Можаев Борис. Рассказы

Жора подзадоривающе сверкал белками.
Женя заметил, как выжидательно смотрели на него ребята, и понял, что
отступать нельзя, если не хочешь потерять в их глазах уважение. Выкинув
руки вперед и слегка пригнувшись, он пошел на Старостина. Старостин тоже
слегка пригнулся, выбросил руки и встретил Женю мягкими цепкими движениями
кистей, словно заботливо ощупывал его. Наконец руки Старостина сплелись на
Жениной спине в железный замок и стали давить на позвоночник со страшной
силой. Женя рванулся и неожиданно почувствовал, как Старостин обмяк и упал
на колени.
- Егор! - крикнул появившийся Венюков. - Ты что, с ума спятил?
- Ничего подобного, - лукаво ответил Жора, поднявшись. - Просто мы
поразмяться решили.
- Ты брось валять дурака! - Венюков подозрительно посмотрел на
Старостина.
- Вот пусть руки отсохнут, если вру! - Жора дурашливо перекрестился. -
Он меня так скрутил, что ребро выдавил... Не верите? Вот оно, вот... -
Жора схватил складку побуревшей гимнастерки и так искусно натянул ее, что
получилось полное подобие выпуклого ребра. Затем он скорчил такую
уморительную рожу, что все покатились со смеху.
Женя тоже смеялся со всеми вместе, впервые за этот день.
Венюков подошел к Жене и положил ему на плечо свою горячую влажную
ладонь.
- А ты смелый, брат, - заговорил он. - Это хорошо. В нашем деле
смелость - не последняя мерка.
- Ребята, зайдите-ка после смены в конторку, - позвал проходивший мимо
Елкин.
И снова Женя наблюдал, как его напарники садились на отполированную
прокопченными пиджаками и брюками скамью, с наслаждением курили, лихо
сдвинув набекрень кепки с синими очками. Но теперь в этих спокойных и
слегка усталых взглядах не выражалось к нему того повышенного, чуть
насмешливого интереса, с которым они его встретили утром.
Старый мастер сидел на углу стола и долго разминал папироску, собираясь
с мыслями.
- Мне, ребята, чтой-то вспомнилось, как я впервые к печи попал, - начал
Елкин, напряженно сдвигая свои рыжие брови. - Мне еще повезло, дед
кузнецом был, а кум отцов, Иван Митин, - сталеваром. Здоровый был мужчина,
Митин-то: борода во всю грудь, рубаха - по колена, вечно распоясана и
огромные бахилы на ногах. Осмотрел он меня, шестнадцатилетнего паренька, и
говорит: "Жидок к печи-то идти. Ступай-ка к деду зубило держать". Я и
держал зубило целый год. А хотелось к печи; бывало, стоишь поодаль и
смотришь как зачарованный. Дед жалел меня. Ты, говорит, Иванка, силу
нагуливай: с одним желанием без силы возле печки, что с зубилом без
кувалды - наметку и то не сделаешь. Оно и вправду. Работа раньше возле
печи была адская, не то что теперь; печи загружали вручную: привесишь
лопату к ролику, навалишь на нее тонны три шихты, потом берешься за
рукоять, вывесишь шихту, как чугун на ухвате, - и в окно. Бывало, Митин,
перед тем как взять подручного, протянет согнутый мизинец и говорит:
"Берись обеими руками и тяни". Если разогнешь мизинец - возьмет, а нет -
так не обессудь. Да... А теперь вот Егор на старый манер тоже решил
экзамен на силу устроить. Я ведь все видел. Не с того конца подходишь, вот
что я тебе скажу.
- Да какой там экзамен, - ответил Старостин, выпуская клубы дыма. -
Просто поразмялись после работы. Ну, Женька меня и мотанул. Силища!
Хвалю...
Елкин подозрительно покосился на Старостина и недоверчиво изрек:
- Тебя мотанешь.
- Не знаю, как это выразить, Иван Фролович, по-научному, - заметил
обер-мастеру Венюков, - а попросту скажу вам: в рабочие люди тоже надо
держать экзамен, и не только по знанию, но и по характеру. Характер в
нашем звании должен быть железным. Ведь мы же рабочие, сталевары!..
- А ты что скажешь? - спросил Елкин у Жени.
Ребята насторожились.
- По-моему, они правы, - ответил Женя.
- Хо-хо! - Обер-мастер покачал головой и улыбнулся. - Гордые, черти.
Может быть, и так, ребята. Ну, а теперь - по домам.
У выхода из конторы Женю задержал Старостин.
- Вот что, парень, приходи-ка после работы как-нибудь к нам, в секцию
борьбы. Мне кажется, из тебя выйдет толк, - он по-мальчишески лукаво
подмигнул Жене и протянул руку. - Ну, а за насмешки извини, брат. Мне
просто хотелось знать, какая у тебя закваска.
Он стиснул руку Жени и пошел своей неторопливой валкой походкой. И
Евгений вдруг вспомнил все: и эти черные, навыкате глаза, и этот
выпирающий из-под кожи хрящ на переносице, и этот могучий покатый
загорбок. Да ведь это же Георгий Старостин, чемпион края по борьбе!.. Женя
вспомнил, как на последнем первенстве Старостин перекинул через себя
семипудового Тришкина, и тот плюхнулся на ковер, словно мешок.
"Значит, он нарочно упал на колени, - мелькнула мысль, - чтобы мой
престиж поддержать... А я-то чего про него думал? Эх!"
И Женя, смущенный и радостный, пошел из цеха, даже не завернув в
душевую помыться.

1955

ДОЖДЬ БУДЕТ

Николай Иванович видел сон: пестрый коротконогий бык из Погорей, гремя
длинной цепью, приклепанной к ноздревому кольцу, бежал на него по тропинке
сквозь оржи. Николай Иванович бросился было в сторону, но запутался в
оржах, упал и с ужасом почуял, как у него отнялись руки и ноги, словно
ватными сделались, - ни встать, ни шевельнуться он уже не мог, только
лежал и слушал, как гремела цепь. Наконец курчавый широкий лоб быка наплыл
на лицо, заслонил собой свет...
- Ааы-ы-ы-ы! - закричал Николай Иванович гортанным сдавленным криком и
проснулся.
- Что ты, господь с тобой? Ай домовой навалился? - спрашивала,
появившись в дверях спальни, мать Старенькая.
В руках у нее было ведро, длинная цепь от дужки тянулась по полу.
- У-уф! У-уф ты, черт возьми... Никак не отдышусь. - Николай Иванович
расстегнул исподнюю рубаху, провел рукой по влажной, ходенем ходившей
груди. - Бык мне приснился, Старенькая. Чуть не забодал...
- Какой бык-то? Белый, ай черный? Если черный, то к болезни.
- Пестрый... из Погорей.
- Пестрый? Пестрый я уж и не знаю к чему.
- Лоб у него курчавый; кудри черные, как у ихнего председателя
Мышенкина. В носу кольцо, а от нее цепь длинная... Гремит! - Николай
Иванович увидел вдруг цепь на полу. - Так это ты гремела цепью-то?
- За водой вот собралась, а цепь никак не привяжу. Глаза-то плохо
видят, - смущенно оправдывалась мать Старенькая. - Вроде узел сделаю, но
потяну - отвязывается. Приклепал бы мусатку. - Она снова ушла на кухню.
- Ну да... Мне только мусатки сейчас приклепывать.
Николай Иванович встал с постели, вышел в залу, поглядел на часы, потом
в окно. Небо было чистое - ни облачка.
- Чего смотришь? - выглядывая из кухни, спросила мать Старенькая. -
Дождя, поди, ждешь? Хорошая будет погода.
- Откуда ты знаешь?
- По радио слыхала. Ночью передали - дождя не будет. Будут только эти
самы... осадки.
- А что ж такое означают эти самые осадки?
- Роса!.. За ночь оседает. Осадок есть, а дождя нет.
- Ты у нас, Старенькая, прямо как ходячий календарь колхозника. Все
растолковать сумеешь. Но к чему бы это бык меня бодал, а?
- Кабы черный бык, тогда к болезни. А этот пестрый? И волосы у него,
говоришь, на лбу кучерявются, как у того председателя. Он чей же, этот
бык-то?
- Того самого председателя... Из Погорей. Я еще торговал этого быка.
Чистый холмогор!
- Значит, у тебя с ним сурьезность будет.
- С кем? С быком, что ли!
- С каким быком! Говоришь чего не надоть... С председателем!
- Если бы только с председателем... Это еще - горе не беда.
Николай Иванович мечтал о дожде. Дождь не столько нужен был для земли,
как для него, председателя. Пойдет дождь - не будут сегодня жать пшеницу;
а не пойдет - заставят. Да мало того, еще и на бюро вызовут. А там -
подставляй загорбину. Уж накостыляют.
Жизнь неожиданно преподнесла Николаю Ивановичу "сурьезность", как
говорит мать Старенькая. К первому июля приказали сверху составить виды на
урожай. Бумагу прислали, которая заканчивалась грозными словами: "Лица,
подписавшие отчет о видах на урожай, несут персональную ответственность за
правильность сообщенных сведений..." Ничего себе! Попробуй по траве
определи эти "виды на урожай". Овес еще и в трубку не вышел, а просо
только проклюнулось. И озимые еще цвели. Не будет дождя под налив - и
сразу центнеров по семь не доберешь на гектаре. Вот и гадай, и неси
ответственность...
Подали отчет. И себя не обидели, и от правды далеко не ушли. Но тут
приехал сам Басманов: "Занизили!" И пошел пересчет... Опять по траве.
"Сдашь два плана?" - "Без фуража останусь. Не могу". - "Сможешь!.."
А потом и решение на бюро вынесли: "В связи с повсеместным трудовым
подъемом на полях страны и неблагоприятной погодой, бюро Вертишинского
райкома призывает все колхозы подойти со всей серьезностью..." Словом,
намекнули, что сдача хлеба сверх плана и теперь обязательна.
Пока суд да дело - и хлеба стали поспевать. Райком прислал второго
секретаря, чтобы узаконить эту самую "сверхплановую". Но колхозники
зашумели на собрании: "План получай и - баста... Хватит! Времена не те".
"Лучше бы ты меня лично оскорбил, - сказал, уезжая, второй секретарь
Николаю Ивановичу. - Но ты плюнул в моем лице на бюро. Народ
подговорил..." И в тот же вечер позвонил сам Басманов: "Отдельные
коммунисты вели себя не по-партийному. Учти, Николай Иванович".
Николай Иванович знал, что теперь Басманов придерется к любому пустяку
и вызовет на бюро. Ему нужен повод. Вчера приказал жать пшеницу лафетной
жаткой. И жатку прислал от Мышенкина. Тот уже смахнул все озимые, почти
зелеными уложил. А Николай Иванович все тянул: барометр стал падать. Дождя
не миновать. Но когда он прольется?
- Старенькая, у тебя поясницу не ломит, случаем?
- С чего бы это ломить-то! Чай, не переневолилась.
- Ломит к дождю.
- Да я ж тебе сказала - не будет дождя.
- Не будет, не будет... Заладила! У тебя все не кстати. Когда не нужно,
и поясница болит, и дождь идет, - ворчал Николай Иванович.
- Ах, погодой тебя возьми-то! Ты сам ноне пузыришься, как дождь.
Мать Старенькая доводилась ему тещей, - маленькая, округлая вся, с
пухлыми, в красных прожилках щечками, будто свеклой натертыми, она
колобком каталась по четырем комнатам опустевшей председательской избы.
Жена, фельдшер, уехала в область на сборы, дети - в лагерях. И Николай
Иванович то ли от непривычного одиночества, то ли от вчерашней выпивки и
жаркой, дурной ночи чувствовал тяжесть на сердце. И тоска давила.
Одевался он долго - все не так было; сначала сапоги не смог натянуть -
волглые, отсырели за ночь. Он плюнул и надел сандалеты. Потом галстук не
поддавался, как ни завяжет - все узел кособоким получался. И галстук
бросил. Надел расшитую рубашку... Уф ты! Инда лысина вспотела. Он провел
рукой по лицу - щетина царапает, что проволока. Побриться бы. Да
настроения нет - сосет под ложечкой, и шабаш.
- Старенькая, медку нацеди!
- Господи! Глаза-то еще не успел продрать как следует. А ему уж отраву
подавай. Вон, выпей молочка парного!
- Этим добром ты теленка потчуй. А я уж давно вышел из телячьего
возраста.
К завтраку зашел Тюрин, председатель сельсовета.
- Ты чего так набычился? Иль таракан во сне дорогу перебежал? - спросил
он от порога.
- Всю ночь с быком лбами сшибались, - ответила из кухни мать
Старенькая. - Видать, бык одолел, вот он и дуется.
- Ну, супротив Николая Ивановича и слон не устоит, - говорил,
посмеиваясь, Тюрин.
Старенькая принесла поставку мутновато-желтого медку.
- Пей! - Николай Иванович налил по стакану.
Выпили.
- Что там на улице? Дождем не пахнет?
- Жарынь! - сказал Тюрин. - У меня ажно утроба перегрелась.
- Знаем, отчего она у тебя греется.
Тюрин сидел перед Николаем Ивановичем, как белый попугай перед
фокусником, только головой крутил. Скажи, мол, куда надо клюнуть? Иль
крикнуть что забавное? Все на Тюрине было белым: и натертые мелом
парусиновые туфли, и молескиновые широкие брюки, и трикотажная рубашка,
туго обтянувшая свесившуюся над ремнем "утробу". Соломенную шляпу с
отвисшими полями, похожую на перевернутый ночной горшок, он любовно держал
на коленях.
- Як тебе по какому делу... Ячмень, значит, возим на заготовку. Машина
за машиной по улице так и стригут. Пылища - ни черта не видать, как в
тумане. А на улице ребятешки, телята, гуси, утки, птица всякая... Тут и
давление может произойти. Тогда шоферу тюрьмы не миновать.
"О своем зяте беспокоишься. Видим, чуем", - подумал Николай Иванович.
Тюрин выдал весной единственную дочь, а зять работал шофером.
- Ну так что? - спросил Николай Иванович.
- Вот я и хочу сегодня вечерком радиоузел использовать. Объявление
сделать.
- Делай на здоровье. Ты не меньше моего имеешь на то права.
Тюрин занимал по совместительству еще и должность колхозного парторга.
Правда, временно.
- Лафетную жатку привезли вчера? - спросил Николай Иванович.
- Доставили на поле. Ноне жать будем.
- Я вам пожну!
- Но ведь Басманов приказал!..
- А ты об чем думаешь? У нас шесть комбайнов на семьсот гектаров
пшеницы. Мы ее за пять дней обмолотим. Вот только с ячменем разделаемся. А
ты положи ее сейчас лафетной жаткой, ан завтра дожди. И пляши камаринскую.
Ее тогда и зубами не выдерешь из жнивья-то.
- Да ведь я не то чтоб против... Поскольку привезли ее. А ты вчера в
лугах был.
- Хоть бы колесо у нее отлетело.
- Колесо? - Тюрин покрутил свою соломенную шляпу на пальце. - Ну да,
колесо очень возможно и отлетит. Дорога была дальняя. И жатка валяется в
поле. Кто там за ней присмотрит?
Николай Иванович тяжко засопел и еще налил по стакану медовухи.
- К обеду, может быть, Басманов нагрянет.
- И пусть приезжает. Его здоровье! - усмехнулся Тюрин и выпил. - Только
насчет радиоузла я, значит, распоряжусь от твоего имени.
- Валяй, валяй.


На открытой веранде колхозного правления Николая Ивановича поджидал
шофер Севка. Он лежал на поручнях балюстрады, раскинув руки, подставив
солнцу запрокинутое лицо. Палевая "Волга" стояла тут же, возле крыльца.
Николай Иванович провел по теплому капоту машины, как по голове ребенка
погладил, посмотрел на ладонь - чистая.
- Я тебе сколько говорил - не дрыхни здесь, на глазах у честного
народа! - строго сказал Николай Иванович.
- Это я загораю, - ответил Севка, не подымая головы.
- Вот бы вас ремнем вдоль спины, лежебоков, - ворчал Николай Иванович,
проходя мимо Севки.
Тот лениво, прищуркой, как кот, косил глаза на председателя.
- Брякин здесь?
- В конторе, - отозвался Севка и снова блаженно прикрыл глаза.
Брякина Николай Иванович встретил в прихожей.
- Ну, всех разогнал?
- Всех! - Брякин, заместитель председателя, рослый чернобровый молодец
в белой рубашке с отложным воротничком, крепко тиснул Николаю Ивановичу
руку.
- Машины где?
- Там же... Четыре на ячмене. Две баб повезли в луга, оттуда на
молокозавод пойдут.
- А Васяткин?
- В гараже стоит.
- Стервец! Изувечил машину в горячую пору.
- Зато Федюшкин на его колесах уехал. Так на так выходит. Все равно
резины нет...
- Вам все равно... Лишь бы не работать. Лежебоки! А этим что надо? -
спросил Николай Иванович, кивнув на старика и девушку, стоявших за спиной
Брякина.
- Чай, знакомы? По твою душу... На торги пришли. Я в таких делах не
контиментин.
- Ишь ты, какой образованный!
Брякин блеснул яркими, как перламутровые пуговицы, зубами и растворил
дверь председательского кабинета:
- Принимайте, Николай Иванович. А я в поле поехал.
- Давай! А вы в кабинет проходите!
Николай Иванович пропустил впереди себя старика и девушку, притворил
дверь. Старик - дядя Петра, по прозвищу Колчак, худой и нескладный, с
красным, как у гуся, шишковатым носом, был известен на все село своим
упрямством. Он давно уж сидел у Николая Ивановича в печенках. А эта
коротко стриженная девица в клетчатых штанах приехала из музея собирать по
избам всякий хлам. Но чего им надо от него, председателя? Николай Иванович
посадил их на клеенчатый диван, а сам уселся за свой обширный двухтумбовый
стол и закурил.
- Чем порадуете нас? - спросил наконец председатель.
- Я насчет закупок экспонатов для музея, - подалась вперед девица в
штанах. - Если вы обеспечите нас зерном, может, и столкуемся тогда с
гражданином.
- Ты что-нибудь продаешь, дядя Петра? - спросил Николай Иванович.
Дядя Петра крякнул и сурово поглядел на девушку.
- Мы отобрали у него кое-что из деревенского инвентаря. Вот список, -
девица протянула листок бумаги Николаю Ивановичу.
- Как то есть отобрали? - дядя Петра вытянул свою длинную сухую шею,
как пробудившийся гусак, и потянулся за бумажкой. - У вас таких правов
нету, чтоб струмент отбирать.
- Да вы не так меня поняли, - удержала его за руку девица. - Это мы для
себя отобрали.
- Для себя... Для вас его никто не припас. Ишь, на дармовщину-то все вы
охочи. Отдай бумагу!
- Ты что, дядя Петра? Законов не знаешь? Если ты не согласен, никто у
тебя ничего не отберет, - сказал Николай Иванович.
- Знаю я ваши законы! На дармовщину все охочи. Давай, давай!
- Не даром, а по себестоимости возьмем, - остановила опять его девица.
- Это по какой еще сабестоимости? - дядя Петра часто заморгал круглыми
светлыми глазками.
- Ну, что стоят.
- Что стоит, я проставил. Хотите, берите, хотите, нет.
- Но ведь это нереально! Товарищ председатель, убедите его.
Николай Иванович развернул тетрадный листок. Там было нацарапано
кривыми буквами нечто вроде прейскуранта:

борона - два пуда пашеницы
стан - девять пудов
подножка к стану - два пуда
воробы - два пуда
скальница - один пуд
прялка - пять пудов
дуплянка - два пуда
цеп с калдаей - один пуд
горобок - один пуд.

- Двадцать пять пудов пшеницы! Ты что, дядя Петра, белены объелся? -
сказал председатель.
- Небось с меня всю жизнь налоги брали. Я этой пашеницы поотвозил в
город и днем и ночей. Кабы ссыпать все в кучу, выше горы Арарат будет. А
мне заплатить за мой же струмент нельзя. Белены объелся!
- Но ведь у музея нет же пшеницы! - взмолилась девица.
- У музея нет - зато в колхозе найдется.
- Погоди, дядя Петра, погоди! Уж коли ладиться, так по всем правилам.
Вы ему сколько даете? - спросил Николай Иванович девицу.
- Двадцать рублей можем заплатить.
- На деньги я не согласный.
- Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен? - сказал
Николай Иванович.
- Не согласный.
- Ай какой же вы канительный! - девица покачала головой. - Вот у вас
записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?
- Ну?
- А ведь она старая и без крестовины.
- Зато она липовая... Не токмо что на телеге, под мышкой унесешь куда
хочешь... вместе с пчелами. Ставь хоть посередь леса, хоть на поле. А
крестовину срубить - плевое дело.
- Дед, у нас в музее и пчел-то нет! - крикнула девица.
Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:
- Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?
- На обозрение выставим.
Дядя Петра опять часто заморгал и уставился вопросительно на
председателя:
- Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?
- А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?
- Какой это хлам? - насупился дядя Петра. - У меня стан кляновый. А
челнок из красного дерева. Еще век проткет.
- Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем ткать,
- усмехнулся Николай Иванович. - Ты вот стан продаешь, а за подножку к
нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!
- Дак я же сам покупал все по отдельности. В двадцать втором годе
заплатил за стан десять мер проса, а за подножку сорок аршин холста
отвалил... А за воробамя в Сапожок ездил.
- Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов, а не хочешь -
скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.
- Я те говорю - за один стан десять мер проса отвалил, - упрямо
повторял свое дядя Петра.
- То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые... Разница, голова! -
всплеснула руками девица.
- Как был он стан, так и остался. Какая же разница?
- Ты и при коммунизме, видать, не расстанешься со своим станом. Вот они
корни частной собственности! - девица посмотрела с укором на председателя.
Тот уклончиво разглядывал тетрадный листок.
- Коммунизм коммунизмом, а война случится - без стана не обойтись, -
словно бы оправдывался дядя Петра. - Сколь мы в войну холстин поткали? Да
и теперь, кабы не запрет, и одеяла ткали б, и тик.
- У вас что же здесь, фабрика ручного труда была? - спросила девица.
- Да ну, какая там фабрика! Так, артель ткачей-надомников при колхозе.
Тик на матрасы ткали, - ответил Николай Иванович. - Четвертый год как
запретили... Промышленное производство. Нельзя.
- А теперь в зиму мужики в отход идут. Это что ж, лучше? - сердито
спрашивал дядя Петра.
- Как в отход? Что это значит? - девица опять требовательно смотрела на
председателя.
Но отвечал дядя Петра:
- На заработок идут, на сторону. Кормиться надо. Нам платят на
трудодень грош да копу. Вот и отходят.
- А кто больше нас платит? - спросил Николай Иванович.
- Я говорю про отходников, - сказал дядя Петра.
- Ах, это шабашники! - радостно догадалась девица. - Вы тоже шабашник?
- Нет, я уж отшабашил.
- Ты будешь продавать или нет? - спросил Николай Иванович.
- Двадцать пять пудов пашеницы или пятьдесят рублей деньгами, - твердо
ответил дядя Петра.
- Нет, столько я не смогу заплатить, - сказала девица.
- Тогда пусть сам музей приезжает, - сказал дядя Петра, вставая.
- Ага, жди. Завтра явится к тебе турус на колесах, - усмехнулся
председатель.
- Вот видите, какой вы неуступчивый, - девица тоже встала. - А бабка
Еремкина бесплатно отдала нам платье кашемировое, фату и гайтан.
- То тряпье, а это струмент, - нехотя пояснил дядя Петра. - Кабы жива
была моя старуха, и она бы вам, может, чего отдала задаром. Да, вчерась вы
по радио объявили, чтоб туфли подвенечные принесть. Вот! - дядя Петра
вынул из кармана старые парусиновые туфли на резиновых подошвах. - Берите.
За рупь отдам.
- Да это ж обыкновенный ширпотреб! - девица прыснула и передала туфли
Николаю Ивановичу. - Я же просила рукодельные туфли, расшитые. Старинные!
- А эти чем не рукодельные? И старинные...
- Ну чего ты мелешь? Их же при Советской власти выпустили, - сказал
Николай Иванович.
- А тогда что ж, не выпускали таких?
- Тогда был, во-первых, Петроград! А здесь смотри - клеймо! Красный
треугольник. И написано - Ленинград.
- Он и есть Петроград.
- На, читай!
Дядя Петра читать не стал, сунул в карман туфли, тяжело пошел к двери.
Но у порога все же обернулся, переминаясь с ноги на ногу, спросил:
- А плуг вам не нужен?
- Иди к черту! Или я в тебя чернильницей запущу... - не выдержал
Николай Иванович. - И вы идите. Хватит с меня и своих забот, - выпроводил
он и девицу в клетчатых штанах - Ну и денек начался! То бык, то дядя
Петра... Севка, заводи машину! - крикнул Николай Иванович из окна.


Возле машины Николая Ивановича поджидала все та же музейная девица. Но
теперь с ней рядом стоял приземистый, тугощекий парень в кедах и с
фотоаппаратом на животе.
- Ну, что еще? - сердито спросил Николай Иванович, подходя.
- Николай Иванович, дорогой! Пожалуйста, не сердитесь, - она прямо на
цыпочки поднялась, того и гляди обнимет да расцелует. - Оказывается, у вас
кулечный промысел сохранился? Кули рогожные ткете. Прямо чудеса!
- Чего же тут расчудесного?
- Ну как же? Рогожи! Это ведь один из древнейших промыслов на Руси...
Сохранился в девственном виде, так сказать. Это находка для нашего музея.
Я вот и фотокорреспондента пригласила.
- Спартак Ласточкин, - представился парень с фотоаппаратом на животе.
- Для вас находка, а для меня вся эта канитель может потерей
обернуться.
- Почему?
- Потому что запрещают колхозам промыслами заниматься. Тик у нас
отобрали. Шуметь станете - и кули прикроют.
- Почему же?
- А чтоб мы только в земле ковырялись, не глядели бы по сторонам.
- По-моему, это абсурд. Если промысел выгоден для вас, занимайтесь на
здоровье - сказал Спартак Ласточкин. - Вы меня просто заинтриговали. Надо
посмотреть.
- Ну что ж, садитесь, - угрюмо, но покорно сказал Николай Иванович. -
Что же вам показать? - спросил он в машине своих навязчивых гостей.
- Сперва плоды, так сказать, промысловых усилий. Что это вам дает? -
сказал Спартак Ласточкин.
- Севка, давай на скотный!
"Волга", ныряя на дорожных ухабах, резво выкатила в поле. За оврагом,
на пологом взъеме, в строгом порядке потянулись вдоль села коровники,
телятники, свинарники... дворы, дворы. Каменные фундаменты, бревенчатые
стены, рифленые, серые, как речные плесы, крыши. И конца не видать.
- Это все на кули построено, - сказал Николай Иванович.
- На рогожи? - удивилась девица.
- Да, на рогожи. Только за прошлый год мы продали этих кулей на двести
тысяч рублей.
- А кто же их покупает?
- Те, кто рыбу ловит. Все! От Белого моря до острова Сахалина.
- Невероятно! - воскликнул Спартак Ласточкин. - Везите нас в избу.
Покажите, как ткут эти богатства.
- Давай в село! - приказал шоферу Николай Иванович и, обернувшись
назад, неожиданно для себя стал откровенничать: - А кредиты не дают нам на
покупку мочала. Говорят - неплановое производство. Не положено! Значит, мы
вроде бы подпольщики. Просто смех! И агента своего держим в Башкирии.
Мочало закупает. И платим выше кооперативных цен. Дерут с нас сколько
хотят. И вагоны не дают нам для перевозки сырья. Так мы по праздникам
перевозим, когда дорога разгружается. А в заявках на вагоны вместо мочала
пишем - зерно. Мочало нельзя. Ни-ни... Непланово!
- Невероятно! - сказал Спартак Ласточкин.
- Невероятно! - подтвердила девица из музея.
Машина остановилась возле крайней избы. На бревнах у завалинки грелся
на солнышке сухонький дед с жидкой, землистого цвета бороденкой.
- А вот и ткач, - сказал Николай Иванович, вылезая из машины. - Евсеич,
наладь-ка нам свою орудию!
- Это можно. Проходите в избу.
Евсеич пошел впереди, шаркая кирзовыми сапогами. Глядя на его узкую