но Торнике уже рядом, Зураб сообщил.
— Я всегда рядом, дарагая, и слежу за тобой пристально.
Мы улыбаемся. Зураб уже несет бокал, приборы, второй официант ставит стул. Наливают еще вина.
— Торнике, чем от тебя пахнет?
Он не успевает ответить, его опять отзывают на кухню. Он уходит своей красивой походкой уставшего грузина.
— Вот так всегда, наберется по столам, никому отказать не может, гостеприимство, долг, друзья, а наутро я с ним мучаюсь, когда он умирает от мигрени, которой головная боль называется.
— У вас очень приятный муж, — говорит Наташа.
И это первый мужчина, которого, я слышу, она хвалит.
— Да, он неплохой, Торнике, только я очень переживаю за него с этим рестораном. Это ж все очень… вы понимаете меня.
Наташа кивает ей. В Москве это и, правда, феноменально, что он делает.
— Я уже забыла, когда жила спокойно и спала нормально.
Наташа смотрит на нее и быстро закуривает, сочувственно кивая.
Нана — очень изящная уверенная грузинка с большими, как два миндаля, глазами.
— Ой, вы счастливая, можете курить.
— Пожалуйста, — говорит Наташа.
— Что вы, он меня съест сразу, не разрешает курить ни за что. Убить готов, если я заикаюсь только. Саша вам разрешает, да?
Она смотрит на меня, мне, конечно, приятно такое построение фразы.
— У-у, не то, чтобы да, но что поделаешь, она взрослая девочка уже. — Она моментально тушит сигарету, без звука.
Мы смеемся.
— Вот видите, все они одинаковые, — говорит Нана. — Ну, Сашенька, как твои дела, чем ты занимаешься? — И мы разговариваем, она очень умная женщина, Нана, природно, от земли, и мне приятно с ней разговаривать.
Возникает Торнике и садится. Мы пьем долго.
Наташу опять начинают приглашать танцевать, но Торнике, сидя рядом, отвечает, что сегодня это его девушка и она ни с кем никуда не идет.
Я ему благодарен, я бы не пережил этого: если бы кто-то брался за ее тело, фигуру, платье. Да еще здесь…
— Торнике, тебе пора. Я за тобой приехала.
— О чем ты говоришь?
— Не забывай, что у тебя есть дети. — У них прелестные дочки, две.
— Вот на этом, Наташья, она всегда ловит меня. Я же на работе.
— Они и без тебя догуляют, с ними все нормально. И Наташа, по-моему, утомленно выглядит.
— Да, я чуть-чуть устала.
— Тогда, конечно. Но подождите, женщины, о чем вы говорите, дайте моему самому дарагому гостю слово сказать — мужчине.
— Да, Торнике, я тоже устал, и потом — для меня желание женщины — закон.
— Для меня — тоже! — говорит он.
— Ой ли! — смеется Нана.
— Как нет. Пожелала, Торнике, едем — Торнике едет, пожелала, Торнике, девочку — Торнике девочку, пожелала вторую — Торнике вторую. Кто тебе еще такое сделает!
Мы все смеемся.
— Ты бесподобный муж, — говорит Нана. — Я пойду в кабинет, соберу твои рубашки.
Она никогда ничего не ест и почти не пьет, такая худая. Нана уходит. Торнике опять зовут к эстраде.