Можаев Борис. Рассказы

дощатый потолок был закопчен до черноты круглой чугунной времянкой.
- Хоть бы стены побелили, - сказал я.
- А зачем? Все равно мухи засидят.
Я показал ему свой газетный мандат. Он и ухом не повел:
- Так бы сразу и сказал, что из газеты. Я б за Паранькой сбегал и
читалку пораньше открыл. Она любит возиться дома... Баба, она баба и есть.
- Не для меня читалку надо открывать, а для народа.
- Известно - для народа, - охотно согласился он. - А то для кого же?
- Каталог у вас составлен?
- Чего? - он впервые насторожился.
- Ну, перепись книжек.
- Ах, перепись! А к чему она? Я их и так все книжки наперечет знаю. Сам
читал.
- А как же вы их учитываете?
- По ящикам... Столько-то ящиков, столько-то полок... Да вон, остаток в
углу. Чего же их считать?
Помню, на лекции в клубе Евсей Петрович сидел в первом ряду, и когда
лектор, кончив читать, спросил: "Вопросы имеются?" - Евсей Петрович тотчас
встал и задал вопрос:
- А вот скажите, как в Индонезии дела?
- В каком смысле? - переспросил лектор.
- Порядок там наведен? Помощь наша не нужна то есть?..
После моего выступления в газете Евсея Петровича сняли. И как-то сразу
все стали называть его просто дедом Евсеем. Но странно, он не обиделся на
меня или делал вид, что не обиделся. При каждом моем наезде в Паньшино он
непременно разыскивал меня, заговаривал со мной все по книжной части и,
прощаясь, всегда напоминал одно и то же: "А тогда-то, после твоего наезда,
меня сняли. Да..."
Вот и на этот раз дед Евсей увел меня из правления на конный двор,
угощал холодным квасом, ну и под конец повел умную беседу. Я догадался,
что это была своеобразная месть - вот, мол, какого человека ты не у дел
оставил. Не оценил...
О своей бывшей руководящей работе рассказывает дед Евсей как о веселой
и не совсем понятной игре, в которую он бы и теперь не прочь поиграть.
- Раз попал я под течение... Меня и вызвали, - говорил дед Евсей,
постукивая черенком шила о кожу. - Спрашивают: тебе задание довели на
куриный помет? Довели, отвечаю. А ты что делаешь? Собираем, говорю. Кто же
это собирает? Правление, отвечаю, по дворам ходим. Дурак! Твое дело
спустить это задание дальше, понял? А ты по дворам, как поп, шатаешься.
Мне бы надо согласиться... Но я не собразил - опыта в тую пору у меня по
руководящей линии, можно сказать, не было никакого. Я и ляпнул:
руководитель, говорю, сам должен пример показать. Эк, меня и почали
молотить... Ты что же, самих руководителей на куриный помет хочешь
бросить? Да?! Навоз вывозить, поле пахать! Да?! Может, ты и коммунизьм
хочешь построить одними руководителями? Это и есть отрыв от массы, понял?
То есть аппортунизьм. То-то и оно, - дед постучал шилом, помолчал... - А
течение такое в то время было. Может быть, и я бы окончательно угодил
тогда в него. Да, на счастье, народ в районе сидел с головой -
разобрались, что к чему. И оставили меня в председателях, - он покосился в
мою сторону, мотнул головой и добавил укоризненно: - Так-то.
Ваське этот рассказ показался, должно быть, скучным, он раскрыл таблицу
Менделеева и разложил ее на коленях.
- Это по-какому же написано, по-немецки, что ли? - спросил дед Евсей.
- Это таблица Менделеева, - ответил Васька.
- Менделеева? - дед Евсей поджал губы и задумался. - Нет, что-то не
слыхал. По текущей политике я разбираюсь, а вот в истории нет.
Он сделал несколько стежков, постучал, покряхтел:
- Она к чему ж дана, эта таблица, к умножению или к делению?
- Дед, это ж элементы... Классификация, понял?
- А чего ж не понять! Элементы - известное дело. Они бывают разные.
Есть которые бабы получают: мужик сбежит - его цоп! и за элементы
привлекают. А бывали и такие элементы, которых раскулачивали... Пережиток
капитализьма то есть, - он поглядел на меня и спросил: - А у этого
Менделеева про иностранные элементы написано, что ли?
- Дед, это ж химия! - ответил раздраженно Васька, ерзая по приступке. -
А пережитки капитализма к истории относятся. Неужели это не понятно?
- А ты не елозий, а то занозишь сиделку-то, - обиделся дед Евсей. - Ишь
какой образованный! Для тебя же, дурачка, стараюсь, седло чиню. А он и
разговаривать не хочет.
- Да ты что, дедушка? - испугался Васька и снова прильнул к его
коленям. - Я ж просто так... Химия мне надоела. А ты что подумал?
- Глупый ты, Васька. Ежели бы я, как ты вот, сызмальства грамоту
постигал, я б теперь ого-го где был. Погладить не достал бы меня.
- А где ты учился? - спросил Васька.
- Я в двадцать втором годе ликбез окончил. Ликвидировал безграмотность
то есть. Потому как нельзя иначе - с одной стороны кулаки нас донимали, а
с другой - темнота. Ну, мы, стало быть, уничтожили и тех и других. А потом
колхоз построили.
- Постой, дед Евсей! - Васька хлопнул его по коленке. - А ликбез-то вы
где проходили? В школе?
- А то где же! Утром ребятишки учатся, а вечером мы, дураки старые.
Бывало, горит лампа-молонья, а мы, как сычи, глаза таращим на доску. Пока
домой дойдешь, буквы позабудешь. А дома что в тую пору? Лучина! Потому как
военный коммунизьм. Я и теперь, как выпию, все про лучину пою: "Да-агарай,
гари, моя лу-учина..." А некоторые про это позабыли, между прочим. - Дед
Евсей снова прищуркой, по-верблюжьи, поглядел на меня. - Им что? Горя не
видали, пришли на готовое, потому и критикуют. А ведь не все точен в точен
приходит. Равнять нельзя и говорить нельзя. Вон, в магазине, один стоит в
очереди, а другому через голову дадут. Ну и что? Скрычи возьми... Скрычишь
- дураком и останешься. Потому как такой порядок установлен. Это понимать
надо.
- Какие же вы предметы изучали, дед? - спросил Васька.
- А разные... То тебе буквы показывали, то на доске писать... Но больше
все - чтение. Потом в тетрадь переписывали. Ба-альшие буквы писали, эдакие
вот, с папироску каждая. Ну а потом - политграмоту. Когда политграмоту
начали, сразу понятно - что к чему. Жизнь наша была забитая. После чего
началась революция. Интерес появился. А тут колхозы образовали. Иначе и
нельзя. Оно, может, и прожили бы при колхозах... Отчего ж не прожить? Но -
тут война. Немец попер... А до немца были еще Врангель, Деникин и
двенадцать держав, - все агенты мировой буржуазии. Но про гражданскую
войну я вам говорить не стану, потому как вы оба не помните. А война
кончилась - настала победа, и пошли мы восстанавливать. То есть на коровах
пахать. Тут у нас много председателей сменилось... А теперь наша жизнь
идет вперед...
- Дед, а география у вас была? - спросил Васька.
- Географии вот не было. А почему, я не могу сказать. Может, боялись,
что мы из колхоза разбегимся. Да, я по совести сказать, и не люблю ее,
географию. Где какая страна лежит - и так известно. Вот книжки - другое
дело. Книжки я люблю. Какую ни прочтешь - в одной про одно, в другой про
другое сказано. И главное, не знаешь, что же дальше будет. Только прочтешь
книгу и думаешь - что дальше? Как проклятущая Паранька откуда ни возьмись
орет: "Евсей, корову напои! Евсей, дров наколи!.." Тьфу! Обидно.
Возле конного двора остановился "газик". Председатель открыл дверцу и
махнул мне рукой. Я встал с крыльца. Дед Евсей отложил седло и прошел со
мной до околицы. Здесь он чинно поклонился, подал мне руку и, глядя на
меня своими выпуклыми, скорбно прищуренными глазами, сказал:
- А тогда-то, после твоего наезда, меня сняли. Да...

1965

СТЕПОК И СТЕПАНИДА

- Борь, а Борь! Купи мне флакончик одеколона опохмелиться. Я тебе
дровами заплачу, - клянчил Звонарь.
- Иди к черту!
- Ну что тебе стоит заплатить каких-нибудь несчастных шестьдесят
копеек? А дрова у меня сухие, мелкие - швырок! Березовые...
- На что ему твой швырок? У него в Москве газом обходятся. И жарят, и
парят, - сказал Федот.
- На газу-то?
- На газу.
- Не бреши. Отопление, может, и произведешь газом. Потому как по
трубам. А жарить надо на вольном огне. Выпусти его, газ, на волю да
подожги... Что ж получится? Во-первых, воспарение. Улетучится, значит. И
вонь пойдет. Газ - он и есть газ. Ничтожность то есть.
- И дрова в ничтожность сгорают.
- Ну не скажи! А уголь откуда берется? Если б дрова сгорали в
ничтожность, чем бы тогда самовары кипятили?
- Электричеством.
- Ты электричество не трогай. Для него есть приборы. А то самовар!
Может быть, и золу из электричества делают? А? Так по-твоему? Зола из
электричества? Нет, ты ответь, ответь!
- Зола есть продукт распада органического вещества. Дерева, - ответил
я.
- А я что ему говорю? Дак уперся в свое электричество. Как будто мы не
знаем, из чего делается электричество. Когда из воды, а когда из нефти.
Правильно я говорю, Борь?
- Истинно.
- А хочешь, я тебе сюда принесу дрова? Прямо к пристани... И на
пароходик внесу... И расколю, Борь?
- Отстань.
- И за что меня так трясет? Будто кур чужих воровал.
- Ты бы еще нагишом лег.
- Трясет меня изнутри, чудак. А снаружи я ничего... Вот пальцы не
посинели. Видишь, владают.
Мы лежали на высоком речном берегу, возле обрыва. Под нами притулилась
к берегу игрушечная пристань, похожая на дощатый ящик с длинной самоварной
трубой.
Нас трое: шкипер Федот, человек неопределенного возраста - старчески
сух, но еще черноволос, в облезлой стеганой фуфайке и парусиновых туфлях,
я и Степок Звонарь, мужик лет пятидесяти, с красным помятым лицом и босой.
Несмотря на сильный свежий ветер, на нем всего лишь драная белая рубаха да
пестренькие штаны, такие ветхие, что, того и гляди, грех наружу вывалится.
Чуть поодаль от нас сидела, укутавшись в клетчатую шаль, пожилая
женщина - только глаза одни видны, блекло-голубенькие, как цветочки льна.
В ногах у нее стояли две корзины: одна с ежевикой, другая с калиной.
Все ждали катера. Я ехал в город, женщина - до своего села, километров
за десять, а Степок пришел жену встречать.
Небо хмурилось на дождь. Река взъерошилась сивыми мелкими гребешками,
словно озябла; и прибрежные тальники посерели от перевернутых исподней
стороной, рвущихся на ветру листьев.
- И с чего меня так трясет? Иль съел холодного?
- Пить поменьше надо, - вступает в разговор женщина. - Да хоть бы
фуфайку надел. А то в одной рубахе. Прямо атлет...
- Да кто ж это в сентябре куфайку носит?
- К примеру, я, - ответил Федот.
- Ты на службе, по необходимости, значит. А я куда хочу, туда пойду.
Степок встал, поддернул штаны.
- Пойду хоть чайку хлебну. У тебя там осталось немножко?
- Осталось. На вот ключ от каюты. - Федот подал ему ключ.
Тот запрыгал по глинистым ковлагам вниз, к пристани. Рубаха на спине
его захлопала и вздулась пузырем.
- Господи, посмотришь на него - и то инда мурашки по коже ползут. Вот
злыдарь-то! - сказала женщина, кутаясь плотнее в шаль.
- А что он делает?
Я прожил здесь полмесяца и каждый день видел его пьяным.
- Дурака валяет, - ответил Федот.
- Сколько же можно?
- Всю жизнь. Такая уж порода. У него отец сроду не работал. Наймется,
бывало, стадо пасти - ребятишек с коровами отошлет, а сам на колокольню
звонить. Ни один праздник без его звону не обходился. И руками и ногами
дергает колокольные веревки. Только, бывало, голова трясется. Их так и
прозвали - Звонарями. Все они вокруг церкви побирались.
- Но церковь уже лет тридцать как закрыли.
- Церковь закрыли - колхоз открылся. Степок сразу в бригадиры. Как же!
Беднота... Почет и уважение. Он двадцать с лишним лет все командовал. Надо
тебе за дровами съездить - бери поллитру и ступай к Степку. Или огород
вспахать... Он вина-то выпил - озеро. Какая уж ему теперь работа?
- Что ж его, за пьянку сняли?
- Да ну! Колхоз объединили. Из нашего целого колхоза одну бригаду
сделали. Трех бригадиров за штат.
- И все не работают?
- Зачем? Одного учетчиком на ферме устроили. Второй помер. Почка у него
заблудилась. Резали его врачи, резали... Все почку искали.
- Не нашли? - спросила женщина.
- Так и не нашли, - ответил Федот.
- Это все невренность, - сказала женщина.
- А то что ж, - согласился Федот. - Только на нервах и живем.
- У нас тоже у одного жена была дальняя, из лесной стороны. Реки сроду
не видела. Нонешней весной во время ледохода под ней берег просел. Она у
воды была. Вытащили ее из воды честь честью. Но она померла через неделю.
На нее повлияло.
- Через нервы и жизни лишаются, - вздохнул Федот и, помолчав, добавил:
- Внизу моет вода, а берег кусками хлыщет.
- А может, это от холоду? - спросила женщина.
- И холод действует на берега, и ветер, - философски заметил Федот. -
Природа, одним словом. Тут что от чего зависит - не враз определишь. Вот
скажи, отчего такой холод в бабье лето приключается? Отродясь такого не
бывало, чтоб в начале сентября иней на траву ложился.
- А в Москве теплее, чем здесь. Передавали, будто там ночью не было
заморозка, - сказал я. - А ведь Москва севернее!
- Ой нет! - оживилась женщина. - Мне вчера дочь написала из Москвы - по
утрам у них тоже сурьезность.
- Борь, а Борь! - раздалось с пристани. - Купи мне одеколону в долг! -
я же совсем позабыл - на катере приедет Ваня Ромозанов. Он за пенсией
поехал. Я возьму у него и тебе отдам.
- Ты чего пристал к человеку? Неужто он по твоей прихоти побежит в
деревню за одеколоном? - сказал Федот.
- Дак я сам сбегаю. Ты мне дай шестьдесят семь копеек, Борь?! А Ваня
приедет - я отдам тебе.
Он, как козел, в несколько прыжков поднялся на берег и, тяжело дыша,
протянул руку.
Я дал ему рублевую бумажку. Он в момент сунул ее в карман.
- Я сейчас, мигом обернусь.
- А Степаниду встречать? - остановил его Федот. - Сейчас катер
подойдет.
Степок в нерешительности остановился: бежать в деревню - жену опоздаешь
встретить. Опасно! Остаться здесь - рубль надо возвращать... Жаль!
- А сколько времени? - спросил он.
- Без десяти пять.
- Видишь, а в пять катер приходит, - сказал Федот.
- Ну, тогда я чайку еще выпью... Погреюсь. - Он снова спрыгнул с
берега. - А Ваня Ромозанов приедет - я верну тебе долг. Ты, Борь, не
беспокойся.
- Вот совесть! - покачал головой Федот вслед Степку.
- А забоялся жену-то не встретить. Видать, строгая, - сказала женщина.
- Она бьет его. Намедни он у нее выручку стащил да пропил. Они с
матерью ему всю голову разбили. Недели две, как турок, в чалме ходил.
- А он что, глупый, не пожалился? За такое и под статью угодить можно.
- Они сами на него же все и свалили. Сами дерут, сами же и орут... Я
прибежал той ночей - он валяется на полу, а Степанида в сенях кричит:
"Помогите! Задавил совсем, разбойник!" Я свет включил - у него из
головы-то кровь розовыми пузырями. Прямо пеной пенится.
- А може, мозговое окружение? Сукровь то есть.
- "Чем они тебя?" - спрашиваю. А он: "Рашпилем", - говорит. И рашпиль
тут же у порога валяется. Здоровенный, как валек. А старуха на печи лежит
и тоже орет: "Развода требую, развода!"
- Господи! Страсти-то, страсти какие... - торопливо приговаривает
женщина. - А милицию вызывали?
- Приходил Кулек... Это прозвище нашего милиционера, - обернулся ко мне
Федот. - Ну что он? "Протокол на вас каждый раз составлять - бумаги не
хватит", - говорит. Но штрафу взял пять рублей и квиток выдал. Потому как
ночной скандал. Нарушение правил тишины. Теперь они днем дерутся.
- Что ж он не уйдет от них? Эдак уж тоже не житье.
- Куда уйти? Кому он нужен? Милиция и та от него отступилась.
- Ну да, безвыходное положение. Тунеяд, одним словом.
- А кто этот Ваня Ромозанов? Родственником Звонарю доводится, что ли? -
спросил я.
- Ромозанов-то? Первым председателем был. Всю власть на себе держал в
восемнадцатом годе. Матрос - на боку маузер и лента пулеметная поперек
живота. Он на острове мужика кутуковского убил.
- За что?
- За луга. На том острове у нас с кутуковскими прямо сражения
происходили.
- Но ведь Лещинное от вас километров за семь, не меньше, - сказал я.
- Ну так что? Поначалу мы тот остров захватили. Ваня Ромозанов сказал:
"Теперь вся власть наша! Мы хозяева, сами и отмерим. Луга от Волчьего яра
до самых лещинских осокорей - все теперь наши. И кто сунется на них - того
за зебры и с Волчьего яра прямо в омут".
- И наши то же самое говорили, - сказала женщина. - Все на Лещинное
зарились. - И, поглядев на меня, пояснила: - Там поместье Лещинина стояло.
Дворы все каменные. А в доме зеркальные двери были... Разбили их на малые
осколки и по избам растащили для поглядки.
- А на острове луга были, - ревниво перебил ее Федот. - Сено мелкое,
как шерсть. Вот и бросились туда, на остров. Мы с одной стороны, а
кутуковские - с другой. И пошла резня...
Неожиданно раздался низкий глухой рев сирены. Беленький приземистый
катер выглянул из-за кривуна и, вытягивая по реке длинные косые волны,
пошел к пристани. Мы спустились вниз.
Степок не выходил из каюты до самого подхода катера. Потом суетливо
захлопотал возле Федота:
- Давай мне конец-то. Уж я прихвачу намертво. А ты сходни надежнее
клади. Видишь, пассажиры с грузом.
Меня Степок теперь не замечал, все спиной ко мне поворачивался.
Первой с катера сошла сутулая морщинистая женщина в фуфайке и кирзовых
сапогах. В руках она с трудом несла две корзины с помидорами.
- Стеша, Стеша, ну-к я помогу! - подлетел к ней Степок.
- Что ты как из Сибири бежамши? - устало и строго сказала Степанида. -
Хоть бы людей постыдился, босяк!
- Да вроде бы солнушко проглянуло с обеда, - виновато ухмылялся Степок
и вьюном вертелся вокруг хозяйки. - Давай, давай!
Одну корзину, кряхтя, взвалил на спину, вторую взял в руки.
- Что ж не продала помидоры-то? Ай не берут?
- Болгарских навезли... Не помидоры, а горох. Эдакие вот. - Степанида
показала нам кончик пальца. - Но за полцены возьмут и такие. На язык
нечего положить, но берут по дешевке. Подождем, говорят, пока и ты не
пустишь свои по семьдесят копеек. Как болгарские. Уж нет! Меня политикой
не возьмешь. Лучше с голоду сдохну, а не поддамся, чтоб за полцены.
Ступай, Степа, ступай.
Федот тем временем помог сгрузиться семье - и мать, и дочь, и отец
обвешаны были связками сушек и баранок с ног до головы. Мы сели с
кутуковской женщиной, и катер отчалил.
- Стой, стой! - закричали с пристани и замахали руками. - Ромозанова-то
куда повезли? - указывали на верхнюю палубу.
Там на белой скамеечке одиноко сидел старик в такой же выгоревшей, как
на Федоте, фуфайке, в голубом древнем картузе с лакированным козырьком и
приветливо кивал головой.
Капитан катера выругался, сбавил газ и стал разворачиваться.
Высаживали Ромозанова прямо на глинистый берег. Сходней на катере не
оказалось, но зато нашлась длинная широкая доска. Я сводил его по доске...
Большие, черные от застарелой грязи, разбитые работой пальцы его мелко
дрожали. Я держал его под мышки, и даже сквозь стеганку ощущалась жесткая
сухость его тонких беспомощных рук.
- Как же это вы свою пристань проехали? - спросил я.
- Думал, окликнет кто... Ан никто не спохватился... Забыли, знать. А
сам-то я плохо соображаю.
- Мешочек у меня там под скамейкой остался, - сказал он уже на берегу.
Я передал его тощий заплечный мешок в руки Федота.
- Хоть бы кто из родственников встретил старика.
- Он один остался. В богадельню не хочет. Тридцать рублей пенсии
получает. Чего ему не жить? Хлеб нам привозят раз в неделю, тепленький.
Воздух бесплатный. Рыбы сколько хочешь - вон в воде плавает...
Федот говорил, улыбаясь, ласково помахивая капитану, и не поймешь -
язвил он или в самом деле хвастался. А сверху, по краю обрывистого берега,
шли Степок и Степанида, шли ровным мелким шагом, вытянув по-лошадиному
шеи, тяжело опустив руки. На их спинах горбатились огромные черные
кошелки, покрытые мешковиной.

1965

ТИХОН КОЛОБУХИН

- Ты все говоришь, - правда, мол, свое возьмет, рано или поздно
одолеет? - спрашивал меня шкипер Федот.
- Ну! Неверно?
- Может, и верно... Только не в наших местах. Мне так думается: правда
где-то заблудилась. А может, дороги у нас неподходящие - боится завязнуть.
Кто ее знает! Но в наших краях правда и не ночует.
- Это почему же?
- А потому... Ты Тихона Спиридоныча Колобухина знаешь?
- Знать не знаю, но слыхал.
- Что ж ты про него слыхал?
- Садовник он хороший... Сад большой вырастил в чистом поле.
- Про это и ребятишки знают, которые вон по садам лазают. А ты про его
справедливость слыхал?
- Не припомню что-то.
- И об чем ты только помнишь? Если хочешь знать, перед Тихоном
Спиридонычем все люди равны.
В прошлом году он председателю райисполкома Скобликову яблок бесплатно
не дал. Тот прислал с "газиком" три мешка и записку от председателя
колхоза: "Товарищ Колобухин, отпустить..." И подпись - Батурин. А
Колобухин поперек этой записки написал: "За счет председателя колхоза". И
- в бухгалтерию! Содрали с Батурина...
- И только?
- По-твоему, мало?
- Это все мелочи.
- Мелочи? Ладно. А как это рассудить - Колобухин от пенсии отказался?
- От какой пенсии?
- От государственной! Пока, говорит, мне шестьдесят лет не стукнет,
пенсию получать не буду - совестно. А ведь у него не маленькая пенсия, он
капитаном был, пожарным инспектором. И добровольно ушел в садовники, в
колхоз... Это как рассудить?
Я пожал плечами.
- Любимое дело... Но при чем тут правда?
- Обожди! - сердито оборвал меня шкипер. - Ты сам небось не вступишь в
колхоз? Добровольно! А? То-то и оно... Любимое дело? Я, может быть, тоже
на земле люблю работать, но вот на пристани торчу... А Колобухин пошел...
сад вырастил. Пятнадцать лет растил. И вдруг его из сада убрали. Теперь и
скажи мне, есть у нас правда или нет?
- За что же его сняли?
- За непочтение родителей. В колхозе восемьсот рублей пропили, а он
написал про это в листок народного контроля и по селам развесил. Сам
Тутышкин приезжал. Это что, говорит, такое... Снять! Ну и сняли, и листки,
и Колобухина.


Я без дальних разговоров закинул рюкзак за спину и прошел в деревню
Малые Бочаги, где жил Колобухин. На травянистой дороге меня нагнал
грузовик с полным кузовом людей - колхозники с лугов ехали. Проголосовал.
Машина остановилась. Я влез в кузов. Тут мы и познакомились с Колобухиным.
На нем была серая, потемневшая от пота и покрытая на плечах сенной трухой
рубаха да видавшая виды соломенная шляпа с обвислыми и обтрепанными
полями. Он был черен, как жук, с выпуклыми, блестящими карими глазами, с
прямым носом и открытыми ноздрями.
Взглянув на мое газетное удостоверение, удивился:
- Неужели "туда" дошло?
- Дошло, - говорю.
- Но я не писал, не жаловался...
- Это неважно.
- Нет, важно. С работы меня никто не снимал, - я сам ушел. И вообще в
моей истории винить некого, - он нахохлился, как петух перед боем.
Я не торопился с расспросами - здесь и народу было много, да и вообще
сельские жители с ходу ничего не делают. Надо приглядеться к человеку,
прикинуть, что к чему.
Возле школы мы выпрыгнули из машины и пошли в конец деревни. Тихон
Спиридонович пригласил меня на чай.
Говорил он с корабишинским напевом, растягивал гласные в конце слов:
"Нюра-а, ставь самова-ар!" "Подвывают", - смеются у нас в Тиханове над
корабишинскими. Они, мол, люди пришлые и прозывались "талагаями". Одни,
говорят, из Латвии переселились, другие - с Кавказа, третьи - из Крыма.
Трудно определить, какая легенда наиболее правдива, - среди корабишинских
жителей есть и медлительные голубоглазые гиганты Лактюнины, похожие на
латышей, и бойкие приземистые черноголовые Кадушкины да Колобухины,
смахивающие на крымских татар. Воистину русский бог велик.
- Вы родом из Корабишина, - говорю я.
- Как вы отгадали?
- По говору да по внешности.
Смеется:
- Меня на службе то за татарина, то за кавказца, а то и за еврея
принимали.
- Давно переселились в Малые Бочаги?
- Пятнадцатый год пошел.
Его дом вынесен из посада и повернут лицом к улице, таким образом, как
бы замыкает ее. Дальше ходу нет - поле. А вокруг этого пятистенка,
обшитого тесом, разросся сад... И каких только чудес нет в этом саду! Тут
тебе и малина величиной с кулак, и фрукты-ягоды, похожие сразу и на вишню,
и на рябину - и кислят, и сластят, и во рту тают. И груши с яблоками
растут на одном дереве. А под окном дальневосточный лимонник переплетается
с виноградом "Мадлен-Анжевин".
- Тихон Спиридонович, откуда все это взялось?
Отвечает скромненько:
- Садовники присылают со всех концов... Кто семена, кто черенки. И я
посылаю. Помогаем друг другу.
На стене у Колобухина висит карта европейской части Союза, - карта
перекрещена черным карандашом, и как раз в пересечении диагоналей обведен
жирный кружочек.
- Вот это и есть Малые Бочаги - пуп земли, - говорит Колобухин.
Разговор у нас был долгий, сумбурный, немыслимо разнообразный. Тихон
Спиридонович все не хотел говорить про то самое, ради чего я пришел к
нему. Делал он это не столько из скромности или боязни, сколько из желания
понять - с кем имеет дело, прощупать, что ты за птица, ну и себя показать.
- Интересно, вы не знаете, - отчего это бельфлер-китайка подмерзает?
Спрашивает и смотрит на меня так, словно я и пустил по свету этот
неустойчивый сорт яблонь.
Что-то мычу неопределенное, пожимаю плечами, а Тихон Спиридонович
сочувственно кивает головой и завлекает меня все дальше в словесные дебри:
- Как мы знаем, аммиачная селитра убивает широколистник, лебеду и
сурепку, а против злаковых сорняков ничего не придумано. К примеру, против
пырея. Или, может, я отстал? Извиняюсь, конечно, вы не в курсе?
Услыхав, что я не "в курсе", он откинется на стуле, прикроет глаза,
долго молчит, и чуть заметная улыбка играет на его сухих губах.
Насладившись моей полной неосведомленностью, он добреет, начинает себя
показывать:
- Скажу вам по секрету - омаиновая мазь из семян осеннего безвременника
- лучшее средство против рака кожи.
- Что вы говорите?!
- Не верите? Сейчас покажу.
Он моментально снял рубаху, повернулся ко мне спиной и показал желтое
пятно на лопатке:
- Вот. Меланома была. Врачи отказались, а я вылечил. Нюра, подтверди!
От шестка обернулась жена его, с покорным, одутловатым, нездорового
цвета лицом: