Страница:
обормот пьяный ехал. Ему надоело по дороге ехать - пыльно! Свернул на
обочину и чесал впрямую, не глядя перед собой. Ну и наехал... Мужик успел
отпрянуть в последнюю минуту, кувырком через голову - ему колесом ударило
по пяткам. А бабы и не шелохнулись, как куры на гнезде, - только головы
нагнули.
- Насмерть задавил?
- Да нет. В больнице отлеживаются. Он их не задел колесами - только
спины ободрал - не то карданом, не то мостом. И даже не остановился,
стервец. Мужчина встал, видит: еще один грузовик едет. Помахал рукой. Этот
остановился и тоже пьяный. "Отвези в больницу женщин, - говорит
пострадавший. - Помощь срочная нужна". Ладно, положили их в кузов. Едут.
Вдруг шофер говорит: "Я не поеду в больницу. Меня ж заберут как пьяного".
- "Как не поедешь? А если они помрут?" - "А кто их задавил?" - "Да вон тот
грузовик". Тот еще впереди пылил. "Ах, Володька! - говорит. - Сейчас мы
его догоним". И догнали. Переложили ему в кузов пострадавших. Сам виновник
и привез их в больницу. Вот, в субботу будет суд.
- Веселое дело, - говорю, - предстоит вам разбирать.
- Тут все дела такие же веселые, - кивнула она на стопку бумаг и,
воодушевляясь, как продавец перед покупателем, стала перебирать их и
раскладывать, словно товар. - Вот здесь еще заявленьице - пенсионер подал.
Пришли к нему два архаровца, под видом электриков. Связали, воткнули в рот
ему веник из клоповника, взяли деньги и ушли. Оказалось - десятиклассники.
Один - племянник нашего главного врача Ланина. А вот еще тип... Залез в
магазин, напился, как свинья, и проспал там всю ночь. Проснулся на
рассвете, опохмелился еще и взял деньги. Принес домой девятьсот рублей. А
продавцы говорят: у них недостает тысячи восьмисот рублей. Вот и
разбираемся.
- Помогай вам бог.
- Это все частные дела, личные, так сказать, - все более воодушевлялась
Антонина Ивановна. - А вам для газеты куда интереснее тяжба лесхоза с
колхозом. Вот, полюбопытствуйте! Веретьевский колхоз выкашивает на силос
лесные поляны, принадлежащие соседнему лесхозу. Тот составляет акты, а
этот не подписывает их. Потеха! Вот, поглядите.
Она взяла из пачки одну бумагу и протянула мне:
- Прочтите!
Читаю. Акт составлен лесхозом на типографском бланке. Иные пункты и в
самом деле забавны.
Вот пункт одиннадцатый: "Было ли лесонарушителем оказано
сопротивление?" Ответ чернилами: "Бригадир Володин Роман Иванович обругал
матом лесничего Ракова".
Пункт тринадцатый: "Объяснение лесонарушителя". Чернилами дописано:
"Лесонарушитель от объяснения отказался". Четырнадцатый: "Показание
свидетелей или понятых". Ответ: "Председатель Веретьевского сельсовета от
заверения акта отказался. И понятых не выделил. Я, говорит, колхозниками
не распоряжаюсь, а других граждан на территории сельсовета не проживает".
Я вернул акт судье и спросил:
- Что же вы будете делать?
Только плечами пожала:
- Взыскать надо с колхоза тысячу девятьсот восемьдесят рублей штрафа.
Но документы недействительны. Акт не заверен. Вызываю председателя колхоза
- не идет. Следователю отдаю акт - не берет. Говорит: я что? Силой буду
заставлять их подписывать этот акт? Нет у меня таких полномочий. Вот и
веселись тут.
- Да! - Я головой покачал и спросил: - В чем же корень зла?
- Водка! Вот вам и корень. Все она творит. Будь моя власть, я бы
запретила ее продавать, проклятую.
- Не поможет, - говорю, - самогонку станут гнать.
- Нынче не из чего гнать ее. Хлеба-то нет, в смысле, зерна. И сахару
продается в обрез.
- Найдут! Из свеклы начнут гнать, из картошки. Питие да хулиганство -
пороки древние, социальные. Вон Дарью Горбунову травят, поди, не по
пьянке.
- А те свихнулись на антирелигиозной пропаганде! - Антонина Ивановна
впервые улыбнулась, словно обрадовалась чему-то. - Я вызывала сочинителей
этих писем. Стала стыдить: что вы, говорю, срамите человека и сами
срамитесь? Письма сквернословные. - Она вынула из ящика стола стопку
писем, написанных на листиках, выдранных из школьной тетради. - Вот,
полюбуйтесь!
- А что они вам ответили? - спросил я, принимая эти письма.
- Говорят: она же верующая! Сектантка! И даже удивились - за что я их
распекаю? Какая сектантка, спрашиваю. Ну как же! Это которая на дому
молится. Мы, говорят, сами видели: и утром, и вечером поклоны бьет. И даже
молитвы читает. Вот это и есть сектантка, говорят. Мне тошно стало.
- Неужели глупы до такой степени? - удивился я.
- Да придуриваются! - Она даже рукой прихлопнула по столу, как бы от
досады. - Причина-то ведь ясная: хотят прибрать к рукам ее полдома. Сноха
дурит, Татьяна Горбунова. Вот и сочиняют эту галиматью, пугают старуху.
Может, сбежит.
- Куда же она сбежит?
- Да к ним же, к сыну. Они живут раздельно в одном и том же доме,
дом-то пятистенный! Вот сноха и хочет прибрать Дарьину половину, поселить
там своего сына со снохой, а Дарью загнать к себе на печь, в угол. Ну и
шлет анонимные письма. Дура набитая! Думала, что никто не догадается о ее
проделке. А когда ее уличили, прижали, тут же стала выкручиваться, искать
снисхождения по статье. И ведь нашла! Она, видите ли, хочет взять верующую
под свой контроль. Оказывается, это она ведет антирелигиозную пропаганду.
Почитайте, что это за пропаганда.
Я взял наугад одно из писем, прочел вслух:
"Уважаемая сектанка, святая.
Вы душегуб ряда товарищей. Очень строго предупреждаем тебя, сволоча, в
трагической смерти Горбунова А. Ты его, паскуда, прокляла своими
молитвами. Этого мы тебе никогда, дрянь, не простим. Колдунья! Если ты не
кончишь колдовать, тебя будет судить товарищеский суд. В молодости
блудила, а сейчас открыла на дому секту, собираешь людей и пропагандируешь
с молитвами. Ах ты, душегуб, злодей, игоист-сектанка!.."
Дальше пошел сплошной мат.
- Кто такой Горбунов? - спросил я.
- Это ее пасынок. Работал механиком в ЛМС. Зимой поехали за сеном.
Завязли в лугах, выпили и уснули в машине. Трое обморозились, а он замерз
до смерти. При жизни помогал Дарье. Вот они и бьют ее по самому больному
месту.
- У нее вроде своих детей и не было, - сказал я. - Кажется, она жила
одинокой.
- Правильно! Вышла замуж за Горбунова в годах. Тот овдовел, имел на
руках пять человек детей. Вот она их и выращивала. Да больных выхаживала
всю жизнь. Плакала здесь у меня.
- И посмели травить ее?!
- Так и посмели... Был расчет, что верующую надо взять под контроль, то
есть переселить к родственникам, к ним же. И полдома к ним перейдет. А
письма эти, мол, побоится показать: ведь в них разоблачают сектантку.
Каждый преступник, и крупный, и мелкий, и тем более хулиган, вытворяет
свои художества только в расчете на безнаказанность. Возьмите хоть этот
случай с покосом. Ведь ясно же, где концы спрятаны: колхоз скосил поляны,
тридцать шесть га, на силос, оприходовал и отрапортовал. Они уже в
районной сводке. Теперь он плюет на лесничество. Лесничий выделял покосы
пенсионерам да своим рабочим на частный скот. А колхоз скосил траву
общественному скоту. Ну, чьи козыри выше?
- А закон? - спросил я.
- Про закон у нас любят говорить, а не исполнять его. Ведь тот же
паршивец, племянник Ланина, который веник затолкал в рот старику, знал,
что дядя хлопотать начнет. И дядя хлопочет. А он главный врач, сила! Вот и
выходит, что дядя выше закона. Оттого и творится вся эта карусель.
Ее бледное лицо от возбуждения порозовело, и вся она как-то
преобразилась, помолодела, даже похорошела; ее блеклые карие глазки теперь
сердито округлились, и было в них что-то гневное и грозное, как у орлицы,
готовой броситься на врага.
- Это же какое-то взаимное подталкивание на соблазн, на преступление,
какое-то бесовское соучастие и правых, и виновных. Ведь даже продавцы
нарушили инструкцию: заперли магазин не на два замка, а на один висячий
слабенький замочек! Словно это был не магазин а почтовый ящик. И деньги
оставили в магазине в нарушение инструкции. А теперь доказывают, что у них
там лежало не девятьсот рублей, а вдвое больше.
"Ну, допекло тебя до белого каления", - подумал я про нее сочувственно
и спросил:
- А может, все-таки разберете дело Горбуновой?
Она пристально поглядела на меня и словно погасла, потеряла всякий
интерес к разговору. Ответила сухо:
- Извините, не могу. Это мелочь. Я же сказала им: пусть подают в
товарищеский суд.
Я попрощался и вышел.
Горбуновы жили на выселках. Их кирпичный пятистенный дом стоял на
берегу речки Пасмурки, затененный раскидистыми ветлами, на которых густо
чернели грачиные гнезда. Перед окнами, в палисаднике, цвели белые и
красные мальвы, а вокруг плюшевый разлив травы-муравы, а ближе к речке
извилистым вервием спадали вниз по речному бугру песчаные тропинки.
Помню этот дом с той еще, детской поры: он всегда был каким-то голым и
стоял точно сторожевая башня на юру - ни палисадника перед ним, ни околицы
сбоку, ни тесовых ворот на подворье, ни ветл, ни берез. Окна были вечно
растворены, а стекла частенько разбиты, и шибки заткнуты были тряпьем или
забиты фанерой. Хозяин этого дома, Парфен Селиваныч Горбунов, целыми днями
пропадал в кузнице, а многочисленная грязная и голопузая детвора его, как
саранча, налетала на соседние сады и огороды.
Старший, Ивка, был одним из лучших казаношников на селе и мастерски
играл в выбитного. И зимой и летом носил он отцовскую "куфайку", свисавшую
на нем, как на чучеле огородном, по самые колени; в карманах этой
"куфайки" скрывалось великое множество бесценного ребячьего добра: и
точеные орляники из старинного синего фарфора, и надраенные до красного
блеска тяжелые, как сковородки, медные гроши, и казанки, и любовно
отшлифованные не столько напильником, сколько ребячьими мозолями
налитки-свинчатки.
Кажется, он вечно ходил во второй класс: и со мной ходил, и с моими
младшими сестрами ходил. Школьный директор Яков Васильевич Орлов во время
своих инспекторских налетов любил ставить "столбом" у доски всех, которые
оплошали при его взыскующих опросах. Ивку Горбунова всегда вызывал первым
и ставил у доски столбом: "Ивушка стоеросовая, детина неразумная! Стой
столбом, пока не зазеленеешь. Краснеть ты уже давно разучился".
Меня встретил возле дома здоровенный мужчина, шириной в два обхвата.
Седеющие волосы непробиваемой, как баранья шуба, густоты спадали на лоб по
самые брови и придавали его широкому скуластому лицу выражение угрюмой
нелюдимости.
Поздоровались, сели на лавочку.
- А я вас помню, - говорю, - со школьной поры.
- А я вас нет, - и даже не смотрит на меня.
- Где работаете?
- Механиком, на ЛМС.
Руки лежат на коленях, пальцы отдают вороненым блеском и согнуты, как
зубья конных граблей. Серая рубаха поверху расстегнута, кажется, что ее и
не натянешь на эту каменную бугристую грудь.
- Довольны работой?
Он лениво и как бы с недоумением поглядел на меня и спросил:
- Вы пришли ко мне по делу или так, покалякать?
- Иван Парфеныч, не дело вы с письмами затеяли. Нехорошо.
Он поднял голову, как гусь по тревоге, и глянул на меня так, будто я
только что с облака спустился.
- В Москве, говорят, работаешь? В печати? - спросил иным тоном.
- Да, - ответил я и назвал одну именитую газету. - Вот и командировка.
- Не надо! - остановил меня он жестом. - Неужели и туда дошло?
Это свое "туда" он произнес с особенной интонацией - не то с испугом,
не то с недоверием.
- Как видишь, дошло.
- Н-да, доигрались. - Он шумно вздохнул и потупился. - Ну, чего со мной
говорить? Иди к матери. Она тебе все расскажет.
- А где жена?
- Ушла за стадом. - И кивнув на другую половину дома, сказал: -
Ступайте к матери!
Обитая жестью дверь в половину Дарьи Максимовны была заперта. Я
постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, потом старческий женский
голос спросил:
- Кто здеся?
Я назвался. Прогремел железный засов, и дверь открылась. На пороге
передо мной стояла Дарья Максимовна. Я ее сразу узнал - хотя она и была
седой, но держалась все так же прямо, как солдат на смотру; широкие черные
брови высоко взметнулись на лоб, сгоняя в складки смуглую кожу и придавая
лицу выражение тревожного недоумения.
- Проходите в избу, касатик, - приглашала она меня, уступая дорогу. -
Просьба моя решающая - не оставьте без внимания.
Посадила меня на деревянный диванчик, обшитый клеенкой, сама села на
табуретку возле стола, положила перед собой на столешницу худые руки с
темными узловатыми пальцами.
- Они меня замучили симпатическими письмами: то по почте шлют, то под
порог их подкидывают. Там такая клевата, такая клевата! "Ты пойдешь в
огород к своим пчелкам, мы тебя убьем, твой труп пойдет на распятие, а нам
тюрьма родная мать". Вот что они пишут! Так что просьба моя решающая - не
оставьте без внимания.
Потом, нагибаясь ко мне, достала из-под дивана старые калоши и драные
чулки, положила возле меня:
- Это вчера мне подкинули под порог. А вот записка, - сунула мне в руку
тетрадный листок, сложенный вчетверо.
Развернул записку, читаю:
"Сектанка. Прими Христа ради божее подаяние. Это тебе на смерть
тапочки. В них чулочки безразмерные. На сапожках дорожка. Это смерть
сектанке..."
Почерк мне был уже знаком, все та же рука, и ошибки грамматические те
же.
- Как же так, - говорю, - судья вызывала их, предупреждала... А они
снова за свое?
- Правда, правда! - закивала она. - Сперва взялись за них молодцевато:
вызвали их обоих, и сноху, и ее подружку. Они перепугались. А потом как
узнали, что в товарищеский суд передали, так еще пуще стали измываться.
Они что делают? Сладкий раствор брызнули на крышки моих ульев. Чужие пчелы
налетели и пошли клевать моих пчелок. Что тут было! Ведь я свои ульи
перевезла в соседнее село и никому не говорю, где их поставила. Вон, на
окна и на подполье замки повесила. Не то ведь ночью залезут и придушат
меня.
Замки, большие и маленькие, висели на каждом переплете, обезображивая
вид из окна.
- За что же они вас мучают?
- Господи! За добро свое страдаю. А пуще всего через дом свой. Ты,
говорят, старый человек, должна уступать молодым. Ну, я вам уступаю.
Чесанки свои снохе отдала. Ненадеванные чесанки! Пуд меду им на свадьбу
накачала. Тканые паневы отдала. И все мало! Полезай, говорят, к нам на
печь, а дом свой отдай молодым. Внучек женился, их сынок. У нас печь даром
остывает, а ты полдома без толку отапливаешь. Да я вам что? Инвалид? Я без
работы сидеть не могу. Я болею от этого. У меня огород, малинник,
пчельник. Я сама себе хозяйка. Стыдно переходить на подаяние. Нет уж, пока
ноги-руки владают, пока сила есть, ползком и то прокормлюсь. А если сразит
лихоманка, умру тихонько. И все им останется. Так не верят! Боятся, что
племяннику дом откажу. Замучили меня совсем, замучили... - Она,
потупившись, глядела себе под ноги, и черные глаза ее заблестели от
навернувшихся слез.
- Дарья Максимовна, отчего же вы боитесь товарищеского суда? Авось
помогут вам.
Она даже вздрогнула и посмотрела на меня с испугом:
- Что вы, господь с вами! Да разве с этими саранпалами столкуешься? Там
же одни пенсионеры. А председатель у них Авдей Пупков. Он в пятидесятом
году племянника моего засадил на десять лет. Хлеба-то не было, а тот
сметки из-под комбайна принес к себе домой. Ребятишкам кашу сварить. Вот
его Пупков и отправил куда Макар телят не гонял. Он так в Сибири и
остался, и детей туда выписал. Теперь хорошо живет. И мой дом ему не
нужен. Так что просьба моя решающая - не оставьте без внимания.
Я вышел во двор. Иван Парфенович и жена его сидели на скамеечке, рядом
стояла корова, ела картофельные очистки из помойного ведра. Хозяйка не
торопилась доить корову, видно, что ждала меня.
Я поздоровался с ней, присел рядом, показал свое удостоверение.
- Из газеты. Должен записать кое-что про вас.
- А что про нас записывать? Мы не какие-нибудь артисты-гитаристы. Со
сцены не поем, - ответила бойко и даже кокетливо плечиком повела: ее серые
глазки приветливо щурились, обветренные губы кривились в улыбке. Но когда
я раскрыл блокнот и стал записывать, она заерзала на скамье и тревожно
поглядела на мужа.
Иван Парфенович сидел недвижно, как Будда, сложив руки на животе, и
меланхолично глядел на корову.
- Вот не ждали, что про нас в газету напишут. Какие ж такие геройские
дела мы натворили? - Она все еще надеялась перевести на шутку и улыбалась,
хотя улыбка была жалкой.
- На вас поступила жалоба, - отвечаю. - Надеюсь, судья вам
растолковала, в чем ваша вина.
- Жалобу передали в товарищеский суд. Она же эта самая... сектанка!
Приходите на суд. Не меня будут судить, а ее.
- За что же ее судить?
- Как за что? Она же на дому молится. И днем, и ночью. В переднем углу
поклоны бьет. Я сама видела. А то с подружками ходит покойников отпевать.
Попа-то нет. Вот она за попов и наяривает. А дома, по вечерам, Евангелие
читают. Это у них вроде репетиции.
- Ну при чем тут Евангелие? - говорю. - Вы шантажируете человека,
угрожаете... Травите!
- А вот на товарищеском суде и разберутся, кто кого травит.
- Нет, извините... Такие вещи выносятся на суд всеобщий. Я вынужден
написать о ваших проделках в газету.
- А как же насчет религиозного дурману? Что же, не наказывать ее? Или
вы ее под защиту берете?
- Татьяна, перестань! - сказал Иван Парфенович и тяжело поглядел на
жену.
Она покрылась бордовыми пятнами, затравленно переводила взгляд с меня
на мужа и все еще пыталась оправдаться:
- Значит, нельзя трогать церковников и сектанок? А ежели люди добра им
хотят, на поруки взять желают? Избавить от дурману? И такое возьмите в
соображение: нас четверо живут в одной половине. Сын у нас женился. Две
семьи в одной половине. Она же одна занимает целую половину. А ведь старый
должен уступать молодым...
- Замолчи! - рявкнул хозяин.
Она вздрогнула и ужалась вся, даже голову втянула в плечи, сгорбилась и
затихла.
- Андреич, ты меня знаешь - я слов на ветер никогда не бросал. Не будет
этого суда, и травли никакой больше не будет. Так и передай матери. А
ежели сунутся опять с энтими письмами - башку оторву у обеих до суда. Мне
один выход: что так позор, что эдак.
Он встал со скамьи и, тяжело грохая о ступеньки, ушел в сени. Татьяна,
закрыв лицо ладонями, заплакала навзрыд...
Я сунул блокнот в карман и молча удалился.
1982
- А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? - сказал мой приятель
Володя Гладких.
- Чего откладывать на вечер? - подхватил Семен Семенович. - Отдых -
дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать - гляди, и ночи не
хватит.
Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на
разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так - причащались от
нечего делать, - на троих была одна бутылка, и та неполная. Время
заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь
приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу.
Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.
- Куда поедем? - спросил Семен Семенович.
- Куда ж еще? К Батурину, - ответил Володя.
- Тогда запрягай "козла". Не то вечером Батурина и семи кобелями не
сыщешь.
- Ехать-то ехать, но "козла" нет, - сказал Володя.
- Вот на! - удивился Семен Семенович. - У вас же в райкоме два бегают.
- Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай
Иванович где-то в Корабишине застрял.
Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот
соображал, где бы "козла" достать. Он был еще относительно молод - чуть за
тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и
главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую
диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и
спрашивал: "Венжера не привез?" Или: "Говорят, Лисичкин выпустил книгу о
рынке?", "Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает...".
Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных
кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не
выдержат? "Два боксера - это ж тактика и стратегия! Круговая оборона,
понял? - горячился Володя. - А уличная стенка - шантрапа необученная. Орут
да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись". - "Это смотря по
тому, какая стенка, - возражал Семен Семенович. - Ежели, к примеру, в
стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он,
бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше
твоих боксерских перчаток". - "Боксерские перчатки легкие, голова!" -
"Тогда зачем в драке их на руки надевают?" - "Бокс - это честный бой,
понимаешь?" - горячился Володя. "А в стенке тоже лежачих не били..." И так
они могли спорить битый час.
- Где ж "козла" раздобыть? - раздумчиво вопрошал Володя.
- А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою "Волгу",
- подсказал Семен Семенович.
- Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.
- Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.
- У них свои гаврики на дорогах голосуют, - Володя задумался, потом
радостно воспрянул: - Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а "козел" в
гараже.
- А как же я? - спросил Семен Семенович.
- Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся... потом за тобой машину
пришлем.
- А кто нам даст машину? - спросил я.
- Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, - ответил Володя.
- Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!
Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом
вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими
перед моим носом и сказал:
- Этими ключами можно завести почти все тихановские "козлы". Мне
доверяют. Вот... - он вытянул медный, сильно потертый ключик. - Этот
ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!
Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за
колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все
стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие
годы: "Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили".
От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных
домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до
самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка...
Красота! Идем с Володей, любуемся.
- Это кто ж построился? - спрашиваю. - Совхоз для рабочих, что ли?
- У нас из тихановских в совхозе работает только один человек -
управляющий, - ответил Володя.
- Как?! - удивился я. - В Тиханове эдакая прорва людей... Где ж они
работают?
- В конторах.
- Так уж все и в конторах?
- Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве.
Мало ли где.
- Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в
поле работает?
- Сергачевские.
Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.
- Что ж они, на автобусе ездят?
- На грузовиках.
- Весело живете, - говорю.
- Не жалуемся.
Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый
цвет.
- Зайдем, - кивнул Володя. - Это мое жилье.
Дом как дом - ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком,
сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые
яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки
клубники.
- Чей сад? - спрашиваю. - Кто садил?
- Сад мой, а дом казенный.
- Значит, надолго осел.
- Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская
привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках;
как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я...
Эти яблони из рязанского питомника привез - семилетки. А за рябиной в
Мичуринск ездил.
Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую
куртку и стеганую фуфайку.
- Выбирай, что по душе, - подал мне.
- Зачем? - спросил я удивленно. - И так жарко.
- Пригодится. Зори у реки холодные, - нехотя ответил он, захлопывая
дверь.
Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери
на замке. В левом крыле окна выбиты.
- Это что? Ребятня хулиганит?!
- Нюрка Селезнева разбила, - сказал Володя, заглядывая внутрь, потом
пояснил: - Санитарка эпидемстанции.
- Ненормальная, что ли?
- По пьянке... Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач
и эпидемиолог. Холостой... Путался с ней. Кто их знает - видать,
поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла
окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна - глаза
серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.
Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл
ворота. В гараже стоял "газик" с зелеными крестами на боках и с длинной
белой надписью по брезенту: "Ветеринарная скорая помощь". Мы сели в него и
поехали.
Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек
пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на
перевернутую телегу - колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это -
прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку,
отчего сенные брикеты разваливались.
- А ну-ка, дай попробую! - Володя засучил рукава и полез копаться, как
заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то
теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: - Да у вас
секач не работает. Ну?! Глядите... Во-первых, скоба не захватывает
проволоку, а во-вторых, она сползает... Не режет! Ну?
Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:
- Батурин не был у вас?
- Был. За механиком уехал. Пресс чинить.
- Куда уехал?
- В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.
- Понятно... - он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: - Чьи
мотоциклы?
- Бригадиров один. А другой вон, Ивана.
- Николай, можно покрутиться? - спросил он сидящего на траве бригадира,
обочину и чесал впрямую, не глядя перед собой. Ну и наехал... Мужик успел
отпрянуть в последнюю минуту, кувырком через голову - ему колесом ударило
по пяткам. А бабы и не шелохнулись, как куры на гнезде, - только головы
нагнули.
- Насмерть задавил?
- Да нет. В больнице отлеживаются. Он их не задел колесами - только
спины ободрал - не то карданом, не то мостом. И даже не остановился,
стервец. Мужчина встал, видит: еще один грузовик едет. Помахал рукой. Этот
остановился и тоже пьяный. "Отвези в больницу женщин, - говорит
пострадавший. - Помощь срочная нужна". Ладно, положили их в кузов. Едут.
Вдруг шофер говорит: "Я не поеду в больницу. Меня ж заберут как пьяного".
- "Как не поедешь? А если они помрут?" - "А кто их задавил?" - "Да вон тот
грузовик". Тот еще впереди пылил. "Ах, Володька! - говорит. - Сейчас мы
его догоним". И догнали. Переложили ему в кузов пострадавших. Сам виновник
и привез их в больницу. Вот, в субботу будет суд.
- Веселое дело, - говорю, - предстоит вам разбирать.
- Тут все дела такие же веселые, - кивнула она на стопку бумаг и,
воодушевляясь, как продавец перед покупателем, стала перебирать их и
раскладывать, словно товар. - Вот здесь еще заявленьице - пенсионер подал.
Пришли к нему два архаровца, под видом электриков. Связали, воткнули в рот
ему веник из клоповника, взяли деньги и ушли. Оказалось - десятиклассники.
Один - племянник нашего главного врача Ланина. А вот еще тип... Залез в
магазин, напился, как свинья, и проспал там всю ночь. Проснулся на
рассвете, опохмелился еще и взял деньги. Принес домой девятьсот рублей. А
продавцы говорят: у них недостает тысячи восьмисот рублей. Вот и
разбираемся.
- Помогай вам бог.
- Это все частные дела, личные, так сказать, - все более воодушевлялась
Антонина Ивановна. - А вам для газеты куда интереснее тяжба лесхоза с
колхозом. Вот, полюбопытствуйте! Веретьевский колхоз выкашивает на силос
лесные поляны, принадлежащие соседнему лесхозу. Тот составляет акты, а
этот не подписывает их. Потеха! Вот, поглядите.
Она взяла из пачки одну бумагу и протянула мне:
- Прочтите!
Читаю. Акт составлен лесхозом на типографском бланке. Иные пункты и в
самом деле забавны.
Вот пункт одиннадцатый: "Было ли лесонарушителем оказано
сопротивление?" Ответ чернилами: "Бригадир Володин Роман Иванович обругал
матом лесничего Ракова".
Пункт тринадцатый: "Объяснение лесонарушителя". Чернилами дописано:
"Лесонарушитель от объяснения отказался". Четырнадцатый: "Показание
свидетелей или понятых". Ответ: "Председатель Веретьевского сельсовета от
заверения акта отказался. И понятых не выделил. Я, говорит, колхозниками
не распоряжаюсь, а других граждан на территории сельсовета не проживает".
Я вернул акт судье и спросил:
- Что же вы будете делать?
Только плечами пожала:
- Взыскать надо с колхоза тысячу девятьсот восемьдесят рублей штрафа.
Но документы недействительны. Акт не заверен. Вызываю председателя колхоза
- не идет. Следователю отдаю акт - не берет. Говорит: я что? Силой буду
заставлять их подписывать этот акт? Нет у меня таких полномочий. Вот и
веселись тут.
- Да! - Я головой покачал и спросил: - В чем же корень зла?
- Водка! Вот вам и корень. Все она творит. Будь моя власть, я бы
запретила ее продавать, проклятую.
- Не поможет, - говорю, - самогонку станут гнать.
- Нынче не из чего гнать ее. Хлеба-то нет, в смысле, зерна. И сахару
продается в обрез.
- Найдут! Из свеклы начнут гнать, из картошки. Питие да хулиганство -
пороки древние, социальные. Вон Дарью Горбунову травят, поди, не по
пьянке.
- А те свихнулись на антирелигиозной пропаганде! - Антонина Ивановна
впервые улыбнулась, словно обрадовалась чему-то. - Я вызывала сочинителей
этих писем. Стала стыдить: что вы, говорю, срамите человека и сами
срамитесь? Письма сквернословные. - Она вынула из ящика стола стопку
писем, написанных на листиках, выдранных из школьной тетради. - Вот,
полюбуйтесь!
- А что они вам ответили? - спросил я, принимая эти письма.
- Говорят: она же верующая! Сектантка! И даже удивились - за что я их
распекаю? Какая сектантка, спрашиваю. Ну как же! Это которая на дому
молится. Мы, говорят, сами видели: и утром, и вечером поклоны бьет. И даже
молитвы читает. Вот это и есть сектантка, говорят. Мне тошно стало.
- Неужели глупы до такой степени? - удивился я.
- Да придуриваются! - Она даже рукой прихлопнула по столу, как бы от
досады. - Причина-то ведь ясная: хотят прибрать к рукам ее полдома. Сноха
дурит, Татьяна Горбунова. Вот и сочиняют эту галиматью, пугают старуху.
Может, сбежит.
- Куда же она сбежит?
- Да к ним же, к сыну. Они живут раздельно в одном и том же доме,
дом-то пятистенный! Вот сноха и хочет прибрать Дарьину половину, поселить
там своего сына со снохой, а Дарью загнать к себе на печь, в угол. Ну и
шлет анонимные письма. Дура набитая! Думала, что никто не догадается о ее
проделке. А когда ее уличили, прижали, тут же стала выкручиваться, искать
снисхождения по статье. И ведь нашла! Она, видите ли, хочет взять верующую
под свой контроль. Оказывается, это она ведет антирелигиозную пропаганду.
Почитайте, что это за пропаганда.
Я взял наугад одно из писем, прочел вслух:
"Уважаемая сектанка, святая.
Вы душегуб ряда товарищей. Очень строго предупреждаем тебя, сволоча, в
трагической смерти Горбунова А. Ты его, паскуда, прокляла своими
молитвами. Этого мы тебе никогда, дрянь, не простим. Колдунья! Если ты не
кончишь колдовать, тебя будет судить товарищеский суд. В молодости
блудила, а сейчас открыла на дому секту, собираешь людей и пропагандируешь
с молитвами. Ах ты, душегуб, злодей, игоист-сектанка!.."
Дальше пошел сплошной мат.
- Кто такой Горбунов? - спросил я.
- Это ее пасынок. Работал механиком в ЛМС. Зимой поехали за сеном.
Завязли в лугах, выпили и уснули в машине. Трое обморозились, а он замерз
до смерти. При жизни помогал Дарье. Вот они и бьют ее по самому больному
месту.
- У нее вроде своих детей и не было, - сказал я. - Кажется, она жила
одинокой.
- Правильно! Вышла замуж за Горбунова в годах. Тот овдовел, имел на
руках пять человек детей. Вот она их и выращивала. Да больных выхаживала
всю жизнь. Плакала здесь у меня.
- И посмели травить ее?!
- Так и посмели... Был расчет, что верующую надо взять под контроль, то
есть переселить к родственникам, к ним же. И полдома к ним перейдет. А
письма эти, мол, побоится показать: ведь в них разоблачают сектантку.
Каждый преступник, и крупный, и мелкий, и тем более хулиган, вытворяет
свои художества только в расчете на безнаказанность. Возьмите хоть этот
случай с покосом. Ведь ясно же, где концы спрятаны: колхоз скосил поляны,
тридцать шесть га, на силос, оприходовал и отрапортовал. Они уже в
районной сводке. Теперь он плюет на лесничество. Лесничий выделял покосы
пенсионерам да своим рабочим на частный скот. А колхоз скосил траву
общественному скоту. Ну, чьи козыри выше?
- А закон? - спросил я.
- Про закон у нас любят говорить, а не исполнять его. Ведь тот же
паршивец, племянник Ланина, который веник затолкал в рот старику, знал,
что дядя хлопотать начнет. И дядя хлопочет. А он главный врач, сила! Вот и
выходит, что дядя выше закона. Оттого и творится вся эта карусель.
Ее бледное лицо от возбуждения порозовело, и вся она как-то
преобразилась, помолодела, даже похорошела; ее блеклые карие глазки теперь
сердито округлились, и было в них что-то гневное и грозное, как у орлицы,
готовой броситься на врага.
- Это же какое-то взаимное подталкивание на соблазн, на преступление,
какое-то бесовское соучастие и правых, и виновных. Ведь даже продавцы
нарушили инструкцию: заперли магазин не на два замка, а на один висячий
слабенький замочек! Словно это был не магазин а почтовый ящик. И деньги
оставили в магазине в нарушение инструкции. А теперь доказывают, что у них
там лежало не девятьсот рублей, а вдвое больше.
"Ну, допекло тебя до белого каления", - подумал я про нее сочувственно
и спросил:
- А может, все-таки разберете дело Горбуновой?
Она пристально поглядела на меня и словно погасла, потеряла всякий
интерес к разговору. Ответила сухо:
- Извините, не могу. Это мелочь. Я же сказала им: пусть подают в
товарищеский суд.
Я попрощался и вышел.
Горбуновы жили на выселках. Их кирпичный пятистенный дом стоял на
берегу речки Пасмурки, затененный раскидистыми ветлами, на которых густо
чернели грачиные гнезда. Перед окнами, в палисаднике, цвели белые и
красные мальвы, а вокруг плюшевый разлив травы-муравы, а ближе к речке
извилистым вервием спадали вниз по речному бугру песчаные тропинки.
Помню этот дом с той еще, детской поры: он всегда был каким-то голым и
стоял точно сторожевая башня на юру - ни палисадника перед ним, ни околицы
сбоку, ни тесовых ворот на подворье, ни ветл, ни берез. Окна были вечно
растворены, а стекла частенько разбиты, и шибки заткнуты были тряпьем или
забиты фанерой. Хозяин этого дома, Парфен Селиваныч Горбунов, целыми днями
пропадал в кузнице, а многочисленная грязная и голопузая детвора его, как
саранча, налетала на соседние сады и огороды.
Старший, Ивка, был одним из лучших казаношников на селе и мастерски
играл в выбитного. И зимой и летом носил он отцовскую "куфайку", свисавшую
на нем, как на чучеле огородном, по самые колени; в карманах этой
"куфайки" скрывалось великое множество бесценного ребячьего добра: и
точеные орляники из старинного синего фарфора, и надраенные до красного
блеска тяжелые, как сковородки, медные гроши, и казанки, и любовно
отшлифованные не столько напильником, сколько ребячьими мозолями
налитки-свинчатки.
Кажется, он вечно ходил во второй класс: и со мной ходил, и с моими
младшими сестрами ходил. Школьный директор Яков Васильевич Орлов во время
своих инспекторских налетов любил ставить "столбом" у доски всех, которые
оплошали при его взыскующих опросах. Ивку Горбунова всегда вызывал первым
и ставил у доски столбом: "Ивушка стоеросовая, детина неразумная! Стой
столбом, пока не зазеленеешь. Краснеть ты уже давно разучился".
Меня встретил возле дома здоровенный мужчина, шириной в два обхвата.
Седеющие волосы непробиваемой, как баранья шуба, густоты спадали на лоб по
самые брови и придавали его широкому скуластому лицу выражение угрюмой
нелюдимости.
Поздоровались, сели на лавочку.
- А я вас помню, - говорю, - со школьной поры.
- А я вас нет, - и даже не смотрит на меня.
- Где работаете?
- Механиком, на ЛМС.
Руки лежат на коленях, пальцы отдают вороненым блеском и согнуты, как
зубья конных граблей. Серая рубаха поверху расстегнута, кажется, что ее и
не натянешь на эту каменную бугристую грудь.
- Довольны работой?
Он лениво и как бы с недоумением поглядел на меня и спросил:
- Вы пришли ко мне по делу или так, покалякать?
- Иван Парфеныч, не дело вы с письмами затеяли. Нехорошо.
Он поднял голову, как гусь по тревоге, и глянул на меня так, будто я
только что с облака спустился.
- В Москве, говорят, работаешь? В печати? - спросил иным тоном.
- Да, - ответил я и назвал одну именитую газету. - Вот и командировка.
- Не надо! - остановил меня он жестом. - Неужели и туда дошло?
Это свое "туда" он произнес с особенной интонацией - не то с испугом,
не то с недоверием.
- Как видишь, дошло.
- Н-да, доигрались. - Он шумно вздохнул и потупился. - Ну, чего со мной
говорить? Иди к матери. Она тебе все расскажет.
- А где жена?
- Ушла за стадом. - И кивнув на другую половину дома, сказал: -
Ступайте к матери!
Обитая жестью дверь в половину Дарьи Максимовны была заперта. Я
постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, потом старческий женский
голос спросил:
- Кто здеся?
Я назвался. Прогремел железный засов, и дверь открылась. На пороге
передо мной стояла Дарья Максимовна. Я ее сразу узнал - хотя она и была
седой, но держалась все так же прямо, как солдат на смотру; широкие черные
брови высоко взметнулись на лоб, сгоняя в складки смуглую кожу и придавая
лицу выражение тревожного недоумения.
- Проходите в избу, касатик, - приглашала она меня, уступая дорогу. -
Просьба моя решающая - не оставьте без внимания.
Посадила меня на деревянный диванчик, обшитый клеенкой, сама села на
табуретку возле стола, положила перед собой на столешницу худые руки с
темными узловатыми пальцами.
- Они меня замучили симпатическими письмами: то по почте шлют, то под
порог их подкидывают. Там такая клевата, такая клевата! "Ты пойдешь в
огород к своим пчелкам, мы тебя убьем, твой труп пойдет на распятие, а нам
тюрьма родная мать". Вот что они пишут! Так что просьба моя решающая - не
оставьте без внимания.
Потом, нагибаясь ко мне, достала из-под дивана старые калоши и драные
чулки, положила возле меня:
- Это вчера мне подкинули под порог. А вот записка, - сунула мне в руку
тетрадный листок, сложенный вчетверо.
Развернул записку, читаю:
"Сектанка. Прими Христа ради божее подаяние. Это тебе на смерть
тапочки. В них чулочки безразмерные. На сапожках дорожка. Это смерть
сектанке..."
Почерк мне был уже знаком, все та же рука, и ошибки грамматические те
же.
- Как же так, - говорю, - судья вызывала их, предупреждала... А они
снова за свое?
- Правда, правда! - закивала она. - Сперва взялись за них молодцевато:
вызвали их обоих, и сноху, и ее подружку. Они перепугались. А потом как
узнали, что в товарищеский суд передали, так еще пуще стали измываться.
Они что делают? Сладкий раствор брызнули на крышки моих ульев. Чужие пчелы
налетели и пошли клевать моих пчелок. Что тут было! Ведь я свои ульи
перевезла в соседнее село и никому не говорю, где их поставила. Вон, на
окна и на подполье замки повесила. Не то ведь ночью залезут и придушат
меня.
Замки, большие и маленькие, висели на каждом переплете, обезображивая
вид из окна.
- За что же они вас мучают?
- Господи! За добро свое страдаю. А пуще всего через дом свой. Ты,
говорят, старый человек, должна уступать молодым. Ну, я вам уступаю.
Чесанки свои снохе отдала. Ненадеванные чесанки! Пуд меду им на свадьбу
накачала. Тканые паневы отдала. И все мало! Полезай, говорят, к нам на
печь, а дом свой отдай молодым. Внучек женился, их сынок. У нас печь даром
остывает, а ты полдома без толку отапливаешь. Да я вам что? Инвалид? Я без
работы сидеть не могу. Я болею от этого. У меня огород, малинник,
пчельник. Я сама себе хозяйка. Стыдно переходить на подаяние. Нет уж, пока
ноги-руки владают, пока сила есть, ползком и то прокормлюсь. А если сразит
лихоманка, умру тихонько. И все им останется. Так не верят! Боятся, что
племяннику дом откажу. Замучили меня совсем, замучили... - Она,
потупившись, глядела себе под ноги, и черные глаза ее заблестели от
навернувшихся слез.
- Дарья Максимовна, отчего же вы боитесь товарищеского суда? Авось
помогут вам.
Она даже вздрогнула и посмотрела на меня с испугом:
- Что вы, господь с вами! Да разве с этими саранпалами столкуешься? Там
же одни пенсионеры. А председатель у них Авдей Пупков. Он в пятидесятом
году племянника моего засадил на десять лет. Хлеба-то не было, а тот
сметки из-под комбайна принес к себе домой. Ребятишкам кашу сварить. Вот
его Пупков и отправил куда Макар телят не гонял. Он так в Сибири и
остался, и детей туда выписал. Теперь хорошо живет. И мой дом ему не
нужен. Так что просьба моя решающая - не оставьте без внимания.
Я вышел во двор. Иван Парфенович и жена его сидели на скамеечке, рядом
стояла корова, ела картофельные очистки из помойного ведра. Хозяйка не
торопилась доить корову, видно, что ждала меня.
Я поздоровался с ней, присел рядом, показал свое удостоверение.
- Из газеты. Должен записать кое-что про вас.
- А что про нас записывать? Мы не какие-нибудь артисты-гитаристы. Со
сцены не поем, - ответила бойко и даже кокетливо плечиком повела: ее серые
глазки приветливо щурились, обветренные губы кривились в улыбке. Но когда
я раскрыл блокнот и стал записывать, она заерзала на скамье и тревожно
поглядела на мужа.
Иван Парфенович сидел недвижно, как Будда, сложив руки на животе, и
меланхолично глядел на корову.
- Вот не ждали, что про нас в газету напишут. Какие ж такие геройские
дела мы натворили? - Она все еще надеялась перевести на шутку и улыбалась,
хотя улыбка была жалкой.
- На вас поступила жалоба, - отвечаю. - Надеюсь, судья вам
растолковала, в чем ваша вина.
- Жалобу передали в товарищеский суд. Она же эта самая... сектанка!
Приходите на суд. Не меня будут судить, а ее.
- За что же ее судить?
- Как за что? Она же на дому молится. И днем, и ночью. В переднем углу
поклоны бьет. Я сама видела. А то с подружками ходит покойников отпевать.
Попа-то нет. Вот она за попов и наяривает. А дома, по вечерам, Евангелие
читают. Это у них вроде репетиции.
- Ну при чем тут Евангелие? - говорю. - Вы шантажируете человека,
угрожаете... Травите!
- А вот на товарищеском суде и разберутся, кто кого травит.
- Нет, извините... Такие вещи выносятся на суд всеобщий. Я вынужден
написать о ваших проделках в газету.
- А как же насчет религиозного дурману? Что же, не наказывать ее? Или
вы ее под защиту берете?
- Татьяна, перестань! - сказал Иван Парфенович и тяжело поглядел на
жену.
Она покрылась бордовыми пятнами, затравленно переводила взгляд с меня
на мужа и все еще пыталась оправдаться:
- Значит, нельзя трогать церковников и сектанок? А ежели люди добра им
хотят, на поруки взять желают? Избавить от дурману? И такое возьмите в
соображение: нас четверо живут в одной половине. Сын у нас женился. Две
семьи в одной половине. Она же одна занимает целую половину. А ведь старый
должен уступать молодым...
- Замолчи! - рявкнул хозяин.
Она вздрогнула и ужалась вся, даже голову втянула в плечи, сгорбилась и
затихла.
- Андреич, ты меня знаешь - я слов на ветер никогда не бросал. Не будет
этого суда, и травли никакой больше не будет. Так и передай матери. А
ежели сунутся опять с энтими письмами - башку оторву у обеих до суда. Мне
один выход: что так позор, что эдак.
Он встал со скамьи и, тяжело грохая о ступеньки, ушел в сени. Татьяна,
закрыв лицо ладонями, заплакала навзрыд...
Я сунул блокнот в карман и молча удалился.
1982
- А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? - сказал мой приятель
Володя Гладких.
- Чего откладывать на вечер? - подхватил Семен Семенович. - Отдых -
дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать - гляди, и ночи не
хватит.
Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на
разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так - причащались от
нечего делать, - на троих была одна бутылка, и та неполная. Время
заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь
приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу.
Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.
- Куда поедем? - спросил Семен Семенович.
- Куда ж еще? К Батурину, - ответил Володя.
- Тогда запрягай "козла". Не то вечером Батурина и семи кобелями не
сыщешь.
- Ехать-то ехать, но "козла" нет, - сказал Володя.
- Вот на! - удивился Семен Семенович. - У вас же в райкоме два бегают.
- Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай
Иванович где-то в Корабишине застрял.
Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот
соображал, где бы "козла" достать. Он был еще относительно молод - чуть за
тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и
главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую
диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и
спрашивал: "Венжера не привез?" Или: "Говорят, Лисичкин выпустил книгу о
рынке?", "Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает...".
Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных
кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не
выдержат? "Два боксера - это ж тактика и стратегия! Круговая оборона,
понял? - горячился Володя. - А уличная стенка - шантрапа необученная. Орут
да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись". - "Это смотря по
тому, какая стенка, - возражал Семен Семенович. - Ежели, к примеру, в
стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он,
бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше
твоих боксерских перчаток". - "Боксерские перчатки легкие, голова!" -
"Тогда зачем в драке их на руки надевают?" - "Бокс - это честный бой,
понимаешь?" - горячился Володя. "А в стенке тоже лежачих не били..." И так
они могли спорить битый час.
- Где ж "козла" раздобыть? - раздумчиво вопрошал Володя.
- А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою "Волгу",
- подсказал Семен Семенович.
- Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.
- Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.
- У них свои гаврики на дорогах голосуют, - Володя задумался, потом
радостно воспрянул: - Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а "козел" в
гараже.
- А как же я? - спросил Семен Семенович.
- Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся... потом за тобой машину
пришлем.
- А кто нам даст машину? - спросил я.
- Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, - ответил Володя.
- Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!
Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом
вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими
перед моим носом и сказал:
- Этими ключами можно завести почти все тихановские "козлы". Мне
доверяют. Вот... - он вытянул медный, сильно потертый ключик. - Этот
ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!
Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за
колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все
стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие
годы: "Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили".
От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных
домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до
самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка...
Красота! Идем с Володей, любуемся.
- Это кто ж построился? - спрашиваю. - Совхоз для рабочих, что ли?
- У нас из тихановских в совхозе работает только один человек -
управляющий, - ответил Володя.
- Как?! - удивился я. - В Тиханове эдакая прорва людей... Где ж они
работают?
- В конторах.
- Так уж все и в конторах?
- Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве.
Мало ли где.
- Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в
поле работает?
- Сергачевские.
Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.
- Что ж они, на автобусе ездят?
- На грузовиках.
- Весело живете, - говорю.
- Не жалуемся.
Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый
цвет.
- Зайдем, - кивнул Володя. - Это мое жилье.
Дом как дом - ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком,
сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые
яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки
клубники.
- Чей сад? - спрашиваю. - Кто садил?
- Сад мой, а дом казенный.
- Значит, надолго осел.
- Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская
привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках;
как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я...
Эти яблони из рязанского питомника привез - семилетки. А за рябиной в
Мичуринск ездил.
Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую
куртку и стеганую фуфайку.
- Выбирай, что по душе, - подал мне.
- Зачем? - спросил я удивленно. - И так жарко.
- Пригодится. Зори у реки холодные, - нехотя ответил он, захлопывая
дверь.
Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери
на замке. В левом крыле окна выбиты.
- Это что? Ребятня хулиганит?!
- Нюрка Селезнева разбила, - сказал Володя, заглядывая внутрь, потом
пояснил: - Санитарка эпидемстанции.
- Ненормальная, что ли?
- По пьянке... Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач
и эпидемиолог. Холостой... Путался с ней. Кто их знает - видать,
поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла
окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна - глаза
серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.
Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл
ворота. В гараже стоял "газик" с зелеными крестами на боках и с длинной
белой надписью по брезенту: "Ветеринарная скорая помощь". Мы сели в него и
поехали.
Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек
пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на
перевернутую телегу - колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это -
прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку,
отчего сенные брикеты разваливались.
- А ну-ка, дай попробую! - Володя засучил рукава и полез копаться, как
заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то
теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: - Да у вас
секач не работает. Ну?! Глядите... Во-первых, скоба не захватывает
проволоку, а во-вторых, она сползает... Не режет! Ну?
Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:
- Батурин не был у вас?
- Был. За механиком уехал. Пресс чинить.
- Куда уехал?
- В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.
- Понятно... - он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: - Чьи
мотоциклы?
- Бригадиров один. А другой вон, Ивана.
- Николай, можно покрутиться? - спросил он сидящего на траве бригадира,