Минчин Александр. Факультет патологии

   Дали ей условно, вырвали без «сообщения в институт» все-таки: батя на коленях, говорят, протокольный отдел КГБ просил в институт не сообщать, большой человек был. Шеф его, третьей ступени генерал, сам приезжал из разведки, просил за дочь друга и подчиненного.
   Через сорок дней она вернулась на факультет вся прибитая и притихшая, представляешь, через что девочка в семнадцать-то лет прошла. Ну, я ее тогда и подобрал, с тех пор уже год почти прошел, как встречаемся, живем…
   — А что с тем мужиком стало?
   — Ему «стенку» дали, а он еще, когда выходил после очной ставки (вообще воспитанный, интеллигентный мужик был), говорит ей:
   — Ну, что, сучка, поняла, под кого легла, дешевка молодая.
   — Она хоть и понимала, что он нарочно, но ее на руках после этой ставки-допроса вынесли — знала, на что он идет.
   — Где же ее деньги сейчас, — машинально спросил я, — забрали?
   — Нет, с деньгами была другая история. Когда я ее почти не знал, так не знал, Андрюша Юстинов, умный мальчик, сразу понял, какая она девочка, и стал с ней первыми друзьями. А она такая девка, добрая, непереборчивая, верит всем. Она его сразу одела в «Березке» с ног до головы. Потом он ей бизнес предложил: Лена покупала часы в валютном, японские, а он их толкал, деньги делили пополам. Потом он, мальчик умный, увидел, что ее деньги не интересуют совсем, и стал свои дела за ее спиной делать. Сертификаты начал вгонять потихоньку, ей отдавал один к одному, максимум к двум, а пихал их один к пяти. Большие «бабки» на этом сделал, тысяч десять, наверно.
   Потом придумал еще и подписал ее в валютном магазине (сам он туда боялся ходить) купить мотоцикл, якобы учить ее ездить, она любила быструю езду. В результате катал ее раз в неделю, а мотоцикл был полностью его, где-то пять сотен сертификатов стоил.
   Ну, пили и курили они, конечно, только штатское, на Черное море летали — по две-три тысячи за неделю оставляли. А он мальчик сообразительный — еще с собой и свою поблядушку на Ленкины деньги возил, была у него такая прилипала Катька Травкина. Да Ленка ее еще в фирменное барахло одевала и с себя дарила. Дура-баба. Андрюша ее накалывал и пользовал, как хотел.
   — Но она-то понимала?
   — Потом поняла. А ей все равно было. Ну и что, говорит: Андрюшенька хороший мальчик, пусть развлечется, мне не жалко. Они, я помню, рекорды ставили, сколько в метро не сядут и на такси ездить будут, — восемь месяцев проездили. С французским шампанским и швейцарским шоколадом в институт приезжали, и здесь, на теплой лестнице, поили всех, кто хотел. Это уже Ленкины дела были, любила — если погулять, так с размахом. Мужик тот щедрый был, и она научилась.
   — Как же она может с этим теперь общаться! Если она ему все давала, все для него делала, ничего не жалела, а он ее еще и накалывал. Я бы не смог с ним рядом сидеть, не то что общаться.
   — Саш, здесь другие дела, поймешь позже, это тебе не Кавказ, а — Москва. Вместе ведь жить, на одном курсе еще четыре года учиться, и не захочешь, а общаться будешь, в одной каше варимся — вариться.
   Я этого не понимал, я рос в другой среде, где предательства не прощали. Но мне еще во многом предстояло измениться, на этом курсе. Я даже не представлял как.
   — Так они что, не спали вместе? — Мне интересно понять это.
   — Да ты что, никогда, я же тебе говорю — Андрюша на ее деньги шалав возил, а Ленка в лучших друзьях ходила.
   — А ты как к нему относишься?
   — А я что, мне все равно с кем общаться, все люди — говно.
   — Оригинальная концепция! Меня ты тоже к ним причисляешь?
   — Ты, может, и нет, потому тебе и рассказываю, что не говорил никому.
   — Интересная у тебя теория относительно людей, с кем общаться.
   Боб улыбается:
   — Это абсолютно точно: одни только жиже, другие круче, но все из дерьма замешаны. Так чего зря стараться, искать — все равно в него попадешь.
   — А как насчет Ленки?
   — Ленка — баба, это другое дело, для меня. Он поддел ногтем с траурной каймой сигарету из пачки и закурил, не выпуская дыма.
   — Ты, Боб, не такой простой человек, как кажешься.
   — Все люди не просты. Все они только кажутся…
   И в этот момент внизу лестницы появилась Лена с этим Андреем под мышкой.
   — О, Боб! — закричал он. — А мы и не думали, что застанем тебя здесь.
   Теперь я с интересом смотрел на нее: обычная девочка, только черноволосая и попа большеватая. Мордаха своеобразная, даже смазливая, ну и в джинсы, конечно, одета. Хотя ей, видно, все равно, что одето.
   Юстинов мельком взглянул на меня и снова к Бобу:
   — У Ленки отличная идея родилась, поехать в кабак в «Архангельское», там, говорят, куропатки сейчас с вертела подают и классное вино, французское. А у нее мэтр свой человек, знакомый, еще со старых времен. Я перевзглянул.
   — Минуту, — ответил Боб, — заберу книжку в перемену на истфаке, и можно трогаться.
   — Саша, поехали с нами, — предложила Лена, — все равно на лекции не ходим, чего сидеть зря.
   Меня удивило, что она запомнила мое имя.
   — Нет, спасибо, ребята, мне надо встретиться кое с кем в четыре часа.
   Прозвенел звонок, Боб поднялся:
   — Может, все-таки поедешь? А?
   — Поехали, я угощаю! — сказал Андрюша. Я чуть не поперхнулся.
   — Спасибо, как-нибудь в другой раз, не в этот.
   Они скрылись все вместе в темноте лестничного провала. Свидания у меня, конечно, никакого не было. Я так сказал. У меня не было денег, чтобы платить, а я не привык, чтобы платили за меня.
   Я снова раскрыл прекрасный журнал от нечего делать, так как домой раньше шести тридцати, конца занятий, не мог появляться. Но там были те же Ленины, Сартаковы, Наровчатовы, Сусловы — и меня чуть не стошнило.
   Началась лекция. Я никогда еще не сидел на лекции, клянусь, и не представлял, что там буду делать я; и вообще — для чего лекция. Ну, я знал для чего экзамены: чтобы их сдать. Перейти на следующий курс и учиться дальше, тогда никто не приставал к тебе. Но ходить на лекцию — это считалось моветоном, чем-то позорным и ужасным, вроде как тупостью. Или явным признаком страха перед представителями деканата. Поэтому — я даже не задумывался.
   Все стало тихо. Как раз в этот момент и появилась девочка Ира и, подойдя ко мне, села возле, совсем рядом. Это был исторический момент. Но только позже я пойму насколько.
   — Тебя зовут Саша? — Да.
   — А ты мне очень понравился.
   — Спасибо, это приятно.
   — В тебе что-то есть очень такое… что мне нравится, я не знаю, как высказать.
   — Да?..
   — Я тебя еще раньше заметила, когда ты на другом курсе учился. Ты приходил несколько раз в библиотеку, у меня там подружка работала.
   И тут я вспомнил и улыбнулся.
   — Чему ты улыбаешься, я что-то не то сказала?
   — Так, чисто нервное, — ответил я.
   — Ой, мне нравится это выражение, можно я его буду употреблять?
   — Конечно.
   Она прикидывалась немного восторженной девочкой: юной и наивной. А может, и правда такой была. Интересно, она спала уже с кем-нибудь или нет, подумал я, хотя мне это было совсем не интересно, так как где живешь, там не ср…ь — святая заповедь.
   Она вынула из пачки сигарету и закурила.
   Я не знал, что она курит, и удивился немного. С виду она казалась совсем непорочная, нежная и мотыльковая.
   — У меня есть фирменные, хочешь? — Я достал красный коробок.
   — Ой, «Мальборо», это мои любимые.
   Она взяла и выбросила начатую. Я достал зажигалку, озаряя кончик сигареты, которую держала ее рука.
   — А чем ты занимаешься, Саша?
   — Ничем, учусь. Она улыбнулась.
   — А кроме этого?
   — Дома бываю.
   — И все? — Я понимал, что это ей не интересно. — А у тебя есть девочки?
   — Конечно.
   — Много?
   — Когда как.
   — А сейчас как? — и не стала ждать ответа. — А какие тебе нравятся?
   — Разные.
   — А я?..
   Саша замялся. Она засмеялась:
   — Ты не смущайся, — и ласково взглянула на меня.
   — Почему, ты хорошая девочка, но… где живешь, там ведешь себя по-другому.
   — Поэтому…
   — Поэтому, какая бы ты ни была, ты будешь для меня девочка Ира, которая учится со мной на факультете.
   Уж не предлагается ли она, мелькнуло у меня и тут же погасло, слишком она невинно выглядела. (О, это была еще та актриса!)
   — А они тебя любят?
   — Кто? — не понял я.
   — Твои девочки.
   — Не знаю. Я не спрашивал.
   — А я бы любила. — Она зовуще улыбнулась.
   — Да?..
   — Ага, очень.
   — А ты умеешь это хорошо делать?
   — Ты научишь…
   — Откуда ты знаешь, что я умею.
   — Так мне кажется… у меня предчувствие. — Она провела языком и зажгла нижнюю губу блеском.
   Я подумал…
   — А как же твой мальчик?
   — У меня нету мальчика.
   Дальше я задал вопрос и спросил самого себя: ну, дебил, все выяснил, зачем тебе это надо? Ответить я себе не ответил, но если бы ответил, то скорее всего — шутил. Но, наверно, это приятно, когда еще одна и без всяких усилий, совсем без старания.
   — Так как? — Она ждала.
   — Нет, я импотент, — пошутил я.
   — Боже, как интересно! Никогда не касалась импотента.
   Однако она не такая наивная, а я-то думал, что это был блеф с таблетками и реклама: позерство подрастающего девичьего поколения.
   — Можно я тебя коснусь? — продолжает она.
   Я не успел ответить ответа, да она и не ждала, как она «коснулась», приникнув поцелуем к моей щеке. У нее были мягкие губы…
   Потом она взяла быстро мою руку и, сказав, «положи вот сюда», положила ее на свою грудь. Однако интересный новый курс попался! Тут я ответил:
   — Видишь ли, Ира, я думаю здесь не совсем то место, где мне надо класть руки куда бы то ни было — на тебя. Как тебе кажется?
   — А какая разница? — наивно спросила она. — Все равно все на лекции и никому отсюда не видно.
   Только это и была разница…
   — Ты считаешь, это единственная причина? Я себе напоминал старого занудного старика.
   — А еще какая? — Она смотрела на меня расширенными глазами и очень наивно.
   Я засмеялся, не выдержав:
   — Ир, перестань, ты же умная, наверно, девочка.
   — Ну, могу же я хоть раз обольстить мужчину. Тем более пока его нет.
   — Кого его? — не понял я.
   — Юстинова, он считает, что это невозможно.
   — А при чем здесь он?
   — Как при чем, мы с ним встречаемся, ты разве не знал?
   — ?
   — Я живу с ним ровно с седьмого ноября, праздника, прошлого года.
   Вот тебе и нежная, мотыльковая — изящно наивная девочка.
   — Как это? — наверное, все-таки глупо спросил я.
   — Очень просто, — ответила она. — Он в меня вставляет и вынимает; когда слезает. А я после этого уже три аборта сделала.
   — Почему же ты не предохраняешься?
   — Сначала я не знала, я ведь маленькая девочка, наивная была, потом таблеток достать не могла, а Юстинов говорил, что ничего страшного, не умрешь, еще аборт сделаешь — все бабы рождены для этого. Это правда, Саш?
   — Как тебе сказать… — Мне стало почему-то ее жалко.
   — Ты к своим девочкам тоже так относишься?
   — Нет, они никогда не делали абортов от меня, я их предохраняю.
   — А откуда ты знаешь как, я не могла ни узнать, ни понять, ведь у нас же никакой литературы нет. Все запрещено и запретно.
   И правда, ужас, подумал я, кого волнуют женщины в этом государстве.
   — У меня родители врачи, и все братья, и тети, и дяди, кроме меня. Да и читал я много в медицинских книгах у отца, интересно было. Вообще, гинекология когда-то моим коньком была.
   — Вот, поэтому я и хотела с тобой… я правильно чувствовала. А ты мне расскажешь что-нибудь, научишь?
   — Конечно. Мне тебя жалко, так нельзя. — И подумал — три «чистки» в ее возрасте.
   — Это что. Когда я второй аборт делала, он бил меня ногами в живот и орал, чтобы я убиралась и не мешала, — ему надоела моя тошнота. Правда, деньги на врача дал.
   — Почему же ты с ним встречаешься до сих пор?
   — Не знаю, в нем что-то есть, да и вместе учимся. Ты же не хочешь со мной встречаться?
   Мне было это не понятно. Что Боб, что она. Я пошутил:
   — У тебя уже есть любимый.
   — Да какой он любимый, так просто, никого другого больше нет…
   Она затянулась, и что-то взрослое глянуло в ней, совсем не юное и не нежное, и мне почему-то показалось — воздастся ему и очень сильно. (Но даже я не представлял, как и — насколько. Тогда.)
   Прозвенел звонок, кончилась первая половина. Лекции обычно шли в две половины и с одним перерывом между ними. Называли их парами, и в день было по три пары, и в каждой паре я уже сказал, что было. Лекции (были еще и семинарские занятия) вели обычно профессора или доценты, иным не разрешалось. Многие из них написали книги и учебники, по которым мы учились либо частично занимались, изучая. Господи, какая тоска, и как можно вообще учебники писать — от них же серой, беспросветной, безнадежно убитой (в молодости) жизнью пахнет.
   К Ире впорхнули ее подружки, и она сразу стала меня с ними знакомить, представляя:
   — Вот, новый мальчик, будет с нами учиться. К нам подошла одна приятная девочка в голубом платье и представилась:
   — Лиля Уланова.
   Я назвал себя, и Ирка сразу затараторила:
   — Лилька, представляешь, у него родители врачи, и он все знает о противозачаточных средствах. И всех гинекологических делах — сейчас он нам расскажет, обязательно (и она мечтательно закатила глаза)!
   Я обалдел. «Лилька» присела с другой сторо-ны, они насели на меня, и я сдался. Вдвоем они выкурили пачку моих сигарет, безмолвствуя, отгоняли всех, кто приближался, не подпуская, говоря, что важный разговор, — и полтора часа я им рассказывал, как предохраняться. После этого мы перешли к позициям, и еще час разговор шел о постели и о том, как…
   — Ну, ты даешь, — Лиля смотрела на меня с восхищением во все глаза, — откуда ты все знаешь?! — Ирка смотрела на меня, как на собственное открытие. И была горда.
   Я не понимал, как этого можно не знать, хотя что-либо разузнать у нас действительно было трудно или невозможно. Всё скрывают.
   — Вот бы мне такого, — помыслила она.
   — Я ему уже предлагала, да он не хочет, — сказала Ира с огорчением.
   Мне нравилось, как они разбирали, решая, меня.
   — Как так не хочет? — казалось, обалдела Лилька.
   — Ну, говорит, что ему учиться с нами и этого не надо.
   — Что значит не хочет, — даже привстала Лиля, — да мы его сейчас быстро, поехали ко мне домой, Ирка!
   Как будто я не присутствовал. Это мне нравилось еще больше.
   — Ладно, Лиль, успокойся, — сказала Ира, — мы будем друзьями, да, Саш?
   Она решала справедливо: если не ей, то и никому не должно достаться.
   — Конечно, — улыбнувшись, ответил я.
   — Ты в какую группу пойдешь, Саша? — спрашивают меня они. — Иди к нам, в пятую, а то у нас ни одного мальчика! Ладно?
   — И того, другого мальчика тоже зови, — говорит Ирка.
   — Тебе что, одного мало? Она загадочно улыбнулась.
   — Пожалуйста…
   — А где все остальные?
   — Ты их имеешь в виду? — Да.
   — В других группах. Я подумал.
   — Тогда согласен, — сказал я.
   — Ура! — закричала Ирка и поцеловала меня. Как своего.
   — И я хочу, — сказала Лиля и сделала то же самое. — У-у, приятно-то как.
   Вторая лекция приближалась к концу, и до конца оставалось немного.
   — Девоньки, вы, конечно, ценители большие, но мне кажется, здесь не совсем подходящее место, чтобы этим заниматься. — Я повторялся.
   (Я, правда, никогда в институте не целовался. И не представлял, что такое возможно. Но то, что делали в этом институте, и особенно на этом курсе, то смешно было даже упоминать о каких-то поцелуях… Таких пустяках.)
   — Да подумаешь, мелочи какие! Это же просто шутки, игра!
   Они сказали обе, сразу в два голоса. Их игры забавны, а забавы игривы, подумал я.
   Позже в деканате меня записывают в пятую группу, в которой учится Ира.
   — Ну как тебе учится на новом курсе, Саша? — спрашивает Зинаида, инспектор-секретарша.
   — Прекрасно, Зинаида Витальевна, просто чудесно.
   — Смотри учись только. А то маму твою было жалко, когда она здесь плакала.
   Я выхожу, дверь сама закрывается. У нас на редкость человечный деканат. Я серьезно.
   Немного позже, когда вечер опустился наземь, и замешалась в нем, как в объятиях, темнота, я иду по Плющихе; это моя любимейшая улица, здесь когда-то я начинал. То, что называется становиться мужчиной… И она была центром для меня, это была моя Москва — Плющиха. Вдруг сзади слышу:
   — Эй, парень, на «Мускат» не хватает, подкинь, пожалуйста, — с ним еще двое.
   Памятуя папины часы (в порту Архангельска), я отдаю им двадцать копеек, последние, оставшиеся в кармане. У меня нет сил сейчас драться и доказывать правоту и справедливость в этом мире. (К чему? Что это изменит, два новых шрама по бокам моего лица — мне достаточно и одного, большого, у самого подбородка.) И бороться против отрицательного. Мне хочется думать, я устал, я хочу идти, и чтобы никто не мешался.
   Они, спасибкая, исчезают. Эх, Плющиха, Плющиха, через три года ты все та же.
   Дверь открывает мне папа.
   — Ну, сынок, как поучился? — Он идейный, но хороший у меня. Обычно я не люблю идейных, они все гнилые.
   — Отлично, — говорю я.
   Однако его это, видимо, не удовлетворяет: однозначность моего ответа.
   — Садись кушать. Завтра опять занятия? Ему доставляет явное удовольствие говорить о моих занятиях. От одного разговора о которых — тошнит меня. Выворачивая!
   — Да, и так еще четыре года! Представляешь, пап, во что ты меня вогнал!
   Он улыбается.
   Что такое наш институт, здание, в котором мы учимся?
   Оно состоит из трех этажей, а в центре всего здания громадная пустота. Как бы выемка. Внизу на большой площадке стоит памятник Троцкому, а верх этой пустоты центра здания упирается в крышу, она вся — из прозрачных мозаик стекла сделана. Здание это было построено еще в конце прошлого века. И чем оно, кому только не служило! И пансион благородных девиц был, и Ленин, и гимназические курсы, и так далее. Ленин здесь со своей подружкой Крупской выступали. Они тогда еще молодые были и только целовалися. А вот, интересно, смогла бы Ирка с Лениным целоваться? А почему бы и нет, со мной же смогла. Хотя я и не Ленин. (Но ведь ей же хороший мужик нужен, она говорит. А от него не попадал никто никогда.) (Далее — оказывается: от него тоже попадали.) Но я отвлекся. Вечно я отвлекаюсь.
   На первом этаже, полукругом вокруг площади, идут служебные и официальные заведения: ректорат, партком, комком, деканат нашего факультета, канцелярия, спецотдел (это милое заведение я позже опишу), два туалета, мои любимейшие места для времяпрепровождения; с другой стороны буфет и небольшая столовая. А также три больших аудитории, уходящих вверх на три этажа и дверями сходящие вниз, прямо к площади, где стоит фигура бесценного Троцкого, его памятника ей, — фигуре. О памятнике надо уточнить. В центре института, на площади, стоял памятник Ленину в обнимку с Троцким, однако институт не назвали им. Ленина — почему-то победил Троцкий.
   На втором этаже находились кафедры литератур, библиотека и читальный зал, но не было туалета. На третьем — деканат исторического факультета (мы менялись сменами каждый год: кто с утра, кто с обеда) и кафедры русского языка — там тоже не было туалета. И каждый раз, это был ужас, приходилось бегать вниз с верхнего этажа на нижний, в туалет, — и я считал это безобразием, уму непостижимым упущением и просто возмущался. Но здание было построено в конце прошлого века, и в нем еще когда-то выступали Ленин, Крупск…, а, это уже говорил я.
   Тогда туалетами мало пользовались…
   В них не было необходимости такой, как сегодня. Другие потребности были.
   Внизу, сразу как заходишь в институт, находится раздевалка, газетный киоск, в ларечке газированная вода (с вечно старящимися старинно-задубелыми сырниками и ватрушками, с прогнившим кремом пирожными), отсюда же виднеется дверь в буфет, где воровала Марья Ивановна, но о ней позже. Это и есть наш институт.
   Вообще, как я попал сюда — меня перевели из другого, провинциального института, в этот. А до этого папа заплатил кому-то, кому надо (очень трудно было осуществить правила перевода без этого). Ах, да что я говорю, разве у нас это возможно, ну, молчу тогда. (Хотя он-то не молчал, он вечно мне тыкал: я за твой перевод восемьсот рублей отдал. Большое дело, думал я. Тебе хочется из меня учителя, то ли какое-то подобие ученого сделать. А за свои капризы или причуды надо расплачиваться.) Но вам, наверно, опять ничего не понятно: я же говорил, что у меня все перекручено, то ли закручено, папа говорит, чтобы я посмотрел на шнур нашего телефона, если я хочу знать, что у меня в голове делается, — то же самое. Шнур весь узлами закрученными перекручивается. Весь запутан, он говорит, как моя голова.
   Мало-помалу я стал втягиваться в распорядок и даже приходить на занятия. Раз в неделю, примерно; когда Ирка тянула, заклинала и говорила, что это необходимо, а то потом преподаватель не поставит зачет. Я подозреваю, она скучала, когда сидела одна. Мы располагались с ней вместе, и уже весь курс знал, что мы с ней большие друзья, и все украдкой поглядывали на Юстинова. Он же на каждом углу говорил, что на Ирку никто не позарится, а Ланин тем более. Ланин это я, зовут меня Саша. Я не любил, когда меня называли по фамилии, но он это делал постоянно. Ирка не отлипа-М от меня ни на шаг, она ходила со мной в буфет, I и дела рядом на семинаре, шла в читальный зал, р. иве что только в туалет со мной не ходила, — в который надо было бегать вниз с третьего этажа. Кощунство просто, хотя здание было построено в прошлом веке… хотя об этом говорил уже я. Перемены она проводила только со мной, и об этой странной дружбе болтала уже половина факульте. Не знаю, какие чувства она хотела вызвать у Юстинова, то ли довызвать, как я догадывался, но и к ней относился без всяких наигранностей, искренне, и мне казалось, что она хорошая девочка. Группа сама была своеобразная. (Ирка же была мой путеводитель по ней, рассказывая все и О всех.) В ней были все девушки и только один парень Пянушко. Жирный, педерастичного типа, урод. Был еще какой-то вьетнамец, усыновленный большой кроватью Революции — Москвой (так как колыбелью был Ленинград), его родители делали компереворот во Вьетнаме и в нем же и растворились бесследно, он их засосал — такое случается иногда, и переворот в водоворот превращается. Но к моему появлению вьетнамец водоворот-ных родителей исчез. И никто не знал куда, но больше он не появлялся. Видимо, после того, как исчезли его родители, широкой «койке» не стало нужно, чтобы вьетнамец лежал на ней за счет государства.
   Итак — был мужчина Пянушко, остальные все особи были женского пола. Пянушко был громадный, толстый и рыхлый, в очках, вечно плюющийся, когда говорил, в тебя, который никогда ничего толком не знал, но вечно брал авторитетом своего жирного естества и апломбом безапелляционного утверждения. При этом он запинался, когда отвечал, так как волновался, и его никто не дослушивал обычно до конца. Последнему поводу он был очень рад и переставал волноваться.
   Девки в большинстве своем были уродские и почти все девственные. По-моему, это самое страшное, что может быть в женщине, — девственная плева. Когда-то я этого не понимал, теперь понимаю: побившись, помучившись. А раньше мне только это и нравилось. Идиотом был, наверно.
   К моменту моего прихода в группу только одна Ирка уже переспала, а остальные еще и не пробовали. По крайней мере, так утверждала Ирка, она была этим обстоятельством очень горда. Хотя была еще староста группы, взрослая баба, но о ней особая история. А, да, и еще две птички: Светочка и Мариночка, не девственного лика, но Ирка их как конкуренток не расценивала, они были гораздо взрослее всех остальных, а она брала в расчет девочек своего возраста, поступивших в институт с первого захода. Кстати, для меня до сих пор загадка, как Светка и Маринка поступили в институт (ну, я-то знаю, как я…), которая никогда уже не отгадается, в свои двадцать четыре года, когда все уже кончают обучаться. Итак, Ирка была единственная юная женщина, и вся группа знала историю ее грехопадения, и помимо этого: сколько раз в день она живет с Юстиновым, где она это делает, когда, как, на чем, что куда вставляется и вынимается, что откуда вытекает, проистекает и втекает. Короче, она любила, чтобы знали всё, она была публичная актриса, и ей нужна была публика. Я этого не понимал, но ей это нравилось, всей группе тоже. И все спрашивали ее, что же будет теперь, когда появился я. Она говорила, что ничего не будет, что Саша — мой лучший друг.
   Саша — это я. Я был страшно рад, что она облекала меня этим высоким доверием, то ли полномочием.
   Группа встретила меня неплохо, и только ждали, когда первое слово скажу я. (Потому что вначале было слово, и по нему судилась голова. Потом все поменялось…) Я же пока упорно отмалчивался. И только наблюдал.
   Большая часть группы была бесцветна, и до пятого курса мне вообще никак не могла запомниться. Удивительно похожие лица (где же та прекрасная эпоха? что это за порождения, кто у них родители и в какие браки они вступали, не думая, на каких помойках рождали рождаемое? хотя я сам далеко не красавец, спешу успокоить вас и признаться, если у вас с помойками тоже что-то связанное…)
   Было достаточно отличниц. Было несколько просто ленивых девочек, не хотящих заниматься и даже думать или напрягаться, или даже делать это напрягание, и было пару просто откровенных тупиц, я бы сказал, дур от рождения или прирожденных дур. Но тех вообще никто не трогал, их и не следовало трогать, потому что это было бесполезное дело, от них ничего нельзя было добиться, кроме потерянного времени. Была такая сказка.
   Как и предполагалось, скоро в группе главным баламутом стал я. И одни меня любили за это (я любил много говорить, спорить с преподавателями, судачить, калякать — то есть попросту тянуть время до звонка; часто меня заряжали минут на сорок, чтобы я удерживал в беседе преподавателя, давая другим безопасно отсидеться до конца, и я легко это делал). Другие — ненавидели, — в первый год, в основном отличницы, так как им хотелось, оказывается, получать знания, а я им мешал со своими разговорами. Или как они называли: болтовней. Но потом и они смирились, и на третьем курсе жили мы душа в душу. Например, они готовили один семинар и тогда просили, чтобы я не «выступал», на другом они брали передышку (им это тоже понравилось), и тогда выступал я. И работал один, до звонка.