Страница:
- "Дай лапу, друг", - нехотя ответил тот.
- Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! - удивился старик.
- Есть еще "Вижу солнце", - сказал киномеханик.
- И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.
- А я виноват, если других нет?
- Как это нет? Скажи - другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.
- Показать бы тебе Москву за эту лапу, - сказал Семен.
- Да идите вы!.. Что дают, то и везу.
- В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут...
Закон! - наставлял Семен.
Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.
- Н-но, травоядное! - тянул ее за обороть киномеханик.
- У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! -
скалил зубы Семен.
- Да иди ты!..
Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал
чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.
- Помог бы паром столкнуть, - сказал старик, упираясь шестом в берег.
- У меня государственное имущество, - ответил киномеханик важно. - Куда
ж я от него?
- Его что, лошадь съест, твое имущество?
- Давай, дед, упирайся! - крикнул Семен. - Крепи союз труда и обороны.
- Обормот, - выругался старик.
По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.
- Ну, что? Придет Любка? - спросил его Семен.
- Ее там нет.
- А где ж она?
- Не знаю. Наверно, на станах.
- Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай
и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.
- Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.
- Ого! Силен бродяга... А между прочим, резон. - Он достал из кармана
двугривенный. - На, в кино сходишь. Стоп! - остановил он мальчика. - Давай
лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги... И
закусь - банку джема. А Люба сама придет.
Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и
равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по
воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный - выгоревшая в
синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие
полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с
маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, - и круглое личико ее
исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы.
И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными
пальцами.
Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки,
уже наполовину выпитую, и сказал:
- Салют!
- Тебе чего?
- Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил... Вдвоем со сваей. Об
настил чокался, - он ткнул бутылкой в сваю.
- Оно и видно, что чокнутый, - сказала Любка, пытаясь пройти по настилу
припаромка.
Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.
- Не дури! Мне на дойку пора.
- Обождут твои коровы.
- Еще чего? Думаешь - все бездельники, как ты.
- Ишь ты, какие мы важные! - Семен покрутил руками.
- Эй, обормот! Не видишь - человек занят? - сказал старик.
- Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. - Семен указал старику на
другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил.
Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее
грудь, тяжело дыша ей в ухо.
- Отпусти!
- А что мне за это будет?
- Ты только об этом и думаешь...
- А ты об чем?
- Сказала б я тебе...
- Скажи.
- Отстань... ну! Вон люди смотрят.
- Иди ты!
- Дурак! - Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась.
- Ну чего ты, чего? - забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за
руки.
- Пусти, слышишь! Не то закричу...
- Кричи.
- Дядь Ва-а-нь!
- Ты чего, очумела? - опешил Семен, отступая.
- Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!..
Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила
его наотмашь по уху.
- За что?
- За все.
- Бей еще!
- Другие добавят, - Любка пошла прочь.
- Может, все-таки пояснишь? - догнал ее Семен.
- А тебе непонятно?
- Допустим.
- Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу - поженимся...
- Как же мы поженимся, если я не работаю?
- Так поступай на работу!
- Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня.
- Ну, поедем в город...
- В общежитие, что ли? - усмехнулся Семен.
- Для чего же ты говорил? Для чего?!
- Мало ли что говорят.
- Вот именно... Язык без костей. Потешил - и пошел дальше. Ступай!
Переживем. - Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком
дорожную пыль.
- Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты... Я сам ничего
не знаю.
- Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы
людей постыдился.
- А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я
вилами навоз выкидывать от чужих коров.
- Заведи свою.
- Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра - к свиньям. А я
хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты
нужны. Размахнуться.
- Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты.
- Ладно, - он снова потянулся к ней руками.
- Отстань! И не приходи больше на станы...
- Ты что ж там, одна, что ли? - криво усмехнулся Семен.
- Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди - головешкой всю твою щетину
спалю.
Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его
неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и
настойчиво кричали:
- Паро-о-ом! Паро-о-ом!
Старик ел уху и ворчал себе под нос:
- И чего ты надрываешься... Пока не съем, никуда я не поеду.
- Хлеб-соль, дядь Иван, - раздалось из темноты.
Старик отвернулся от огня и с трудом разглядел пешехода. Это был Семен.
- Хлеб-соль, - повторил тот, подходя.
- Ем, да свой, а ты так постой, - ответил старик.
- А кто там орет, с того берега?
- Паро-о-о-ом! - раздалось оттуда.
- Кто его знает, - ответил старик. - Вроде бы знакомый голос, да никак
не признаю.
Послушал и Семен.
- Нет, что-то не узнаю.
Он присел к котлу и бесцеремонно взял ложку.
- Куда! - сердито сказал старик.
- А стаканы-то есть? - спросил Семен, вынимая поллитру.
Старик молча наблюдал, как тот зубом сорвал металлическую пробку и,
отхлебнув глоток, подмигнул старику.
- Найдутся. - Старик выплеснул чай из кружки и подал ее Семену, потом
достал из мешка стеклянную банку.
Семен разлил водку.
- Ну, будем здоровы!
Старик выпил, крякнул и снова прислушался.
- Паро-о-ом! - неслось с той стороны не так уж громко.
- Нет, чужой, - сказал старик и пододвинул Семену рыбу.
Несколько минут они ели молча. И когда на той стороне совсем затих
голос, Семен встал, отряхнулся и обтер руки носовым платком.
- К Любке? - спросил старик.
- Ну!
- Паром не погоню.
- А я на лодке.
Старик встал и крикнул на тот берег:
- Э-эй! На перевозе. Лодкой управлять умеешь?
- Уме-е-юуу! - раздалось оттуда.
- Ну, тогда поезжай, - сказал старик и сунул Семену весло.
1971
Вновь я посетил тот уголок земли...
А.С.Пушкин
Как-то январским вечером ездили мы с Николаем Ивановичем Лозовым в
Катон-Карагай. Шоссейную дорогу часто переползали острые снеговые змейки.
В свете фар они казались грязновато-серыми. По Нарымской долине гулял
ветер.
Но когда мы пересекли неширокую реку Катон, подъехали к селу, меня
поразила мертвая тишина. Лиственницы, ели, тополя стояли недвижными.
Отсюда, с просторной сельской площади, горы казались необыкновенно
высокими, и были они рядом. Странно! Мы отдалились от них значительно,
пересекли реку, спустились с более высокого берега в низину, вылезли из
машины, и вот тебе чудо - горы стали ближе к нам, выше, грандиознее. И эта
сказочная недвижность дерев, и влажный ропот незамерзающей реки, и
близость далеких гор, заросших черной щетиной лиственниц и елей по самую
грудь, а выше - заснеженных, мягких, ослепительно белых под сиянием
огромной азиатской луны, - все это казалось нереальным и вызывало в памяти
тысячи раз обсказанную и никем не виденную страну Беловодье.
Я не знаю имени того землепроходца, который сотню лет назад вбил первый
кол на этой дикой безымянной земле, но зато я живо представил себе, как
долго блуждал он по этим лощинам и взъемам, пока не остановился, не осел
навеки, положив начало новому селу. И вы можете исколесить всю
окрестность, но лучшего места для села не выберете.
Я дивился не раз и тому, как удачно посажено село Солдатово. На одной и
той же речке Нарыме, не более чем в четырех километрах друг от друга,
стоят село Солдатово и бывший Кордон, или, как его называют окрестные
мужики, Околоток. В Солдатове тишь да благодать, как говорится, а на
Кордоне днем и ночью дуют ветры, как в трубе.
- Отчего эдакая несуразность? - спросил я однажды Феоктиста Макаровича
Солдатова, старого потомка основателя села.
- А очень просто. Место для Солдатова сами мужики выбирали. Для жизни,
значит. А Околоток по приказу посадили... Начальство в карте отметило.
Уходя на новые земли, русский крестьянин не просто искал святое
Беловодье, край изобилия и красоты, он уносил с собой мечту хозяйствовать
без помещиков, без начальства. Он сам хотел распоряжаться урожаем, плодами
своего труда. Он шел на вольные земли, чтобы жить по справедливости, по
закону стариков, слушая только землю, приноравливаясь к ней. И великая
тяга земли рождалась мудрым законом взаимного послушания хлебороба и поля.
Ах, эта извечная, мятежно-сладостная тяга к самостоятельности да
независимости. Независимость! Слово-то вроде бы и неважное, как говаривал
Пушкин, да уж вещь больно хорошая. Это поразительное свойство характера
русского мужика - идти хоть на край света и на свой страх и риск, брать
дело по нутру да по силам, вживаться в незнакомую природу, в инородную
стихию и, подлаживаясь к ней, подчинять ее не силой, а сноровкой, да
сметливостью - приобщило к нашему государству восьмую часть земного шара
под названием Сибирь. Это обаяние деятельной русской натуры я испытал в
полной мере в Солдатове, особенно в свой первый наезд.
Помню, как весной шестидесятого года в Усть-Каменогорском обкоме мне не
советовали ехать к Лозовому: мол, колхоз нетипичный, председатель трудный,
бригадиров разогнал...
- Как же он руководит колхозниками?
- В основном по радио.
- И живут?
- Живут неплохо...
Я выехал в Солдатово в весенний ветреный денек на обкомовской "Волге".
Дорога дальняя - почти триста километров по горным предплечиям, вдоль
Иртыша и Бухтармы, с морской переправой, с объездами луговых заливов и
дорожных колдобин - словом, целый день езды.
Чудная это пора для предгорий Алтая! После весенних затяжных дождей
горячее солнце бурно гонит густую шелковистую траву на альпийских лугах,
все еще свежую, светлую, какую-то трепетную, нарядную от множества синих
цветов змееголовника, бледно-желтого мытника, голубеньких кукушкиных
слезок и броских пунцовых марьиных кореньев, похожих издали на знаменитые
узбекские тюльпаны.
По горным ущельям и распадкам, вдоль чистых и шумных речушек буйно
цветет черемуха, и кажется, что взбитая рыхлая пена слетела с бурных
речных перекатов на ветки да и застыла в оцепенении. Тополя, еще
реденькие, светлые, с теплым красноватым оттенком, тоже толпятся вдоль
речушек, словно сбежались сюда на купанье - да залюбовались собственным
отражением в прозрачной бегучей воде. И только темные, не пробиваемые
солнцем высокие ели одиноко и деловито карабкаются по горным склонам на
самые вершины; равнодушные к теплу и к холоду, они, как упрямые
альпинисты, уходят из мягких и теплых долин туда, где неприютно и холодно,
где ровно и мертво блестят лежалые прошлогодние белки [нетающие снега на
горных вершинах (местн.)]. Чего они там ищут? Странные деревья.
На Бухтарминской переправе нас нагнал дождь. Он пришел из этой широкой
долины с ветром, вволю нагулявшимся на белесых волнах молодого моря, и
весело, хлестко застучал по железной палубе парома. Крутой глинистый съезд
к переправе жирно залоснился и осклиз. Машины сползали к берегу юзом,
западая в глубокие колдобины, натужно ревя, разбрасывая липкую грязь и
щебенку. Возле припаромка они сдерживались и с величайшей осторожностью
вползали на бревенчатую клетку, отдаленно напоминавшую сплющенный
колодезный сруб. Повсюду слышалась громкая смачная шоферская ругань.
- Два года переправа - и съезда путного не сделают... Начальники, мать
их!..
- Разве ж это припаромок? Да это ж ловушка для тигры!
- Стой, дьявол! Куда ты в воду-то прешь?
Один грузовик, шлифуя задним скатом дырявый бревенчатый настил,
медленно съезжал на край.
- Скорость выруби! А то въедешь в царство водяное, - кричали шоферу с
берега.
Наконец шофер заглушил мотор, машина повисла задним колесом в воздухе.
Он высунул из кабины потное грязное лицо, зло крикнул на паромщика:
- Цепляй за передок! Чего рот разинул?
Шустрый маленький паромщик в брезентовом плаще огрызнулся для порядка:
- А ты поменьше указывай. Ишь разорался! - но между тем ловко и
проворно зацепил машину стальным тросом.
- Много их тут ездит... Все так кричать будут - оглохнешь, - проворчала
в тон паромщику его подручная, сутулая женщина с красным обветренным
лицом, в зеленой фуфайке и широких штанах, густо заляпанных масляной
краской. Она быстро зацепила второй конец троса за машину, стоявшую на
пароме, и крикнула: - Трогай!
Я наблюдал за работой паромщиков и видел, что люди они ловкие,
сноровистые, но работают как бы между прочим, нехотя, будто делают всем
этим проезжим одолжение. "Навязались вы на нашу голову. Проезжайте,
проезжайте. Одна колгота от вас", - читал я на их равнодушных лицах. Но
разговаривают они очень охотно.
- Как вас зовут? - спросил я у паромщика в брезентовом плаще.
Он подозрительно покосился на меня:
- А зачем? - Его худое горбоносое лицо выражало скорее не
настороженность, а скрытую иронию.
- Да просто так, поговорить.
- Поговорить - это можно. К примеру, вас что интересует?
К нам подошла женщина в заляпанных краской штанах, потом еще девушка в
фуфайке и высокий длинношеий мужик в зеленом армейском пиджаке.
- Уж больно плохой у вас припаромок.
- Плохой, - весело согласился паромщик в брезентовом плаще.
- Наше дело маленькое, - сказал высокий с темной жилистой шеей,
обнаженно торчащей из ворота. - Начальству виднее.
- Только что утром Шумилов был.
- Намедни сам Гордиенко приезжал, - наперебой сообщили женщины.
- А вы сами могли бы построить приличный припаромок?
- А чего ж мудреного? Смастерил бы, - отвечал горбоносый в плаще. - Нас
тут много: в одной смене только шесть человек... Чего тут делов-то? Да
ведь заказу нет.
- Зачем заказывать? - глухим басом сказал высокий. - Вон в Первомайске
стоит без толку готовый береговой. Железный. Приводи и ставь его.
- Ну и привел бы.
Мои собеседники засмеялись:
- Нам-то что?
- Ведь вы же работаете на переправе! Будет хороший береговой стоять -
для машин лучше. Погрузка быстрее пойдет. Рейсов сделаете больше.
- Э-э, нам за это не платят.
- А за что же вам платят?
- Ну как за что? Отчаливаем-причаливаем, - скороговоркой ответил в
брезентовом плаще.
- За порядок, значит, - поддержал его высокий.
- Да какой же это порядок? На вашем припаромке машины гробятся. По два
часа переправы ждут.
- За это мы не отвечаем.
- А за что же вы отвечаете?
- А ни за что, - ответила женщина с обветренным лицом, и все дружно
засмеялись.
- Вот когда бы нам дали этот паром, - сказал горбоносый, хитровато
щурясь, - мол, работайте, ребята. Больше машин перевезете - больше
получите, и все на вашу совесть полагаем, на ответственность, значит.
Оборот другой бы был.
- Отдать вам на откуп?
- Зачем на откуп? Казенным так и останется. Да вроде бы и не казенный,
а наш. Мы больше заработаем и государству больше дадим. И будет все
сохраннее.
- У места, значит, - кивнул своей маленькой головой высокий в пиджаке.
Весь этот разговор мне вспомнился позднее, когда я приехал к Лозовому.
А тут я не придал ему особого значения.
Плохо ли, хорошо ли, но паром погрузился, отдали концы, и маленький
серый буксирный катерок, глубоко западая кормой в мутные волны, потянул
нас поперек Бухтарминского моря.
- Скажи ты - блоха какая, а волокет! - изумленно восклицал белобородый
старик в брезентовой куртке, поглядывая на катер. Он стоял возле своего
грузовика, с которого сквозь высокую дощатую обрешетку грустно глядела на
морские просторы корова.
- Блоха! В нем два дизеля, каждый по сто пятьдесят сил. Почитай два
танка в нем. Вот те и блоха! - вразумлял старика коренастый рыбак с
вентерями в руках.
- Максим, никак этот самый катер осенью под пароходом побывал?
- Этот, - нехотя отвечал кому-то могучий бородатый парень в высоких
резиновых сапогах.
- Шторм был, - пояснял торопливо рыбак, - а он и сорвался вместе с
пароходом. От Бухтарминской ГЭС гнало их. Вон у той балки возле самого
берега его закрутило и поволокло под пароход.
- Ишь ты! - сокрушался старик. - Колесом, поди, давануло?
С грузовика вдруг протяжно и жалобно замычала корова. Все засмеялись и
наперебой заговорили со стариком:
- У нее, папаша, морская болезнь открылась. Завяжи ей глаза.
- Куда едешь, отец?
- В Солдатово еду, из города. На родину, значит. Хватит, нажился в
городе.
- Отчего так?
- Старуха не переносит городской жизни. Не климат.
- Хитришь, отец, - поблескивая карими глазенками, егозил перед ним
рыбак. - Поди, поголовье сохраняешь. Прижали в городе с коровенкой-то, вот
и подался на вольные места... А теперь и в деревне отберут корову-то. Не
работаешь и - тю-тю...
- Отстань от него, - тяжело сказал парень в резиновых сапогах. - Сам-то
чего делаешь? Рыбкой промышляешь? Много вас тут шляется.
- А может, я себе отгул заработал... Законный. - Рыбак хмурит свой
узкий морщинистый лоб и на всякий случай подальше отходит от этого
бородатого детины.
А катер весело и гулко храпит своими дизелями и как-то дерзко, играючи,
давит крутые волны; они горбятся, вскипают перед ним, словно хотят
запугать, оглушить его, но, порезанные надвое, лениво расползаются и
замирают. И никто не замечает, не жалеет их гибели; море рождает все новые
и новые волны и гонит их от далекого, скрытого в синей дымке гористого
берега Иртыша; сегодня гонит на бухтарминские отмели и валит молодой,
непривычный к воде степной ковыль, рыхлит, взбаламучивает заброшенные
пашни. А завтра оно ударит в предгорья Иртыша и станет выколачивать
гравийные осыпи. У моря нет постоянства.
Почти до самых сумерек неотступно следовало за нами море; оно заполнило
широкую речную долину, скрадывало расстояние - до самых заиртышских гор,
казалось, рукой подать, - выливалось на желтые пажити, перехлестывая нашу
дорогу, выбрасывая в небо суматошные утиные стаи и степенные, стройные
косяки лебедей.
В Березовке, возле правления колхоза Ленина, мы сделали остановку.
Перед фасадом серого громоздкого здания растянулась длинная коновязь;
возле нее стояло так много лошадей под седлами, словно здесь спешилась
казачья сотня. Перед коновязью, на крыльце, в сенях - множество народу. Я
приоткрыл дверь в правление - там в синем дымном полумраке сидело еще
больше.
- Что здесь происходит, районное совещание? - спросил я.
- Зачем районное! Все свои, - ответил мне белобрысый тракторист в
черной засаленной спецовке. - Бригадиры съехались, заведующие, учетчики.
Разнарядка.
- Работает руководство, - сказал кто-то из толпы курильщиков.
- Целый штаб... Сразу видно - колхоз.
- Контора...
В этих репликах, в самом тоне проскальзывала ирония.
Из правления вышел широкоплечий, широкоскулый человек лет сорока пяти;
сильно припадая на правую ногу, он подошел ко мне и представился:
- Китапбаев - председатель колхоза.
И, узнав, что я еду к его соседу, не скрывая раздражения, сказал:
- Все к нему едут. Почему такой порядок? У меня колхоз больше... Есть
чего посмотреть. - И, убедившись, что я не останусь у него, взял с меня
обещание. - Ругать меня захотите - приезжайте ко мне. За глаза ругать -
плохое дело.
Вскоре после Березовки мы свернули с главной трассы и с полчаса ныряли
по ухабам проселочной дороги. Стало совсем темно, фары нашей машины
выхватывали то чистенький придорожный березняк, то бревенчатые мосточки
через речки Таловку и Нарым, то щетинистые мелколистные талы. Наконец мы
въехали в Солдатово. У въезда в село - белая дощатая арка. Накатанная
дорога с гравийным покрытием; улица - бревенчатые, почерневшие от времени
избы, многие из них пятистенные, с броско окрашенными ставнями, с
крыльцами, с белыми аккуратными палисадничками. Подъезжаем к правлению
колхоза - двери закрыты. Темень. Тишина.
Председателя мы встретили на улице. Это среднего роста человек,
плотный, очень моложавый, с темным от загара, выразительным и подвижным
лицом.
- Поехали в гостиницу. Я как раз в том направлении иду, в радиоузел.
Это напротив.
В гостинице, обыкновенной пятистенкой избе, стояли три койки, диван,
зеркальный шкаф, приемник. Занавески, коврики, белоснежные покрывала - от
всего этого веяло чистотой и уютом; и после длинной утомительной езды по
пыльной тряской дороге один вид хорошо прибранной комнаты невольно вызывал
блаженную улыбку.
- Вот наши люксы, - шутил Лозовой, довольный тем эффектом, который
произвела на нас его гостиница. - Умывайтесь и, пожалуйста, в столовую.
Условие у нас такое: и ужин, и обед, и завтрак стоят двадцать пять копеек.
Каждый ест сколько хочет.
- А не дешево?
- Мы посчитали: один съест побольше, другой поменьше - в общем выходит
на двадцать пять копеек. А для тех, кто в поле работает, обед бесплатный.
- А не много идут к вам желающих на бесплатные хлеба?
- Мы - люди разборчивые. Нам надо понравиться. Извините, я иду
разнарядку делать.
- В правление? Но ведь там нет ни души.
- В правлении мне делать нечего. Я иду на радиоузел.
- Разнарядку делать в радиоузле? Ничего не понимаю.
- Заходите, посмотрите. Впрочем, разнарядку в обычном понятии мы не
делаем - нет смысла.
- То есть?
- Очень просто - наши люди знают, где им нужно работать и что делать.
Через несколько минут из репродукторов села Солдатова зазвучал знакомый
голос Лозового:
- Внимание, товарищи, говорит радиоузел колхоза имени Калинина.
Прослушайте разнарядку на завтрашний день и итоги работы за сегодня.
Я вошел в радиоузел. Перед микрофоном сидел Николай Иванович и держал в
руке мелко исписанный листок календаря.
- Строители остаются на своих местах, - читал он, - сев продолжается,
если завтра с утра не испортится погода, - в противном случае получите по
радио новое задание. Как только засеете Косачевский мыс, переезжайте под
белок и сейте там сто десять гектаров пшеницы. Возле Маймырской пасеки
вспахать восемь гектаров Бухрякову после окончания своего участка.
Тракторам на дисковании - после окончания переехать в долину на сев
пшеницы. Всех "Беларусей" подготовить к послезавтраму для пахоты огородов.
Конный транспорт идет за лесом. Автомашины, не закрепленные по агрегатам,
идут на вывозку гравия.
Одиночные задания: Фетинья Яковлевна принесла заявку на три машины;
машины для больницы выделим. Звену Солдатова надо подвезти пять кубометров
лесу. Павел Кириллович! Завтра поедете пахать и попутно подвезите на своем
тракторе Солдатову лес. Полторанину Андрею завтра отправиться с
ветеринаром на прививку скота. Если вы не сможете почему-либо, то скажите
утром, либо пришлите девочку.
И наконец, объявление: пора прекратить роспуск скота возле посевов -
начинаются всходы.
Я стоял, слушал эту необычную разнарядку, уместившуюся на листочке
численника, и в глазах моих вставали дымные, прокуренные кабинеты
колхозных вожаков, громкие голоса, споры, утомленные лица бригадиров,
длинные коновязи и понуро дремлющие в постоянном ожидании кони. И
вспомнилась мне ироническая реплика березовского тракториста:
- Работает руководство.
- Скажите, это правда, что у вас нет заведующих фермами?
- Правда.
- И бригадиров нет?
- И бригадиров.
- И учетчиков?
- Нет.
- И охранников?
- Тоже нет. - Николай Иванович, видя мою растерянность, громко хохочет.
- Черт возьми, как же вы работаете?
- Только в одну смену - с восьми утра до шести вечера, в субботу - до
двух... В выходной отдыхаем, - говорит Лозовой обстоятельно, как давно
заученное, слегка улыбаясь, чувствуя, что слова его производят
впечатление. - Кроме того, в месяц мы даем каждому колхознику еще четыре
дня отгула - это специально на хозяйственные нужды - огород посадить, дров
привезти, двор подправить и на всякие прочие мелочи. Словом, на личное
хозяйство. А всего в году положено сделать колхознику двести пятьдесят три
выхода. Ну и, конечно, выработать норму. Впрочем, мы не неволим, работай
как хочешь. В страду часов не считаем. Зато отпуск даем.
- Отпуск платный?
- Конечно. За оплату берется средний месячный заработок.
- Но кто же у вас руководит колхозниками? Кто ставит их на работу? Кто
учитывает?
- Работу свою они знают. Чего ж ими руководить? - Лозовой в недоумении
пожимает плечами и прикрывает на мгновение свои зеленоватые глаза, потом
он словно оживает, спрашивает с иронией: - Вы имеете в виду - кто
присматривает за ними?
Признаться, мне стало неловко, и я пробормотал:
- Ну, вроде этого...
- А никто. Пусть эти трактористы, доярки, плотники сами работают, сами
замеряют, сами охраняют...
Мы сидели за столом в гостинице. Лозовой снял свой плащ, бросил на стол
клетчатый шарф и теперь поминутно теребил красный галстук. Видимо, ему
жарко от возбуждения.
- Раньше мы все думали: кого подобрать на должность бригадира либо
заведующего, чтобы тянул. Ох, тяжелая эта обязанность - подбирать кадры! -
Лозовой поджимает губы и прикрывает глаза, и я догадываюсь, что сейчас он
- Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! - удивился старик.
- Есть еще "Вижу солнце", - сказал киномеханик.
- И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.
- А я виноват, если других нет?
- Как это нет? Скажи - другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.
- Показать бы тебе Москву за эту лапу, - сказал Семен.
- Да идите вы!.. Что дают, то и везу.
- В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут...
Закон! - наставлял Семен.
Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.
- Н-но, травоядное! - тянул ее за обороть киномеханик.
- У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! -
скалил зубы Семен.
- Да иди ты!..
Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал
чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.
- Помог бы паром столкнуть, - сказал старик, упираясь шестом в берег.
- У меня государственное имущество, - ответил киномеханик важно. - Куда
ж я от него?
- Его что, лошадь съест, твое имущество?
- Давай, дед, упирайся! - крикнул Семен. - Крепи союз труда и обороны.
- Обормот, - выругался старик.
По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.
- Ну, что? Придет Любка? - спросил его Семен.
- Ее там нет.
- А где ж она?
- Не знаю. Наверно, на станах.
- Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай
и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.
- Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.
- Ого! Силен бродяга... А между прочим, резон. - Он достал из кармана
двугривенный. - На, в кино сходишь. Стоп! - остановил он мальчика. - Давай
лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги... И
закусь - банку джема. А Люба сама придет.
Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и
равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по
воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный - выгоревшая в
синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие
полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с
маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, - и круглое личико ее
исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы.
И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными
пальцами.
Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки,
уже наполовину выпитую, и сказал:
- Салют!
- Тебе чего?
- Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил... Вдвоем со сваей. Об
настил чокался, - он ткнул бутылкой в сваю.
- Оно и видно, что чокнутый, - сказала Любка, пытаясь пройти по настилу
припаромка.
Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.
- Не дури! Мне на дойку пора.
- Обождут твои коровы.
- Еще чего? Думаешь - все бездельники, как ты.
- Ишь ты, какие мы важные! - Семен покрутил руками.
- Эй, обормот! Не видишь - человек занят? - сказал старик.
- Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. - Семен указал старику на
другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил.
Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее
грудь, тяжело дыша ей в ухо.
- Отпусти!
- А что мне за это будет?
- Ты только об этом и думаешь...
- А ты об чем?
- Сказала б я тебе...
- Скажи.
- Отстань... ну! Вон люди смотрят.
- Иди ты!
- Дурак! - Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась.
- Ну чего ты, чего? - забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за
руки.
- Пусти, слышишь! Не то закричу...
- Кричи.
- Дядь Ва-а-нь!
- Ты чего, очумела? - опешил Семен, отступая.
- Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!..
Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила
его наотмашь по уху.
- За что?
- За все.
- Бей еще!
- Другие добавят, - Любка пошла прочь.
- Может, все-таки пояснишь? - догнал ее Семен.
- А тебе непонятно?
- Допустим.
- Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу - поженимся...
- Как же мы поженимся, если я не работаю?
- Так поступай на работу!
- Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня.
- Ну, поедем в город...
- В общежитие, что ли? - усмехнулся Семен.
- Для чего же ты говорил? Для чего?!
- Мало ли что говорят.
- Вот именно... Язык без костей. Потешил - и пошел дальше. Ступай!
Переживем. - Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком
дорожную пыль.
- Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты... Я сам ничего
не знаю.
- Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы
людей постыдился.
- А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я
вилами навоз выкидывать от чужих коров.
- Заведи свою.
- Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра - к свиньям. А я
хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты
нужны. Размахнуться.
- Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты.
- Ладно, - он снова потянулся к ней руками.
- Отстань! И не приходи больше на станы...
- Ты что ж там, одна, что ли? - криво усмехнулся Семен.
- Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди - головешкой всю твою щетину
спалю.
Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его
неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и
настойчиво кричали:
- Паро-о-ом! Паро-о-ом!
Старик ел уху и ворчал себе под нос:
- И чего ты надрываешься... Пока не съем, никуда я не поеду.
- Хлеб-соль, дядь Иван, - раздалось из темноты.
Старик отвернулся от огня и с трудом разглядел пешехода. Это был Семен.
- Хлеб-соль, - повторил тот, подходя.
- Ем, да свой, а ты так постой, - ответил старик.
- А кто там орет, с того берега?
- Паро-о-о-ом! - раздалось оттуда.
- Кто его знает, - ответил старик. - Вроде бы знакомый голос, да никак
не признаю.
Послушал и Семен.
- Нет, что-то не узнаю.
Он присел к котлу и бесцеремонно взял ложку.
- Куда! - сердито сказал старик.
- А стаканы-то есть? - спросил Семен, вынимая поллитру.
Старик молча наблюдал, как тот зубом сорвал металлическую пробку и,
отхлебнув глоток, подмигнул старику.
- Найдутся. - Старик выплеснул чай из кружки и подал ее Семену, потом
достал из мешка стеклянную банку.
Семен разлил водку.
- Ну, будем здоровы!
Старик выпил, крякнул и снова прислушался.
- Паро-о-ом! - неслось с той стороны не так уж громко.
- Нет, чужой, - сказал старик и пододвинул Семену рыбу.
Несколько минут они ели молча. И когда на той стороне совсем затих
голос, Семен встал, отряхнулся и обтер руки носовым платком.
- К Любке? - спросил старик.
- Ну!
- Паром не погоню.
- А я на лодке.
Старик встал и крикнул на тот берег:
- Э-эй! На перевозе. Лодкой управлять умеешь?
- Уме-е-юуу! - раздалось оттуда.
- Ну, тогда поезжай, - сказал старик и сунул Семену весло.
1971
Вновь я посетил тот уголок земли...
А.С.Пушкин
Как-то январским вечером ездили мы с Николаем Ивановичем Лозовым в
Катон-Карагай. Шоссейную дорогу часто переползали острые снеговые змейки.
В свете фар они казались грязновато-серыми. По Нарымской долине гулял
ветер.
Но когда мы пересекли неширокую реку Катон, подъехали к селу, меня
поразила мертвая тишина. Лиственницы, ели, тополя стояли недвижными.
Отсюда, с просторной сельской площади, горы казались необыкновенно
высокими, и были они рядом. Странно! Мы отдалились от них значительно,
пересекли реку, спустились с более высокого берега в низину, вылезли из
машины, и вот тебе чудо - горы стали ближе к нам, выше, грандиознее. И эта
сказочная недвижность дерев, и влажный ропот незамерзающей реки, и
близость далеких гор, заросших черной щетиной лиственниц и елей по самую
грудь, а выше - заснеженных, мягких, ослепительно белых под сиянием
огромной азиатской луны, - все это казалось нереальным и вызывало в памяти
тысячи раз обсказанную и никем не виденную страну Беловодье.
Я не знаю имени того землепроходца, который сотню лет назад вбил первый
кол на этой дикой безымянной земле, но зато я живо представил себе, как
долго блуждал он по этим лощинам и взъемам, пока не остановился, не осел
навеки, положив начало новому селу. И вы можете исколесить всю
окрестность, но лучшего места для села не выберете.
Я дивился не раз и тому, как удачно посажено село Солдатово. На одной и
той же речке Нарыме, не более чем в четырех километрах друг от друга,
стоят село Солдатово и бывший Кордон, или, как его называют окрестные
мужики, Околоток. В Солдатове тишь да благодать, как говорится, а на
Кордоне днем и ночью дуют ветры, как в трубе.
- Отчего эдакая несуразность? - спросил я однажды Феоктиста Макаровича
Солдатова, старого потомка основателя села.
- А очень просто. Место для Солдатова сами мужики выбирали. Для жизни,
значит. А Околоток по приказу посадили... Начальство в карте отметило.
Уходя на новые земли, русский крестьянин не просто искал святое
Беловодье, край изобилия и красоты, он уносил с собой мечту хозяйствовать
без помещиков, без начальства. Он сам хотел распоряжаться урожаем, плодами
своего труда. Он шел на вольные земли, чтобы жить по справедливости, по
закону стариков, слушая только землю, приноравливаясь к ней. И великая
тяга земли рождалась мудрым законом взаимного послушания хлебороба и поля.
Ах, эта извечная, мятежно-сладостная тяга к самостоятельности да
независимости. Независимость! Слово-то вроде бы и неважное, как говаривал
Пушкин, да уж вещь больно хорошая. Это поразительное свойство характера
русского мужика - идти хоть на край света и на свой страх и риск, брать
дело по нутру да по силам, вживаться в незнакомую природу, в инородную
стихию и, подлаживаясь к ней, подчинять ее не силой, а сноровкой, да
сметливостью - приобщило к нашему государству восьмую часть земного шара
под названием Сибирь. Это обаяние деятельной русской натуры я испытал в
полной мере в Солдатове, особенно в свой первый наезд.
Помню, как весной шестидесятого года в Усть-Каменогорском обкоме мне не
советовали ехать к Лозовому: мол, колхоз нетипичный, председатель трудный,
бригадиров разогнал...
- Как же он руководит колхозниками?
- В основном по радио.
- И живут?
- Живут неплохо...
Я выехал в Солдатово в весенний ветреный денек на обкомовской "Волге".
Дорога дальняя - почти триста километров по горным предплечиям, вдоль
Иртыша и Бухтармы, с морской переправой, с объездами луговых заливов и
дорожных колдобин - словом, целый день езды.
Чудная это пора для предгорий Алтая! После весенних затяжных дождей
горячее солнце бурно гонит густую шелковистую траву на альпийских лугах,
все еще свежую, светлую, какую-то трепетную, нарядную от множества синих
цветов змееголовника, бледно-желтого мытника, голубеньких кукушкиных
слезок и броских пунцовых марьиных кореньев, похожих издали на знаменитые
узбекские тюльпаны.
По горным ущельям и распадкам, вдоль чистых и шумных речушек буйно
цветет черемуха, и кажется, что взбитая рыхлая пена слетела с бурных
речных перекатов на ветки да и застыла в оцепенении. Тополя, еще
реденькие, светлые, с теплым красноватым оттенком, тоже толпятся вдоль
речушек, словно сбежались сюда на купанье - да залюбовались собственным
отражением в прозрачной бегучей воде. И только темные, не пробиваемые
солнцем высокие ели одиноко и деловито карабкаются по горным склонам на
самые вершины; равнодушные к теплу и к холоду, они, как упрямые
альпинисты, уходят из мягких и теплых долин туда, где неприютно и холодно,
где ровно и мертво блестят лежалые прошлогодние белки [нетающие снега на
горных вершинах (местн.)]. Чего они там ищут? Странные деревья.
На Бухтарминской переправе нас нагнал дождь. Он пришел из этой широкой
долины с ветром, вволю нагулявшимся на белесых волнах молодого моря, и
весело, хлестко застучал по железной палубе парома. Крутой глинистый съезд
к переправе жирно залоснился и осклиз. Машины сползали к берегу юзом,
западая в глубокие колдобины, натужно ревя, разбрасывая липкую грязь и
щебенку. Возле припаромка они сдерживались и с величайшей осторожностью
вползали на бревенчатую клетку, отдаленно напоминавшую сплющенный
колодезный сруб. Повсюду слышалась громкая смачная шоферская ругань.
- Два года переправа - и съезда путного не сделают... Начальники, мать
их!..
- Разве ж это припаромок? Да это ж ловушка для тигры!
- Стой, дьявол! Куда ты в воду-то прешь?
Один грузовик, шлифуя задним скатом дырявый бревенчатый настил,
медленно съезжал на край.
- Скорость выруби! А то въедешь в царство водяное, - кричали шоферу с
берега.
Наконец шофер заглушил мотор, машина повисла задним колесом в воздухе.
Он высунул из кабины потное грязное лицо, зло крикнул на паромщика:
- Цепляй за передок! Чего рот разинул?
Шустрый маленький паромщик в брезентовом плаще огрызнулся для порядка:
- А ты поменьше указывай. Ишь разорался! - но между тем ловко и
проворно зацепил машину стальным тросом.
- Много их тут ездит... Все так кричать будут - оглохнешь, - проворчала
в тон паромщику его подручная, сутулая женщина с красным обветренным
лицом, в зеленой фуфайке и широких штанах, густо заляпанных масляной
краской. Она быстро зацепила второй конец троса за машину, стоявшую на
пароме, и крикнула: - Трогай!
Я наблюдал за работой паромщиков и видел, что люди они ловкие,
сноровистые, но работают как бы между прочим, нехотя, будто делают всем
этим проезжим одолжение. "Навязались вы на нашу голову. Проезжайте,
проезжайте. Одна колгота от вас", - читал я на их равнодушных лицах. Но
разговаривают они очень охотно.
- Как вас зовут? - спросил я у паромщика в брезентовом плаще.
Он подозрительно покосился на меня:
- А зачем? - Его худое горбоносое лицо выражало скорее не
настороженность, а скрытую иронию.
- Да просто так, поговорить.
- Поговорить - это можно. К примеру, вас что интересует?
К нам подошла женщина в заляпанных краской штанах, потом еще девушка в
фуфайке и высокий длинношеий мужик в зеленом армейском пиджаке.
- Уж больно плохой у вас припаромок.
- Плохой, - весело согласился паромщик в брезентовом плаще.
- Наше дело маленькое, - сказал высокий с темной жилистой шеей,
обнаженно торчащей из ворота. - Начальству виднее.
- Только что утром Шумилов был.
- Намедни сам Гордиенко приезжал, - наперебой сообщили женщины.
- А вы сами могли бы построить приличный припаромок?
- А чего ж мудреного? Смастерил бы, - отвечал горбоносый в плаще. - Нас
тут много: в одной смене только шесть человек... Чего тут делов-то? Да
ведь заказу нет.
- Зачем заказывать? - глухим басом сказал высокий. - Вон в Первомайске
стоит без толку готовый береговой. Железный. Приводи и ставь его.
- Ну и привел бы.
Мои собеседники засмеялись:
- Нам-то что?
- Ведь вы же работаете на переправе! Будет хороший береговой стоять -
для машин лучше. Погрузка быстрее пойдет. Рейсов сделаете больше.
- Э-э, нам за это не платят.
- А за что же вам платят?
- Ну как за что? Отчаливаем-причаливаем, - скороговоркой ответил в
брезентовом плаще.
- За порядок, значит, - поддержал его высокий.
- Да какой же это порядок? На вашем припаромке машины гробятся. По два
часа переправы ждут.
- За это мы не отвечаем.
- А за что же вы отвечаете?
- А ни за что, - ответила женщина с обветренным лицом, и все дружно
засмеялись.
- Вот когда бы нам дали этот паром, - сказал горбоносый, хитровато
щурясь, - мол, работайте, ребята. Больше машин перевезете - больше
получите, и все на вашу совесть полагаем, на ответственность, значит.
Оборот другой бы был.
- Отдать вам на откуп?
- Зачем на откуп? Казенным так и останется. Да вроде бы и не казенный,
а наш. Мы больше заработаем и государству больше дадим. И будет все
сохраннее.
- У места, значит, - кивнул своей маленькой головой высокий в пиджаке.
Весь этот разговор мне вспомнился позднее, когда я приехал к Лозовому.
А тут я не придал ему особого значения.
Плохо ли, хорошо ли, но паром погрузился, отдали концы, и маленький
серый буксирный катерок, глубоко западая кормой в мутные волны, потянул
нас поперек Бухтарминского моря.
- Скажи ты - блоха какая, а волокет! - изумленно восклицал белобородый
старик в брезентовой куртке, поглядывая на катер. Он стоял возле своего
грузовика, с которого сквозь высокую дощатую обрешетку грустно глядела на
морские просторы корова.
- Блоха! В нем два дизеля, каждый по сто пятьдесят сил. Почитай два
танка в нем. Вот те и блоха! - вразумлял старика коренастый рыбак с
вентерями в руках.
- Максим, никак этот самый катер осенью под пароходом побывал?
- Этот, - нехотя отвечал кому-то могучий бородатый парень в высоких
резиновых сапогах.
- Шторм был, - пояснял торопливо рыбак, - а он и сорвался вместе с
пароходом. От Бухтарминской ГЭС гнало их. Вон у той балки возле самого
берега его закрутило и поволокло под пароход.
- Ишь ты! - сокрушался старик. - Колесом, поди, давануло?
С грузовика вдруг протяжно и жалобно замычала корова. Все засмеялись и
наперебой заговорили со стариком:
- У нее, папаша, морская болезнь открылась. Завяжи ей глаза.
- Куда едешь, отец?
- В Солдатово еду, из города. На родину, значит. Хватит, нажился в
городе.
- Отчего так?
- Старуха не переносит городской жизни. Не климат.
- Хитришь, отец, - поблескивая карими глазенками, егозил перед ним
рыбак. - Поди, поголовье сохраняешь. Прижали в городе с коровенкой-то, вот
и подался на вольные места... А теперь и в деревне отберут корову-то. Не
работаешь и - тю-тю...
- Отстань от него, - тяжело сказал парень в резиновых сапогах. - Сам-то
чего делаешь? Рыбкой промышляешь? Много вас тут шляется.
- А может, я себе отгул заработал... Законный. - Рыбак хмурит свой
узкий морщинистый лоб и на всякий случай подальше отходит от этого
бородатого детины.
А катер весело и гулко храпит своими дизелями и как-то дерзко, играючи,
давит крутые волны; они горбятся, вскипают перед ним, словно хотят
запугать, оглушить его, но, порезанные надвое, лениво расползаются и
замирают. И никто не замечает, не жалеет их гибели; море рождает все новые
и новые волны и гонит их от далекого, скрытого в синей дымке гористого
берега Иртыша; сегодня гонит на бухтарминские отмели и валит молодой,
непривычный к воде степной ковыль, рыхлит, взбаламучивает заброшенные
пашни. А завтра оно ударит в предгорья Иртыша и станет выколачивать
гравийные осыпи. У моря нет постоянства.
Почти до самых сумерек неотступно следовало за нами море; оно заполнило
широкую речную долину, скрадывало расстояние - до самых заиртышских гор,
казалось, рукой подать, - выливалось на желтые пажити, перехлестывая нашу
дорогу, выбрасывая в небо суматошные утиные стаи и степенные, стройные
косяки лебедей.
В Березовке, возле правления колхоза Ленина, мы сделали остановку.
Перед фасадом серого громоздкого здания растянулась длинная коновязь;
возле нее стояло так много лошадей под седлами, словно здесь спешилась
казачья сотня. Перед коновязью, на крыльце, в сенях - множество народу. Я
приоткрыл дверь в правление - там в синем дымном полумраке сидело еще
больше.
- Что здесь происходит, районное совещание? - спросил я.
- Зачем районное! Все свои, - ответил мне белобрысый тракторист в
черной засаленной спецовке. - Бригадиры съехались, заведующие, учетчики.
Разнарядка.
- Работает руководство, - сказал кто-то из толпы курильщиков.
- Целый штаб... Сразу видно - колхоз.
- Контора...
В этих репликах, в самом тоне проскальзывала ирония.
Из правления вышел широкоплечий, широкоскулый человек лет сорока пяти;
сильно припадая на правую ногу, он подошел ко мне и представился:
- Китапбаев - председатель колхоза.
И, узнав, что я еду к его соседу, не скрывая раздражения, сказал:
- Все к нему едут. Почему такой порядок? У меня колхоз больше... Есть
чего посмотреть. - И, убедившись, что я не останусь у него, взял с меня
обещание. - Ругать меня захотите - приезжайте ко мне. За глаза ругать -
плохое дело.
Вскоре после Березовки мы свернули с главной трассы и с полчаса ныряли
по ухабам проселочной дороги. Стало совсем темно, фары нашей машины
выхватывали то чистенький придорожный березняк, то бревенчатые мосточки
через речки Таловку и Нарым, то щетинистые мелколистные талы. Наконец мы
въехали в Солдатово. У въезда в село - белая дощатая арка. Накатанная
дорога с гравийным покрытием; улица - бревенчатые, почерневшие от времени
избы, многие из них пятистенные, с броско окрашенными ставнями, с
крыльцами, с белыми аккуратными палисадничками. Подъезжаем к правлению
колхоза - двери закрыты. Темень. Тишина.
Председателя мы встретили на улице. Это среднего роста человек,
плотный, очень моложавый, с темным от загара, выразительным и подвижным
лицом.
- Поехали в гостиницу. Я как раз в том направлении иду, в радиоузел.
Это напротив.
В гостинице, обыкновенной пятистенкой избе, стояли три койки, диван,
зеркальный шкаф, приемник. Занавески, коврики, белоснежные покрывала - от
всего этого веяло чистотой и уютом; и после длинной утомительной езды по
пыльной тряской дороге один вид хорошо прибранной комнаты невольно вызывал
блаженную улыбку.
- Вот наши люксы, - шутил Лозовой, довольный тем эффектом, который
произвела на нас его гостиница. - Умывайтесь и, пожалуйста, в столовую.
Условие у нас такое: и ужин, и обед, и завтрак стоят двадцать пять копеек.
Каждый ест сколько хочет.
- А не дешево?
- Мы посчитали: один съест побольше, другой поменьше - в общем выходит
на двадцать пять копеек. А для тех, кто в поле работает, обед бесплатный.
- А не много идут к вам желающих на бесплатные хлеба?
- Мы - люди разборчивые. Нам надо понравиться. Извините, я иду
разнарядку делать.
- В правление? Но ведь там нет ни души.
- В правлении мне делать нечего. Я иду на радиоузел.
- Разнарядку делать в радиоузле? Ничего не понимаю.
- Заходите, посмотрите. Впрочем, разнарядку в обычном понятии мы не
делаем - нет смысла.
- То есть?
- Очень просто - наши люди знают, где им нужно работать и что делать.
Через несколько минут из репродукторов села Солдатова зазвучал знакомый
голос Лозового:
- Внимание, товарищи, говорит радиоузел колхоза имени Калинина.
Прослушайте разнарядку на завтрашний день и итоги работы за сегодня.
Я вошел в радиоузел. Перед микрофоном сидел Николай Иванович и держал в
руке мелко исписанный листок календаря.
- Строители остаются на своих местах, - читал он, - сев продолжается,
если завтра с утра не испортится погода, - в противном случае получите по
радио новое задание. Как только засеете Косачевский мыс, переезжайте под
белок и сейте там сто десять гектаров пшеницы. Возле Маймырской пасеки
вспахать восемь гектаров Бухрякову после окончания своего участка.
Тракторам на дисковании - после окончания переехать в долину на сев
пшеницы. Всех "Беларусей" подготовить к послезавтраму для пахоты огородов.
Конный транспорт идет за лесом. Автомашины, не закрепленные по агрегатам,
идут на вывозку гравия.
Одиночные задания: Фетинья Яковлевна принесла заявку на три машины;
машины для больницы выделим. Звену Солдатова надо подвезти пять кубометров
лесу. Павел Кириллович! Завтра поедете пахать и попутно подвезите на своем
тракторе Солдатову лес. Полторанину Андрею завтра отправиться с
ветеринаром на прививку скота. Если вы не сможете почему-либо, то скажите
утром, либо пришлите девочку.
И наконец, объявление: пора прекратить роспуск скота возле посевов -
начинаются всходы.
Я стоял, слушал эту необычную разнарядку, уместившуюся на листочке
численника, и в глазах моих вставали дымные, прокуренные кабинеты
колхозных вожаков, громкие голоса, споры, утомленные лица бригадиров,
длинные коновязи и понуро дремлющие в постоянном ожидании кони. И
вспомнилась мне ироническая реплика березовского тракториста:
- Работает руководство.
- Скажите, это правда, что у вас нет заведующих фермами?
- Правда.
- И бригадиров нет?
- И бригадиров.
- И учетчиков?
- Нет.
- И охранников?
- Тоже нет. - Николай Иванович, видя мою растерянность, громко хохочет.
- Черт возьми, как же вы работаете?
- Только в одну смену - с восьми утра до шести вечера, в субботу - до
двух... В выходной отдыхаем, - говорит Лозовой обстоятельно, как давно
заученное, слегка улыбаясь, чувствуя, что слова его производят
впечатление. - Кроме того, в месяц мы даем каждому колхознику еще четыре
дня отгула - это специально на хозяйственные нужды - огород посадить, дров
привезти, двор подправить и на всякие прочие мелочи. Словом, на личное
хозяйство. А всего в году положено сделать колхознику двести пятьдесят три
выхода. Ну и, конечно, выработать норму. Впрочем, мы не неволим, работай
как хочешь. В страду часов не считаем. Зато отпуск даем.
- Отпуск платный?
- Конечно. За оплату берется средний месячный заработок.
- Но кто же у вас руководит колхозниками? Кто ставит их на работу? Кто
учитывает?
- Работу свою они знают. Чего ж ими руководить? - Лозовой в недоумении
пожимает плечами и прикрывает на мгновение свои зеленоватые глаза, потом
он словно оживает, спрашивает с иронией: - Вы имеете в виду - кто
присматривает за ними?
Признаться, мне стало неловко, и я пробормотал:
- Ну, вроде этого...
- А никто. Пусть эти трактористы, доярки, плотники сами работают, сами
замеряют, сами охраняют...
Мы сидели за столом в гостинице. Лозовой снял свой плащ, бросил на стол
клетчатый шарф и теперь поминутно теребил красный галстук. Видимо, ему
жарко от возбуждения.
- Раньше мы все думали: кого подобрать на должность бригадира либо
заведующего, чтобы тянул. Ох, тяжелая эта обязанность - подбирать кадры! -
Лозовой поджимает губы и прикрывает глаза, и я догадываюсь, что сейчас он