Можаев Борис. Рассказы

холодные, мокрые. Темно, затхло, сыро. В углу, в полумраке, я заметил
икону на божнице.
- Анна Ивановна, что же вы икону здесь оставили?
- Она испортилась. Краска сошла от сырости. А икона старая. Жалко.
Я снял темную от времени и копоти икону: на толстой доске сохранилась
по краям кое-где позолота, местами проступали крупные складки темно-синего
женского покрывала. Но лика не было. Божья матерь не вынесла жития старицы
Прошкиной.
Торговаться нам не пришлось: цену за сено она запросила самую низкую.
Но задаток взяла охотно, - развернула десятку на ладони, любовно
погладила:
- Надолго хватит мне. На хлебушко.
На прощание она поманила меня пальцем и, значительно подмигивая, повела
в сени. Здесь, в полумраке, она достала откуда-то из-за гашника маленький
ключ на цепочке и поднесла к моему лицу.
- Видишь?
На цепочке болтался плоский бронзовый ключ с выпуклой вязью: "ГАЗ".
- Что это? Откуда?
- Из машины... - Она подняла палец и сказала приглушенно: - Ночью
остановился грузовик возле бригадирской избы. Я заглянула - в нем
картошка. В кабине никого. Все в избе были, пьянствовали. Я ползком,
ползком подкралась да хвать его. И домой. Ношу только при себе. Живой не
отдам. Секретарю написала. Теперь жду, когда приедет. Вот оно -
доказательство!
И, схватив меня за рукав крючковатыми грязными пальцами, молитвенно
упрашивала:
- Зайди ты к секретарю райкома, ради бога. Скажи, мол, Прошкина секрет
имеет. Пусть приезжает.
На крыльце опять остановила меня и, грозя кому-то пальцем, сказала:
- Не-ет, меня голыми руками не возьмут. Я их еще выведу на чистую воду.


Два года спустя после той встречи жил я целое лето в Тиханове. Однажды,
разъезжая по лугам на райкомовском "газике", завернул я в Кустаревку.
Прошкина встретила меня так, словно мы только вчера расстались.
- Говорил ты с секретарем райкома? - спросила она.
- О чем? - Я с недоумением глядел на нее.
- Ну как же! Я ж тебя просила - передать ему, чтоб приехал. Прошкина,
мол, интерес имеет. Забыл! - Она с огорчением махнула рукой. - Я ему три
раза писала. Нет, не едет и не вызывает.
- Как поживаете, Анна Ивановна?
- А что мне теперь не жить? Двенадцать рублей пенсии получаю. На хлеб и
сахар хватает. Остальное у меня все есть. Так-то! Как ни старались они
скинуть меня со счета, а вот государство не забыло. Показали им дулю. Ноне
жить можно, слава тебе господи. Ты не через Желудевку едешь? - спросила
она, загораясь от любопытства.
- Через Желудевку.
- Прокати меня по селу. Пусть они поглядят на меня, собаки. И я на них
погляжу из райкомовской машины-то.
Я посадил ее рядом с шофером и сказал ему, чтобы ехал по селу медленно.
Она сидела гордо, прямо, словно аршин проглотила. Когда мы стали
сворачивать в проулок, на выезд из села, она схватила шофера за рукав и
властно приказала:
- Съездий в тот конец! Там бригадир живет, - и озорно подмигнула мне.
Мы ее провезли и мимо бригадирского дома, и даже мимо дома самого
председателя. Она беспокойно ерзала на сиденье, вертела головой, пытаясь
разглядеть, видит ли кто ее? Но улица была пустынной. Напротив магазина
она опять схватила шофера за руку:
- Стой! Теперь я сойду.
Шофер остановил "газик". Она моментально растворила дверцу и
молодцевато для своих лет спрыгнула с подножки.
Перед магазином на высоком бетонном крыльце стояли бабы. Она пошла на
них с выправкой ротного командира. На самой верхней ступеньке
остановилась, словно на трибуне, строго посмотрела на своих односельчан,
обернулась, улыбнулась нам и прощально помахала рукой.

1966

В БОЛОТЕ

Однажды по газетным делам отправился я в село Бузиново, лежащее в
лесной стороне за Тумой. Дорога в Мещере только одна - от Рязани до
Касимова. Он покрыта камнем, большей частью даже асфальтирована. Но в
сторону, проселками, да еще в дождливую пору проехать куда-нибудь -
проблема.
До Тумы добрался я сравнительно легко, а дальше призадумался: идти
пешком, на ночь глядя, и далеко, и дорога незнакомая.
- Сколько до Бузинова будет? - спросил я на улице.
Один ответил:
- Пятнадцать километров.
Второй сказал:
- Двадцать верст.
А третий любезно взял меня под руку и пояснил:
- Здешние дороги мерил черт да Тарас, но у них цепь оборвалась.
В чайной за мой пустынный столик подсел дюжий одутловатый мужик в
фуфайке, заляпанной мазутом, и в серой грязной кепке, натянутой по самые
уши.
- Проездом, значит? - смерил он меня с ног до головы быстрыми круглыми
глазками.
- Да вот, в Бузиново надо. А попутчиков нет.
- Хотите, на "газике" довезу? Поллитру "райкомовской", да вторую - для
сугреву в дорогу. Разопьем вместе, - предложил он.
"Райкомовской" водкой называют здесь перцовку, потому что от нее не
пахнет. Мы распили одну в чайной, вторую прихватили с собой и поехали...
Недалеко за Тумой мы встретили странный поезд, - пересекая наш
проселок, прямо по полю шел гусеничный трактор: за ним, подпрыгивая,
колыхаясь с боку на бок, волочился на буксире грузовик. В кузове на мешках
с мукой сидели мужики и бабы в телогрейках и брезентовых плащах. Хоть и
стояла ранняя осень, но погода была дождливой и ветреной. Поравнявшись с
нами, трактор остановился.
- А че по дороге-то не едешь? - спросил шофер тракториста.
- И тебе не советую! - кричал тот, высунувшись из кабины. - Полем
лучше... Цепляйтесь ко мне! - приветливая улыбка так и не сходила с его
чумазого лица. - Доставлю вас на буксире прямо по полю. Вам куда?
- В Бузиново.
- И я туда.
- А как добираться обратно?
- И обратно на буксире. Завтра молоко повезу в Туму. Я хожу только
напрямки - вот так! - рубанул он ладонью в направлении невидимого села. -
А лесом не советую. Засядешь на дороге-то.
- Не пужай!.. Че везешь?
- Муку. В пекарне хлеб кончился. Довезем! - весело крикнул на прощание
приветливый тракторист и помахал рукой.
- Может быть, мне лучше к нему пересесть? - спросил я шофера.
- Да ну! Мокнуть будете на мешках. Вон как туча замывает. Я вас с
удобством доставлю... Вездеход!
Погода и в самом деле хмурилась на дождь. Над мокрыми сумеречными
полями, обгоняя нас, низко летели растрепанные грязные облака: где-то
впереди, у горизонта, над тощим леском они сгруживались в темную тучу,
словно поджидая нас: "А вот мы вас, голубчики, встретим ужо". Туча все
росла, раздавалась в стороны, нахлобучивая поля. И вскоре стало совсем
темно.
Возле леса "газик" приостановился, - шофер выглянул из кабины и
напряженно всматривался в темноту. Легкий сквозной березнячок, казавшийся
издали таким мелким и реденьким, теперь сомкнулся, потемнел и вырос до
самых облаков, подпирая сизую навалистую тучу угловатым контуром, словно
рваная гранитная скала. И дорога ныряла в него, как в пещеру, металлически
поблескивая дегтярной водой огромной лужи.
- А не засядем в лесу-то? - спросил я с опаской шофера.
- Ничего, выкрутимся...
Пантелеевич, как назвался мне шофер, прибавил газу и свернул на
обочину. В свете фар замелькали то жиденькие стройные березки, то
голенастые, какие-то нагие, сосны. "Газик" ошалело заметался между ними,
чудом не натыкаясь на стволы своим тупым рылом. Пантелеевич, огромный,
погибистый, по-медвежьи накрыл баранку и крутил с таким остервенением,
словно хотел напрочь оторвать ее и выбросить. Мы проваливались в какие-то
колдобины, подминали кустарник, разбивали вдребезги лесные болотца. Нас
так трясло, словно машину взял в руки сам леший и решил вытрясти из нее
все содержимое.
Но мы ехали, курили, вели пустячный разговор.
- И чего тебя несет в это Бузиново? Ну что хорошего можно дочерпнуть
там, к примеру, областного масштаба? Да еще в газету! Одни пустые хлопоты
у тебя выйдут, - говорил мне Пантелеевич.
- Там фабрика ткацкая... Хочу посмотреть.
- Что это за фабрика? Артель "Напрасный труд". Они на деревянных станах
ткут тик на матрасы.
- И управляются?
- А чего ж мудреного? Тут испокон веков заведено тканье. В Алексеевке
еще надомные ткачи сохранились. И тоже фабрикой называется. Смех!
- Что ж они зарабатывают на этих станах?
- Рублей тридцать - сорок заработают. И то хлеб. Кормиться-то надо.
- Небогато.
- В колхозе и того не зашибешь. А станы кормят. Обижаться попусту
нельзя. Оно, конечно, кому как... Для областного масштаба, в газету ежели,
чего там почерпнешь? Газете нужен передовой настрой. Главная линия. А у
нас тут что за линия? Болота одни да грязь непролазная.
Уже просвет на лесной опушке показался, когда мы выехали на дорогу - и
сразу "газик" остановился. Фары выхватили из темноты огромное болото. Мы
вылезли из машины; Пантелеевич выломал палку и, осторожно ощупывая ею дно,
пошел в болото. Его резиновые сапоги быстро погрузились по колена. Он
вышел из болота, сошел с дороги вправо, влево, вернулся назад.
- Нет, не объехать, - сказал он озабоченно. - Деревья больно часто
стоят. И в болоте погрузнешь по брюхо. Мотор заглушишь. Придется нам,
парень, назад шуровать. Утро вечера мудренее.
- А далеко еще до Бузинова?
- Верст пять будет.
- Тогда я пешком пойду.
- Тебя что там, теща ждет?
- Крестник... будущий.
- Тогда давай хоть обогреемся в дорогу. Раздавим вторую поллитру. У
меня тут помидор припасен.
- Оставь на похмелье!
Я обошел стороной болото и вышел снова на дорогу. Пантелеевич
переключил фары на дальний свет и освещал мне путь до самого угора. Я шел
по середине глинистой дороги, как по тропе, по бокам поблескивали глубокие
колеи, наполненные до краев водой. Видимо, по ней давно уж никто не ездил.
На самом угоре я остановился. Пантелеевич хрипло посигналил мне, а я в
ответ помахал ему кепкой и спустился вниз. Темнота окутала меня кромешная.
После света фар я долго не мог различить не только дороги, но даже неба.
Ощущение было такое, будто я попал в подпол и надо мной захлопнули крышку.
Резко пахло землей и какой-то затхлой сыростью. Я шел на ощупь по
скользкой горбине дороги, поминутно оступаясь то в левую, то в правую
колею. Резиновые сапоги раскатал на всю длину, и все-таки брызги попадали
за голенища. Мокрые штаны прилипали к ляжкам, отчего по всей спине
пробегали мурашки, так что лопатки сводило.
Хлынул дождь... Я поднял воротник плаща, плотнее нахлобучил кепку и
прибавил шагу. Теперь вроде бы и повидняло, по крайней мере я различал по
шуму дождя, где вода, а где нет. Но вот беда - дорожные колеи стали
разбегаться в разные стороны и сплошь пропадать в мелких болотах. Болота я
переходил без особых затруднений, но всегда ошибался в выборе направления
дороги; она выныривала из болота непременно где-то сбоку, и немалых трудов
стоило отыскать эти заполненные водой параллельные колеи. Несмотря на
дождь и холодный ветер, я вспотел и расстегнулся.
Теперь уж я и сам не знаю, как все это случилось, - но я заблудился не
в лесу, не в поле, а в болоте. Болото как болото - поначалу мелкое, шел по
нему и вроде бы дорогу чуял под ногами - колеи. Потом провалился один раз
по пояс, второй - нахлебал в сапоги воды, повернул назад - шел, шел, а
берега все нет. И глубина - в пояс. Повернул направо, налево - куда ни
пойду, везде глубоко... Сапоги держу за голенища - под самый пах натянул,
а чуть оступишься, глядь, - и опять залил через край. Идти напролом -
плюнув на то, что заливает? Но куда? А если там еще глубже?.. Плыть?
Далеко не уплывешь в плаще да в резиновых сапогах. Да и куда поплывешь,
когда в трех шагах ничего не видно?
И вот я остановился посреди болота, стою почти по пояс в воде, держусь
за голяшки сапог, - хвост плаща в воде, кепка промокла, вода течет по
вискам, по шее за шиворот. Стою в кромешной тьме, посреди ночного
безмолвия - только тихий шум дождя о воду, как шелест листьев. Поначалу я
все озирался по сторонам - в надежде увидеть берег или хотя бы
какой-нибудь предмет. Потом как-то внезапно и остро сообразил, что забреди
я поглубже, выбейся из сил, - кричи до хрипоты, никто не услышит, никто не
придет на помощь. И мысль, что можно утонуть в этом грязном и паршивом
болоте, наполнила меня холодным отчаянием. Я вспомнил почему-то прочтенную
в детстве историю о том, как охотник попал в волчьи капканы. Сам поставил
и сам же попал в них. И рисунок вспомнил, как он лежит беспомощный,
вытянувшийся во весь рост - руки и ноги скованы железными челюстями
капканов. Эта картина часто преследовала меня в детстве: я переживал все
это, как будто сам попал в эти капканы: более всего меня поражала при этом
беспомощность человека, что помрет он от голода, и еще то, что никто не
знает и никогда не узнает про это. Вот эта беспомощность - тебя могут
терзать волки, мучить голод, а ты ничего не можешь, и никому до этого нет
дела, - меня просто угнетала.
И, стоя посреди болота, я пережил нечто похожее на то мое детское
отчаяние... Мне хотелось бежать и бежать без оглядки из этого проклятого
болота, но какая-то сила сковывала меня. Я стоял, понуро ссутулившись,
слушал, как хлюпала кругом вода, и память услужливо подсовывала мне
полузабытую чертовщину.
"Намедни Левку Головастого на Каменском болоте нашли... Еле отходили.
Закоченел совсем и воды нахлебался... Как он там очутился? Черти отвезли.
Иду я, грит, в Ефимовку, домой, - догоняют меня в поле на тройке с
бубенцами. Тпру! Садись, Левка, подвезем! И ребята вроде знакомые...
Веселые! Сел я - и понеслось, замелькало - где земля, а где небо - не
поймешь. Песняка наяривают. И я с ними заодно... Вроде бы и гармошка
была... А вот как в болоте очутился, убей, грит, не помню. То-то и
оно-то... Не пей в сумерках-ти. Не броди по дорогам. Смутное это время -
самый разгул для чертей..."
"Они с целью заводят людей в болота. С це-елью... И в озере кто утонет
или в пруду - тожеть их дело. А почему? Потому как ездят они на этих
утопленниках. Ты думаешь, из кого черти тройки набирают? Из утопленников.
В коренники мужики идут, а на пристяжку бабы. Намедни к Петьке Карузику
заехали ночей: "Подкуй лошадь!" Он завел ее в станок, взял заднюю ногу -
ан не копыто, а пятка... Новенький, значит, у них. Объезжали. Накануне как
раз Мишка Коровятник утонул".
"А откуда взялся этот Пантелеевич? Кто он такой? - начинаю поневоле
думать я. - Он даже фамилии своей не назвал. А в каком он колхозе
работает? Почему не поздоровался с ним тракторист? Где он живет? Ничего не
сказал..."
Я вспомнил, как подошел он ко мне в тумской чайной: сутулый, плечистый,
одутловатое красное лицо, глубоко посаженные медвежьи глазки. "Проездом,
значит", - сказал он. Откуда он знал, что я проездом? А может, я по делам
в Туму приехал? Ведь я никому не представлялся. И почему к нам никто не
подошел, пока мы сидели и пили? Ведь за столиками было полно народу.
Кругом теснота, а у нас свободно. Если он и в самом деле работал в Туме
или в ближнем колхозе, так ведь нашлись бы у него и знакомые. По крайней
мере кто-нибудь поздоровался бы с ним. Никто не подошел, никто не подсел к
нам... "Ах я идиот! Ну с кем я связался?"
"Да глупости, глупости все это, - отмахивался я. - Нет, погоди,
погоди... Если бы он был здешний, неужели он не знал, что по дороге в
Бузиново проехать нельзя? Ведь знал бы. Шофер не сидит на печке. Конечно,
знал! Недаром его тракторист предупредил, а он только усмехнулся..."
"Да ерунда... Просто понадеялся на себя. Не впервой, мол, проскочим".
"Ага, а то он из Рязани приехал? Не знал, что за лесом болото? Да что
там говорить. Ему в любом случае надо было отдать меня трактористу. И меня
не мучить, и себе не рисковать.
В любом, если бы он был добрым человеком..."
"Ну, какая чепуха! - пытался я урезонить себя. - Ведь он сам рисковал
засесть в лесу".
"Рисковал, да не засел. В том-то все и дело. Ехал по лесу целиком, по
кочкам, по кустарнику, и не засел! Скажи я кому-нибудь - не поверят!
Засмеют! А потом еще и посветил мне, посигналил - лезь, милок, прямо в
болото! Ах я идиот, ах идиот... Ну, кому я доверился, кому?"
"Постой, да он и фуражки не снимал ни разу. Да, да, не снимал... И в
чайной за столом сидел в фуражке..."
- Но-о! Е-кэ-лэ-мэ-нэ... - раздалось где-то сзади, совсем близко.
Я обернулся и замер: шагах в десяти от меня что-то чернело: дерево - не
дерево, человек - не человек. Вроде бы слишком высокий, и прямо на воде
стоит. Меня словно толкнул кто-то, словно в ухо дунул и явственно сказал:
"Вот он!" Да, это был он - Пантелеевич, высокий, плечистый - стоял на
воде, широко расставив ноги. Я хотел крикнуть, но не смог и попятился
назад.
- Да ну же, бегемот! Чего стала!
Захлюпала вода, громыхнуло дровяным стуком колесо, и черный человек
колыхнулся, поплыл над водой, растопырив ноги. Да это ж повозка!
- Стойте! - закричал я и бросился к повозке.
Я бежал, разбрызгивая воду, будто на мне был водолазный костюм.
- Стойте!
- Стою, хоть дои, - ответил насмешливо сверху возница. - Откуда тебя
вынесло, Христос с тобой?
Он стоял на двухколесной таратайке, держась за вожжи.
Я ухватился одной рукой за нахлестку, вторую подхватил возница и
вытянул меня наверх.
- Держись за меня, - сказал он, потом обернулся к лошади и натянул
вожжи. - Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ...
Таратайка дернулась и закачалась, словно на волнах поплыла. Лошадь шля
по брюхо в воде, все глубже и глубже погружаясь, вскинув морду и тревожно
навострив уши. На миг мне показалось, что это не уши, а рога. Я вцепился в
брезентовый плащ возницы и крикнул:
- Куда ты правишь?
- Не кричи! Лошадь сама знает. Не замай! Она вывезет. Вот что натворили
дожди-то - прямо потоп вселенский. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ.
Только теперь я почуял, как дрожало у меня все внутри, как ходенем
ходили руки и щелкали зубы. В коленях появилась какая-то расслабленность,
словно они ватными сделались. Ужасно хотелось сесть. Я крепче держался за
возницу, пытаясь унять хотя бы дрожь в пальцах, и не мог.
- Озяб, что ли? - спросил возница.
- Да.
- А ты встань на нахлестки, - сказал он, обернувшись ко мне.
- У меня сапоги резиновые. Да вроде бы мельче становится.
- Она вывезет. Лошадь - скотина тонкая.
- Вы случаем не знаете шофера Пантелеевича из Тумы?
- Кто ж его не знает! Энтот атлет. Машину за передок подымает... А что?
- Да так... - Мне стало стыдно своих недавних страхов и подозрений, я
замялся и спросил: - А вы сами-то кто? Кем работаете?
- Я из пастухов. А теперь осеменителем работаю.
- Каким осеменителем?
- Искусственным. Быков теперь перевели, вот я и занимаюсь с коровами. С
луговой фермы еду. Раньше там быка держали. А теперь говорят - нельзя.
Вредно! Наука, она свою струю ведет. По-новому, значит. - Он помолчал и
потом спросил: - Как ты здесь очутился?
- Заблудился.
- Откуда шел?
- Из Тумы.
- Из Тумы? Вон что! А на луга утопал... под самое озеро.
- Дорога увела.
- Это черти тебя завлекли, - сказал он серьезно. - В этом болоте и
утонуть не мудрено. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ.

1964

АНОНИМ

Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю
месткома:
- Можете определить, кто писал?
Листок был плотно исписан крупным неровным почерком - буквы валились
кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную
танцевали.
Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, - выражение
его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным.
- А кто вы сами? - спросил он.
Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки,
раскрыл билет, сверил фотографию - похож ли? Потом стал перелистывать,
смотреть уплату членских взносов.
- Билет ваш недействителен, - сказал он наконец.
- Почему?
- А печати за нынешний год нету.
- Членские взносы еще не заплатил.
- Вот, вот...
- Ну и что? Билет выдается на всю жизнь.
- Интересно! - его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня
исподлобья, через очки, с веселым удивлением. - А ежели я, к примеру, в
прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить
милицейское удостоверение?
- Носите себе на здоровье.
- У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. - Он встал
и в упор поглядел на меня: - Есть у вас еще какие-нибудь документы?
Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он
рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и
пригласил к столу.
- Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. - Он
взял тетрадный листок и стал читать: - "Как вам небезызвестно, в селе
Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А
которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет..." - он и
дочитывать не стал. - Ясно, как божий день, - Демушкин написал.
- Кто он такой?
- Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на
фабрику перевезли... В цех. Вот он и обиделся.
- Как вы догадались, что Демушкин писал?
- Очень просто. Демушкин жалобы во все концы пишет - и в райком, и в
милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает
одинаково: "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине..." и так далее.
Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все
на учете.
- Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали?
- То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был.
Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли.
Меня - в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно
сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно?
- Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была?
- Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным
крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он
раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот
какая перестановочка получилась.
- Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники?
- Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще
как... У меня самого восемьдесят трудодней.
- Ничего не понимаю... Тогда зачем же ткацкую артель отделили от
колхоза, если все там работаете?
- Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая.
Колхоз, он и есть колхоз... Должен в землю глядеть то есть, а не на
производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше.
Понятно?
- Уяснил... Пойду разыщу этого Демушкина.
- А я вас сопровожу.
- Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один.
- Ну, как знаете.
Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало
хмурым и обиженно-постным.
Фабрика "Возрождение труда" размещалась в длинном двухэтажном доме да в
какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то
на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских
станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так
грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании - кто скорее
развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную
друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы.
Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны
одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично
дергала левая рука "погонялку", и затравленной зверюшкой метался из
стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало
бердо, слегка содрогались рамы... Скорее, скорее! А в воздухе плавали
розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в
горле...
Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой
билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы:
- Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть?
- Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не
видывал. С детства!
- У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, - не без гордости
сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: -
Батан, бердо, ремиз... Тут всякая вещь под названием.
В конце зала сидело четверо ткачей.
- Который из них Демушкин? - спросил я мастера.
- А вон тот, лысый, что у окна сидит.
Я подошел к Демушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо:
- Это вы писали в редакцию?
Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил
дубиной по голове.
- Вы или нет?
- Не знаю, про что вы говорите, - он наконец обернулся. - Я у вас лучше
вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил... Имеет право
он на дому работать или нет?
- Конечно.
- Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору
фабрики.
- Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник?
- Да ведь оно с какой стороны поглядеть...
- Работаете в поле?
- А как же. Помогаем.
- Сколько зарабатываете?
- В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну,
выкашиваем.
- А на фабрике сколько зарабатываете?
- Да когда как...
- В прошлом месяце сколько вы получили?
- В прошлом месяце я на лугах работал.
- Фу-ты, господи! Ну в позапрошлом?
- Не помню уж... Дело давнее, - он смотрел на меня с детски
простодушным любопытством. - Какой там заработок! У меня, парень, пальцев
у обоих ног нету. - Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук,
снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал
осторожно стягивать красный носок.
Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе,
на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором
застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить - в насмешку он это
делает или всерьез.
- Зачем снимать? Я верю. Не надо... - остановил я его.
- Как знаете, - он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой
ступней. - Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На
фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.
- А что вы хотите?
- На дому работать.
- Как то есть на дому?
- А вот так... Стан поставил - и валяй.
- От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.
- Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты -