Страница:
-----------------------------------------------------------------------
В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
М., "Художественная литература", 1989.
OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
-----------------------------------------------------------------------
- Как у вас голова насчет качки, крепкая? - спросил меня шофер Попков.
- А что? - я подозрительно посмотрел на его суровое, цвета кедровой
коры, лицо.
- Так, на всякий случай.
Я пожал плечами, - вроде нам не по морю плыть, а ехать по таежной
дороге. Но шофер больше - ни слова. Он, видимо, сердился на то, что
пришлось меня ждать, а тем временем ускользнул его начальник лесопункта
Мазепа. Лови его теперь на заснеженных лесных времянках!
Ехать нам далеко, километров за сто, до Ачинского лесопункта, аж в
предгорья Сихотэ-Алиня. Попков везет туда сено на своем грузовике. Где-то
ему еще надо нагрузиться - не то в Улове, не то в Баине. "Уточним на
месте, - сказал ему Мазепа. - Заедешь - найдешь меня".
Мне тоже нужен был этот самый Мазепа. В редакцию пришло письмо от
рыбнадзора. "На Теплой протоке гибнет кета... Мазепа уничтожает
нерестилища. Помогите! Чуряков".
Накануне я звонил из редакции директору леспромхоза, просил с утра
задержать Мазепу, разумеется не сказав - по какой причине.
Мазепа у газетчиков был на хорошем счету. И директор, видимо, понял,
что будет очередная похвала. Поэтому он не стал задерживать своего
начальника лесопункта. А когда увидел меня, только руками развел: "Поздно
прилетел самолет... Опоздали, дорогой мой. Мазепа-то уехал..." - "Какая
жалость!" - "Ну ничего - нагоните. Я задержал тут грузовик".
День выдался морозный, солнечный, с тем необыкновенно чистым и бодрым
снежным духом, который бывает только в начале зимы.
Дорога из Трухачева потянулась к сопкам, пропадая в частом буром
мелколесье. Грузовик шел резво по накатанной снежной колее. Хотя еще и
октябрь не кончился, но снегу в тайге навалило по колено. Ранняя зима
выпала. Дубы стояли огненно-рыжими, не потерявшими ни единого листика; и
даже голенастый маньчжурский орех топырил еще в зеленоватое холодное небо
поредевшие, свернутые в трубку длинные листья.
Клубились паром незастывшие бурные таежные протоки, а на обмелевших
речных перекатах, мотая обнаженными спинными плавниками, обдираясь о
коряги и камни, на брюхе ползла, пробираясь вверх, кета. Нерест все еще
продолжался.
Мой попутчик сидит за баранкой прямо, вытянув вперед подбородок, словно
правофланговый в строю, по которому все должны равняться. И фуфайка на нем
защитного цвета, и шапка серая армейская; будто он и впрямь только со
службы. Но ему уже за сорок - баранку он крутит нехотя, как бы между
прочим; и, глядя на его строго сведенные брови и немигающие глаза, можно
подумать, что машину ведут не руки, а вот эти насупленные брови.
- Давно здесь работаете? - пытаюсь я завести беседу.
- С детства.
- И все шофером?
- Раньше плоты гонял по Бурлиту.
- Какие плоты?
- Леспромхозовские, какие же еще? Раньше в плотах сплавляли лес-то. А
мой батя вроде за лоцмана был. И меня держал при деле...
- Что ж вы ушли? Шофером выгодней?
Он как-то искоса смерил меня взглядом, криво усмехнулся:
- Ты что, нездешний?
- Да вроде бы...
- Чудак. Ныне одни кедры валят... А кедра и морем плывет. Зачем же ее в
плоты вязать?
- Почему же вы одни кедры берете?
- Такой порядок, - ответил он просто.
- Но это же вредно для тайги...
- Само собой. Заламывается...
- Почему ж вы не протестуете?
- Чего?! - он опять удивленно искоса посмотрел на меня.
- Протестовать, говорю, надо. Тайга мертвой станет. Кедр уничтожат -
зверь уйдет...
- Из одного места уйдет, в другое придет. Зверь - он и есть зверь.
Намедни вон старуху волки съели. Одни валенки остались... В Баин шла из
Улова... К фельдшеру. Да сбилась с дороги-то. Они ее и вылечили.
Дорога начинает показывать свои первые лесные капризы: вот она,
вырвавшись из мелкого ельника, неожиданно ныряет в глубоченный ухаб. Ухаб
настолько крут, что мне из кабины кажется он обрывом. Я невольно хватаюсь
за держальную скобу; но грузовик на мгновение будто застывает на откосе и
плавно съезжает вниз. Я с удивлением смотрю на Попкова, но он по-прежнему
невозмутимо суров. Машина встает на дыбы, с ревом вырывается из ухаба и
облегченно мчится под откос. Вдруг - поворот, и перед нами темная полоска
полыньи, клубящейся паром, - а глаза шофера уже отыскали желтую ленту
бревенчатого моста и гонят к нему машину. Короткая встряска - и снова
грузовик летит по извилистой коварной дороге.
Вскоре я заметил, что все эти бесчисленные бревенчатые мосты имеют
совершенно одинаковый характер: чуть только дотронутся до них колеса
грузовика, как они начинают трястись, точно в лихорадке; и чем длиннее
мост, тем он трясучее.
- А не провалимся? - спрашиваю я.
- Бывает, - невозмутимо отвечает Попков, подпрыгивая за рулем, точно
верховой в седле.
- А дальше лучше?
- Дальше хуже.
Грузовик размеренно ныряет в ухабы, точно плывет по волнам, - и до меня
доходит предупреждение шофера насчет качки.
- Ничего себе качка!
- Подходящая. Это у нас "шифером" зовется.
- Неужто нельзя выправить его?
- Почему ж нельзя? Можно. Прицепил нож к трактору, да и посрезал бы
ухабы.
- А что ж, тракторов нет?
- Есть! Как же так? Леспромхоз - и без тракторов?
- Отчего ж не исправите дорогу?
- Приказа нет.
- А если без приказа? Прицепили бы нож и попутно посрезали бы ухабы...
- Чудак! Нож - это ж государственное имущество. Его просто не возьмешь!
Порядок заведен!
- Какой же это порядок?! - указываю я на ухабы.
- Ничего, проехать можно... Конечно, без привычки трудновато... Ежели
голова слабая насчет качки. А привыкнешь - ничего. Зимой-то еще благодать.
Вот уж летом - не прыгнешь.
Говорит об этом Попков вроде бы и с радостью, словно ему доставляет
удовольствие ежедневно нырять по этим выбоинам.
На одном из крутых поворотов, посреди самой дороги, стоит ясень, в
наезженном прогале намертво села машина, груженная какими-то бочками. Мы
еле выбираемся из месива новой колеи, вылезаем из кабины, осматриваем
место аварии. Машина карданом сидит на пне, рядом валяются рассыпанные
передние рессоры.
- Крепко сел... - удовлетворенно замечает Попков. - Теперь без домкрата
его и трактором не стащишь.
- Неужели трудно срубить этот пенек?
- А зачем? Проехать можно. В лесу пеньков много... Что ж теперь? Ты их
и будешь всех рубить?
- Так пень-то посреди дороги стоит!
- Возьми да объехай... Кто тебя на него толкает?
Мы усаживаемся в свою машину и едем дальше.
- Я вот тоже один раз на пенек сел, - сказал шофер. - Ночь, зима...
Крутился я, крутился возле машины, взял да и лег в кабинке. И вот слышу,
будто во сне, трубы играют, а очнуться не могу никак. Потом вроде меня
несут на носилках санитары, и пение кругом... А это, оказывается, проезжий
шофер меня вытаскивал из кабинки и матерился. Чуть не замерз. Еле
очухался...
Он ловко, орудуя одной рукой, достал папироску, зажег спичку и
прикурил; второй рукой держал баранку и правил, не сбавляя скорости!
- Зимой у нас рай. Хоть плохая, да есть дорога. Вот с весны и такой не
будет. Здесь только пеший да верховой и проберется.
- Сколько же лет здешнему леспромхозу?
- Да уж больше двадцати лет.
- И все без дороги?
- Лет пять назад начали было строить. Да вон, видите просеку? Под
дорогу делали.
Эту просеку я заметил раньше, она тянется от самого Трухачева.
- И далеко ее прорубили?
- Аж до Бурлита... Километров на двадцать пять, - отвечает Попков. - И
кюветы под дорогу прорезали... Делов наделали тут, да все и бросили.
Проскочив одну из проток, Попков свернул направо.
- Заедем в Улово, - сказал он. - Здесь недалеко, Мазепу надо разыскать,
чтоб сена отпустил.
- Прямо гетман ваш начальник, - сказал я.
- Гетман у нас лесником работает.
- Прозвище, что ли?
- Может, и прозвище, может, фамилия... Кто его знает!
Вскоре в стороне от дороги показалась приземистая избушка; она была так
сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб.
- Это и есть Улово?
- Здесь конюшня, - ответил Попков. - А Улово - чуть подальше - два
барака... Там, за протокой.
Мы остановились напротив избушки. Попков посигналил; сиплый, словно
простуженный гудок коротко оборвался, как будто утонул в снегу.
- Дрыхнут, как медведи, чтоб им через порог не перелезть... - незлобиво
выругался Попков; но и сам не стронулся с места, только поглядывал на
избушку вроде бы с завистью.
Между тем мы остановились на самой границе леспромхозовских владений, -
там, за широкой, скованной льдом протокой, начинались приметы недавнего
разгула пилы и топора.
За частой щетиной невысокого прибрежного краснотала виднелись
обломанные, похожие на черные костыли, ясени; покосившиеся в разные
стороны со сшибленными верхушками лиственницы; корявые толстенные ильмы с
белеющими ранами отодранных сучьев толщиной с доброе дерево. Сердце
сжималось от этой мрачной картины.
- Что сделали с лесом? Заломали и бросили... Негодяи! - не выдержал я.
- Одни кедры рубили. А кедра, я те скажу, что колокольня... Все деревья
ей вот до сих пор, - Попков ребром ладони провел по ремню, - то есть по
пояс... Кыык она шарахнет наземь... Всем макушки посшибает.
Наконец из избушки вышел старик в нагольном полушубке, в малахае с
одним ухом, торчащим в сторону, как вывернутое крыло у заморенного гусака;
сначала он было двинулся к нам, но, видимо передумав, остановился, достал
кисет, стал закуривать.
Шофер опять посигналил.
- Чего орешь? - крикнул старик.
- Мазепа здесь?
- Утром был, - ответил тот. - На Баин подался.
- Догоним его? - спрашивал Попков, высунувшись из кабины.
- Пожалуй, не настигнете.
Грузовик разворачивается долго, словно норовистая лошадь, не желающая
пятиться задом. Колея была сдавлена наметенными сугробами, и грузовик
осторожно тыкался в них тупым рылом, словно принюхивался. Наконец мы
развернулись и покатили к Баину быстро, в надежде настигнуть
ускользнувшего от нас Мазепу.
Вскоре пошли бывшие поселки лесорубов: один, другой, третий...
Скучно они выглядят! Покосившиеся заборы, пустые с выбитыми окнами
избы, почерневшие от времени бревенчатые амбары без крыш и дверей...
Тишина и запустение. Да и кому нужны эти поселки? Лесорубы покинули их,
ушли вместе с тракторами, пилами, подвижными электростанциями в более
глухие и нетронутые таежные дебри, а здесь остались либо кородеры, либо
охотники, либо рабочие тощих подсобных хозяйств, любители огородничества и
"самостоятельной" жизни; в леспромхозе их зовут иронически "пенсионерами".
А те, которые рубили эти избы, где-то в новых местах снова строят бараки,
избы, так же наспех и так же вскоре бросят их, чтобы идти куда-то дальше
на временное житье. Куда они идут? Куда торопятся? Зачем бросают столько
добра в тайге? Здесь бы жить и жить да работать на славу еще десятки лет.
Кругом стоят исполинские ильмы, лиственница, маньчжурский орех и, наконец,
золото нашей тайги - ценнейшее дерево - ясень! Но сплавлять их нельзя -
тонут. А вывозить - нет дороги. И вот их заломали, захламили и бросили
чахнуть да гнить...
Баин ничем особенным не отличался от других поселков. Те же маленькие,
кособокие бревенчатые избы с неаккуратно обрезанными углами, те же длинные
приземистые бараки, срубленные из толстых красных бревен, с окнами без
наличников, с безобразно частыми переплетами, похожими на тюремные
решетки. В Баине было побольше застекленных изб и бараков да чаще над
тесовыми крышами кудлатились жидкие дымки. Здесь расположилось подсобное
хозяйство ОРСа, осели многие семьи далеко откочевавших лесорубов.
Мы остановились на конном дворе. Возле ворот две бабы навивают воз
сена.
- Мазепа здесь? - спрашивает у них Попков.
- Кажется, на Мади уехал, - отвечает ему женщина в фуфайке и, сняв
рукавицы, дует на руки.
- Тьфу, дьявол! - плюнул шофер и, повернувшись ко мне, сказал: -
Посидите в сторожке, а я тут поразведаю.
Под сторожку была отведена половина пятистенкой избы, во второй
половине помещалась шорная. Я рванул дверь в сторожку - не поддается. "Она
примерзла! - кричит кто-то со двора. - Ногой ее долбани!" Я бью ногой в
притвор, дверь с сухим треском распахивается. В сторожке никого не было.
Посреди избы топилась плита, в углу стоял топчан, у окна - стол с
табуреткой. Через минуту в сторожку вошла та самая женщина в фуфайке, что
отвечала Попкову.
- Окаянный мороз, - сказала она беззлобно, протягивая над плитой
большие иссиня-красные руки. - Аж с пару сошлись.
- Вы что, конюхом работаете? - спросил я ее.
- Да где поставят, там и работаю. Заработки у нас ни к черту. Одно
слово - подсобное хозяйство. - Она нагнулась и начала заметать щепки
травяным веником.
- А на лесозаготовках зарабатывают?
- Там зарабатывают.
- Что ж вы там не работаете?
- Да куда мне с детьми скакать с места на место. У меня их двое. Я уж
здесь привыкла.
- А что, мужа-то нет?
- Нет мужика... - Она аккуратно собрала щепки, бросила их в печь. -
Старший-то у меня семилетку кончил и в город подался на каменщика учиться.
Вызов ему пришел оттуда. Уж так рад! Да и я радехонька - лишний рот с
плеч.
В дверь вошел сухощавый мужик средних лет с таким выражением лица, как
будто он знает что-то такое, от чего все могут ахнуть.
- Саня, - обратился он к женщине. - Поди навивай, Мазепа приказал.
- Он здесь?
- Нет... Давеча верхом на Мади подался. А мне наказал распорядиться...
Женщина натянула тряпичные рукавицы и пошла на двор.
- Механизация механизацией, а все равно без лошади и в лесу ни шагу, -
прищуриваясь, словно оценивая меня, хрипло заговорил вошедший. - Шорник в
колхозе первый человек... А здесь...
- Вы, должно быть, шорником работаете? - спросил я его.
- Без расценок какая работа! Я тебе, положим, клещи переберу, а ты
опиши все, как есть. Или возьми потник - он у тебя сопрел, а ты с ним
возись.
В сторожку вошел плечистый человек в новом полушубке.
- Вот это Евстафий Дмитрия, ветврач, - сказал шорник. - На него все
лошади замыкаются.
Мы поздоровались.
- Ты ему расскажи насчет поросят, - попросил шорник ветврача.
Евстафий Дмитрич вдруг заговорил очень тихим, тонким, не по комплекции,
голосом:
- Видите ли, ОРС тут бракованных поросят продает по дешевке. Вот
рабочие жалуются.
- На то, что дешево?
- Нет, на то, что поросята потом дохнут. Видите ли, для отчетности ОРСу
выгодно проводить поросят проданными, пусть даже дешево. Это значит -
помощь населению. А какая же это помощь - одна видимость. Я им запрещал,
да не слушают меня. - Он говорил равнодушно, не веря, что его слова что-то
могут изменить.
- А Мазепа знает?
- Мазепа все знает.
- Почему ж он не запретит?
- Не выгодно ему с ОРСом ругаться. Без мяса оставят... Рабочие и так
разбегаются. А план выполнять нужно.
Вошел Попков, за ним высоченный мужчина в тулупе, с кнутом в руках. Это
и был Гетман, здешний лесник. Он уже собрался ехать на Мади, вслед за
Мазепой.
- Зачем вы за ним гонитесь? - спросил я лесника.
- Ему новые лесосеки дали... Не проверишь - он обязательно лишку
прихватит. Да выберет, что получше.
- Возьмите меня... Мне он тоже нужен.
Гетман критически осмотрел мою куртку.
- В этой одежке до пупа только за девками бегать - полы в ногах не
путаются. А в санях да по тайге тулуп нужен.
- Тулупов у нас нет, - сказал ветврач. - Так что поезжайте с Попковым
до Ачинского.
- За Банном перемело дорогу? - спросил Попков.
- Перемело. Но с утра машины пробили, проедешь, - успокоил его лесник.
- Вот опять же непорядок, - снова сердито заговорил шорник, поглядывая
с неодобрением на меня. - Ведь каждый день за этим Баином машины вязнут.
Переметает не больше километра. Что бы плетень там поставить? Нет никому
до этого дела... - Он смотрит на меня с такой укоризной, словно я-то и
есть главный дорожный мастер.
Чтобы как-то оправдать себя в глазах шорника, я спросил Евстафия
Дмитриевича:
- А почему снегозадержатели там не поставят?
- Не знаю, - пожал плечами ветврач. - Оно дело-то пустяковое, да сверху
никто не распоряжается... Видать, привыкли.
- Теперь дорога сносная, - возразил свое Попков. - Зачем понапрасну
обижаться. Вот летом фасон другой...
- Это уж точно... Летом тяжельше.
- Сахару месяцами не было.
- Что там сахару! Хлеба не подвозили...
- А нынче и хлеб и сахар... Магазин вон торгует. Чего еще надо?
- Зачем обижаться? Теперь жить можно.
- Точно, точно, - повторяли со всех сторон, и даже шорник согласно
кивал головой.
Километровый участок дороги за Баином мы пробивали медленно метр за
метром; машина дрожала от рева и напряжения, продвигаясь мелкими рывками
по заметенной колее. И когда уже оставалось рукой подать до лесной опушки,
грузовик затрясся, как в ознобе, и стал.
- Так... Понятно! - Попков выключил зажигание и вылез из кабины.
С минуту он осматривал задние скаты, зачем-то бил каблуком по
неподатливой, как дерево, резине и наконец изрек:
- В колесник сели... Это мы си-ичас.
Он полез в кабинку, сдвинул сиденье и выбросил оттуда грязную
брезентовую куртку, топор, пилу и лопату.
- Дай покопаться? - попросил я.
- Сиди! - он взял лопату, встал на одно колено и начал откидывать снег
из-под задних колес.
- Это еще ничего... Снег ноне неглубокий. Вот в марте сядешь - беда. Не
докопаешься.
По словам Попкова получалось так, что я попал в самую счастливую пору
его шоферской жизни. Вот комедиант! Меня это стало раздражать.
- Значит, у вас теперь самая легкая пора?
- Чего? - он перестал копать и глядел на меня с недоумением.
- Легкая пора, говорю, у тебя.
- Ага! И у тебя сейчас будет легкая пора, - подмигнул мне Попков. -
Ну-ка, подай куртку! Та-ак... А теперь лезь под машину! Полезай, полезай!
Во-от... Протаскивай рукава сквозь колесо... Та-ак! Ташши, ташши! Чего
смотришь? Ну-к, дай сюда.
Он, сердито сопя, стал повязывать брезентовую куртку на заднее колесо.
Рукава протянул между скатами и скрутил их жгутом. Потом залез в кабину,
громко хлопнул дверцей. Заурчал, завизжал мотор, затряслась машина, и
бешено закрутились задние колеса, поднимая снежную пыль. Ни с места...
Попков высунулся из кабинки:
- Эй, из конторы! Возьми топор и дуй в лес. Вагу сруби подлиньше... Да
еще чурбак! Вывешивать машину будем.
А потом негромко матюгнулся вслед мне:
- Легкая пора! Язви тя...
Странно, меня ничуть не обидела ругань Попкова. Мне даже доставляло
какое-то непонятное удовольствие его озлобление. Еще несколько минут назад
я думал о скверной привычке человека довольствоваться малым.
Но это была привычка циркача, танцующего на канате. А что нам стоит?
Перекувыркнуться? Пожалуйста! Все очень просто... Но не вздумай сказать
ему, что работа его и в самом деле простая и легкая.
Пока я вырубал вагу и чурбак, пока нес их из лесу, обливаясь потом,
возле грузовика уже крутился "газик", а мой шофер командой ал, размахивая
руками:
- Давай назад! Осади, говорят!! То-ой!
- Эй, из конторы! - крикнул он, увидев меня. - Ты что, в лес по грибы
ходил, что ли ча? Давай сюда! Чего остановился? Обрубок клади под
колесо... Та-ак! Да это ж нешто вага? Это ж бревнище! Хоть в венец
укладывай... Эх, заставь богу молиться... медведя.
Он подошел к "газику", открыл правую дверцу:
- Как вас по имени-отчеству, извиняюсь?
- Иван Макарович, - раздалось из "газика".
Потом тяжело вылез хорошо одетый грузный мужчина. Я узнал директора
леспромхоза Пинегина. Мы поздоровались.
- Берись за верхушку, Макарыч! - подвел Попков Пинегина к ваге. - И
гни, дави ее!
- Из конторы! - обернулся он ко мне. - А ты поддерживай ногой чурбак и
тоже на вагу ложись... Брюхом. Та-ак! - Попков залез в кабину и продолжал
оттуда командовать. Он включил мотор. - Ну, взяли. Р-раз-два! Эй,
поехала...
Мы подняли засевшее колесо, "газик" натянул трос, и грузовик медленно
выполз на пробитую колею.
Попков собрал свой шанцевый инструмент, отвязал с колеса брезентовую
куртку и спросил меня:
- Со мной поедешь или пересядешь к ним?
- А вы куда едете? - спросил я Ивана Макаровича.
- На Мади. Мазепу ищу.
- И мне он нужен, Мазепа. Подвезете?
- Пожалуйста.
Попков кивнул мне:
- Ну, бывай, помощник из конторы.
Так и не простил он мне "легкой поры".
Иван Макарович подал ему руку и сказал уже в "газике":
- Орел... Сразу видно - мазеповской выучки.
Иван Макарович человек приятный, обходительный - светлая улыбка
постоянно на его лице. И одет он как-то весело: светло-белые валенки,
серое пальто, серый каракуль... И шутит как-то весело:
- Наши хозяйственники рупь в карман кладут, десять на дорогу бросают.
- Мазеповская выучка, - сказал я.
- Ты Мазепу не трогай... Он уже в счет будущего года работает.
Мы подъехали к реке Бурлиту... Длинный бревенчатый мост, настланный по
каким-то деревянным козелкам и по неокрепшему льду, местами перехлестывала
вода, вырывавшаяся из промоин и трещин. Река кипела. Ехать по такому
шаткому основанию было рискованно. Иван Макарович вылез из машины,
потрогал валенками бревна, вздохнул.
- Эх, Мазепа ты, Мазепа! Атаман ты, и больше ничего... Видал, какая
стихия? - спросил он меня, кивая на кипящую реку. - А они каждый день
мотаются по ней. Башки отчаянные! Одначе, с волками жить - по-волчьи выть,
- сказал он, влезая в "газик", потом смиренно своему шоферу: - Давай,
Петя! Плыви...
Но как только "газик" забарабанил по шаткому бревенчатому настилу,
Пинегин приоткрыл дверцу.
- Ты на всякий случай тоже приоткрой дверь-то, - обернулся он ко мне. -
Все успеем вынырнуть.
Он опасливо заглядывал в реку, вытягивая, как гусь, шею:
- Да тут вроде и неглубоко, а, Петя?
- Местами по шейку, - тихо ответил Петя.
- Вот обормоты! Даже бортовых бревен не положили... Да куда ты на
край-то лезешь? - крикнул Пинегин.
- Чуток занесло.
Петя, остроносенький белобрысый паренек в черной фуфайке, как скворец,
сидел сгорбатившись, крепко вцепившись в баранку, положив подбородок на
руки, и пугливо таращил глаза.
- Весной на этом месте растащило мост... "ЗИЛ" провалился, - сказал
Петя. - Шофер вон там, у Монаха, вылез. - Он кивнул в сторону высокого
черного камня, одиноко торчащего из воды.
- Да, купель в эту пору так остудит, что штаны примерзнут, - сказал
Пинегин.
"Газик" приостановился; сразу за мостом разлился широкий заберег с
раскрошенным снегом и льдом.
- Прикройте двери, - сказал Петя. - С разгона пойдем. Не то сядем в
этой квашне.
Я захлопнул дверцу.
- А здесь не глубоко? - Пинегин вопросительно посмотрел на шофера.
- По-моему, по дифер.
- Ну давай... С разгона так с разгона...
Но дверцу Пинегин все-таки не прикрыл; и пока "газик" шумел колесами по
воде, он напряженно поглядывал, как волны обмывали подножку. Наконец мы
выскочили на прибрежный откос.
- Сколько героизма проявляется на одной только дороге! - сказал
Пинегин, облегченно вздыхая и шумно хлопая дверцей. - Скромные, незаметные
труженики... А чуть поскреби каждого - романтик! Мало мы говорим о них,
мало пишем! Простите за любопытство, вы очерк о Мазепе думаете написать? -
спросил он, обернувшись ко мне.
- Пожалуй, нет.
- А что же, если не секрет?
- Еще не знаю.
- Он стоит и очерка. Сам покоя не знает и другим не дает. - Пинегин
торжественно умолк, чтобы дать почувствовать значимость сказанного.
- Такие кадры - наша опора, - сказал он через минуту. - Завтра в
райкоме совещание передовиков. От Мазепы целая бригада будет. Вот так...
- Вы представляете, сколько стоит временный мост через Бурлит? -
спросил я Пинегина. - Ну, хотя бы приблизительно...
- Зачем приблизительно? Я могу вам точно сказать - десять тысяч
списывают на него ежегодно.
- Десять тысяч! За двадцать пять лет - двести пятьдесят тысяч... два с
половиной миллиона рублей на старые деньги! - считал я вслух. - За эти
деньги можно было четыре постоянных моста построить.
- Но вы не учитываете фактор времени, - снисходительно улыбнулся
Пинегин. - Времянку за неделю наводят, а постоянный мост и за год не
построишь.
- Да кто же за нами гонится?
- Время такое... Стране нужен лес сегодня, а не вообще...
- А завтра не понадобится?
Пинегин даже не взглянул на меня, - то, что он говорил, казалось ему
настолько очевидной истиной, что и доказывать не нужно:
- Мы должны торопиться... Обязаны!
- А если я не хочу торопиться?
Пинегин наконец обернулся и весело поглядел на меня:
- Жизнь заставит!
Мади встретила нас огромными штабелями бревен; они тянулись как
высоченная крепостная стена вдоль по-над берегом промерзшей до дна
речушки. Медно-красные в корне, желтовато-масляные на срезах, как
располосованные свежие дыни, они поражали своими размерами; крайнее
кедровое бревно, у которого мы остановились, в поперечнике было под крышу
"газику". Казалось, что эти громадные кедры валили под стать им
великаны-люди, а потом, играючи, укладывали их, как кирпичики, в эти
стены. Но люди были самые обыкновенные, даже большей частью малорослые,
все, как один, в серых выгоревших фуфайках, в кирзовых сапогах, - сидели
они тут же, на бревнах, курили. Поодаль стоял черный, как ворон,
длинноносый автокран. Неужели все эти горы они наворочали? Не верилось.
Откуда-то из лесу доносились глухие раскатистые удары; будто кто-то
колотил там по мокрому белью огромным вальком.
Мы вылезли из "газика", поздоровались.
- Мазепа здесь? - спросил Пинегин.
- Был... Только что уехал в Ачинское.
- На чем?
- На хлебовозке...
- Ах ты, неладная! - Пинегин обернулся ко мне: - Может, догоним?
- Надо сходить на нерестилища.
- А что там?
- Посмотрим! Как пройти на Теплую протоку? - спросил я лесорубов.
От автокрана подошел черноглазый скуластый паренек, подал нам по
очереди маленькую, но жесткую руку.
- Мастер, - представился он. - Между прочим, моя фамилия Максим Пассар.
- Хорошо работаете! - весело сказал Пинегин, кивая на бревна. - Но как
вы их вывозить отсюда станете?
В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
М., "Художественная литература", 1989.
OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
-----------------------------------------------------------------------
- Как у вас голова насчет качки, крепкая? - спросил меня шофер Попков.
- А что? - я подозрительно посмотрел на его суровое, цвета кедровой
коры, лицо.
- Так, на всякий случай.
Я пожал плечами, - вроде нам не по морю плыть, а ехать по таежной
дороге. Но шофер больше - ни слова. Он, видимо, сердился на то, что
пришлось меня ждать, а тем временем ускользнул его начальник лесопункта
Мазепа. Лови его теперь на заснеженных лесных времянках!
Ехать нам далеко, километров за сто, до Ачинского лесопункта, аж в
предгорья Сихотэ-Алиня. Попков везет туда сено на своем грузовике. Где-то
ему еще надо нагрузиться - не то в Улове, не то в Баине. "Уточним на
месте, - сказал ему Мазепа. - Заедешь - найдешь меня".
Мне тоже нужен был этот самый Мазепа. В редакцию пришло письмо от
рыбнадзора. "На Теплой протоке гибнет кета... Мазепа уничтожает
нерестилища. Помогите! Чуряков".
Накануне я звонил из редакции директору леспромхоза, просил с утра
задержать Мазепу, разумеется не сказав - по какой причине.
Мазепа у газетчиков был на хорошем счету. И директор, видимо, понял,
что будет очередная похвала. Поэтому он не стал задерживать своего
начальника лесопункта. А когда увидел меня, только руками развел: "Поздно
прилетел самолет... Опоздали, дорогой мой. Мазепа-то уехал..." - "Какая
жалость!" - "Ну ничего - нагоните. Я задержал тут грузовик".
День выдался морозный, солнечный, с тем необыкновенно чистым и бодрым
снежным духом, который бывает только в начале зимы.
Дорога из Трухачева потянулась к сопкам, пропадая в частом буром
мелколесье. Грузовик шел резво по накатанной снежной колее. Хотя еще и
октябрь не кончился, но снегу в тайге навалило по колено. Ранняя зима
выпала. Дубы стояли огненно-рыжими, не потерявшими ни единого листика; и
даже голенастый маньчжурский орех топырил еще в зеленоватое холодное небо
поредевшие, свернутые в трубку длинные листья.
Клубились паром незастывшие бурные таежные протоки, а на обмелевших
речных перекатах, мотая обнаженными спинными плавниками, обдираясь о
коряги и камни, на брюхе ползла, пробираясь вверх, кета. Нерест все еще
продолжался.
Мой попутчик сидит за баранкой прямо, вытянув вперед подбородок, словно
правофланговый в строю, по которому все должны равняться. И фуфайка на нем
защитного цвета, и шапка серая армейская; будто он и впрямь только со
службы. Но ему уже за сорок - баранку он крутит нехотя, как бы между
прочим; и, глядя на его строго сведенные брови и немигающие глаза, можно
подумать, что машину ведут не руки, а вот эти насупленные брови.
- Давно здесь работаете? - пытаюсь я завести беседу.
- С детства.
- И все шофером?
- Раньше плоты гонял по Бурлиту.
- Какие плоты?
- Леспромхозовские, какие же еще? Раньше в плотах сплавляли лес-то. А
мой батя вроде за лоцмана был. И меня держал при деле...
- Что ж вы ушли? Шофером выгодней?
Он как-то искоса смерил меня взглядом, криво усмехнулся:
- Ты что, нездешний?
- Да вроде бы...
- Чудак. Ныне одни кедры валят... А кедра и морем плывет. Зачем же ее в
плоты вязать?
- Почему же вы одни кедры берете?
- Такой порядок, - ответил он просто.
- Но это же вредно для тайги...
- Само собой. Заламывается...
- Почему ж вы не протестуете?
- Чего?! - он опять удивленно искоса посмотрел на меня.
- Протестовать, говорю, надо. Тайга мертвой станет. Кедр уничтожат -
зверь уйдет...
- Из одного места уйдет, в другое придет. Зверь - он и есть зверь.
Намедни вон старуху волки съели. Одни валенки остались... В Баин шла из
Улова... К фельдшеру. Да сбилась с дороги-то. Они ее и вылечили.
Дорога начинает показывать свои первые лесные капризы: вот она,
вырвавшись из мелкого ельника, неожиданно ныряет в глубоченный ухаб. Ухаб
настолько крут, что мне из кабины кажется он обрывом. Я невольно хватаюсь
за держальную скобу; но грузовик на мгновение будто застывает на откосе и
плавно съезжает вниз. Я с удивлением смотрю на Попкова, но он по-прежнему
невозмутимо суров. Машина встает на дыбы, с ревом вырывается из ухаба и
облегченно мчится под откос. Вдруг - поворот, и перед нами темная полоска
полыньи, клубящейся паром, - а глаза шофера уже отыскали желтую ленту
бревенчатого моста и гонят к нему машину. Короткая встряска - и снова
грузовик летит по извилистой коварной дороге.
Вскоре я заметил, что все эти бесчисленные бревенчатые мосты имеют
совершенно одинаковый характер: чуть только дотронутся до них колеса
грузовика, как они начинают трястись, точно в лихорадке; и чем длиннее
мост, тем он трясучее.
- А не провалимся? - спрашиваю я.
- Бывает, - невозмутимо отвечает Попков, подпрыгивая за рулем, точно
верховой в седле.
- А дальше лучше?
- Дальше хуже.
Грузовик размеренно ныряет в ухабы, точно плывет по волнам, - и до меня
доходит предупреждение шофера насчет качки.
- Ничего себе качка!
- Подходящая. Это у нас "шифером" зовется.
- Неужто нельзя выправить его?
- Почему ж нельзя? Можно. Прицепил нож к трактору, да и посрезал бы
ухабы.
- А что ж, тракторов нет?
- Есть! Как же так? Леспромхоз - и без тракторов?
- Отчего ж не исправите дорогу?
- Приказа нет.
- А если без приказа? Прицепили бы нож и попутно посрезали бы ухабы...
- Чудак! Нож - это ж государственное имущество. Его просто не возьмешь!
Порядок заведен!
- Какой же это порядок?! - указываю я на ухабы.
- Ничего, проехать можно... Конечно, без привычки трудновато... Ежели
голова слабая насчет качки. А привыкнешь - ничего. Зимой-то еще благодать.
Вот уж летом - не прыгнешь.
Говорит об этом Попков вроде бы и с радостью, словно ему доставляет
удовольствие ежедневно нырять по этим выбоинам.
На одном из крутых поворотов, посреди самой дороги, стоит ясень, в
наезженном прогале намертво села машина, груженная какими-то бочками. Мы
еле выбираемся из месива новой колеи, вылезаем из кабины, осматриваем
место аварии. Машина карданом сидит на пне, рядом валяются рассыпанные
передние рессоры.
- Крепко сел... - удовлетворенно замечает Попков. - Теперь без домкрата
его и трактором не стащишь.
- Неужели трудно срубить этот пенек?
- А зачем? Проехать можно. В лесу пеньков много... Что ж теперь? Ты их
и будешь всех рубить?
- Так пень-то посреди дороги стоит!
- Возьми да объехай... Кто тебя на него толкает?
Мы усаживаемся в свою машину и едем дальше.
- Я вот тоже один раз на пенек сел, - сказал шофер. - Ночь, зима...
Крутился я, крутился возле машины, взял да и лег в кабинке. И вот слышу,
будто во сне, трубы играют, а очнуться не могу никак. Потом вроде меня
несут на носилках санитары, и пение кругом... А это, оказывается, проезжий
шофер меня вытаскивал из кабинки и матерился. Чуть не замерз. Еле
очухался...
Он ловко, орудуя одной рукой, достал папироску, зажег спичку и
прикурил; второй рукой держал баранку и правил, не сбавляя скорости!
- Зимой у нас рай. Хоть плохая, да есть дорога. Вот с весны и такой не
будет. Здесь только пеший да верховой и проберется.
- Сколько же лет здешнему леспромхозу?
- Да уж больше двадцати лет.
- И все без дороги?
- Лет пять назад начали было строить. Да вон, видите просеку? Под
дорогу делали.
Эту просеку я заметил раньше, она тянется от самого Трухачева.
- И далеко ее прорубили?
- Аж до Бурлита... Километров на двадцать пять, - отвечает Попков. - И
кюветы под дорогу прорезали... Делов наделали тут, да все и бросили.
Проскочив одну из проток, Попков свернул направо.
- Заедем в Улово, - сказал он. - Здесь недалеко, Мазепу надо разыскать,
чтоб сена отпустил.
- Прямо гетман ваш начальник, - сказал я.
- Гетман у нас лесником работает.
- Прозвище, что ли?
- Может, и прозвище, может, фамилия... Кто его знает!
Вскоре в стороне от дороги показалась приземистая избушка; она была так
сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб.
- Это и есть Улово?
- Здесь конюшня, - ответил Попков. - А Улово - чуть подальше - два
барака... Там, за протокой.
Мы остановились напротив избушки. Попков посигналил; сиплый, словно
простуженный гудок коротко оборвался, как будто утонул в снегу.
- Дрыхнут, как медведи, чтоб им через порог не перелезть... - незлобиво
выругался Попков; но и сам не стронулся с места, только поглядывал на
избушку вроде бы с завистью.
Между тем мы остановились на самой границе леспромхозовских владений, -
там, за широкой, скованной льдом протокой, начинались приметы недавнего
разгула пилы и топора.
За частой щетиной невысокого прибрежного краснотала виднелись
обломанные, похожие на черные костыли, ясени; покосившиеся в разные
стороны со сшибленными верхушками лиственницы; корявые толстенные ильмы с
белеющими ранами отодранных сучьев толщиной с доброе дерево. Сердце
сжималось от этой мрачной картины.
- Что сделали с лесом? Заломали и бросили... Негодяи! - не выдержал я.
- Одни кедры рубили. А кедра, я те скажу, что колокольня... Все деревья
ей вот до сих пор, - Попков ребром ладони провел по ремню, - то есть по
пояс... Кыык она шарахнет наземь... Всем макушки посшибает.
Наконец из избушки вышел старик в нагольном полушубке, в малахае с
одним ухом, торчащим в сторону, как вывернутое крыло у заморенного гусака;
сначала он было двинулся к нам, но, видимо передумав, остановился, достал
кисет, стал закуривать.
Шофер опять посигналил.
- Чего орешь? - крикнул старик.
- Мазепа здесь?
- Утром был, - ответил тот. - На Баин подался.
- Догоним его? - спрашивал Попков, высунувшись из кабины.
- Пожалуй, не настигнете.
Грузовик разворачивается долго, словно норовистая лошадь, не желающая
пятиться задом. Колея была сдавлена наметенными сугробами, и грузовик
осторожно тыкался в них тупым рылом, словно принюхивался. Наконец мы
развернулись и покатили к Баину быстро, в надежде настигнуть
ускользнувшего от нас Мазепу.
Вскоре пошли бывшие поселки лесорубов: один, другой, третий...
Скучно они выглядят! Покосившиеся заборы, пустые с выбитыми окнами
избы, почерневшие от времени бревенчатые амбары без крыш и дверей...
Тишина и запустение. Да и кому нужны эти поселки? Лесорубы покинули их,
ушли вместе с тракторами, пилами, подвижными электростанциями в более
глухие и нетронутые таежные дебри, а здесь остались либо кородеры, либо
охотники, либо рабочие тощих подсобных хозяйств, любители огородничества и
"самостоятельной" жизни; в леспромхозе их зовут иронически "пенсионерами".
А те, которые рубили эти избы, где-то в новых местах снова строят бараки,
избы, так же наспех и так же вскоре бросят их, чтобы идти куда-то дальше
на временное житье. Куда они идут? Куда торопятся? Зачем бросают столько
добра в тайге? Здесь бы жить и жить да работать на славу еще десятки лет.
Кругом стоят исполинские ильмы, лиственница, маньчжурский орех и, наконец,
золото нашей тайги - ценнейшее дерево - ясень! Но сплавлять их нельзя -
тонут. А вывозить - нет дороги. И вот их заломали, захламили и бросили
чахнуть да гнить...
Баин ничем особенным не отличался от других поселков. Те же маленькие,
кособокие бревенчатые избы с неаккуратно обрезанными углами, те же длинные
приземистые бараки, срубленные из толстых красных бревен, с окнами без
наличников, с безобразно частыми переплетами, похожими на тюремные
решетки. В Баине было побольше застекленных изб и бараков да чаще над
тесовыми крышами кудлатились жидкие дымки. Здесь расположилось подсобное
хозяйство ОРСа, осели многие семьи далеко откочевавших лесорубов.
Мы остановились на конном дворе. Возле ворот две бабы навивают воз
сена.
- Мазепа здесь? - спрашивает у них Попков.
- Кажется, на Мади уехал, - отвечает ему женщина в фуфайке и, сняв
рукавицы, дует на руки.
- Тьфу, дьявол! - плюнул шофер и, повернувшись ко мне, сказал: -
Посидите в сторожке, а я тут поразведаю.
Под сторожку была отведена половина пятистенкой избы, во второй
половине помещалась шорная. Я рванул дверь в сторожку - не поддается. "Она
примерзла! - кричит кто-то со двора. - Ногой ее долбани!" Я бью ногой в
притвор, дверь с сухим треском распахивается. В сторожке никого не было.
Посреди избы топилась плита, в углу стоял топчан, у окна - стол с
табуреткой. Через минуту в сторожку вошла та самая женщина в фуфайке, что
отвечала Попкову.
- Окаянный мороз, - сказала она беззлобно, протягивая над плитой
большие иссиня-красные руки. - Аж с пару сошлись.
- Вы что, конюхом работаете? - спросил я ее.
- Да где поставят, там и работаю. Заработки у нас ни к черту. Одно
слово - подсобное хозяйство. - Она нагнулась и начала заметать щепки
травяным веником.
- А на лесозаготовках зарабатывают?
- Там зарабатывают.
- Что ж вы там не работаете?
- Да куда мне с детьми скакать с места на место. У меня их двое. Я уж
здесь привыкла.
- А что, мужа-то нет?
- Нет мужика... - Она аккуратно собрала щепки, бросила их в печь. -
Старший-то у меня семилетку кончил и в город подался на каменщика учиться.
Вызов ему пришел оттуда. Уж так рад! Да и я радехонька - лишний рот с
плеч.
В дверь вошел сухощавый мужик средних лет с таким выражением лица, как
будто он знает что-то такое, от чего все могут ахнуть.
- Саня, - обратился он к женщине. - Поди навивай, Мазепа приказал.
- Он здесь?
- Нет... Давеча верхом на Мади подался. А мне наказал распорядиться...
Женщина натянула тряпичные рукавицы и пошла на двор.
- Механизация механизацией, а все равно без лошади и в лесу ни шагу, -
прищуриваясь, словно оценивая меня, хрипло заговорил вошедший. - Шорник в
колхозе первый человек... А здесь...
- Вы, должно быть, шорником работаете? - спросил я его.
- Без расценок какая работа! Я тебе, положим, клещи переберу, а ты
опиши все, как есть. Или возьми потник - он у тебя сопрел, а ты с ним
возись.
В сторожку вошел плечистый человек в новом полушубке.
- Вот это Евстафий Дмитрия, ветврач, - сказал шорник. - На него все
лошади замыкаются.
Мы поздоровались.
- Ты ему расскажи насчет поросят, - попросил шорник ветврача.
Евстафий Дмитрич вдруг заговорил очень тихим, тонким, не по комплекции,
голосом:
- Видите ли, ОРС тут бракованных поросят продает по дешевке. Вот
рабочие жалуются.
- На то, что дешево?
- Нет, на то, что поросята потом дохнут. Видите ли, для отчетности ОРСу
выгодно проводить поросят проданными, пусть даже дешево. Это значит -
помощь населению. А какая же это помощь - одна видимость. Я им запрещал,
да не слушают меня. - Он говорил равнодушно, не веря, что его слова что-то
могут изменить.
- А Мазепа знает?
- Мазепа все знает.
- Почему ж он не запретит?
- Не выгодно ему с ОРСом ругаться. Без мяса оставят... Рабочие и так
разбегаются. А план выполнять нужно.
Вошел Попков, за ним высоченный мужчина в тулупе, с кнутом в руках. Это
и был Гетман, здешний лесник. Он уже собрался ехать на Мади, вслед за
Мазепой.
- Зачем вы за ним гонитесь? - спросил я лесника.
- Ему новые лесосеки дали... Не проверишь - он обязательно лишку
прихватит. Да выберет, что получше.
- Возьмите меня... Мне он тоже нужен.
Гетман критически осмотрел мою куртку.
- В этой одежке до пупа только за девками бегать - полы в ногах не
путаются. А в санях да по тайге тулуп нужен.
- Тулупов у нас нет, - сказал ветврач. - Так что поезжайте с Попковым
до Ачинского.
- За Банном перемело дорогу? - спросил Попков.
- Перемело. Но с утра машины пробили, проедешь, - успокоил его лесник.
- Вот опять же непорядок, - снова сердито заговорил шорник, поглядывая
с неодобрением на меня. - Ведь каждый день за этим Баином машины вязнут.
Переметает не больше километра. Что бы плетень там поставить? Нет никому
до этого дела... - Он смотрит на меня с такой укоризной, словно я-то и
есть главный дорожный мастер.
Чтобы как-то оправдать себя в глазах шорника, я спросил Евстафия
Дмитриевича:
- А почему снегозадержатели там не поставят?
- Не знаю, - пожал плечами ветврач. - Оно дело-то пустяковое, да сверху
никто не распоряжается... Видать, привыкли.
- Теперь дорога сносная, - возразил свое Попков. - Зачем понапрасну
обижаться. Вот летом фасон другой...
- Это уж точно... Летом тяжельше.
- Сахару месяцами не было.
- Что там сахару! Хлеба не подвозили...
- А нынче и хлеб и сахар... Магазин вон торгует. Чего еще надо?
- Зачем обижаться? Теперь жить можно.
- Точно, точно, - повторяли со всех сторон, и даже шорник согласно
кивал головой.
Километровый участок дороги за Баином мы пробивали медленно метр за
метром; машина дрожала от рева и напряжения, продвигаясь мелкими рывками
по заметенной колее. И когда уже оставалось рукой подать до лесной опушки,
грузовик затрясся, как в ознобе, и стал.
- Так... Понятно! - Попков выключил зажигание и вылез из кабины.
С минуту он осматривал задние скаты, зачем-то бил каблуком по
неподатливой, как дерево, резине и наконец изрек:
- В колесник сели... Это мы си-ичас.
Он полез в кабинку, сдвинул сиденье и выбросил оттуда грязную
брезентовую куртку, топор, пилу и лопату.
- Дай покопаться? - попросил я.
- Сиди! - он взял лопату, встал на одно колено и начал откидывать снег
из-под задних колес.
- Это еще ничего... Снег ноне неглубокий. Вот в марте сядешь - беда. Не
докопаешься.
По словам Попкова получалось так, что я попал в самую счастливую пору
его шоферской жизни. Вот комедиант! Меня это стало раздражать.
- Значит, у вас теперь самая легкая пора?
- Чего? - он перестал копать и глядел на меня с недоумением.
- Легкая пора, говорю, у тебя.
- Ага! И у тебя сейчас будет легкая пора, - подмигнул мне Попков. -
Ну-ка, подай куртку! Та-ак... А теперь лезь под машину! Полезай, полезай!
Во-от... Протаскивай рукава сквозь колесо... Та-ак! Ташши, ташши! Чего
смотришь? Ну-к, дай сюда.
Он, сердито сопя, стал повязывать брезентовую куртку на заднее колесо.
Рукава протянул между скатами и скрутил их жгутом. Потом залез в кабину,
громко хлопнул дверцей. Заурчал, завизжал мотор, затряслась машина, и
бешено закрутились задние колеса, поднимая снежную пыль. Ни с места...
Попков высунулся из кабинки:
- Эй, из конторы! Возьми топор и дуй в лес. Вагу сруби подлиньше... Да
еще чурбак! Вывешивать машину будем.
А потом негромко матюгнулся вслед мне:
- Легкая пора! Язви тя...
Странно, меня ничуть не обидела ругань Попкова. Мне даже доставляло
какое-то непонятное удовольствие его озлобление. Еще несколько минут назад
я думал о скверной привычке человека довольствоваться малым.
Но это была привычка циркача, танцующего на канате. А что нам стоит?
Перекувыркнуться? Пожалуйста! Все очень просто... Но не вздумай сказать
ему, что работа его и в самом деле простая и легкая.
Пока я вырубал вагу и чурбак, пока нес их из лесу, обливаясь потом,
возле грузовика уже крутился "газик", а мой шофер командой ал, размахивая
руками:
- Давай назад! Осади, говорят!! То-ой!
- Эй, из конторы! - крикнул он, увидев меня. - Ты что, в лес по грибы
ходил, что ли ча? Давай сюда! Чего остановился? Обрубок клади под
колесо... Та-ак! Да это ж нешто вага? Это ж бревнище! Хоть в венец
укладывай... Эх, заставь богу молиться... медведя.
Он подошел к "газику", открыл правую дверцу:
- Как вас по имени-отчеству, извиняюсь?
- Иван Макарович, - раздалось из "газика".
Потом тяжело вылез хорошо одетый грузный мужчина. Я узнал директора
леспромхоза Пинегина. Мы поздоровались.
- Берись за верхушку, Макарыч! - подвел Попков Пинегина к ваге. - И
гни, дави ее!
- Из конторы! - обернулся он ко мне. - А ты поддерживай ногой чурбак и
тоже на вагу ложись... Брюхом. Та-ак! - Попков залез в кабину и продолжал
оттуда командовать. Он включил мотор. - Ну, взяли. Р-раз-два! Эй,
поехала...
Мы подняли засевшее колесо, "газик" натянул трос, и грузовик медленно
выполз на пробитую колею.
Попков собрал свой шанцевый инструмент, отвязал с колеса брезентовую
куртку и спросил меня:
- Со мной поедешь или пересядешь к ним?
- А вы куда едете? - спросил я Ивана Макаровича.
- На Мади. Мазепу ищу.
- И мне он нужен, Мазепа. Подвезете?
- Пожалуйста.
Попков кивнул мне:
- Ну, бывай, помощник из конторы.
Так и не простил он мне "легкой поры".
Иван Макарович подал ему руку и сказал уже в "газике":
- Орел... Сразу видно - мазеповской выучки.
Иван Макарович человек приятный, обходительный - светлая улыбка
постоянно на его лице. И одет он как-то весело: светло-белые валенки,
серое пальто, серый каракуль... И шутит как-то весело:
- Наши хозяйственники рупь в карман кладут, десять на дорогу бросают.
- Мазеповская выучка, - сказал я.
- Ты Мазепу не трогай... Он уже в счет будущего года работает.
Мы подъехали к реке Бурлиту... Длинный бревенчатый мост, настланный по
каким-то деревянным козелкам и по неокрепшему льду, местами перехлестывала
вода, вырывавшаяся из промоин и трещин. Река кипела. Ехать по такому
шаткому основанию было рискованно. Иван Макарович вылез из машины,
потрогал валенками бревна, вздохнул.
- Эх, Мазепа ты, Мазепа! Атаман ты, и больше ничего... Видал, какая
стихия? - спросил он меня, кивая на кипящую реку. - А они каждый день
мотаются по ней. Башки отчаянные! Одначе, с волками жить - по-волчьи выть,
- сказал он, влезая в "газик", потом смиренно своему шоферу: - Давай,
Петя! Плыви...
Но как только "газик" забарабанил по шаткому бревенчатому настилу,
Пинегин приоткрыл дверцу.
- Ты на всякий случай тоже приоткрой дверь-то, - обернулся он ко мне. -
Все успеем вынырнуть.
Он опасливо заглядывал в реку, вытягивая, как гусь, шею:
- Да тут вроде и неглубоко, а, Петя?
- Местами по шейку, - тихо ответил Петя.
- Вот обормоты! Даже бортовых бревен не положили... Да куда ты на
край-то лезешь? - крикнул Пинегин.
- Чуток занесло.
Петя, остроносенький белобрысый паренек в черной фуфайке, как скворец,
сидел сгорбатившись, крепко вцепившись в баранку, положив подбородок на
руки, и пугливо таращил глаза.
- Весной на этом месте растащило мост... "ЗИЛ" провалился, - сказал
Петя. - Шофер вон там, у Монаха, вылез. - Он кивнул в сторону высокого
черного камня, одиноко торчащего из воды.
- Да, купель в эту пору так остудит, что штаны примерзнут, - сказал
Пинегин.
"Газик" приостановился; сразу за мостом разлился широкий заберег с
раскрошенным снегом и льдом.
- Прикройте двери, - сказал Петя. - С разгона пойдем. Не то сядем в
этой квашне.
Я захлопнул дверцу.
- А здесь не глубоко? - Пинегин вопросительно посмотрел на шофера.
- По-моему, по дифер.
- Ну давай... С разгона так с разгона...
Но дверцу Пинегин все-таки не прикрыл; и пока "газик" шумел колесами по
воде, он напряженно поглядывал, как волны обмывали подножку. Наконец мы
выскочили на прибрежный откос.
- Сколько героизма проявляется на одной только дороге! - сказал
Пинегин, облегченно вздыхая и шумно хлопая дверцей. - Скромные, незаметные
труженики... А чуть поскреби каждого - романтик! Мало мы говорим о них,
мало пишем! Простите за любопытство, вы очерк о Мазепе думаете написать? -
спросил он, обернувшись ко мне.
- Пожалуй, нет.
- А что же, если не секрет?
- Еще не знаю.
- Он стоит и очерка. Сам покоя не знает и другим не дает. - Пинегин
торжественно умолк, чтобы дать почувствовать значимость сказанного.
- Такие кадры - наша опора, - сказал он через минуту. - Завтра в
райкоме совещание передовиков. От Мазепы целая бригада будет. Вот так...
- Вы представляете, сколько стоит временный мост через Бурлит? -
спросил я Пинегина. - Ну, хотя бы приблизительно...
- Зачем приблизительно? Я могу вам точно сказать - десять тысяч
списывают на него ежегодно.
- Десять тысяч! За двадцать пять лет - двести пятьдесят тысяч... два с
половиной миллиона рублей на старые деньги! - считал я вслух. - За эти
деньги можно было четыре постоянных моста построить.
- Но вы не учитываете фактор времени, - снисходительно улыбнулся
Пинегин. - Времянку за неделю наводят, а постоянный мост и за год не
построишь.
- Да кто же за нами гонится?
- Время такое... Стране нужен лес сегодня, а не вообще...
- А завтра не понадобится?
Пинегин даже не взглянул на меня, - то, что он говорил, казалось ему
настолько очевидной истиной, что и доказывать не нужно:
- Мы должны торопиться... Обязаны!
- А если я не хочу торопиться?
Пинегин наконец обернулся и весело поглядел на меня:
- Жизнь заставит!
Мади встретила нас огромными штабелями бревен; они тянулись как
высоченная крепостная стена вдоль по-над берегом промерзшей до дна
речушки. Медно-красные в корне, желтовато-масляные на срезах, как
располосованные свежие дыни, они поражали своими размерами; крайнее
кедровое бревно, у которого мы остановились, в поперечнике было под крышу
"газику". Казалось, что эти громадные кедры валили под стать им
великаны-люди, а потом, играючи, укладывали их, как кирпичики, в эти
стены. Но люди были самые обыкновенные, даже большей частью малорослые,
все, как один, в серых выгоревших фуфайках, в кирзовых сапогах, - сидели
они тут же, на бревнах, курили. Поодаль стоял черный, как ворон,
длинноносый автокран. Неужели все эти горы они наворочали? Не верилось.
Откуда-то из лесу доносились глухие раскатистые удары; будто кто-то
колотил там по мокрому белью огромным вальком.
Мы вылезли из "газика", поздоровались.
- Мазепа здесь? - спросил Пинегин.
- Был... Только что уехал в Ачинское.
- На чем?
- На хлебовозке...
- Ах ты, неладная! - Пинегин обернулся ко мне: - Может, догоним?
- Надо сходить на нерестилища.
- А что там?
- Посмотрим! Как пройти на Теплую протоку? - спросил я лесорубов.
От автокрана подошел черноглазый скуластый паренек, подал нам по
очереди маленькую, но жесткую руку.
- Мастер, - представился он. - Между прочим, моя фамилия Максим Пассар.
- Хорошо работаете! - весело сказал Пинегин, кивая на бревна. - Но как
вы их вывозить отсюда станете?