Минчин Александр. Факультет патологии

   — Большое спасибо, Борис Наумович… — я опять хочу сказать Пенис, но боюсь: вдруг обидится.
   — Смотри, Саш, не подведи.
   По дорожкам «Лужников» я несусь, как вихрь, буря, ураган, я несусь по ним одухотворенно и возвышенно и благим матом ору: «Будь ты счастлива, физкультура!» Люди смотрят на меня, как на ненормального. То ли готовящегося к рекорду.
   Добегаю до института за двадцать минут, легко, а чего там — тысячу бегать я уже научился. Влетаю в институт, а там разворачивается целая драма (я бы назвал ее: «из жизни молодого поколения»).
   Юстинов не то стоит, не то мечется. А Боб потихоньку ржет.
   Я вижу, Юстинов ждал меня.
   — Ты представляешь, Саш, эта идиотка, Ирка, твоя подружка, что вытворила. Нет, ну ты себе представляешь! Захожу в спальню, а она с Лилькой Улановой в кровати лежит уже голая, а с той комбинацию снимает и целует ее в плечо. А потом ниже…
   Я ей говорю:
   — Ира, ты что охуела?! Она мне:
   — А что, Андрюшенька, у меня разболелась голова, и Лиля массирует ее.
   — А почему ты голая? — спрашиваю я.
   — Ну, чтобы платье не мешало… массажировать.
   — А сама — в жопу пьяная, ты ж знаешь, ей немного надо, полстакана выпьет и готова. Ты представляешь?!
   — Не представляю, но это очень интересная форма любви, я думаю, самая совершенная в мире…
   Он не обращает внимания на мои слова толком. Однако реагирует:
   — Ну да, мне еще п…лизки дома не хватало. А Лилька мне говорит: Андрюшенька, ложись к нам, хочешь ее помассажировать вместо меня. А Ирка уже глаза закатывает от предстоящего массажа.
   Я им говорю:
   — Ах вы, суки! Я вам ваши клиторы сейчас так помассирую, что они у вас поотскакивают с лобков от губ. Чтобы через минуту, сучки, одеты были, — и ушел на кухню. Ирка мне вдогонку:
   — Андрюшенька, не кричи на Лиличку, она мне добра желала.
   — Ну, как тебе это нравится, Саш?!
   Мне это нравится — Ирка талантливой ученицей оказалась.
   — Теперь я с ней не разговариваю, пускай со своей Лилькой живет, которая ей добра хотела.
   И в этот момент на лестнице появляется Ирка:
   — Андрюшенька, вот ты где, а я тебя искала!
   — Иди отсюда, не хочу с тобой разговаривать.
   — Ну почему, Андрюшенька?
   — Ты помнишь, что вчера было? А? Ирка скромно вставляет:
   — Воскресенье. Он кричит:
   — Ты вся в жопу пьяная была. Помнишь, что вчера делала?! Расскажи Ланину, расскажи!
   Я не любил, когда меня называли по фамилии, но на этом курсе было принято.
   — А что, Андрюшенька, я не помню, что я делала?
   — Ир, ну ты только не п…и, пожалуйста, а то я тебе сейчас по роже так дам, что сразу вспомнишь. Что ты там с Лилькой в постели голая вытворяла, не помнишь, да?!
   — Ну я же не нарочно, Андрюшенька, я пьяная была. Разве тебе меня не жалко, у меня головка болела.
   — Ну блядь, Саш, как тебе это нравится, — («у нее головка болела», передразнил он), — клитор у тебя болел, да еще чесался, потаскуха.
   — А у меня нету клитора, — вставила скромно Ирка.
   Мы полегли со смеха.
   — Саш, а что такое клитор?
   — Вот блядь, — давился, сдерживаясь, Юстинов, — даже своих половых органов не знает.
   — Она их тебе доверяет, — реготал Боб.
   — Конечно, — наивно ответила Ирка, — он лучше знает, как с ними обращаться… — Вроде комплимент отпуская.
   Ирка была великая актриса, не только трагедийного, но и комедийного таланта.
   Она повисла на него, уловя мгновение:
   — Андрюшенька!..
   — Пошла, Ир, отсюда, пошла, — но она его уже целовала, а у него проскальзывал наигрыш на губах.
   Странный был Юстинов человек, он рассказывал всем, что делала и как Ирка, в какой позиции стояла или лежала… и как он с ней обращался: «Я на Ирку всегда клал», — любил повторять он, однако Ирка тут же встревала, что «не клал, а вставлял», и ему как филологу надо знать разницу между словами. Все свое грязное белье он вывешивал на факультете, и весь курс обсуждал их интимно-публичную, эротическую жизнь.
   В этом была какая-то анормальность, но ему, видимо, нравилось.
   Наконец мы с Иркой остались вдвоем, Юстинов, выговорившись, пошел с Бобом пить пиво.
   — Ира, как же ты умудрилась… — говорю я. Она перебивает меня:
   — Ой, Саш, какая у Лильки кожа, обалденная. Я даже не представляла…
   — …попасться, — продолжаю я.
   — Ой, Саш, я так испугалась, когда Юстинов вошел, ты же ему про лесбос не рассказывал.
   Я засмеялся.
   — Откуда ему знать, что такая Билитис была. — Ирка улыбается.
   — Ир, ты у меня просто ласточка, самый талантливый ребенок, которого я когда-либо встречал. Бесподобнейшая ученица!
   Ирка сияет:
   — Да, я такая. Но мы с ней все равно доделаем до конца. Лесбос — это прекрасно, — мечтательно говорит она. — Лилька тоже так считает. Она тебя очень уважает и говорит мне: все, что ты говоришь, — правильно.
   Ирка мне нравится, она меня умиляет. И какое-то постоянное желание о ней заботиться, хотя я понимаю, что во многом она — актриса.
   Кончается лекция, кажется, «Зарубежная литература XVII века», то ли что-то в этом роде. Появляется Лиля Уланова.
   — Сашенька, здравствуй. — Она целует меня, как своего давнего знакомого, примерно с семнадцатого века.
   — Мы по твоей системе попробовали вчера, Ирка тебе рассказывала?
   Ирка хищно и сексуально улыбается.
   — Юстинова нет?.. — Лилька быстро оглядывается. И они резво целуются с Иркой в губы, прямо на глазах у меня. Глаза мои открываются.
   — Хорошо-то как, — мечтательно говорит Ирка, — Лиль, когда встретимся?
   — Давай еще раз, Ир. — Они опять целуются. Глаза мои расширяются. Мне это нравится: их даже не волнует, что сокурсники ходят и могут увидеть, — им это все до лампочки. Этот курс ошарашивал меня. Звенит звонок, и Лиля скрывается. Она ходит на все занятия. Так как хорошая ученица.
   — Саш, жалко, что ты не девушка, я бы отдалась тебе, — говорит раздумывающе Ирка.
   — А что, уже как мужик я тебя не устраиваю?..
   Мы смеемся вместе долго. Это, правда, смешно, как Ирка быстро переделалась: за два дня!
   — Нет, я теперь по женщинам, — говорит она, — лесбос — это божественно.
   — Ты знаешь, я сегодня у Пениса зачет получил.
   — Да ты что?! Поздравляю, Санечка. — Она целует меня.
   — Вот, уже с Сашкой целуется, — раздается голос появляющегося Юстинова.
   — Так, вчера с Лилькой, сегодня с Сашкой, что же завтра будет?
   — Андрюшенька, он зачет по физ-ре сдал.
   И все начинают обсуждать. Я рассказываю про секцию по волейболу, ведомости, факультетскую команду, и они говорят, что если на третьем курсе будет введена физкультура, все запишутся ко мне, и даже Ирка.
   Я ей говорю, что команда-то мужская будет, должна быть.
   Она задумывается.
   — Да, Ир, — говорит Юстинов, — тебе не подходит, ты ж теперь только по девочкам. Давай уж не изменяй им… с мальчиками.
   Она таинственно смотрит ему в глаза. И что-то там такое… Видимо, что Юстинова ожидает.
   — Ир, — говорю я, — пойдем выясним хоть, какие зачеты будут?
   — Я тебе и так скажу, — говорит Юстинов, который страшно гордился тем, что все знал. Он просто больным себя чувствовал, если что-то, какой-то пустяк не знал. — Прежде всего психология.
   — Ира, а что такое психология? В этот раз Юстинов не встрял.
   — Есть такой преподаватель Берхин, я его не видела никогда. Он лекции сам читает и ведет семинары, и, говорят, на зачете лекции написанные спрашивает и по ним учить надо. Так как книг никаких по этому предмету не написано для институтов еще. То есть только в медицине, а нам не с точки зрения медицины, а педагогики надо.
   Ирка — умная девочка и тоже все знает. Но мне приятны ее знания…
   — А что он за человек? — говорю я. Юстинов не выдерживает и встревает:
   — Полный мудак, говорят, зачет ему очень трудно сдавать. Носится со своими теориями, как импотент с поднятием члена.
   — Андрюш, — говорит Боб, — интересные у тебя сравнения, что, уже не поднимается?
   — Ирка и не до того доведет, — отвечает Юстинов, и они смеются.
   На этом разговор «по психологии» кончается. А я задумываюсь, что же делать: где взять эти лекции?
   В перемену я иду на свой старый курс. Из всего курса у меня там остались две подружки (и то случайно), Алина и Мальвина, обе очень красивые и модненько одетые девочки, которые всегда следили за собой. И при этом старались примерно учиться.
   У них занятия на третьем этаже, раньше это был и мой курс, но я на нем никогда не появлялся.
   Они мне рады, и мы долго треплемся, они даже опаздывают минут на тридцать на вторую половину.
   — Мальвин, вы сдавали зачет в прошлом году, когда меня уже не было, по психологии?
   — Берхину, что ли? — Они смеются.
   — Вот-вот, кажется, эта фамилия.
   — Саш, — говорит Мальвина, она стройная, — пора бы тебе знать фамилию преподавателя, у которого через неделю зачеты начинаются.
   — Санечка, он всегда такой, — говорит Алина и ласково смотрит на меня.
   — А у вас что-нибудь осталось после этого?
   — Тетрадь с лекциями, что ли? — спрашивает Мальвина, она более подвижная.
   — У меня, кажется, где-то валялась, — вяло говорит Алина.
   Я даже не представлял, что в этом институте кто-то мог записывать лекции.
   — Алиночка, — я хватаю ее за руку, — найди, пожалуйста, или я не сдам этот зачет никогда: даже не представляю, о чем там речь.
   — Хорошо, я постараюсь. — Она снова улыбается и касается моей щеки, нехотя. У нее очень красивый лак на ногтях, они как пурпуром лакированы. Я люблю, мне нравится, когда у женщин ногти накрашены. А у Алинки еще и красивые, холеные. И рука приятная.
   — Ишь, как лекции понадобились, так сразу разыскал, — язвит Мальвина. — «Старые друзья» — когда надо только, оказывается.
   — Меня же целый год на курсе не было, я только несколько недель назад появился.
   — Ладно уж, прощаем, — говорит Алина, — но чтобы в следующем году вел себя примерно. И лучше — чаще появлялся, а то нам скучно без тебя.
   — Ни повеселить некому, ни поговорить не с кем, — говорит Мальвина, и мы смеемся, вспоминая.
   После института я иду по пустым улицам, не садясь ни на что, а шагая. Большая Пироговка пуста, все заведения кончают работу в пять, и только редкие прохожие попадаются.
   Это мой самый любимый район Москвы. А мы живем на набережной какого-то Макарова (кажется, адмирал такой был исторический, потом стерся из потомковского сознания, а название осталось), это недалеко от Киевского вокзала. Но сейчас я иду мимо Новодевичьего монастыря, пруда и захожу с другой стороны, переходя мост через Москву-реку возле стадиона. Там дамба, на ней железнодорожный мост, но есть и пешеходная дорожка.
   Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста — он не обваливается — и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!
   Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.
   Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.
   Звонит телефон, и папа берет трубку.
   — Одну минуточку, — говорит он. Я понимаю, что это меня.
   — Иди, какая-то молодая и красивая.
   — Как ты понял, что красивая? — устало шучу я.
   — Раз молодая, должна быть красивая. — Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.
   Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».
   — Алло?
   — Саш, это я, Алина. — У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.
   — Здравствуй, Алиночка.
   — Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?
   — Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.
   — Чем занимаешься?
   — Ужинал.
   — Я оторвала тебя?
   — Нет, мне приятно слышать твой голос…
   — И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.
   — Иди кушай, увидимся завтра.
   Она прощается. Тут же появляется папа.
   — Что, очередная, да? Новая?
   — Нет, пап, старая, — говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.
   На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово — сессия!
   Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.
   — У меня день рождения в середине июня, — говорит она, — но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.
   — Ох и напьемся, — мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.
   — Подожди ты напиваться, — говорит Юстинов, — как сессию сдавать будем?
   — А сама сдастся! — ржет Боб.
   Вот уж правда, кого не волновала сессия и никак не интересовала, так это Боба. Он и книжки принципиально не открывал, никогда. Ходил сдавать, не зная, ни одного слова не читая, — и всегда сдавал. Хотя ему больше тройки ничего не надо было, он так и говорил, что хорошо учиться — дураку надо, и всегда натягивал, выскребывал, выцарапывал, вытаскивал свои три балла. Как он это делал, это была загадка, которую я не мог понять. Я не понимал, как он умудрялся, но он умудрялся, это был феномен феномена Боба. А делал он одно: никогда не учил и не учился.
   Все стали обсуждать, как сдавать и сдаваться. Вернее, Боб поправил, надо ли сдаваться?! Заговорили о мучителях — так я впервые услышал о своих преподавателях. Потом это был коронный вопрос каждого преподавателя:
   — А вы кто такой? Я вас никогда не видела. Все это напоминало мне начало спора Шуры
   Балаганова и Паниковского, и по идее содержательного диалога я тоже должен был спросить: «А вы кто такой?», но я сдерживался и не спрашивал. Я вообще скромный от природы.
   Неожиданно появилась Алинка. Я ушел, не дослушав их обсуждения.
   Алинка отдала мне тетрадь, которую принесла, и осталась со мной до звонка.
   — Саш, я хочу покурить, пойдем куда-нибудь отсюда. — Мы уже сидели в центре пустого пространства площади напротив памятника Троцкому. Как бы сбоку его, а по всему институту (дурацкому нашему) были развешаны объявления, что курить-строго-воспрещается и полагается в специаль-но-по-доброму-отведенных местах: на лестницах или вне стен института. Какой дурак придумал только эти объявления. Хотел бы я на него посмотреть. Кто бы мог знать, как я был недалек от взгляда на него: всего лишь в двух предложениях.
   Предложение первое:
   — Да кури, Алин, здесь, еще ходить куда-то. — Мне было лень двигаться, уж очень удобно мы сидели на скамеечке, и Алина мне в этой позе нравилась.
   Предложение второе:
   — Ты думаешь, можно? — и она закурила. Сигарета ее струисто дымилась. Третье предложение было уже не наше, а постороннее…
   Глядя на площадь в это время, вернее, на ее пространство, я увидел, как с другой стороны появился человек в шляпе на плаще (или в шляпе над плащом, как угодно, но он уже появился) и стал ее пересекать, направляясь в нашу сторону, где находились канцелярия, приемная ректора и даже туалет. Однако, проходя мимо нас, он остановился: скорее всего, лишь за тем, чтобы произнести третье предложение, отличное и в самом корне несогласное с нашими согласованными двумя.
   — А вы, молодые люди, почему здесь курите? Ах, как это было сказано!
   — А что? — спросил я, хотя и не курил.
   — Вы что, разве не читали объявления, что курить нужно в отведенных местах, а не в середине института. Пойдите сейчас же выбросите. Алина встала.
   — Сядь, Алин, — сказал я. Взял ее окурок, пошел и выбросил в урну у памятника Троцкого. Потом вернулся.
   — Спасибо, — сказал он. Он, видимо, не знал, что сейчас и начнется. Что сейчас все только и начинается.
   — Ну, теперь успокоились? — спросил я.
   — Как вы со мной разговариваете? — Он почти возмутился.
   — И спать будете спокойно? — продолжал я.
   — Саш, не надо. — Алина взяла меня за руку, я стоял.
   — А что «не надо», Алин, — громко сказал Саша, — будет всякий деревенский учителишка, приехавший на побывку — (шляпа, плащ…), — учить нас, что красиво и что не прекрасно. Сам при этом еще шляпу не научился снимать, когда с дамой разговаривает, да еще окурки тебя посылает выбрасывать уверенно. Тоже мне джентльмен называется. — (Опять же — плащ и шляпа).
   — Да как вы… — У него даже слюна горлом пошла, но не показалась. — А ну-ка пройдемте сейчас же в спецотдел!
   — Что? — Я даже рассмеялся от неожиданности. — Вы бы шли лучше…
   — Да как вы смеете, вы кто такой?
   — Я учусь здесь, студент этого института, — Я приветливой язвой улыбался ему. — Позвольте узнать, кто вы? Если это не секрет, конечно. Безотлагательно.
   Этот необструганный кусок колбасного живота был весь красный и уже задыхался.
   — А я… я — ректор этого института!
   — Да что вы! А вы, случайно, не Наполеон Третий к тому же. Там, где я был раньше, таких много встречалось.
   На этом я успокоился от его невоспитанности и невежливого бескультурья и сел рядом с Алиной, давая понять, что разговор окончен.
   Однако он стоял, не уходил и бушевал:
   — А я требую, чтобы вы немедленно прошли в спецотдел и там объяснили свое поведение.
   И он протянул руку, чтобы схватиться за меня. Я отбросил резко его руку и проговорил:
   — Но только не надо за меня хвататься. — Я не терпел, когда меня за руки цепляли.
   Все это напоминало старые времена, менты, вокзал, меня снимают с поезда из-за того, что какого-то гнилого подонка уложил у газетного киоска. С одного удара.
   А он уже шипит:
   — Пройдемте немедленно — и кажется, что ему сейчас станет дурно: если я не пройду.
   — Хорошо, пойдем, — говорю я, — а то не отцепишься. Алина, я сейчас вернусь, не уходи никуда.
   Мы идем к спецотделу, это еще та контора (я вам опишу ее позже: это КГБ, МВО и разведчасть армии вместе взятые, только приспособленные для института).
   Они там все поповскакивали, как увидели его. Самого зав. спецчастью не было, была его заместительница, тоже дура, и ее помощницы — две кретинки комсомольского разлива.
   — Да, Павел Павлович, чем могу быть полезна? — залепетала заместительница.
   — Что у вас тут происходит, — загремел гром и заметались молнии. — Студенты посылают меня куда попало, курят где хотят, ведут себя, как им нравится. (Уж неужели, как тебе, подумал я.) Что это такое у вас творится?!
   Хотя при чем здесь «у вас», когда я не у них, а у себя. Когда творилось это у меня, и я был сам по себе, они сами по себе, и никаких отношений между нами не наблюдалось.
   — Да что вы, Павел Павлович? Как же это возможно! — и она воздела руки у лица, то ли у неба. Лицо, как небо, широкое было.
   — А вот спросите это у вашего, с позволения сказать, студента. Отвечайте!
   — Ну, не надо только мне приказывать, — сказал я, — на мою голову и без вас приказчиков хватает, от моего отца до Пениса.
   — Кого? — У него полезли на лоб глаза.
   — Фамилия преподавателя.
   Он имел неочухавшийся вид, но это уже начиналась комедия.
   У заместительницы чуть не повыскакивали глаза из глазниц от моего кощунства.
   — Да вы знаете, кто это такой?
   — Нет, — сказал я, — не знаю, пусть представится.
   — Да это же ректор нашего института Павел Павлович Пашутин.
   Первая мысль, которая мелькнула у меня: оказывается, вот какой дурак придумывал объявления. Вторая: оказывается, он не врал.
   — А-а. А я думал, что какой-то учителишка из села приехал на повышение квалификации и качает здесь свои сельские права.
   Мне стало забавно: в кого вляпался. Вечно я нахожу какое-нибудь болото, когда сухо. Его чуть не вывернуло от моей фразы.
   — Немедленно разобраться и доложить! — проревел он и выметнулся из кабинета.
   Они стояли и, совершенно обалдевши, глядели на меня.
   — С какого факультета? — заорала, видимо, от страха, по инерции, заместительница, сапогового типа такая дура.
   — Ну, ладно, орать только на меня не надо, — перебил ее я, — а то вообще ничего не выясните: повернусь и уйду просто, и ищи как звали.
   Возразить было нечего, я логично объяснял.
   — Как фамилия? — тихо в громкость спросила она.
   Я назвал себя, курс и наименование факультета.
   — Немедленно к декану, — рявкнула она.
   — Я кому сказал! — повысил голос я.
   Она притихла, и мы вышли из кабинета вместе. Через две двери уже находился наш деканат. Но мы не успели до него дойти.
   Как будто специально навстречу нам шли Дина Дмитриевна (моя телохранительница и ангел-спасительница, благожелательница благодеятельная), зам. декана факультета, и рядом — сам декан. Я даже не поверил, что такое возможно, такой марьяж. Как нарочно, при мизерной игре… Я всего-то декана видел второй раз, за всю историю моего обучения: он редко появлялся.
   Мы столкнулись через три шага и два вздоха. На два выдоха.
   Дина Дмитриевна мне заулыбалась и хотела что-то сказать (видимо, с деканом познакомить…), но тут заголосила эта чокнутая заместительница:
   — Степан Степанович, что же это такое творится, студент вашего факультета курит где попало, нецензурно выражается и вообще оскорбил ректора, Павла Павловича.
   Мне нравилась ее интерпретация: как она свалила в кучу все эти причины и перетасовала. Я вообще не люблю оригинала, и только вариации утешают меня.
   Дина Дмитриевна согнала улыбку с лица и передумала — нас знакомить. При декане она молчала, но без него была начальница. А так как декан бывал редко, а по возможности еще реже, то в основном всем народом на факультете командовала она. Он же нами не интересовался. Но сейчас должен был быть главой и распорядиться. — Во-первых, — начал я, — никого нецензурными словами я не оскорблял. И если у вас плохо с русским языком (как наукой), то нужно подучить, что значат слова, фразы и выражения, которые говорятся, а не выдумываются.
   Степан Степанович внимательно смотрел на меня, слушая.
   — Далее, он сказал, что «студенты посылают его куда попало». Согласен. Но при этом, посылая, нецензурных слов я не употреблял, а сказал, что шел бы он и не надоедал, мешая.
   Декан кашлянул как-то.
   — Во-вторых, я не курил, я вообще некурящий, только иногда (если выпью…). А курила девушка, к которой он невежливо обратился, не сняв шляпу, хотя и не имел никакого права, так как мужчина. А в-третьих…
   — Хватит, — сказал главный, и я остановился. Чем-то он мне нравился, а людям, которые мне нравятся, я прощаю все и не выступаю никогда.
   — И все-таки, в-третьих, еще одна вещь, — не удержался я.
   Но хамская заместительница перебила меня:
   — Тот ушел просто вне себя, сказал, чтобы я немедленно разобралась и доложила. — Она преданно посмотрела на Степан Степановича.
   — Никаких разборов, — сказал он, ему было уже все ясно, — строгий выговор в устной форме, без занесения в личное дело. А в следующий раз, если такое повторится: с занесением в личное дело и предупреждением об исключении из института. — (Тогда я не верил, что это повторится.)
   Он был суровый мужик, этот Степан Степанович Чешуков из-под Урала. Своим хребтом везде пробивался и дошел до декана факультета. Докторская у него была по огненной литературе двадцатых, любимым писателем был, который уже не был — А. Фадеев, но который много (даже чересчур) оставил после себя и сурово ушел из жизни, застрелился. У него, видимо, Степан Степанович суровости и набрался.
   Заместительница из спецотдела улизнула, как волной смыло, докладывать. Тоже работа. Я продолжал стоять перед ними двумя.
   — Можете идти, — сказал он, не глядя.
   — Как, и это все? — Я удивился.
   — А что еще, вы свободны, — Он посмотрел. Но так мне было неинтересно.
   — А как же текст выговора, слова, ведь если он устный, я хочу его услышать, невзирая…
   В глазах его мелькнули лучики, и он улыбнулся.
   — Ох, сорванец, иди на занятия, желаю удачи, — и он подмигнул мне. И только тогда Дина Дмитриевна вздохнула облегченно, но я знал, что она очень переживала и испугалась за меня. И ждала, чем это кончится, пока не вмешиваясь.
   Это был еще тот ректор, на него все клали, без исключения: чего же я должен был выделяться и составлять исключение.
   Я поблагодарил Степан Степановича, уже во все лицо мне улыбавшегося, за доставленное удовольствие получить устный выговор от него лично, повернулся и пошел.
   Алина ожидала меня на том же месте, нетерпеливо.
   — Саш, ты знаешь, я вспомнила, это, правда, был ректор: он выступал перед нами на первом курсе, когда нас приняли, поздравляя.
   — Спасибо, Алин, я уже догадался.
   — Ты видишь, сколько я тебе неприятностей доставила со своей сигаретой. Лучше бы я не курила.
   Она ласково смотрит на меня.
   На нашем факультете разносится все мгновенно. На следующий день я стал героем факультета, курса, дня, и все обсуждали это событие в самых тончайших деталях: «как я послал ректора». Приходили смотреть на меня, показывали рукой, переходящей в пальцы, и еще следующие полгода эта история не забывалась, обсуждалась.