Минчин Александр. Факультет патологии

   — На, пожалуйста, — и молоко течет струйками из ее рук. Какие руки у нее.
   — Наташ! — только и говорю, сияя, я.
   — А, да, — и она бросает его обратно, — ты очень расстроился, — и ее глаза, с искрой, вопросительно смотрят на меня. И бровь замерла в ожидании. Ох, эта бровь!
   Как тульский самовар сияю я начищенными боками и молчу.
   «Кусок дурака, — картина называется, — дебильного».
   — Но ты не расстраивайся, я тебе много всего принесла, — она оглядывается, и тут я вижу позади нее громадный пакет с ручками, как большая сумка, и на нем что-то не по-нашему написано.
   — У тебя ничего больше нет в руках лопающегося, бьющегося или ломающегося?
   — Нет, — говорю я.
   И она повисает на мне снова и сжимает в объятиях. Мы целуемся. Проходит пять минут, она отрывается.
   — А чего ты молчишь все время?
   — Что ты делала весь день? — Господи, прошел всего лишь один день, не полный, а кажется — вечность.
   — Поехала в общежитие, переоделась и сразу стала тебя искать, уже не могла, хотела увидеть. Но тебя в институте не было, потом я убивала время у подруги дома, что-то слушая и кушая, потом сама готовила, купив все; и вычислила, что уже после якобы «занятий», хотя бы часами к двум, ты появишься обедать или что-то делать. Приехала в два часа и жду тебя.
   — Прости, мне очень неудобно.
   — Так где ж ты был?
   — Мальчика переодевал…
   Она смеется.
   — Я серьезно.
   — Хочешь, чтобы я уехала, — вдруг очень ясно спрашивает, — может, я неправильно сделала, что приехала. У тебя свои планы, я мешаю им.
   — Конечно, — моментально подстраиваюсь я, — тебе лучше уехать.
   Она молча, ни слова не говоря, поворачивается, делает красивые шаги (неужели отрепетированно, думаю я, нет, это природная грация), и почему мне всегда плохо думать надо, берет сумку, подходит и открывает дверь подъезда.
   — Наташ, а уезжать в другую сторону, — говорю я, и мы вместе смеемся. Господи, какая же она умница, бесподобная. Но тайна эта умрет во мне. Женщина — тонкий инструмент, воспитания требует — настройки. Так что не пропусти мгновения, настройщик! (Глупые размышления, кстати. Вам не кажется? Но все в жизни глупо.)
   — Только тише, — уже в подъезде говорю я, — сначала один войду, потом тебя заведу.
   — Твоих соседей нет, они уехали в Подольск на два дня, к родственникам.
   — Ты уже и моих соседей знаешь?!
   — Конечно, если я приходила и поднималась три раза.
   В душе у меня сладко, звонко отдается.
   — А когда они выходили полчаса назад, то просили передать.
   — Что же он тебя не впустил, дебил? — Сосед у меня кретин низкорослого типа, бывший боксер.
   — Говорит, что я не знакомая ему и к тебе много тут всяких ходит… А всех пускать невозможно, он не может.
   — Наташ, ты меня на этом не лови, ты меня на этом не поймаешь. Я же знаю, что сюда ко мне ни одна не пришла, у нас с ним договор, перед тем 303 как я въезжал, был. Ни одной женщины.
   — А я как же? — Она смеется.
   — Ты другое дело, — говорю я. — Ты — недоговоренная была…
   Я помогаю ей раздеться, снимая ее плащ.
   — Какой ты галантный, я даже не знала. — Искорки бегают в глазах.
   — Это случайно, право, не обращай внимания. Я исправлюсь, обещаю.
   — А, это другое дело. А то уж я подумала, что ошиблась, и тебя не узнала…
   — То ли еще узнаешь, со мной пообщаешься, — шучу я, сваливая булки на стол.
   — Что же я узнаю то? — Ее лицо близко у моего лица.
   — Ну…
   — Помолчи. Я весь день хочу тебя…
   Мы на что-то опускаемся. Я не разбираю, на что…
   Кушаем мы, конечно, потом. Но это было прекрасно.
   — Кто тебя научил так бесподобно готовить?
   — Нравится?
   — Очень вкусно.
   — Мама, она большая мастерица. Отец только ее кухню признавал, никогда в доме никому из поваров не давала готовить, эта привилегия была в ее руках.
   — Как ты о них узнаешь? Или справляешься? Она вдруг грустнеет, и голос ее поникает мгновенно.
   — Почему ты спросил? Я не думала, что ты помнишь.
   — У меня память уникальная. Ответь.
   — Ты первый, кто за все время спросил… Через тетю, она письма присылает, и мы перезваниваемся. По-моему, я уверена, и они все через нее узнают. Я всегда ей много рассказываю, чтобы больше знала.
   — Ты… любишь их?
   — Конечно. Это единственное, что есть в мире у меня.
   Я не удержался, я вообще несдержанный.
   — А… — Я не назвал, запнулся.
   Она не сделала никакого вида и никак не отреагировала. Хотя я знал, что она девочка умная.
   — Я хочу с тобой выпить. Привезла маленькую бутылочку грузинского вина, пожалуйста, оно очень вкусное.
   И тут же вынула ее из пакета, как из волшебного.
   — Как называется?
   — «Хванчкара». Ты никогда не пил?
   — Нет, я жил в другом месте, и там пили другие вина, а чаще лимонный спирт, или «лимонная водка», 60 градусов, которую производил мой дядя. Он был начальником цеха безалкогольных напитков. А этот спирт выпускал для себя и друзей.
   — Это очень старое вино, ему двадцать лет, оно из особого подвала.
   — А какую это играет роль? Чем старее, тем хуже?
   — Нет, — она мягко улыбается, — наоборот, — вино тем вкуснее, букет его тем сочнее и терпче, чем старее оно. Видишь, наконец, я знаю что-то, чего не знаешь ты.
   Мне это льстит.
   — Я еще не знаю кое-что.
   — Спроси. — Она наливает вино в свои тонкие стаканы, из пакета, у меня ужасные были, граненые.
   — Чем от тебя пахнет?
   — Это «Диор», моя любимая фирма.
   — Я не слышал, кажется.
   — Вот видишь, еще одно. Хотя это не важно. Но про «Шанель» ты слышал?
   — Да, ею пользовалась Нат… — Я осекаюсь.
   — Это то же самое, — говорит она, не обращая внимания, — только мне «Диор» больше нравится.
   — Это переводится как-то?
   — Нет, это имя основателя и создателя этой парфюмерно-косметической фирмы — «Кристиан Диор».
   — Ну, давай выпьем. — Она прозрачным взглядом смотрит на меня. Но я-то понимаю, что она слышала.
   — А почему ты принесла даже свои стаканы? Мои тебя не устраивают? Они разбиться же могли.
   — Не потому. Хорошее вино нужно пить из тонкого стакана, чтобы его влага прозрачными рубинами переливалась и сверкала, иначе вкус и ощущение, восприятие будут не те. Есть такая поговорка даже: «Тонкое вино надо пить из тонкого стакана».
   — О, да ты глубокий знаток!
   Она улыбается, и рука ее поднимается.
   — Са-ша, — (говорит она по слогам), — я хочу, чтобы…
   Я поднимаю быстро свой стакан: вино сверкает, оно и вправду красиво переливается.
   — …ты был у меня… всегда.
   Я перестаю играть (постоянно) и наклоняюсь, целуя ее:
   — Ты мне нравишься. Спасибо.
   — Я буду без ума, если это будет так…
   — Что? — не понимаю я.
   — Всё, — не отвечая, отвечает она.
   Так я и не понимаю, то ли то, что она мне нравится, то ли чтобы я был с ней всегда.
   И вино тонкой струйкой падает, льется на наш поцелуй.
   Она растворяется во мне настолько органично, что я не верю, что она такая, что она женщина и она моя.
   И все же что-то сковывает меня с ней, стесняет, мешает, не дает до конца быть самим собой. Как я был с другими…
   Она лежит на моей руке и целует мочку моего уха.
   — Наташ, ты любишь Хайяма, наверно?
   — Нет, не терплю, он слащавый. А почему ты вдруг спросил, а?
   — Мне так показалось, когда ты говорила о вине… вдохновенно.
   — Ты всегда такой?
   — Какой?
   — Ты все подмечаешь и анализируешь?
   — Не все, но частично.
   — А-а. Это мне в тебе нравится.
   — Что это? — дурачусь я, играя словами.
   — Наблюдательность твоя.
   — Даже тебя вынаблюдал.
   — Нет, это я тебя.
   — Нет, я, — я.
   — Когда, скажи, когда?
   — Ой, ты мне ухо откусишь.
   — Это и хочу я, — говорит она.
   — Когда ты стояла у памятника Ленина в серой юбке и пуховом тонком свитере. Я еще удивился, что до этого не видел тебя.
   — А я еще раньше увидела.
   — Не-а, этого не может быть. Если я не видел тебя…
   — Когда ты метался по шести номерам волейбольной площадки и орал на своих подопечных так, что в стенах звенело, отдавалось. Теперь веришь?
   Я потрясен.
   — Не-а.
   — Вы играли за третье место. А я еще подумала, ты смотри, как мальчик старается. В белых носочках. И тогда мне что-то понравилось в тебе.
   (Это точно, белые носки — моя слабость, я всегда в них играл.)
   — Что, скажи?
   — Не скажу, ты и так избалованный.
   — Да, зато ты в скромности росла! Она вздрагивает.
   — Я не то имел в виду. Я имел в виду, когда выросла — не имела внимания. Имела ведь?
   Она молчит.
   — Я надеюсь, ты не обиделась.
   — На что?
   — Нет, я так, не важно. И она говорит:
   — Я стою у входа в спортивный зал, смотрю на тебя и думаю: смотри, какая звезда, и чего они его слушают. Но играл ты хорошо, почти классно, я согласна.
   — Еще б они меня не слушали. Я из них команду создал. Из ничего.
   — А вот я бы тебя не слушалась, никогда.
   — Хочешь поспорим, что бы слушалась.
   — На все что хочешь, никогда.
   — Наташ, не целуй меня.
   Она не понимает, потом поняла и целует меня.
   — А я этого и хотел, — смеюсь я, и мы снова целуемся в губы. И так всегда я — выигрываю… — А почему ж ты ко мне не подошла?
   — Вот еще, а почему я должна была к тебе подходить?
   — Ну, поздравить с победой, я все-таки за твой факультет играл тоже, сказать, что ты восхищена, как ты восхищена и так далее…
   — Не догадалась.
   — А почему ж потом подошла?
   — Забыть не могла.
   — Неправда.
   — Правда, то, что увидела тогда… Нет, не скажу. И ты очень внимательно смотрел наверху тогда, начал. А я думаю, чего это он так пристально смотрит на меня, я же ему не волейбольный мячик и не судья, на которого он смотрел пристально, споря, когда было не в его пользу, а он считал, что в его. Я смеюсь, не могу остановиться.
   — Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора — есть.
   Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:
   — Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…
   Ее грудь касается моей, нежно.
   — Ты понимаешь меня?..
   Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.
   Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.
   — Что такое?
   — Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.
   Я вхожу в нее медленно. Она отдается мне долго и страстно, растворяется во мне страстно и долго. Она моя.
   Поздно вечером мы едим большой второй апельсин, и она сначала кормит меня.
   — Какой у тебя большой рот, я хотела сказать — глубокий…
   — Разве это плохо?
   — Смотря для чего. — Она смеется. — Мне кажется, что ты иногда ее съешь…
   — Кого ее, тебя?
   — Мою грудь.
   — Она мне нравится.
   — Мне нравится, что она тебе нравится, — говорит она и наклоняется.
   — Ты ее съешь, если тебе хочется. Я разрешаю, пожалуйста.
   Я улыбаюсь смущенно, стараюсь, чтобы не увидели ее фосфоресцирующие глаза.
   Раздается звонок телефона в коридоре.
   — Отвернись, пожалуйста, — говорю я.
   — Ты всегда такой застенчивый? Я не люблю своего тела.
   — Ну пожалуйста, Наташ.
   — Не-а. — Она смеется. — Я ни разу тебя не видела смущенным, я и не знала, что ты стесняешься.
   Я резко набрасываю ей простыню на лицо, и, пока она приходит в себя, я уже за шкафом, бегу в коридор, по пути к телефону. И слышу, как она смеется.
   — Да.
   — Санечка, здравствуй.
   — Здравствуй.
   Молчание в трубке.
   — Ты не рад, что я тебе звоню?
   — Нет, почему, это нормально.
   — Ты же мне оставил телефон и разрешил, чтобы я звонила. — Она подчеркивает слова.
   — Да, мама.
   — Как живешь, мой родной?
   — Нормально, спасибо.
   — Ты был сегодня дома?
   — Да, но скажи ему, что я ничего не ел из его холодильника, а кормил мальчика, он бедный и вечно голодный. Я всего пробыл там полчаса.
   — Санечка, ну не надо так говорить. Ты же знаешь, что ему не жалко, он и живет-то для тебя. У него тяжелый характер, но он хочет, чтобы из тебя человек получился. «A mensh», как он говорит, а по-другому он с тобой справиться не может и, как всегда, перегибает палку. Я ему говорила много раз. Ты же его знаешь: упрется и все, даже когда не прав. Я сама от этого нередко страдаю. Но он же любит тебя.
   — Я согласен. Что еще?
   — Я тебе помешала? Ты так говоришь.
   — Нет, я просто спал и раздетый стою в коридоре.
   — Папа хочет пригласить тебя завтра на обед, у него годовщина, юбилей. Я приготовлю много вкусного. Ты… придешь?..
   — Я не знаю, мам, рано еще.
   — Я тебя очень прошу, будь умней его, хоть раз. Ты же у меня умница, ты мое золотко. Для кого же мне еще жить, если не для тебя.
   — Хорошо, хорошо, мам. Только не говори так, мне больно.
   — Так что, сыночек, мне сказать ему? И вдруг у меня мелькает в голове:
   — А если я приеду не один, это ничего?
   — Конечно, — счастлив ее голос, — с кем угодно и сколько угодно. Ты же знаешь, я всегда твоим близким и друзьям рада. Это что, тот мальчик, ну, голодный?
   — Нет, девочка.
   — Я ее знаю? Или это новая девочка?
   — Это не важно, мам, увидишь завтра.
   Она счастлива, что я приеду, и ее уже не волнует ничего больше: у меня самая лучшая мама. Но я вырос уже и, к сожалению, сам не понимаю этого. Я изменился.
   — Значит, вечером мы ждем тебя. Спокойной ночи. Извини, что разбудила.
   Я смеюсь:
   — Это ничего.
   Она лежит и спит, так мирно дышит. Я стараюсь очень тихо, бесшумно лечь рядом, не потревожив ее.
   Я ложусь и закрываю глаза устало, я не знаю, от чего, почему, но мне как-то устало. И вдруг она прыгает на меня, я вздрагиваю от неожиданности.
   — А-а, испугался, один-один, ты ловко провел меня, теперь я сравняла счет.
   — Наташ, у меня разрыв сердца так случиться может, тебе не жалко его?
   — Жалко, но я сберегу твое сердце.
   — Спасибо большое.
   — Но — сначала я его разбить должна и — взять себе кусочек. — Она целует мой подбородок.
   — Кто это был, очередная девочка, которых ты сюда не приводишь?
   — Нет, это была моя мама, мы приглашены завтра на обед.
   Она замирает, не дыша.
   — И ты возьмешь меня с собой? К твоим родителям?
   — А что, ты прокаженная?
   Она не выдыхает и очень серьезно говорит:
   — Просто это очень неожиданно, я не готова.
   — Пустяки, это в шесть часов, подготовишься, еще целый день будет.
   — Я о другом. Я не думала, что у тебя… это так, я думала… это все поверхностней, проще…
   — А в этом ничего такого нет, мои родители всегда знали всех моих друзей, знакомых.
   — А-а… я думала…
   Она не договаривает. А я думаю: до конца ли я был искренен в предыдущей фразе и просто ли она моя знакомая.
   — И девушек?
   — Ты же взрослая, Наташ, что с тобой. Или я должен был знать, что встречу тебя? Но даже если б я и знал, — ни с кем не встречаться?
   — Я просто расслабилась, извини. Мне очень приятно, что ты пригласил меня… И немного забылась.
   Она целует меня, я целую ее глаза, которые в моих губах закрываются.
   Я просыпаюсь поздно утром. Она уже не спит и смотрит в потолок.
   — О чем ты думаешь? — Я бегу уже в ванную чистить зубы: у меня патология ко всяким запахам.
   — О тебе, — слышу я.
   — Что же ты думаешь обо мне? — спрашиваю я, когда возвращаюсь.
   — Многое.
   — Например?
   — Если все скажу, я тебе буду неинтересна.
   — Почему?
   — Так мир устроен.
   — Но ты мне и так неинтересна. Она смеется.
   — Иди сюда.
   Я иду. Она снимает с меня все снова.
   — Наташ, я тебя уставшей, наверно, никогда не увижу.
   — А ты устал?
   — Нет, что ты, я никогда не устаю. Она обнимает меня нежно.
   — Я слишком долго ждала тебя…
   Мы встаем с кровати через отрезок времени, равный любви.
   — Во сколько мы должны быть у твоих родителей?
   — В шесть часов.
   — Мне еще нужно заехать, переодеться, привести себя в порядок.
   — Да ты что, ты прекрасно одета и выглядишь чудесно. — Я улыбаюсь. Она не обращает внимания.
   — Неужели ты думаешь, что я в таком виде появлюсь перед твоими родителями?
   Меня удивляет и трогает, что она так к этому относится, серьезно и торжественно и как-то напряженно.
   — Значит, ко мне ты могла прийти в таком виде? Ко мне по-всякому можно, чего там, все сойдет. А к ним так нельзя, да?!
   — Ну, Саша, пожалуйста, я к тебе тоже очень тщательно собиралась.
   Я смеюсь и не могу остановиться.
   — Но к ним надо по-другому, я знаю, они же не ты.
   — Я ненавижу ждать, когда кто-то собирается, это убивает меня. Убей меня лучше сначала, хочешь, на, убей, — я бросаюсь к ней, — только не ждать и не переодеваться.
   Она целует меня и смеется. Совсем всерьез не воспринимает.
   Я расплачиваюсь, когда она выходит, я не люблю это делать при ком-то, при ней тем более. Вся эта денежная процедура мне неприятна.
   Машина отъезжает, улыбка у водителя довольная, слава богу; им вечно мало.
   — Ты подождешь меня, я быстро, вот увидишь. Это не займет много времени.
   — Хорошо, — старчески ворчу я, и она целует мои глаза.
   А я стою и думаю, сколько девочек из нашей группы живет в общежитии, и сколько из них это видело, и через какое время это разнесется по всем закоулкам факультета: с кем встречаюсь я. Эта «тайна» их вечно волновала. Просто жизни им не давала. Они ни одну не видели.
   Она скрывается в плаще, идущем по ее ногам.
   И тут я вспоминаю, что у меня сегодня лекция по зарубежной литературе… была. И читала ее Храпицкая, доцент, страшная, но умная. Ладно, переживет как-то, думаю я.
   Напротив ворот общежития, наискось в двух шагах маленький стеклянный магазинчик. После такси у меня еще остается пять рублей. Ровно на шампанское, как раз, и я знаю, что в этом магазинчике оно всегда бывает, продается.
   Я покупаю бутылку шампанского, которое нравится отцу. Только один сорт — полусухое. Он вообще не пьет ничего другого, кроме этого, и то по праздникам, событийно. Просто так себе позволить не может. Старая гвардия. (Фронт и все такое прочее.)
   В кармане у меня остается мелочь. Я иду обратно и думаю, сколько мне еще ждать надо. И тут неожиданно наталкиваюсь на нашу старосту Городулю.
   — О, Саш, а ты чего это здесь делаешь? Ты смотри, с бутылкой шампанского!
   — Люба, — говорю я, — ты секреты хранить умеешь?
   — А что? Конечно, — Она становится необыкновенно серьезна, я с ней никогда откровенным не был.
   — Ты никому не скажешь?..
   — Что ты, честно, никому!..
   — Як тебе пришел, для свидания!
   — Да ну тебя, вечно шутки одни. Ничего серьезного.
   — А жаль, да, Люб?..
   — Ну ты и жук, Сашка, еще тот.
   — Но не пожучистей тебя, — продолжаю традиционно я.
   — А что, я — девушка.
   — Ладно, я тебе верю, Люба. — У меня хорошее настроение в этот раз, и я не хочу ей портить его. — Вот поэтому ты сама понимаешь, что я не могу приходить к тебе на свидания…
   — Почему?
   — Потому что ты — девушка. Она сияет.
   — Ну ты даешь, а с виду тихий такой.
   К счастью, она сама спешит куда-то и скрывается быстро, вся расфуфыренная, в сторону метро.
   Фу-у, с облегчением вздыхаю я. И думаю: будь ты счастлива, девушка.
   Прошло минут всего десять, я стою с бутылкой в руке и думаю, ну, еще полчаса, как минимум, это точно. И собираюсь набраться сил для душевного и телесного томления.
   И вдруг она неожиданно появляется передо мной:
   — Вот и все, я готова.
   — О, чудо, — говорю, — ты правда необыкновенная женщина, что не заставила ждать так долго.
   — Пошли? — Она делает первый шаг.
   И тут я продираю глаза и смотрю на нее. Она одевается так, что мне стыдно идти с ней рядом по улице. Нет, не броско, а очень тонко, со вкусом и обалденно выдержанно: в кофейный костюм с поднятыми плечами и удлиненную юбку с изящным разрезом сбоку от колена, кофты не видно, так как на шее что-то легкое и воздушное повязано. И все в тон — от туфель до сумки и платка. Феноменальный ансамбль, мне не верится, что она когда-то давно, сегодня, была моя. (Эта женщина из какого-то чудного журнала, прекрасная фотография законченного совершенства.) Такая женщина не могла быть моей: она совершенство. Я стою и не двигаюсь.
   — Пошли, Саша. Ты что стал?
   — Э-э… Наташа, мне неудобно идти с тобой.
   — Это почему? Что, я плохо выгляжу? Неужели она не знает цену себе? И на такого недоделанного позарилась! А я еще там выставляюсь, делаю всепобеждающего героя из себя, победителя.
   — Нет! Ты чудесно выглядишь…
   — Я рада, что тебе нравится… что нравлюсь тебе.
   — Но я плохо выгляжу, мне неудобно идти с тобой.
   Я взглядываю на вытертовато-потертые джинсы песочного вельвета, туфли…
   — Пойдем, не придумывай, Саш. Мы же идем к твоим родителям, и я должна была как-то одеться… скромно.
   Нет, обалденная девчонка.
   — Хороша скромность…
   — Ну, Саш. Ты же не хочешь, чтобы тебя здесь кто-то увидел.
   Я подпрыгиваю как ужаленный, и мы быстро удаляемся.
   — Откуда ты знаешь?
   — Я видела, как с тобой Городуля разговаривала, она живет этажом ниже меня.
   — Как, ты уже тогда была готова?
   — Да, я стояла в подъезде и ждала, пока она уйдет.
   Изумительная женщина.
   — Я же тебе говорила, что быстро все делаю, я тебя не обманывала.
   Я еще прибавляю шаг, ускоряя.
   — Почему ты боишься, чтобы тебя увидели со мной?
   — Ну… это сложно.
   — Нет, ты смотри, ему даже не стыдно подтверждать. — Она смеется. — Удивительный мальчик, первый, кому со мной стыдно появляться. Хоть бы отказался!
   Я улыбаюсь, глядя на нее, мы приближаемся к Новодевичьему.
   — Я что, такая уродина, и тебе поэтому неудобно, что тебя увидят рядом, да?
   — Нет, я не хочу и не желаю, чтобы увидели тебя, а не меня. Я ненавижу, чтобы МОЕ перемалывали на курсе и щупали все, кому не лень. Тебе понятно?!
   — Хорошо, хорошо, успокойся, я не думала, что это заденет тебя.
   Я погорячился. И целую ее в щеку, остужаясь. Но не до конца.
   — Поэтому не задавай ненужных вопросов, я всегда делаю то, что правильно. И единственно верно.
   Она расплывается в улыбке, бесподобной.
   — Что вы говорите?! Я этого не знала.
   И тут я не выдерживаю своего напыженного вида и смеюсь.
   — Саша, а куда мы идем? — спрашивает она. Тут я вспоминаю, что забыл спросить ее.
   — У нас еще целый час, ты не хочешь прогуляться до моста, а потом по той стороне набережной?
   — Конечно. С тобой…
   — Спасибо.
   — За что ты меня благодаришь, это мне приятно, что мы дольше будем идти… А ты любишь гулять, ходить, брести? — мечтательно спрашивает она.
   Но не могу же я ей сказать, что за 33 копейки ни одно такси не довезет нас до моего дома.
   — Да, очень, — отвечаю я.
   Мы идем мимо Новодевичьего кладбища, которое уже закрывается, и последних посетителей выпроваживает человек в форме милиционера.
   Вдруг взгляд ее грустнеет.
   — Что случилось, а? Она сжимает мой локоть.
   — Здесь лежит мой дедушка.
   Мы почти до моста идем молча. Мне нравится ее походка, какая-то необыкновенная. Она вообще вся необыкновенная.
   — Он очень любил меня…
   Я вежливо молчу. Чтобы не мешать, не перебивать ее воспоминания.
   Мы поднимаемся на мост, она идет рядом.
   И вдруг грохочет поезд, нарастая, и вот уже несется в метре, шаге от нас; она охватывает меня руками, вжимаясь в мое тело, и вздрагивает сильно. Я же говорил, в первый раз впечатление, что мост в реку рушится, и вы вместе с ним.
   Сумка ее, в виде конверта, падает, я поднимаю, когда поезд прошел, и спрашиваю: все ли в порядке?
   — Да, я просто испугалась.
   — А я думал, что ты бесстрашная. Она улыбается.
   — Почему?
   — Ну, если уж согласилась на меня…
   Ее улыбка окрашивается, и губы, что-то шепча, произносят.
   — Что ты сказала, быстро?
   — Как ты узнал, ах, да, я забыла, что ты наблюдательный.
   — Быстро, а то не пойдем никуда.
   — Чтобы тебя обошли все несчастья…
   Я целую ее губы долго, сильно, больно, бесконечно, вечно.
   Я не знаю, сколько проходит времени, но его проходит ровно столько, сколько нужно до начала самого обеда.
   Я звоню в дверь. И нутро мое подбирается. Я взглядываю на свою спутницу: она чиста. Только губа немного кривится и вздута. От моего поцелуя.
   Открывает мама. Прихожая у нас большая… Она входит, мною вперед пропущенная, тихая, скромная, стройная.
   — Здравствуй, мама. Это Наташа.
   — Здравствуйте, — она улыбается, — очень приятно.
   И в этот момент выходит мой отец. Я застываю. Он останавливается и долго смотрит на меня. Не моргая. Потом вдруг раскрывает руки, и мы обнимаемся, похлопывая друг друга.
   — Блудный сын, — шепчет он, я целую его всегда и вечно выбритую щеку. Он разжимает объятия.
   — Простите, девушка, у меня с сыном свои проблемы. Поэтому вы — не первая… Не по приличиям.
   — Ты ее тоже обнимать собираешься? — шучу я.
   — С удовольствием, если она не против, она очень стройная. Как вас зовут?
   — Наташа.
   Он представляется полностью. Со всеми регалиями.
   — Мне очень приятно, — говорит она.
   — Знакомое имя. У тебя, кажется, была Наталь… — он осекается.
   Она делает вид, что не слышала.
   — Пап, это тебе, — протягиваю я.
   — Спасибо большое, уважил отца.
   И мама кладет в испаритель шампанское.
   — Как вам мой сын, Наташа? Не устали еще?
   — Что вы, это он немного устал от меня.
   — Это у него случается. Я бы не устал, это точно…
   Она улыбается. Батя молодых любит больше, чем солнце и его сияние.
   — Прошу в комнату, Наташа.