Минчин Александр. Факультет патологии

   Она проходит, он открывает дверь, ухаживая за ней. Стол накрыт очень красиво, хрусталь, посуда, серебро, как всегда умеет накрывать только моя мама.
   — Садитесь на диван, Наташа, чувствуйте себя, как дома, свободно.
   — Благодарю вас.
   Я не узнаю ее. Он садится в кресло.
   — Чем вы занимаетесь, если не секрет? — Учусь в том же институте, что и Саша.
   — И по какой специальности?
   — Русский язык и литература.
   — Приятное совпадение. — Он расплывается в улыбке, и я улыбаюсь, на него глядя. Мы знаем, почему мы улыбаемся: он меня из-под палки туда загонял, я не хотел там учиться, в театральный все рвался.
   — Вы не обращайте внимания, Наташа, это у нас семейное. Саша вам потом, если будет интересно, расскажет. А вы живете в Москве, с родителями?
   — Нет, я из Сочи, они живут там.
   — Но они вас не загоняли и не заставляли в этом институте учиться? Как я Сашу, он меня этим до сих пор упрекает.
   — Нет, что вы, я сама хотела, они, наоборот, не желали.
   — А почему вы хотели?
   — Я всегда мечтала быть учительницей, учить детей.
   — О! Вот видишь, — теперь она для отца лучший человек, — тебе надо с Наташи пример брать, выбрала институт и хочет работать по специальности. Его же, — и он показывает на меня, — от школы, как черта от ладана тянет. У него, видимо, еще не прошли воспоминания, когда он сам в ней учился. Ох и нахлебался я с его учебой, Наташа, сказать кому, не поверят! Учителя руки к небу воздели, когда он ее закончил, и на Восток молиться собирались. Хоть и неверующие были.
   Она вежливо улыбается. А я смеюсь, вспоминая.
   — Директор школы его фамилию без крика вообще произносить не мог. Только в крике и получалось. Первый драчун и хулиган в школе был, и какой! Даже вам сказать неудобно, стесняюсь.
   Ну, батя сел на своего коня. Пора его останавливать.
   — Пап, сейчас ты начнешь, какой ты усидчивый был, работоспособный и как любил учиться прилежно, и как я не в тебя.
   — Вот видите, — мы смеемся, — он все сам знает. А до сих пор такой же остается, не меняется.
   Она сидит и слушает.
   Я смотрю на нее. Какая ж она обалденная. И так сидит красиво, очень элегантно, то ли изящно, не знаю точно слова, но напряженно.
   — Вы, Наташа, явную ошибку сделали, с ним связавшись, позвольте мне вам как старшему заметить. И немного знающему.
   Она почти смеется:
   — Почему?
   — О, если бы я знал это «почему», я бы его сам с ног до головы переделал.
   — Такой плохой? — спрашивает она.
   — Нет, он не плохой мальчик, в нем много есть хорошего, добрый. Но непослушный. Абсолютно. Так что вы учтите и проверьте, не ошибаетесь ли вы, с ним встречаясь.
   — Хорошо. — Теперь она смеется, расслабляясь.
   — Пап, с чего ты взял, что мы встречаемся?
   — А-а… ну как тебе сказать, догадался. Я все-таки прожил немалую жизнь, могу разобраться. А ты хочешь сказать, что нет?
   — А-а, ну как тебе сказать. Я прожил недолгую жизнь, и я не знаю, как это называется, может, и встречаться.
   — А я бы встречался, — уверенно говорит он, — она красивая девушка, эффектная.
   — Благодарю вас за комплимент, вы очень добры.
   — Что же тебя останавливает?
   — Ну, не думаю, что я бы Наташе понравился… тем более после тебя, такого «крассавца».
   Он вечно меня подкалывает.
   — Почему, вы мне нравитесь, — тихо говорит она.
   — А, вот как! Может, я тогда выйду, чтобы не мешать, — говорю я.
   — Ладно, стой уж, Отелло. Вы так не шутите, Наташа, он ревнивый, как сто чеченцев, глотку перережет. Он, собственно, и вырос среди них, вместе с ними якшался, к умным мальчикам, начитанным, его не тянуло.
   Я улыбаюсь, мне забавно слушать отца. Все то же самое, все одно и то же, только интонации другие, мягче.
   — Пап, а у нее не плохие ноги, да? — спрашиваю я, так как он часто смотрит на разрез у колена.
   Он не смущается:
   — Как тебе сказать, даже очень не. Но в этом ничего зазорного нет, ты не смутишь меня…
   — Еще бы!..
   — Это приятно, когда женщина обладает красивыми, я бы сказал, зовущими ногами. Как вы считаете, Наташа?
   Она делает движение.
   — Мне трудно судить…
   — Как сказал еще Пушкин: «В России вряд ли вы найдете две пары стройных женских ног!» Замечательно сказано. Так что вы, Наташа, составляете прекрасное исключение. И я только восхищаюсь, любуясь, а плохих мыслей у меня нет, как Саша представляет.
   Мы смеемся.
   — Пап, а чего сегодня празднуем?
   — Спроси у матери.
   — Мам, — кричу я, — какое торжество?
   — У папы пять лет, как он защитил докторскую диссертацию.
   — Не в пример некоторым, — говорит он, — кого за письменный стол не загонишь.
   Тут я согласен. Бате есть что праздновать, ему эта диссертация боком далась: семь лет ночами писал, а днем работал, и в отделении оперировал, и на кафедре преподавал, — нелегко было.
   — Пап, поздравляю от всей души.
   — Простите, — сказала Наташа, — я не знала, какое у вас событие, поэтому… — она встала, взяла конвертную сумочку и быстро ее раскрыла, протянув ему маленький бархатистый коробочек.
   — Не стоило, право, Наташа. Но благодарю нас от всей души. Вы очень тронули меня.
   Я смотрю на нее удивленно.
   Господи, почему все так поздно замечаю я. Он раскрывает коробочку черного бархата, там запонки, они сияют и переливчато горят.
   — Я очень люблю запонки, Наташа, и у меня их вечно нет, жена теряет. Так что большое спасибо!
   — Я рада, что вам нравится, я, правда, не успела…
   — Что вы, это прекрасный подарок. — И тут он вглядывается. — Подождите, да это же золото.
   Она стоит молча. Нет, я балдею от нее, ее фигуры, бедер, всего ее вида, — я уже опять хочу в ту старую маленькую комнату и мять, ломать, сжимать ее страстно бьющееся тело.
   — Это очень дорогой подарок, Наташа, я не ожидал. Я не могу принять его.
   — Что вы, не стоит упоминания.
   — Вы студенты, вам нужно деньги экономить.
   — Папа, успокойся, это от чистого сердца, и не надо никого обижать.
   Вечно деньги для него роль необыкновенную играют. Может, потому, что трудно даются. Давались, сам все зарабатывал.
   — Ну, хорошо, уговорили. Тогда за мной вам тоже подарок к вашему дню рождения.
   — Спасибо большое. — Она садится. Он добавляет:
   — Хотя я считаю, что первый и самый ценный подарок я вам уже сделал: Сашу…
   Мы все смеемся.
   — Нелегкий подарок, должен вам сказать, Наташа, тяжелая ноша. Так что не обижайтесь на меня!
   Она смеется очень звонко.
   — Санечка, пойди на минуту сюда, — зовет мама.
   Я иду на кухню, она раскладывает все по тарелкам сразу из холодильника: отец любит, чтобы то, что должно быть холодным, было холодным, ледяным, а что горячим, то таким, чтобы в рот невозможно было взять.
   — Очень приятная девочка. Это что, новая? У нее сильный вкус.
   — Ма, какие-то ты слова находишь.
   — У-у, давно ли ты такой выборочный к словам стал? Неужели это серьезно, такое только с Натальей было.
   — Ма, мы потом поговорим, хорошо?
   — Хорошо, — она улыбается, — помоги мне это отнести.
   И тут меня как током обжигает. Я бросаюсь в комнату, и вовремя: ее рука уже к сумочке тянется. Я наклоняюсь и шепчу:
   — Наташ, не кури, умоляю, он ненавидит, когда кто-либо курит из близких ему, особенно женщины.
   Она улыбается мне, когда я отклоняюсь, и говорит:
   — Спасибо, — и вздыхает плечами облегченно.
   — Прошу к столу, — говорит мама, и мы садимся.
   — Наташа, вы где предпочитаете сидеть? Ну, конечно, возле меня, а не возле Саши, — новая пластинка всегда приятней, чем старая.
   Она улыбается, а губа вспухшая. Мне ее жалко.
   — Я только, простите, если можно, руки сначала помою.
   — Да, конечно, всегда пожалуйста.
   Мама показывает ей ванну и дает чистое полотенце.
   Отец открывает шампанское и разливает по бокалам.
   — Ну, как живешь, Саня?
   — Неплохо, пап, спасибо.
   — Девочка у тебя, вижу, новая, приятная, а чем в занятиях порадуешь, сколько оценок хороших получил, сколько похвал от преподавателей заработал, как в науке продвинулся?
   — Пап, оценки и похвалы нам ставят только в сессию, а сейчас еще…
   — То есть ты хочешь сказать, как это по-твоему, «рано суетиться». Понятно, от сессии до сессии живут студенты весело! — Он смеется.
   И в этот момент появляется она.
   — Где мне можно садиться? — сама скромность, очарование, и губы уже не заметно.
   — Где пожелаете, Наташа, гостю почетное место. — Она садится рядом, с другой стороны ее — папа, он на почетном месте, как всегда.
   — Мам, сядь уже, — говорю я, она вечно суетится, что-то добавляет и прибавляет.
   Я встаю и поднимаю бокал.
   — Папа, я тебя поздравляю от всей души с успешным завершением диссертации, тогда. Рад, что не в сына растешь, не в меня удался, грызешь гранит науки, нам его осколки собирать предоставляя…
   Мама усмехнулась чуть-чуть, вспоминая.
   — И я желаю тебе только здоровья, потому что, когда есть оно, есть все, — счастья, исполнения, долгих лет жизни — и чтобы ты пережил еще меня.
   Батю это тронуло, он встал.
   — Ответный тост. Пережить тебя, сынок, я не хочу, не дай бог, как говорится. Мой отец, твой дед, говорил, что родители не должны переживать своих детей. А вот я желаю тебе, чтобы ты пошел по стопам отца, и если уж не на учителя, как Наташа, то в ученые, и внес свою посильную лепту, желательно побольше, в прекрасную науку — литература!
   Я улыбаюсь: батя, батя, он педагог от рождения.
   — И в заключение, если ты, конечно, позволишь, если, конечно, — и Наташа поцелует меня, я буду полностью вознагражден и отмщен за все мои страдания.
   Она все еще удерживает хрустальный бокал, не ставя.
   И смотрит на меня.
   — Ты как, чеченец, не против, не убьешь отца?
   — Конечно, пожалуйста.
   Она встает, наклоняется и целует его в щеку. Папа расплывается от счастья.
   — Поцелуй Чаниты, теперь я понимаю, почему Саша с вами встречается… С молодыми я просто молодею, должен сказать вам. Ну, на здоровье и спасибо за все!
   Мы пьем шампанское.
   На столе мои любимые салаты, которые делает мама. Отец ухаживает за Наташей и говорит:
   — Наташа, если вы еще захотите, говорите, не стесняйтесь.
   — Нет, спасибо, этого достаточно.
   — Я не о салате…
   Я уже понимаю о чем.
   — Я о поцелуях…
   Мама смеется, не останавливаясь. Наташа тоже от души смеется, она, правда, не поняла сначала. Батя, когда есть кто-то третий, бесподобный, острит и добрый, и чувство юмора у него прекрасное, но как со мной наедине — опять то же самое, опять к проблемам образования, поведения и воспитания.
   Я смотрю на нее, как она ест: очень воспитанно. Мне почему-то было неудобно приводить ее к нам в дом, маленькая квартира, сжатая с туалетом ванная, мне все время вспоминается наша квартира на Кавказе, она была огромная, а в коридоре я и кегли играл, бросая шар из одного конца в другой. Но она как-то сразу вписалась в эту комнату заставленным столом, что чувство этой неловкости и тесноты московского жилья у меня исчезло.
   — Наташа, еще шампанского?
   — Да, пожалуйста. — Она поднимает бокал, и сверкает кольцо.
   Отец обращает внимание.
   — А это что, дань моде, сейчас все молодые люди носят?
   — Нет, я замужем.
   Отец останавливается, осмысливая, а мама вскинула взгляд на меня.
   — Мне нравится, что вы честны, Наташа, и не делаете секрета. А Саше я скажу, что нехорошо вмешиваться в чужую жизнь и мешать чужому дому.
   — Что вы, это я, скорее, вмешиваюсь в его жизнь и мешаю, он здесь ни при чем.
   — Ну да, конечно — «святой дух», — говорит отец, и мы улыбаемся.
   — Помнится, когда-то он давал себе обещание… Ну, да не важно. Раз вам нравится, то на здоровье. Это личное дело. Хотя с какой стороны смотреть.
   — А где ваш муж, Наташа? — спрашивает мама, она простая, как все простое.
   — Во Франции, работает экономистом.
   — Мам, ты еще спроси, как он к этому относится.
   Батя смеется, оценивая:
   — Она у нас с повышенным чувством такта.
   — Ну, прямо мать выставили, как деревню. Я просто спросила, а налетели сразу, как коршуны. Я ничего не имела в виду. Наташа, я надеюсь, вы не обижаетесь на меня?
   — Что вы, нет, конечно.
   — У Наташи вот, например, есть хорошие привычки. — Папа тонко переводит разговор.
   — Какие? — Она смотрит открыто на отца.
   — Руки мыть перед едой.
   Мы смеемся так, что бокалы и тарелки трясутся. Она даже развязывает легкий платок-шарф на шее.
   — Вы напрасно смеетесь, — говорит отец, — я с Сашей бился до седьмого класса, пока приучил руки мыть после двора, и, чего уж там греха таить, после туалета тоже. Правда, сейчас он исправился, стал хорошим мальчиком, по двадцать раз на день руки моет, я уж думал, не сводить ли его к психиатру. А у вас, Наташа, никого медиков в семье нет? Вы руки сами научились мыть? Или они вас тоже долго и упорно приучали?
   — Нет, я сама с детства. Хотя у меня дедушка медик был…
   — Хотите сказать — это его заслуга, а иначе нет, да?
   Мы опять смеемся.
   — А в какой области медицины он практиковал?
   — У нее, пап, дедушка не практиковал, он изучением и исследованиями субтропической медицины и инфекций занимался. Ты слышал такую фамилию — Гарус?
   — Конечно! — Он даже привстал. — Это ваш дедушка, Наташа?
   — Да, — ответила она.
   — Крупнейший был ученый, его же именем в Москве институт назван, большой мозг был. Я еще когда в институте учился, изучал его работы и труды, выдающийся ученый.
   Он поднял бокал.
   — Ну, Наташа, второй тост выпьем за вашего знаменитого дедушку (земля ему пухом) и сильнейший ум ученого, преклоняюсь перед тем, что он сделал в медицине.
   Мы встали все и выпили до дна. Кроме мамы, она не могла пить много.
   — Спасибо большое, — тихо и грустно сказала Наташа.
   — И мне очень приятно, — добавил отец, — что внучка такого ученого в нашем доме сидит со мной за одним столом, — и он поцеловал ее тонкую руку.
   — Благодарю вас. — Она немного была смущена.
   — Ну все, батя, — шучу я, — теперь твои симпатии к ней безмерны и нескончаемы.
   — А я это сразу сказал, как только увидел ее… ноги.
   Улыбки на лицах, а мама подает горячее. Жареную курицу в майонезе со сметаной, картофель, запеченный с грибами, и еще вареный язык, как второе добавление ко второму.
   — Ну, тут и покушать можно, да, Сань, жаль, что твоего брата здесь нет, ох, покушать любит, редкий мастер.
   И он останавливается, глядя на мое лицо.
   — Ну, хорошо, хорошо. Я-то могу упоминать его имя.
   Наташа вопросительно смотрит на меня. Я еле сдерживаюсь, отец это понимает и переводит моментально разговор:
   — Ну, навались, ребята, студенты всегда голодные, тем более после занятий. — Кстати, ты был сегодня на занятиях, Саша?
   — Конечно, пап, как всегда.
   — Поразительный человек, Наташа! Когда бы ни спросил — он всегда бывает на занятиях, но я ни разу не видел ни книжки, ни учебника, ни портфеля в его руках, как он учится, не понятно.
   — Вам какую часть? — спрашивает мама.
   — Любую, пожалуйста.
   — Удивительный ученик! Правда, читает много, этого не отнять. И что у вас там за институт такой, куда смотрят ваши профессора! Вы тоже так учитесь?
   — Как? — спрашивает она, принимая из маминых рук тарелку.
   — Ну, без портфеля.
   — У меня сумка, всегда.
   — А, ну что ж, — говорит отец, смеясь, — это существенный довод.
   Я смеюсь, не могу остановиться. (Я когда смеюсь, то не могу остановиться.)
   — Па, но ее не надо воспитывать, она уже воспитанная.
   — Напрасно ты так думаешь: человека, говорил Макаренко, надо воспитывать до глубокой старости.
   — Ну, пап, теперь давай, что говорил Пирогов, потом твой Павлов.
   — Наташа, а почему вы так мало едите?
   Я тоже обратил внимание. Я не узнаю ее, где та решительная девочка. Отец вставляет:
   — Если будете мало есть, с Сашей вам никогда не справиться. Это точно! О, это еще та акула, тигровая. Его челюсти я на себе знаю. Когда он маленький был и обижался, я подставлял ему руку ко рту, и он впивался, — клыками, — а я поглубже старался засунуть, чтобы зубы его раздвинуть, и мне не больно было.
   Все улыбаются воспоминаниям детства. И тут я говорю:
   — Папа, я тебя хотел спросить давно, насчет сифилиса…
   — А что, уже, Саша? — Он улыбается.
   — Нет, ты не так меня понял, пап. Сифилис или его вторая стадия, или, скажем, вторичное заболевание может влиять на сопротивляемость организма при, предположим, пулевом ранении с ядом.
   — Что-то ты мудришь, сын мой, объясни нормально.
   — Хорошо, только не возмущайся сразу: у Ленина был сифилис, потом в него стреляли, через какое-то время он умер. Яд подействовал, но потом, могла быть причина, что организм был ослаблен вензаболеванием и не имел достаточной сопротивляемости, поэтому не справился и так далее.
   — Во-первых, я не слышал, чтобы у него такое было, во-вторых, я не думаю, что Наташе и твоей маме, вообще дамам, приятно слушать такие подробности, а в-третьих, я тебя тысячу раз просил не вмешиваться ни в какие политики и диссидентские дела. И почему тебя тянет в эту пучину, да еще с обратным знаком минус, это не для тебя, занимайся наукой, оставь это кому-нибудь другому.
   — Хорошо, хорошо, успокойся. Так все-таки? Он улыбается:
   — Вы видите, Наташа, что я вам говорил! Я тебе объясню, когда встанем из-за стола. Но это не твоего ума дело. — Он вздыхает. — Сколько вы его знаете, Наташа? — переводит он разговор.
   — Всего четыре дня, — отвечает она, и я улыбаюсь батиному выражению лица.
   — А смотрите вы на него так!.. Она смотрит ясно.
   — Но, надеюсь, это не любовь с первого взгляда, а то тогда я вам очень сочувствую.
   Она не сдержалась, рассмеявшись. Мама вообще в рот куска не берет, ждет, пока отсмеется.
   Потом мы пьем чай и едим «Наполеон», который испекла мама. Она это бесподобно делает.
   Отец увлечен десертом, как он говорит: мозгу ученого всегда не хватает сладкого. В виде глюкозы. Мама разливает чай.
   А она все время смотрит на меня. И краешком языка показывает на губу.
   — Что это? — шепчу я беззвучно. Она только пожимает плечами.
   На фруктах я сдаюсь и говорю: мам, хватит.
   — Спасибо большое, нам пора.
   — Ты, конечно, и проводишь Наташу, как галантный кавалер, — говорит папа, — я не сомневаюсь. А то я могу это сделать.
   Она улыбается.
   Когда мы выходим в прихожую, я подаю ей сумку.
   — Мама, спасибо большое, мы очень наелись.
   — Сыночек мой. — Она обнимает меня и сует что-то хрустящее в карман.
   — ?..
   — Это от меня.
   — Точно?
   — Да, да, я знаю, ты бы от него не взял. Отец подает Наташе ее шарф или это платок нашейный, непонятно.
   — Очень приятно было познакомиться, Наташа. Рад, что вы побывали у нас в гостях.
   — Мне тоже очень приятно.
   — Передавайте привет вашим родителям. И счастливо вам окончить институт и быть хорошей учительницей.
   Мы улыбаемся.
   — До свиданья, пап.
   Наташа извиняется и на минуту уходит в ванную.
   — До свиданья, Саша. Ну, сынок, когда домой возвращаться будешь? Я так решил: сдавай сессию, чтобы я тебе «не мешался», как ты говоришь, а потом домой. И кончай эти свои…
   Он не договаривает, она выходит из ванны, наверно, смотрелась в зеркало. Зеркала должны смотреть на нее.
   — Большое спасибо за все, я очень благодарна. И уже когда мы стоим в дверях, в конце, вместо прощания, он говорит:
   — И все-таки, Наташа, я не понимаю, как такая хорошая девушка, из такой воспитанной семьи, могла с ним связаться.
   Мы смеемся и спускаемся. На лестничной клетке она не выдерживает и жадно затягивается, достав сигарету из кожаного футляра женского портсигара.
   Щелкает моя зажигалка. На сей раз она не обращает никакого внимания на нее. Мы выходим на улицу, в ночь, на воздух.
   Она смотрит на меня:
   — Я не знала, что у тебя такая красивая мама, просто потрясающе.
   — Сейчас уже не то, раньше она была, ее на Кавказе три раза воровали.
   Она делает затяжку и долго не выпускает дым.
   — Ты такая тихая и скромная была, мне даже не верилось, что это ты. Что случилось?
   — Но я же не могла вешаться на твою, пусть даже прекрасную, шею на глазах твоих родителей.
   — А я боялся, что тебе скучно и неинтересно. Да еще папа про мои школьные дела так долго рассказывал, каким я был, да как вел себя. Тоска.
   — Мне, наоборот, это очень и очень интересно. Как раз это наиболее увлекательная часть была. И понравилась; я не знала, что ты такой был.
   — А какой, ты думала, я был? Мы идем к Киевскому вокзалу.
   — Ну, воспитанный пай-мальчик, сидящий дома и читающий, ничего плохого или озорного не делающий. Я смеюсь.
   — Неужели я на такого похож? Ой, насмешила!
   — А ты еще и дрался, папа говорит.
   — Это он шутит, я никогда не делал этого, всегда боялся. — Я кокетничаю, я знаю. Она улыбается нежно.
   И вдруг навстречу нам появляются три фигуры — каждая больше меня — и идут, заслоняя собой весь тротуар.
   Только этого мне сейчас не хватало. Да еще при ней.
   Мы сближаемся быстрей, чем хотелось бы, и увернуться некуда. Мне совсем не хочется делать этого при ней. Что-то сковывает, то ли стесняет.
   Трое останавливаются, не пропуская.
   Я прикидываю, кого уложу первого, но по всем расчетам выходит, что один из них еще уложит или имеет явные шансы уложить меня. Да — на ее глазах. (Ну, мне вечно везет, как утопленнику.) А сейчас — меня волнуют ее глаза…
   — В чем дело, мальчики? — спокойно спрашивает она.
   Но они отвечают мне, не девочке:
   — Парень, у тебя закурить найдется? — голос вежливый, иначе не дал бы.
   Я достаю пачку и протягиваю ее левой рукой, чтобы правая была свободна. Он берет одну.
   — А для ребят?
   Я киваю. Он берет еще две.
   — У-у, фирменные, можно еще взять?
   — Как тебе хочется.
   И я как бы отодвигаю Наташу чуть-чуть назад, за себя, правой рукой.
   — Ну, ладно, не буду тебя грабить, понимаю — дорого стоят, итак, три взял.
   И они расступаются. Я беру ее за руку и провожу между ними, как бы прикрывая, и сзади чувствую это вечное проклятое беззащитное место — спина, и ее оголенность.
   Мы проходим между ними и не ступаем двух шагов, как я слышу:
   — Парень!
   — Иди вперед, — резко тихо говорю я, — и не оборачивайся.
   Я поворачиваюсь.
   — Спасибо большое… за сигареты.
   — Пожалуйста, — выдыхаю я.
   Она стоит и не двигается, а только смотрит на меня.
   Мы опять идем.
   — Я что, Наташа, непонятно сказал идти вперед и не оглядываться?
   — А ты считаешь, что ты всегда прав? — шутит она.
   И тут я взрываюсь:
   — Ну, позволь мне хотя бы в этом делать так, как я считаю, — и не вмешивайся в дела, которые я знаю, как кончаются и что случается, а ты — нет, ясно?!
   — Хорошо, хорошо, Саша, только не кричи, успокойся. Ведь ничего не случилось.
   — Но в следующий раз, когда я говорю, — надо делать! — (Или тебе приятно было смотреть, как меня раком ставили бы и отделывали.)
   Она целует меня, я успокаиваюсь. Я перенапрягся. Я же понимаю, что просто так ребята не останавливают — закурить.
   — Ничего не случилось только потому, что я трусливый и сделал все, как мальчики хотели.
   — Да, только глаза у тебя сузились, как у ненормального. Я думала, сейчас не сдержишься и…
   — Как же ты это в темноте заметила? — улыбаюсь я, успокоившись.
   — Я наблюдательная. У тебя учусь. Хорошо, что ты сдержался, они всегда с ножами ходят…
   С ножами, Господи, если б кто знал, через сколько я ножей прошел, от подбородка до колена.
   — А ты всегда такая смелая? «В чем дело, мальчики», — мне это обалденно понравилось. Вот, думаю, есть девочка, которая защитит меня, заступится.
   — Нет, я не такая смелая, но ведь нужно же было что-то сказать, чтобы показать, что их не боятся.
   Как будто бы это кого-нибудь волновало.
   — Ты мое солнышко… — я впервые называю ее так.
   — Это правда?..
   — Нет… просто ты мне нравишься. Мы горячо целуемся.
   — Наташ, что это сладкое у тебя на губах?
   — Гигиеническая помада, специальная.
   — Я не знал, что ты губы красишь.
   — Обычно нет, но после твоего поцелуя…
   Я смеюсь и понимаю теперь, что она мне тогда показывала.
   Мы идем по площади Киевского вокзала, а я решаю философскую дилемму материального сознания следующего плана: сколько мне мама могла положить в карман; есть бумажки рубль, три, пять, десять и так далее. Рубль она, конечно, не положила, даже если и три, то на два счетчика хватит, хотя в центр могут и без этого повезти, а пять — уж тем более достаточно. А если она брала у отца (такой возможности не отрицаю я), то у того только пятерки и десятки, он другие купюры не любит. В любом случае — получается, думаю, направляясь к стоянке такси.
   Но не могу же я при ней вытащить бумажку и смотреть: сколько денег у меня.
   Мы садимся в такси и целуемся до горячести в голове. По крайней мере, моей… Она изумительно целовалась… вернее — целовала меня.
   Такси останавливается у моего дома.
   — Мне выйти или я могу наблюдать, как ты будешь расплачиваться?
   Щелкает счетчик под рукой таксиста.
   — Как ты заметила? — удивительно.
   — Я же сказала, что учусь наблюдательности у тебя. Мне это нравится.
   Я лезу в карман, и мне становится нехорошо: в кармане ничего совершенно нет, там пусто.
   — Что случилось, Саша?
   — Наташ, я, кажется… — У меня не поворачивается язык, неужели ж я потерял, вот идиот, в двадцать один год не научился не терять деньги. Но где?! Так, мама мне засунула правой рукой в левый карман пиджака, он накладной…
   И тут до меня доходит: ребята. Она стояла справа, а двое слева и один отвлекал сигаретами.