Можаев Борис. Рассказы

продукты, и снасти, и боеприпасы - все на себе тянут. А живут где? В
крохотных полотняных палатках. В такой палатке они за ночь, согнувшись в
три погибели, обдирают на коленях по пятнадцать - двадцать тушек колонка и
белки. Да еще при свете жирника... И спят на снегу, подстелив шкуры. Разве
не нужны нам таперские бараки? Ведь для них - охота не развлечение, а
профессия.
Он встал с табуретки и, видимо взволнованный разговором, несколько раз
прошелся взад-вперед по комнате.
- Однако, поздно, засиделись мы, - сказал Ольгин. - Пора спать.
- Да, да, - машинально подтвердил Абрамов.
- Кого вам в проводники выделили? - спросил я у него.
- Андрея Геонка, - сухо ответил он.
Мы с Ольгиным понимающе переглянулись.
Я стал расстилать медвежьи шкуры, любезно предложенные мне хозяином.
Возле печки похрапывал дед: он лежал на кровати, все так же поверх одеяла
в своей неизменной шубе, в малахае и в валенках.
Абрамов возился возле плиты, развешивая олочи, растрясал вынутую из них
траву - хайкту, незаменимую подстилку таежных ходоков, и долго потом в
темноте ворочался в спальном мешке, по-стариковски кряхтел.
На следующий день рано утром пришел проводник Геонка. Это был невысокий
коренастый удэгеец с продолговатыми карими глазами; за спиной у него
висели котомка и ружье, в руках тонкие, изящно выгнутые в виде фигурной
скобки лыжи, подклеенные снизу камусом.
- Здравствуй, товарищ Абрамов! - приветствовал он от самого порога
Константина Георгиевича, не обращая на нас никакого внимания, как будто,
кроме Абрамова, в избе никого не было. - Смотри, какие лыжи! Тебе принес.
Свои лыжи. Бери, старик! Много ходить по тайге надо. Твои лыжи - плохой
чурбак. Куда такие лыжи брать? За дрова и то не дойдешь.
- Нет, спасибо, тебе самому они нужны, - ответил Абрамов, смущаясь. -
Мои лыжи тоже неплохие.
- Зачем тебе так говори! - воскликнул удэгеец. - Я сам вчера видел -
толстые, как доска все равно. Бери! У меня есть еще, у брата взял.
Абрамов принял лыжи и с чувством пожал руку Геонка.
- Спасибо!
- Тебе тож спасибо!
- За что же?
- Учил меня хорошо, - ответил Геонка и вдруг рассмеялся.
Мы тоже рассмеялись. Стало как-то светло и радостно на душе, словно
тебя ключевой водой умыли.
Через час, позавтракав и навьючив нарты, они тронулись в путь.
Возглавлял шествие Геонка, за ним Амур с Янгуром тянули нарты. За нартами,
слегка сутулясь, шел Абрамов неторопливой хозяйской походкой.

1954

ОХОТА НА УТОК

Однажды мне сказал редактор:
- Поезжай-ка в Усингу и напиши очерк о заготовителях пробковой коры,
особенно о Сучкове. Он и мастер-заготовитель, и охотник, - словом, на все
руки от скуки. Заверни этак покрепче, да про психологию...
И я полетел в таежную глухомань на "кукурузнике". Первым, кого я
встретил, подходя к таежному селу, был обыкновенный русский мальчик лет
семи. Вся одежда его состояла из застиранных зеленых штанишек. Он стоял на
опушке леса, возле дороги и сердито сопел, завязывая резинку штанов.
Завязав резинку, он победно посмотрел на меня и серьезно заявил:
- Теперь не спадет.
Не удостоив меня больше ни единым взглядом, он побежал по извилистой
тропинке. Однако резинка подвела, и на зеленом фоне травы засверкала белая
попка.
Я подошел к нему.
- Как тебя звать?
- Вова, - ответил он, развязывая узелок резинки.
- Сколько тебе лет, Вова?
- Тринадцать, наверно. Мамка мне не говорит, а я не знаю.
Мои вопросы, очевидно, пробудили в нем интерес к моей персоне. Он
оторвался от резинки и, сморщив конопатый нос, посмотрел на меня.
- А мамка мне не дает на конфеты копеечки, - испытующе сказал он.
Я дал ему несколько монет.
- А у нас живая утка есть, дикая... - поведал он, решив, очевидно, что
даром деньги не берут.
- Почему же она не улетает от вас?
- А мы у нее из крыльев перья повыдергали, - ответил Вова, потом,
подумав, добавил: - Ее Толька с Васькой с собой забрали.
- Куда же это?
- На Бурлит купаться. Вон туда, - махнул рукой. - Все иди, иди, потом
будет трава, потом дыра большая, вот такая! Пролезешь в дыру - там их
увидишь.
- А кто твой отец?
- Сучков.
- Николай Иванович?
- А га.
- Ну, тогда веди меня домой.
Я знаком был с Сучковым. Он заезжал ко мне, привозил множество таежных
историй и всякий раз приглашал к себе. В его рассказах много было
необычного, загадочного, и сам он казался мне существом романтичным. И вот
его сынишка, деловито посапывая, ведет меня к одиноко стоящему домику
возле самой протоки.
Навстречу нам бросился со звонким лаем белогрудый кобель.
- Нельзя, Тузик! Свои, - важно сказал Вова, отстраняя морду рослой
собаки, приходившейся ему почти по плечи.
Из сеней вышел Сучков в распоясанной косоворотке, в сандалиях на босу
ногу. Отворяя двери, он всматривался в меня, наконец улыбнулся.
- Андреич! Вот кто навестил меня в берлоге. Ну, проходи, проходи, -
говорил он, пожимая мне руку и обнажая в улыбке ровные крепкие зубы.
Невысокого роста, худощавый, жилистый, заросший черной щетиной, в
черной пузырившейся от ветра рубахе, он был похож скорее на таежного
бродягу, чем на известного мастера-заготовителя.
- Надумал, значит, - говорил он, усадив меня за стол в сенях и наливая
мне кружку мутно-желтой медовухи. - Ну-ка, давай, брат, дерябнем за
встречу.
Мы выпили.
- Отдохнуть приехал или по делу?
- Думаю написать что-нибудь о корозаготовителях.
Он засмеялся сильным неторопливым смехом:
- Что это нынче потянуло вас на бархатное дерево, как мух на мед. Ко
мне ты уж из третьей газеты приезжаешь.
В сени вышла из избы молодая женщина в повязанном углом платке, в
свободной ситцевой кофте, выпущенной поверх юбки, босая.
- Моя жена, Наталья. Познакомься! - сказал мне Сучков.
Наталья неуклюже подала прямую, как лопата, ладонь с жесткими мозолями.
- Что ж вы в сенях уселись? Проходите в избу, - пригласила нас хозяйка.
- А нам и здесь неплохо, - отвечал Сучков, хитровато подмигивая мне. -
Достань-ка нам чего покрепче, тогда и в избу зазывай.
- Вовка, подь сюда! - крикнула Наталья и уже в избе наказывала
мальчику: - Сбегай в погреб, чашку с грибами принеси.
Пробегая мимо нас, мальчик похвастался перед отцом подаренными мной
деньгами.
- Молодец! - одобрил отец. - Где ты раздобыл?
- Дядя дал.
- Ого! Он уже с тебя за постой взял. Вот сорванец! - В голосе отца
чувствовалось удовлетворение практичностью сына.
Я с любопытством приглядывался к Сучкову. Своею простотой и
откровенностью он вызывал чувство симпатии, и в то же время что-то мне в
нем не нравилось.
- А ведь я собираюсь на охоту, уток пострелять. Может, съездите со
мной. Здесь недалеко, километров пять будет. Поедемте! Пробковая кора от
вас не уйдет - насмотритесь еще.
"А что, - подумал я, - надо своего героя наблюдать не только в деле". И
я согласился.
Сучков повел меня в избу смотреть ружья. Изба оказалась довольно
просторной, без перегородок. В двух углах стояли деревянные кровати,
покрытые сшитыми из лоскутов одеялами, посреди избы - печь и два стола со
скамейками. На неоштукатуренных стенах висели плакаты, оленьи рога и
ружья.
Мы выпили на дорогу крепкую настойку и закусили солеными грибами. Во
время нашей выпивки хозяйка сидела в стороне, спокойно сложив руки на
коленях. Такое положение в этом доме считалось, очевидно, обычным, и меня
все более занимал характер хозяина.
- Наталья, ружья, - приказал Сучков.
Наталья подала ружья, и мы пошли.
Метрах в десяти от дома протекала заросшая тростником и кувшинками
протока. На берегу под развесистым ильмом лежала длинная узкая долбленая
лодочка, называемая здесь по-удэгейски оморочкой. Сучков легко поднял
оморочку и опустил на воду. Тузик, виляя от радости всем телом, ошалело
крутился в ногах.
Я прыгнул в оморочку и еле устоял на ногах. Лодочка дернулась подо
мной, вильнула кормой и, зачерпнув воды, закрутилась, готовая вот-вот
погрузиться.
- Осторожней, черти тебя драли! - выругался Сучков. - Сиди смирно.
Вскоре оморочка успокоилась. Сучков вычерпал консервной банкой воду, и
мы тронулись.
Сучков сидел на носу оморочки и делал плавные гребки двухлопастным
веслом. Тонкий нос оморочки рассекал зеркальную гладь протоки, оставляя за
собой на воде длинные валики; они медленно бежали к берегам и тихо
покачивали круглые листья кувшинок. Часто протока сужалась и в этих местах
сплошь перекрывалась кисейными ветвями ильмов, черемухи, оплетенными
виноградными лозами. Мы скользили под ветви, пригибая головы, словно в
подземные коридоры. Нас обдавало горьковатым запахом черемухи, прохладной
влажностью и какой-то торжественной тишиной. Падающие с весел капли звонко
тенькали, но лай Тузика, бежавшего по берегу, звучал глухо, как из
подполья.
Сучков говорил, лениво пожевывая папироску:
- Люблю я вот так по тайге скользить. Не слышно тебя и не видно... Где
утку или гуся подшибешь, где изюбра выследишь, а то и медведь выпрет сдуру
на тебя, и его приберешь. Кормит тайга-матушка.
В его неторопливых, спокойных движениях чувствовались уверенность и
сила. Казалось, он врос в лодку и лодка стала частью его самого, готовая в
любую секунду ринуться в погоню или уйти от опасности.
- Давно вы здесь живете? - спросил я его.
- Шестнадцать лет. Я из-под Ярославля. В тридцать четвертом ушел из
родного села. А потом лет пять слонялся по свету. Трудно нашему
деревенскому брату к городской жизни привыкать. Я и маляром работал, и
плотничал, и даже сапоги вздумал тачать... Все не то. Душа-то на волю
просится. Тут и надумал: в учителя сельские подамся! И четыре года
тянулся... аж башка трещала. И сдал, сначала за седьмой класс, а потом и
педучилище закончил. Стали на работу направлять. "Куда тебя?" -
спрашивают. "Куда-нибудь в тайгу, в глухомань", - говорю. Вот меня и
прислали сюда. Сначала учителем работал, а теперь в заготовителях числюсь
да охотой промышляю. Так-то оно независимей, да и прибыльней.
В тайге показался большой прогал, и сразу стало виднее, как будто
солнце выглянуло. Оморочка уткнулась в берег.
- Вылезем на минуту, - сказал Сучков, - у меня тут огородец.
На довольно большом клину земли, притиснутой с трех сторон к протоке,
раскинулся огород. На грядках зеленела кустистая картофельная ботва,
раскидистая приземистая капуста, помидоры.
- Ого, да у тебя тут целая усадьба! - не удержался я от восторга.
- Вот этими руками корчевали тайгу-то, - сказал Сучков не без гордости.
- Как же ты лошадь сюда доставляешь?
- Лошадь?! А где ее взять?
- В артели.
- Там всего две лошади... Да и не положено в тайге огороды держать. Это
же потайной промысел. Мы картошку да капусту сажаем... Удэгейцы мак
выращивают.
- Зачем?
- Гашиш делают... Кто продает, кто сам курит...
- Черт знает что! Ну, мак выращивать тайно - еще понятно. А запрещать
картошку?
- И картошку запрещают. Мне положено всего десять соток на усадьбе. А у
меня семья, скотина... Чем кормить? Купить негде. Вот и лазаешь по тайге,
корчуешь ее, и сам уродуешься, и жену уродуешь...
- В город перебирайся.
- В городе на мою зарплату не проживешь... А здесь - тайга кормит.
Хорошо!
- Уродоваться из-за десяти возов картошки? Чего ж хорошего?
Сучков ощупал меня своими колючими зелеными глазами, улыбнулся.
- Чудак человек! Ты когда-нибудь охотился? Или, может, рыбу ловил? Так
вот, разве измеряешь добычу по труду, который затратишь на нее? Так и
здесь. Ведь это - та же добыча. В ней никому отчета не даешь, а это -
главное. Ты походи по тайге, сколько в ней таких лоскутов найдешь.
- В единоличники тянутся?
- Да нет, не то. Предложи им разойтись из артели - не уйдут: тяжело
будет.
- Так сказать, пережитки прошлого, - поспешил я сделать определение.
- Модный ярлык! - воскликнул Сучков. - Не то. Вот у наших удэгейцев
есть любопытная шуточная пляска - "хэ-ку" называется. Весь смысл ее вот в
чем. Жена вприсядку под припевку "хэ-ку, хэ-ку" гоняется за мужем -
выпроваживает его в тайгу. А он отговаривается: мол, и так все есть - и
рыба и мясо. Нет, ты все-таки иди, добывай... Не ровен час... Так вот и у
меня совесть вроде той жены - не дает покоя.
- Старая припевка, - заметил я.
- Припевка-то старая, да смысл не стареет, - ответил Сучков и хмуро
уставился в воду.
Мне хотелось спорить с Сучковым, сбить его самоуверенность, но я не
находил, как возразить ему, и злился на свою беспомощность.
А лодка плыла медленно по густо заросшей травой воде. По берегам
протоки стояла такая пышная растительность, что ни клочка черной землицы
нигде не заметно было: все - и небо, и землю, и воду - скрыла буйная
сочная зелень. Развесистые кудлатые лапы кедров, длинные перистые листья
маньчжурского ореха, словно крылья огромной зеленой птицы,
коричневато-синяя, крепкая, как витое арматурное железо, виноградная лоза
с густыми пачками зубчатых листьев - все это лезло на глаза, тянулось в
небо, отражалось в слюдяной воде, все поражало богатством, роскошью и
какой-то тихой, затаенной радостью жизни. И только мы, владельцы всего
этого богатства, сидели в долбленой лодочке и хмурились.
Мы подплывали к длинному лесному озеру. Сучков пристально всматривался
сквозь густой и частый камыш, отделявший протоку от озера, и вдруг,
изменившись в голосе, зашипел на меня:
- Голову нагни! Ниже, ниже...
Цепляясь за камыш, он толчками подводил оморочку к берегу. Что-то в
камышах зашлепало. Мы увидели собаку.
- Пошел, Тузик! Убью, сволочь!
Тузик звонко тявкнул, и небольшой табунок уток поднялся над озером.
Сучков весь так и потянулся за ним. На его жилистой шее резко обозначился
острый кадык.
- Утята! - вдруг радостно крикнул он, глядя, как табунок, не набрав
высоты, почти отвесно плюхнулся в воду.
Мы вылезли на берег. Отсюда, из-за тальникового куста хорошо было видно
все озеро. Заходящее солнце бросало на него длинные тени от прибрежных
деревьев, они темными контурами лежали на желтовато-бронзовой воде, отчего
озеро казалось пегим. Табунок уток сиротливо плавал посредине. Старая утка
иногда поднималась на хвосте, размахивала крыльями и кричала, видимо
жалея, что ее питомцы плохие летуны.
- Слушай, как-то неловко на утят охотиться, - сказал я Сучкову. - Давай
еще что-нибудь поищем.
- Да ты что! Они же совсем взрослые, - зашептал Сучков. - Видишь, как
они озираются? Стой здесь, а я с того края зайду: оттуда их достать можно.
- И, не дожидаясь моего ответа, он, легко подпрыгивая, побежал вдоль
берега, укрываясь за деревьями.
Я стоял в кустах и, кажется, впервые за свою жизнь не испытывал
охотничьего азарта. Я даже обрадовался, когда увидел, как табунок утят,
ведомый уткой, стал быстро удаляться от того берега, на который выходил
Сучков.
Тузик бросился в воду.
- Ах, чтоб тебе сдохнуть! - громко выругался Сучков и выстрелил.
Расстояние до уток было слишком велико: дробь не долетела. Но Тузик
быстро подплывал к табунку. Чувствуя опасность у берега и желая, очевидно,
оставить середину озера утятам, утка вдруг поднялась и полетела низко над
водой по направлению к собаке. Тузик несколько раз выпрыгнул из воды в
погоне за уткой. Но вот грохнул выстрел, и утка камнем упала в воду.
Оттащив ее хозяину, Тузик бросился за утятами. Весь табун быстро пошел к
берегу, оставляя маленькие волны, и наконец скрылся в камышах. Вдруг я
заметил, как в прибрежной траве Тузик, сделав несколько прыжков, припадал
на передние лапы и махал хвостом. Сучков, размахивая руками, бежал к
Тузику.
"Давит, утят давит!" - сообразил я и бросился к тому месту.
Я заметил, как Сучков подобрал одного утенка, потом второго и кричал в
азарте:
- Пиль, Тузик! Фютть-тю его!
У меня сильно колотилось сердце, как от испуга. Мне хотелось крикнуть:
"Стой! Не смей!" Но я бежал, стиснув зубы.
Шагах в десяти от меня вынырнул из травы утенок. Раскрыв клюв и
растопырив плохо оперившиеся крылья, он бросился не разбирая куда. Тузик в
два прыжка нагнал его и, придавив лапой, схватил зубами. Я видел, как
утенок отчаянно махал свободным крылом и жалобно пищал.
- Долой! Пошел, дьявол! - заорал я и со всего маху ударил Тузика плашмя
ружейной ложей.
Тузик взвизгнул, бросил утенка и, виновато махая хвостом, стоял в
недоумении.
- Ты что, с ума сошел! - спросил Сучков, подбегая, но, встретившись со
мной взглядом, вдруг угрюмо потупился и сказал огорченно: - Что ж, бить -
так уж бей меня... В чем же собака виновата?
Гнев, охвативший меня, словно водой смыло. Я растерянно молчал.
Сучков поднял утенка и пошел к оморочке.
Весь обратный путь мы ехали молча, стараясь не глядеть друг на друга. И
только одну фразу задумчиво произнес Сучков, впрочем, более обращаясь к
самому себе:
- Не заметишь, как и озвереешь...
Передо мной в оморочке валялись задавленные утята; я перевел взгляд с
утят на Сучкова и произнес:
- Что у волка в зубах, то Егорий дал... Что же плакаться?
С минуту он сумрачно смотрел на меня исподлобья:
- Со стороны всегда виднее. А ты пробовал в моей шкуре пожить?
Я промолчал.
У кривуна, недалеко от избы Сучкова, я попросил высадить меня.
- Куда же ты? А ночевать? - спросил он.
- Я у лесника... Обещал ему еще утром, - соврал я и вылез из оморочки.
- Уток-то возьми! Твоя половина, - крикнул он мне вдогонку.
- Не надо, - ответил я, не оглядываясь, и пошел прочь от Сучкова.

1954

МАША

Из окна приземистой дощатой конторы Маше хорошо видна стройка: сначала
две толстые, короткие, словно срубленные, трубы - их пока еще кладут, -
потом широкая красная коробка банно-прачечной; чуть сбоку, перепадом к
Амуру идет будущая улица, настолько перекопанная траншеями и котлованами,
что земляные отвалы подходят под самые крыши строящихся двухэтажных домов.
А там, под откосом, у амурского берега, поднимается стальная башня, в
пролетах которой лепятся, словно ласточки, маляры. В лучах предзакатного
солнца они выглядят совершенно черными.
Маша старается угадать, который из них Федя и далеко ли от него
работает Зинка. "Уж она не отстанет, - думает Маша про Зинку. - На небо и
то увяжется за Федей". Маша знает, что маляры красят эту башню черной
краской с необычным названием кузбасс-лак. Почему кузбасс-лак? Неужели эту
краску привозят из Кузбасса сюда на Амур? Надо непременно спросить у Феди.
Он, должно быть, знает.
В последнее время Маша была влюблена в Федю, бригадира маляров. Не так
уж чтоб по-настоящему, а мысленно, как говорит она. Маша старалась
отыскать в человеке какую-либо примечательную особенность и уж потом
влюблялась в него. Но никто, конечно, и не догадывался об этом. Федя Маше
нравился тем, что был бесстрашным верхолазом, работал на стройке
Варшавского дворца и имел за это польскую похвальную грамоту. Однажды Маша
видела в руках у Феди книжку, закладкой которой служила денежная польская
ассигнация по названию "злот". Правда, вокруг Феди в последнее время все
увивалась Зинка, приехавшая из какой-то таежной экспедиции. Скандальная
особа. Но Маша и не думала вступать с ней в соперничество: ведь она же
влюблена просто так, мысленно.
- Маша, пронормируй наряды! - прерывает ее размышления прораб Булкин.
Маша не сразу понимает, что от нее хотят. С минуту она смотрит своими
робкими зеленоватыми глазами на Булкина. На нем черная спецовка и черная,
круглая, какая-то древняя шляпа. Из-под шляпы у Булкина выбиваются прямые
и темные пряди волос, и когда он сидит за столом в этом черном одеянии, то
здорово напоминает монаха, как представляют их на сцене. А шляпа у него
похожа на черепенник, какие раньше продавали на Рязанщине, откуда приехала
Маша. "Интересно, за что бы можно было полюбить Булкина?" - думает Маша и
старательно ищет в нем какую-нибудь примечательную черту. Но ничего
особенного в нем не находит.
- Маша, я кому сказал! - начинает сердиться прораб. - Опять ворон
ловишь?
Маша наконец встает, торопливой виноватой походкой идет к прорабскому
столу и берет толстую пачку истертых на сгибах нарядов.
- Да построже сверяй с контрольными замерами, - предупреждает ее
Булкин. - А то они понаписывают. Знаю я их.
- Хорошо, - с готовностью отвечает Маша и уходит за свой стол.
"Они" для Булкина - бригадиры. Маша знает, что некоторые бригадиры из
отстающих в день закрытия нарядов отчаянно ругаются с Булкиным, а ее
обзывают конторским сусликом.
- А ты не сердись на них, - утешал ее Булкин. - Это они из уважения
тебя обзывают. Строитель без ругани - что телега без колес: с места не
тронется.
И Маша не сердилась.
Новую стопку нарядов она просматривала тщательно, сверяя с контрольными
замерами. А Булкин тем временем распекал вызванного бригадира каменщиков
со смешной фамилией - Перебейнос.
- Ну зачем ты приписал в наряде - приготовление раствора? - наседал на
него прораб. - Ведь тебе же раствор готовый привозят!
- Привозят! А что это за раствор? В нем извести мало.
- А ты что, известь добавляешь?
- Нет.
- Так зачем же пишешь - приготовление раствора? Кому ты очки втираешь?
- Плохой он, ваш раствор, - обороняется упрямый Перебейнос. - Мы его
перелопачиваем.
- Да ведь всем же одинаковый раствор привозят. И тебе, и Пастухову, и
Галкину. Но они-то не требуют оплаты за приготовление раствора?!
У Пастухова - бригада передовая. И когда Булкин читает кому-нибудь
нотацию, то обязательно приводит в пример Пастухова. И наверное, поэтому
Маша была одно время влюблена в Пастухова.
В минуты, когда Булкин сердит, Маша проверяет наряды особенно
придирчиво. Вот и теперь она отложила наряд маляров в сторону. "Опять
Зинка подводит Федю", - с досадой подумала Маша. Последняя строчка в
наряде была дописана Зинкиной рукой: прямые, высокие буквы резко
отличались от мелкого Фединого почерка. Зинка писала о подноске воды на
триста метров для промывки стальных ферм. "Вот фантазерка! Ведь от башни
до Амура и ста метров не будет, - подумала Маша. - И опять Феде
краснеть..."
Дождавшись, когда Перебейнос ушел, Маша подала прорабу наряд:
- У маляров завышена подноска воды.
- А, черт побери! - воскликнул Булкин и бросил карандаш на стол так,
будто чему-то обрадовался. - Я сейчас.
Он сильно хлопнул дверью и спустился к башне под откос так
стремительно, что пыль завихрилась следом.
"Начинается", - испуганно подумала Маша и живо представила себе, как
Булкин вызовет сюда Федю и начнет распекать его. А Федя будет стоять,
неуклюже опустив большие красные руки, и смотреть исподлобья, как школьник
в учительской. И Маше будет стыдно за него.
Но от башни сюда, на бугор, быстро шла Зинка. Маша видела, как она
резко выбрасывала согнутые острые колени. "Точно вприсядку пляшет", -
невольно подвернулось веселое сравнение. Но Маше было совсем не весело.
"Такая уж скандальная должность, - думала она. - Куда же деваться!"
Зинка не вошла, а ворвалась, как амурский низовой ветер. Аж стены
затряслись от дверного удара.
- Сидишь? - ехидно спросила она, медленно приближаясь к Машиному столу.
Заляпанная краской фуфайка на ней была распахнута, а под черным
свитером тяжело вздымалась высокая Зинкина грудь. И даже круглое озорное
лицо ее точно вытянулось от негодования.
- Значит, за столом тебе виднее?
- Зина, милая! Но ведь согласись сама - от Амура до башни и ста метров
не будет.
- Во-первых, я тебе не милая, - отрезала Зинка, поджимая губы. - А
во-вторых, ты бы сама попробовала таскать эту воду... Там бугор глинистый
- не вылезешь. В обход надо... Понимаешь ты, копеечная твоя душа! -
повысила она голос.
- Но зачем же шуметь? Давай разберемся спокойно.
- Ах, спокойно! - насмешливо воскликнула Зинка. - Скажите на милость,
тихоня какая! Она шума боится... - Рванувшись к ней, Зинка вплотную
приблизила свое обветренное, красное лицо и спросила: - Ты зачем сюда
приехала? Молчишь? Люди город строят, а ты учитывать? По комсомольской-то
путевке в учетчицы попала. Теплое местечко нашла... Эх ты, доброволец!
Таких, как вы, добровольцев презирать надо. - Она резко оборвала свою речь
и вышла, хлопнув дверью.
Когда Булкин вошел в контору, Маша отвернулась к окну и, чтобы подавить
всхлипывания, стала шумно сморкаться.
- Николай Иванович, - произнесла она как можно спокойнее, все еще глядя
в окно, - я больше не буду работать в конторе.
- Это что еще за новость? - Булкин подошел к ней.
- Никакая это не новость. - Маша повернулась, и прораб увидел ее
нахмуренное и сердитое лицо. - Я сюда ехала работать на стройке.
- А где же ты работаешь?
- В конторе. А я хочу штукатурить или малярить... Словом, дело делать.
- Черт побери! - воскликнул Булкин, всплеснув руками. - Может, и мне
взять в руки сокол или кельму? Перестать бездельничать?
- Вы - это другое дело. Вы - инженер. Вас учили строить. А я педучилище
окончила, а не курсы нормировщиков. И потом, я же по комсомольской
путевке.
- Ну и что ж? У тебя вон рука болит.
Маша посмотрела на свою правую руку с искривленными пальцами и
уродливыми красными ногтями.
- Зажила у меня рука. Хватит уж.
Булкин забегал по конторе.
- Черт побери! - говорил он на ходу, глядя куда-то на пол. - Ведь это
что ж получается? В штукатуры, в маляры агитируют кого угодно... И в
газетах пишут. А про нормировщиков ни гугу. А кто такой нормировщик?
Эксплуататор, что ли? Кто он такой, я вас спрашиваю? Труженик. Даже не
деятель. Понятно? Значит, никуда ты не пойдешь, и выбрось из головы свои
мысли. - Булкин остановился перед Машей и, сердито наморщив свой выпуклый
лоб, уставился на нее карими глазками. Он ждал ответа и вдруг заметил, как
стали краснеть и дергаться Машины веки и первые слезы угрожающе поползли
на щеки. - Ну, ну, ладно! - примирительно вскинул он руку. - Ладно,
говорю, ладно. - Булкин снова сорвался и зашагал, глядя на пол. - Вот оно
дело-то какое получается, да, - рассуждал он сам с собой. - Если мне ее